IV. Проблема экономической власти

Понять, что означали для национальной и мировой экономики механизм регулирования и равновесие, еще не означает понять про­блему в целом. Оборотная сторона задачи заключается в том, чтобы осознать, насколько сложно осуществить в действительности прин­ципы, признаваемые в качестве необходимых. Ведь теоретическое обсуждение целесообразности здесь превращается в страстную по­лемику по вопросам, затрагивающим интересы людей. Речь идет в данном случае о вопросах власти. Последнее означает, что, как пе­ред любой другой политикой, перед экономической политикой вста­ет проблема власти. Подобно истории вообще, история экономики наполнена примерами злоупотребления властью. Правда, размеры угрозы со стороны усиливающейся власти различны в зависимости от установленного порядка. Однако со злоупотреблением властью приходится сталкиваться всегда. Все зависит от того, что ответст­венные инстанции видят, о чем идет речь, и поступают соответству­ющим образом. Как же относились они к проблеме власти в процес­се исторического развития?

1. В известном решении от 4 февраля 1897 г. имперский суд вы­разил свою принципиальную позицию по вопросу образования кар­телей. Он объявил допустимыми картельные договоры, а также разрешил установление барьеров по отношению к аутсайдерам. Им­перский суд представлял точку зрения, по которой отрасль промыс­ла, в которой цены понизились до слишком низкого уровня, может объединяться и это объединение отвечает общим интересам. Осо­бенно важным было то, что имперский суд разрешил даже исполь­зовать наиболее жесткие формы борьбы для нанесения прямого ущерба, например бойкот, принципом которого было не достиже­ние превосходства над соперником за счет лучших результатов дея­тельности, а нанесение ему ущерба путем внесения помех в его ком­мерческие связи или полного подрыва их. Таким образом, картелям и иным монополистическим образованиям была предоставлена при­вилегия в борьбе. На этой правовой основе в Германии смогли бур­но развиваться картели и подобные им образования. В 1905 г., по данным статистики, их насчитывалось 385. Довольно прочные об­разования возникали, прежде всего, в угледобывающей промышлен­ности, черной металлургии, добыче калийной соли, а также в про­изводстве кирпича и цемента.

Такое отношение к проблеме картелей имеет принципиальное значение. Право на свободу заключения договоров могло использо­ваться и для того, чтобы устранить конкуренцию и при помощи барьеров, бойкота и т.п. ограничить свободу других. Принцип сво­боды заключения договоров вступил в открытый конфликт с прин­ципом конкуренции. Законодательство в эпоху laissez-faire не пред­приняло ни одной серьезной попытки принципиально решить дан­ный конфликт, который возникал вновь и вновь, обеспечивая судам постоянную работу. По одному замечанию Хекшера, «либерализм никогда не решал однозначно в пользу свободной конкуренции а tout pri1x против свободы заключения договоров a tout prix или в пользу последней против первой». Так же обстояло дело и в Герма­нии. Теперь саму свободу заключения договоров использовали для того, чтобы создать ситуацию, в которой она фактически была бы исключена. Так, например, со ссылкой на свободу заключения до­говоров был создан угольный синдикат, по отношению к которому торговцы углем и потребители больше не обладали свободой заклю­чения договоров, поскольку были привязаны к одному поставщику и были вынуждены принимать его условия.

Итак, заложенную здесь проблему власти не увидели.

2. В эпоху экспериментов, то есть в период после начала первой мировой войны, проблема экономической власти дала толчок но­вым разнообразным мерам экономической политики.

Хронологически первой была попытка принятия закона о социа­лизации 1919 г. Основная идея этого закона заключалась в том, чтобы придать принудительный характер синдикатам, уже сущест­вовавшим в угледобывающей промышленности и в добыче калий­ной соли. Тем самым свобода занятия промыслом в угледобываю­щей и калийной промышленности была устранена в той мере, в ка­кой все фирмы были вынуждены присоединяться к синдикатам.

Эти самоуправляющиеся структуры должны были стать носителя­ми экономического процесса и управляться не только предпринима­телями, но и представителями рабочих и потребителей. Старые час­тные властные структуры, превратившись в принудительные кор­порации, естественно, выиграли в том, что касается власти, однако должны были приобрести социальный характер. Была надежда ре­шить проблему экономической власти за счет того, что в самоуправ­ляемых корпорациях наряду с представителями всех прочих заин­тересованных групп правом «социального соучастия» обладали прежде всего функционеры от рабочих. Противоречия должны бы­ли преодолеваться за столом переговоров, а властные структуры, объединяя всех участвующих лиц, должны были превратиться в «общественно-экономические» корпорации.

Попытка провалилась, и как раз по причине, также имеющей принципиальное значение. Возможное участие в монопольной при­были побуждало самих рабочих быть заинтересованными в монопо­лии. Тем самым соучастие функционеров от рабочих в делах корпо­рации создавало монополиям лишь более надежную опору. По этой причине закон действовал совершенно иначе, чем надеялся, напри­мер, Ратенау. Одобрение государством повышения цен на уголь, рассматривавшееся в качестве вспомогательной меры, фактически стало в высшей степени действенным. В остальном, однако, власть монополий усилилась и не контролировалась рабочими функционе­рами.

Кейнс и другие экономисты полагали, что признание полуавто­номных корпораций в рамках государства является прогрессом. Вместе с другими он считал, что эти корпорации или группы могли бы стимулировать рост всеобщего блага. Немецкий опыт — ни пер­воначальный опыт угледобывающей промышленности, ни более поздний опыт принудительных корпораций при национал-социа­лизме — не оправдал этой надежды. Групповой эгоизм имеет тен­денцию бурно расти, поскольку группы обладают властью. В борь­бе с другими группами и государством функционеры представляют интересы своих групп или то, что они понимают под этим, но от­нюдь не интересы целого. С экономической точки зрения возникает взаимный антагонизм двусторонних монополий, в которых дости­жимо лишь состояние неустойчивого равновесия, имеющее тенден­цию к неравновесию. В последующем такая ситуация неизбежно приводит к борьбе групп между собой. Ошибка данного решения заключалась в том, что не была осознана опасность групповой анар­хии. Развитие в Германии открывает множество возможностей для изучения того, что называется групповой анархией.

3. Второй своеобразный эксперимент трактовки проблемы эко­номической власти Германия попыталась провести, издав в ноябре 1923 г. постановление о деятельности картелей. С принятием этого постановления, которое не касалось угольной и калийной отраслей промышленности, впервые в Германии попробовали принять меры против злоупотребления положением, дающим экономическую власть. Основополагающий пункт этого важного постановления со­стоит в том, что картельные договоры были легализованы. Они со­храняли свою законную силу, однако были поставлены под конт­роль государства. Для этого в министерстве экономики был создан специальный отдел, а также учрежден суд по наблюдению за дея­тельностью картелей. Председатель этого суда помимо прочего дол­жен был давать свое одобрение в том случае, если тот или иной кар­тель захотел бы вынудить аутсайдера войти в него, угрожая уста­новлением барьеров и принятием других мер.

Впрочем, и эта активно предпринимавшаяся попытка привела к неожиданному и нежелательному результату. Прежде всего карте­ли и их сторонники повели ожесточенную борьбу против государст­венного контроля, расценивавшегося ими как деклассирование, как возмутительное вмешательство в свободу предпринимателей. Одна­ко эта ситуация быстро изменилась. А именно, когда в целях борь­бы со злоупотреблениями картелей министерство экономики начало стимулировать конкуренцию и «размягчать» рынки, озлобление картелей обернулось против конкуренции, которую называли «ре­акционной» или «манчестерской». В противоположность ей превоз­носился принцип образования картелей как более высокой формы народнохозяйственного развития. Впрочем, государственный конт­роль все же считали не особенно опасным, тем более что удалось вызвать симпатии профсоюзов к образованию картелей. Таким об­разом, заинтересованные стороны боролись больше не столько со ставшей популярной организацией государственного контроля, сколько, проявляя большую настойчивость, с методом поощрения конкуренции. Начался быстрый переход индустриальной экономи­ки от конкуренции в сферу государственного контроля и картелей. В этом периоде количество немецких картелей необычайно вырос­ло. В 1925 г. уже насчитывалось 2500 картелей.

Опыт реализации постановления 1923 г. позволяет сделать сле­дующий принципиальный вывод. Контроль за деятельностью моно­полий, острие которого было направлено против так называемого злоупотребления экономической властью, терпит провал. Понятие «злоупотребление» не поддается точному определению. Как извест­но, властные структуры приобретают большой политический вес в той стране, в которой они начинают разрастаться. В силу этого само государство уже не в состоянии осуществлять действенный конт­роль над деятельностью монополий. Экономическая политика долж­на была быть направлена в первую очередь не против злоупотреб­лений существующих властных структур, а непосредственно против возникновения таковых вообще. Иначе у нее не окажется никакой возможности решить проблему. Именно здесь находится тот важный момент, который опять же не был распознан.

4. Немецкая экономическая политика пошла еще по одному пу­ти. В Германии существовало, а во многих странах существует и се­годня широко распространенное мнение, что проблему частной экономической власти можно решить только тогда, когда само госу­дарство берет экономическую власть в свои руки.

В Германии в этом направлении было проведено два экспери­мента. Оба они только и были возможны, а именно, во-первых, пе­редача власти центральным государственным плановым органам при сохранении частной собственности и, во-вторых, огосударств­ление.

С 1936 г. Германия перешла к тому, чтобы увеличивать масшта­бы регулирования экономического процесса руками центральных плановых органов. Благодаря такому развитию синдикаты приоб­рели другую функцию и продолжали существовать. Они преврати­лись в отделы центральных органов управления. К примеру, чугун­ный синдикат отныне централизованно распределял чугун, кото­рый прежде он продавал как монополист. Бюрократия синдикатов и внутренняя организация остались, по существу, прежними. Кон­церны сталелитейной и химической отраслей промышленности так­же оказались тем строительным камнем, который можно было лег­ко использовать при строительстве здания централизованно управ­ляемой экономики. Прежние частные властные структуры синдика­тов и концернов теперь взяли на себя задачу разрабатывать для от­дельных предприятий глобальные производственные предписания центральных плановых органов, передавать их по назначению и контролировать их выполнение. Вместе с тем эти властные структу­ры продолжали оказывать сильное влияние, воздействуя на цент­ральные плановые органы, руководители которых сплошь и рядом были лично близки к ним. Так, в ходе войны в Германии сформиро­вался своеобразный экономический порядок. Центральные плано­вые органы официально регулировали экономический процесс, но часто решения этих плановых органов, скажем, при распределении сырья оказывались под большим влиянием частных властных структур, например концернов, организаций промыслового хозяй­ства, сельского хозяйства и т.д. Тем самым произошло своеобраз­ное слияние частной власти и централизованно управляемой эконо­мики.

Проблема экономической власти, следовательно, не только не была решена, но даже обострилась. Малые и средние предприятия вытеснялись, и, как мы увидим, централизованное регулирование экономического процесса не только не решило социальный вопрос, напротив, обострило его. Уже здесь проявилось действие прин­ципа экономической политики, значение которого нельзя переоце­нить: проблема экономической власти никогда не может быть реше­на путем дальнейшей концентрации ее.

Каким же оказался опыт огосударствления монополий и других властных структур в Германии? Попытки такого рода предприни­мались раньше в отношении предприятий электро- и газоснабже­ния, железных дорог и т.д. Сегодня в еще больших масштабах это происходит в Восточной зоне, где огосударствление охватывает це­лые отрасли промышленности.

Начнем с рассмотрения опыта огосударствления отдельных мо­нополий, например железных дорог или предприятий электроснаб­жения. Государственные монополии закономерно проводили ту же политику, что и частные монополии. Как и частные монополии, они стремились достичь наивысшего уровня чистой выручки, который в случае монополии большей частью существенно отклоняется от оп­тимального уровня обеспечения благами. Стремление в полной ме­ре использовать монопольное положение органов управления го­сударственными монополиями было намного более выраженным, чем у частных. Органы управления государственными монополия­ми считали вполне оправданным такое поведение, поскольку дохо­ды поступали государству или городу, то есть представляли собой косвенный налог, а не использовались в частных целях.

По мере объединения обеих сфер экономики и государства про­исходила концентрация, которая вновь обостряла проблему власти.

Опыт Востока подтверждает сказанное. Только опасность про­является здесь совершенно в ином, гораздо большем. Слой функци­онеров, управляющий огосударствленными предприятиями, подчи­нил своему влиянию экономический процесс. Вместе с этой концен­трацией власти на одной стороне растут зависимость и несвобода на другой. Нередко уничтожаются целые промысловые отрасли, на­пример мясные лавки, и вместо них снабжение населения мясом осуществляется каким-нибудь государственным предприятием. Ра­бочие, равно как и потребители, становятся зависимыми от цент­ральной государственной администрации, управляющей государст­венными предприятиями.

5. Немецкий опыт, как мы видели, позволяет точно определить, на какие пути нельзя вступать для решения проблемы экономиче­ской власти. Это не должна быть ни политика laissez-faire, которая злоупотребляет свободой заключения договоров ради уничтожения свободы, ни политика контроля над деятельностью монополий, которая допускает образование властных структур и проявляет желание бороться только со злоупотреблениями. Кроме того, обнаружилось, что любая дальнейшая концентрация власти путем проведения по­литики корпоративного порядка — по примеру немецкой угледобы­вающей промышленности, — равно как и политика централизован­ного регулирования экономики или огосударствления, не решает проблемы экономической, или хозяйственной, власти. «Власть ос­тается властью, кем бы она ни осуществлялась. И наивысшего уров­ня опасности она достигает, находясь не в частных, а именно в об­щественных руках» (Леонхард Микш).

Но тем самым мы возвращаемся к самой проблеме. Собственно говоря, почему так важна проблема экономической власти? На этот вопрос следует дать ответ. Споры вокруг проблемы власти не чуж­ды ни одному историческому периоду. Обладание властью прово­цирует акты произвола, угрожает свободе других людей, разрушает сформировавшиеся хорошие порядки. Вместе с тем нет социальной жизни без существования положения, дающего власть, поскольку для любой жизни в обществе, будь то в государстве или на пред­приятии, необходим авторитет.

Друзья власти преуменьшают ее опасность, а противники — ее безусловную необходимость. Тем самым оказывается завуалирован­ной крупная практическая проблема. Даже такой видный историк, как Якоб Буркхардт, оказался непоследовательным по данному вопросу. Для него власть была «сама по себе злом». Но одновре­менно в государстве он видел «благодеяние». Однако без власти не может существовать никакое государство. Преодоление этой дилем­мы, видимо, является решающей задачей любой политики, в том числе и экономической.

Проблема экономической власти существовала всегда. Но с на­чала промышленной революции она предстала в новой форме. Вме­сте с промышленной революцией наступила эпоха бурного роста экономической власти. Ее избыток характерен для наблюдавшегося до сих пор экономического развития Германии и других промыш­ленных держав: власть отдельных фирм, власть концернов, карте­лей, центральных плановых органов или же союзов предпринима­телей и профсоюзов.

Торжественно провозглашенным основным принципом правово­го государства является то, что свобода и правовая сфера отдель­ных граждан охраняются с двух сторон: от угрозы со стороны дру­гих граждан и от самого государства, но в первую очередь от при­нудительной власти государственных органов управления. Однако носители частной власти в состоянии устранить гарантированные права других на свободу. С этим связано также большое влияние на другие человеческие порядки. Можно показать, как частные власт­ные структуры и центральные государственные органы изменили также политическую жизнь и государственную структуру Герма­нии. Положить конец антагонизму таких противоречивых тенден­ций — настоятельное требование любой истинной экономической политики.

Проблема экономической власти — это другая сторона пробле­мы свободы в современной индустриальной экономике.

V. Свобода и власть

1. Дух свободы помог сотворить индустриализацию. Но та же самая индустриализация превратилась в серьезную угрозу свободе. У ее истоков находилась идея свободы, а сегодня она в такой опас­ности, как никогда прежде. История и здесь совершает замыслова­тый ход: вперед к свободе и снова назад к несвободе.

Для ведущих мыслителей XVIII и начала XIX в. свобода пред­ставляла собой нечто гораздо большее, чем проблему экономики и политики. Она была не простой доктриной, а единственно возмож­ной формой существования людей. Этим мыслителям открылся первоначальный смысл того, что есть свобода: без свободы, без спонтанной самостоятельности человек не является «человеком». Для крупных моралистов того времени свобода является предпо­сылкой любой морали. Ведь только перед свободно желающим и свободно действующим человеком стоит проблема принятия реше­ния, и действительно только он может осуществлять выбор. «Мета­физической помехой любой морали является отказ от свободы» (Кант). Только свободное решение делает возможным познание и претворение в жизнь обязывающего морально-ценностного поряд­ка. И вообще только свободный человек, наблюдая и самостоятель­но осмысливая факты, способен приблизиться к истине. Он привя­зан к законам логики, но не к мнениям, которые навязывает ему ка­кая-либо внешняя власть. Только свободный человек способен изъ­являть свою волю. Эту сферу свободы должно гарантировать пра­во. Экономической же политике надлежит реализовать свободный естественный богоугодный порядок. Человек, находящийся в рам­ках этого порядка, имеет так же мало прав упразднить свою собст­венную свободу, как и прав не уважать сферу свободы других. Именно сфера свободы других устанавливает пределы его лично­сти. Уважая эту сферу свободы, он проявляет гуманность. Пра­вильно понятая свобода, гуманизм и право суть части единого цело­го, они неразрывно связаны между собой.

2. Сегодня мы видим, что это великое движение, желанное из­бавление человека «от своего несовершеннолетия, в котором пови­нен он сам», если еще раз использовать слова Канта, находится в опасности или же оно потерпело неудачу. Именно из экономиче­ской сферы, которой так пригодилась в свое время свобода, прежде всего стала исходить угроза свободе. Освобождение крестьян, уста­новление свободы передвижения и занятия промыслом, заключения договоров, ведения торговли и устранения бесчисленных старых обязательств способствовали расцвету могучих сил людей, занима­ющихся хозяйством, и тем самым открытию пути технизации и ин­дустриализации. Однако быстро возникли такие властные экономи­ческие структуры, которые снова стали угрожать свободе. Так, на­пример, фабричные рабочие превратились в зависимых от фабри­канта, который обладал монополией покупателя рабочей силы на местном рынке труда. Хотя бесчисленные общественные привиле­гии исчезли, их место уже в XIX в. заняли частные властные струк­туры: властные социальные корпорации на рынках рабочей силы и далеко идущие притязания на господство на многих предприятиях; власть на рынках и власть на отдельном предприятии; по этой при­чине — экономическое и социальное давление. Отдельно взятый че­ловек постоянно видел себя противостоящим громадному, аноним­ному, могущественному аппарату, от которого он зависел. Часто свободу рассматривали как право одного отдельно взятого человека подавлять свободу других.

Ныне экономика, общество и государство заполонены властны­ми блоками, сообществами, возникавшими быстрыми темпами с на­чала XX в. Более того, государство и общество в какой-то мере ба­зируются на этих властных блоках. Отдельный человек как член коллектива обладает небольшой свободой. Лишь руководители кол­лектива относительно независимы. К примеру, цены и условия сде­лок устанавливает синдикат, но не отдельно взятый член его. Руко­водство концерна дает указания подчиненным директорам, а проф­союзы, но не отдельные рабочие определяют условия трудовых до­говоров. Мы вспоминаем о случае с американским рабочим, кото­рый не может реализовать устанавливаемое законом право на сво­боду передвижения, если при смене местожительства профсоюз но­вого района отказывается принимать его в свои ряды.

В последнее время свобода человека подвергается угрозе еще с одной стороны, а именно тогда, когда экономическая концентрация сочетается с преобразованием государства. Здесь возникает исклю­чительная опасность для свободы. Во многих странах экономиче­ская власть сегодня соединяется с государственным принуждением. Отдельные органы регистрируют, проверяют и регламентируют по­вседневную жизнь каждого. Где и кем он должен работать, где ему позволено проживать, выделять ли ему и в каком количестве потре­бительские товары — все это решает государство, которое полно­стью или частично владеет всем экономическим аппаратом со всеми рабочими местами. Как же в таком случае можно иметь сферу сво­боды?

Человек становится частичкой анонимного государственно-эко­номического аппарата независимо от того, принадлежит ли он к бю­рократии или к иной группе, над которой установили свое влияние функционеры. Отдельно взятый человек становится вещью и теряет характер личности. Аппарат есть цель, человек — средство.

3. Эта тройная угроза свободе со стороны частной власти как оборотной стороны рынка, коллектива и государства, объединяю­щегося с частными властными структурами, дает знать о себе во всех странах, хотя и в различных формах. Сегодняшнее развитие сравнили с поздним периодом Римской империи и ее закатом. И по праву. Тогда государство принуждало крестьян и ремесленников заниматься своим промыслом, вынуждало их выполнять определен­ные работы, устанавливало цены, контролировало всю хозяйствен­ную деятельность в городе и деревне. Наконец, империя была насе­лена государственными крепостными и государственными рабами. В результате всего этого наступил ее закат. Возможно, погибавший древний мир прошел до конца путь, на который сейчас вступают Европа и весь мир? Различия между прошлым и настоящим суще­ствуют, но из-за этих различий опасность кажется только еще боль­шей. Население сегодня гораздо многочисленнее и живет, сосредо­точившись в более крупные массы. Но в наши дни существует, прежде всего, промышленно-технический аппарат, представляющий собой инструмент господства и власти, неизвестный прошлым эпо­хам.

Было бы неверно считать, будто ответственность за эту угрозу свободе несет лишь развитие экономики под контролем государст­ва. Мощные духовные движения действовали в том же направле­нии. В первую очередь следует назвать нигилизм. С полным правом можно поставить вопрос: зачем нужна свобода, если собственная субстанция отвергается самим человеком?

Политическое, экономическое и духовное направления развития взаимодействуют, так что получается результат, который не может быть воспринят достаточно серьезно: люди даже потеряли ощуще­ние того, что, собственно, есть свобода. Они не умеют определить ее ценность, подобно тому, как человек вообще не умеет определять Ценность необходимого до тех пор, пока он владеет им как чем-то самим собой разумеющимся. В итоге дело дошло до того, что повсе­местно стали считать, будто свободу необходимо принести в жертву мнимой безопасности, хотя, как мы видели, без свободы добиться безопасности невозможно.

Тот, кто вместе с Лениным снимал вопрос о свободе, объявляя, что она — «буржуазный пережиток», не понимал, что речь здесь идет не больше и не меньше как о человеке в качестве такового. Что касается собственной личности, то никому не давалось право отка­зываться от своей моральной автономии и превращать себя в про­стое орудие. Но никто не может также понудить другого отказаться от своей моральной автономии. Права абстрактной свободы важны, но они не являются самоцелью. Скорее они служат свободному че­ловеку, обладающему моральной ответственностью. Под сильным впечатлением от технического прогресса многие люди с одобрением относятся к угрозе свободе со стороны современного экономическо­го и технического развития и превращают свое одобрение в идеоло­гию несвободы. Тогда это означает, что свобода и гуманность «ли­беральны». А поскольку политический либерализм как бы преодо­лен, то вроде уже нет никакой свободы. Однако «либеральная практика предыдущего столетия не совпадает с идеалом свободы; первая может отвергаться, пересматриваться, изменяться, вторую же нельзя отрицать, разве что есть желание отречься от самой жиз­ни» (Канфора).

4. В процессе исторического развития выявилась принципиаль­ная проблема. И здесь мы вновь оказываемся перед дилеммой. Со­вершенно очевидно, что дальнейшая концентрация экономической власти в руках государства и прямое регулирование хозяйственных будней центральными государственными органами все больше и больше подавляют сферы свободы человека. Но каким же образом можно было бы опять создать «более свободную» экономику? Не сохраняется ли тогда опасность того, что частные властные структу­ры опять-таки используют свою свободу для того, чтобы ограни­чить самостоятельность и свободу, например, рабочих, служащих, торговцев или конкурентов? Incidis in Scyllam, cupiens vitare Charybdim1. Можно ли вообще спасти свободу личности в индуст­риальной экономике? Есть ли выход из этой дилеммы?

Постановка этого вопроса снова подводит нас к проблеме эконо­мического порядка. Ибо в зависимости от экономического порядка, то есть от способа экономического регулирования, оказываются различными сферы свободы и права людей на самоопределение. Для масштабов сферы свободы, в которой проходит повседневная жизнь человека, существенно, регулируют ли экономический про­цесс центральные плановые органы или частные и властные полугосударственные структуры или же множество домашних хозяйств и предприятий действуют на основе собственных планов. В наши дни вопрос о свободе наитеснейшим образом связан с регулированием современного экономического процесса, с вопросом экономи­ческого порядка.

Но совместима ли вообще свобода с порядком? Свобода и поря­док не противоречат друг другу. Они обусловливают друг друга. Упорядочивать означает устанавливать порядок в условиях сво­боды. Если приводят в порядок процесс, то последнее означает, что факторы, которые определяют его, оформляют таким образом, что­бы тогда процесс сам по себе тек в желаемом направлении. Упоря­доченность в противоположность «урегулированное™» может быть в случае, если поведение людей отличается дисциплинированно­стью (Леонхард Микш). Но такое поведение возможно лишь там, где из духа правильно понятой свободы вытекает одобрение необхо­димости желаемого порядка. Только таким путем может быть осу­ществлена координация деятельности всех хозяйствующих субъек­тов, составляющая сущность конкурентного порядка.

Правда, к идее свободы, равно как и к идее порядка, относится и то, что свобода имеет свои границы, а именно там, где она ставит под угрозу сам порядок.

Между свободой и порядком имеется еще одна связь: из свобо­ды спонтанно возникают формы порядка. Они оправданны в той мере, в какой соответствуют конкурентным отношениям.

Итак, все это заостряется на вопросе: какие формы порядка пре­доставляют свободу? Какие из них одновременно ограничивают злоупотребление правами на свободу? Может ли свобода отдельно взятого человека определяться таким образом, что она находит свои границы на свободе другого человека? Применимы ли вообще эти формы порядка в индустриальном мире? Сегодня необходим гро­мадный экономический, технический, основанный на разделении труда аппарат, чтобы сохранить людей как вид. Возможен ли эко­номический порядок, в котором люди не были бы просто средством достижения цели, всего-навсего частичками аппарата? Проблема свободы может быть решена только в том случае, если взяться за нее с интенсивностью 18-го столетия.