Два невидимых голубя с человеческими лицами покружили над улицей Четырёх Фонтанов (точнее — виа делле Куаттро Фонтане) и сели на кованую решётку открытых настежь ворот. Давно уже миновала полночь, но арки, ведущие в светлый трёхэтажный дворец, были ярко освещены. Внизу, под воротами, тускло блестела мелким камнем мощёная мостовая. Однако за высокими окнами фасада царила тьма.
— Довольно большое здание, — заметил голубь постарше.
— Есть ещё подвалы. Надеюсь, они нам не нужны, — нервно сказал младший. — Конечно, что же ты хочешь? Дворец строили в семнадцатом веке как папскую резиденцию, и выстроили в виде огромной буквы «Н». А мы сейчас у главного входа...
План дворца голубь постарше отлично знал и сам, располагая памятью младшего. Но последнему было легче говорить, чем молчать, и старший спокойно продолжал:
— Внушительная ограда. Скульптуры на столбах неплохие...
— Атланты. Может быть, мы всё-таки станем видимыми?
— Послушай, Акси! В своё время вы удирали в космосе от Семи Смертей четырьмя весёлыми невидимками. Так вот, поверь мне, ваша невидимость нисколько не обманула бы преследователей, если бы они не были слепыми. Но те, кого мы здесь ищем, едва ли слепы, а уровень магии, повторяю, тот же самый. Они заметят нас в любом состоянии, не волнуйся! Вопрос, заметим ли мы их. Зато, если станем видимы, придётся нам отвлекаться на охрану, а дойдёт, чего доброго, до драки — защищать себя и её... И вообще, попробуй расслабиться: от судьбы не уйдёшь, терять не слишком-то много! Веди себя как обычно. Покажи мне что-нибудь интересное: в последний раз я навещал Рим во времена императора Траяна!
— Если ты в самом деле хочешь побыть туристом, оставайся, пожалуй, голубем, — вздохнул Аксель. — Ну ладно... время пойдёт быстрее. И ты уже в одном оказался прав: не стоило будоражить остальных!
— Гвинн ап Нудд всегда прав, — назидательно ответил последний. — А если даже ошибся, то во благо! Ты совсем никому не сказал ни слова?
— Аксу я бы сказал. Но он сейчас увлечён Нериссой и ценит жизнь... Все и без того были взбудоражены новостями. Никогда ещё зеркальный шкаф не видел столько народу!
— Дду и олень имели большой успех! — заметил король. — Для меня это страшно важно.
— А зовут-то оленя как?
— Нет имени, которое достойно его! Поэтому он просто — олень... Ну, пошли?
— Пошли...
И они не пошли, а полетели — над двором, охваченным крыльями огромного здания. Под арочные пролёты, мимо дремлющих в их глубине античных статуй, на парадную лестницу Бернини, умеющую летать не хуже их... Лишь порхая среди её колонн и колонн «улиткообразной» лестницы Борромини, Гвинн понял, почему Аксель предложил ему оставаться голубем.
— Такая «улитка» не хуже нашего Абаллака! — сказал он. — С каких залов начнём?
— На первом этаже особенно задерживаться не будем. Я тебе только одну вещь покажу, и всё... Ты её в моей памяти уже видел, а теперь увидишь в натуре!
И Аксель слетал с ним в зал раннего Возрождения, где Гвинн долго разглядывал полотно фра Филиппо Липпи «Благовещение и два донатора». А особенно, по совету юноши — прекрасного архангела Гавриила с цветочным венком на голове.
— Самое человеческое лицо на свете! — сказал Аксель.
К такому заявлению король эльфов отнёсся крайне серьёзно, увеличил картину многократно и повис в воздухе над ней.
— Почему? — спросил он в конце концов.
— Художник не пытается сделать его красивым. И даже «ангельским». Гавриил думает только об исполнении поручения. Я никогда, никогда такого не видел! Даже в «Святой Цецилии» Уотерхауса... Помнишь, мне рассказал о ней на вилле «Агапэ» музейный вор?
Тут же сотворили из воздуха «Святую Цецилию», начали сравнивать тех ангелов с этим, и в конце концов Гвинн признал правоту Акселя. Пока они занимались, пошёл второй час ночи. Но, видя, что Аксель больше не дрожит в лихорадке, а почти успокоился, король сделал вид, будто забыл о времени.
Попрощались с Филиппо Липпи и порхнули над лестницей наверх, на второй этаж. Разумеется, Аксель начал с Главного зала. Они вместе полетали под огромной фреской в плафоне, но Гвинн попросил не объяснять ему аллегорических тонкостей её содержания: он любит домысливать подобные вещи сам. Затем перебрались в Мраморный и Овальный залы, а дальше — в залы поменьше, увешанные картинами разных эпох и направлений. И уж тут обрели «двуногий» облик.
Не успев покинуть Овальный зал, Гвинн воскликнул:
— Гляди-ка! Здесь есть и портреты фей!
— А ты на табличку посмотри. Гвидо Рени, «Портрет Беатриче Ченчи».
— Подумаешь... Он мог и не знать, что она фея. Даже я их всех до одной не знаю...
— Но почему ты принимаешь её за фею?
— По глазам вижу!
Аксель улыбнулся, кивнул, и в воздухе на фоне портрета побежали огненные слова. Самого главного в них не было — преступлений отца-тирана, за убийство которого Беатриче ждали пытки и казнь. Как романтик и поклонник поэта Шелли Аксель знал её страшную историю. И хотя бы сочувственные слова о ней он Гвинну покажет. Тот заслужил!
«Портрет Беатриче Ченчи в палаццо Барберини — картина, забыть которую невозможно. Сквозь чарующую красоту её лица просвечивает нечто такое, что неотступно преследует меня. Я и сейчас вижу её портрет так же отчётливо, как вот эту бумагу или своё перо. На голову свободно накинуто белое покрывало; из-под складок его выбиваются пряди волос. Она внезапно обернулась и смотрит на вас, и в её глазах, хотя они очень нежны и спокойны, вы замечаете какое-то особое выражение, словно она только что пережила и преодолела смертельный ужас или отчаяние и в ней осталось лишь упование на небеса, прелестная печаль и смиренная земная беспомощность. По некоторым версиям, Гвидо написал её в ночь перед казнью; по другим — он писал по памяти, увидев её на пути к эшафоту. Мне хочется верить, что он изобразил её так, как она повернулась к нему, отвратив взор от рокового топора, и этот взгляд запечатлелся в душе художника, а он в свою очередь запечатлел его в моей, словно я стоял тогда в толпе рядом с ним.
Преступный дворец семьи Ченчи медленно разрушается, отравляя своим дыханием целый квартал; в его подъезде, в тёмных, слепых глазницах окон, на мрачных лестницах и в коридорах мне чудилось всё то же лицо. Здесь, на картине начертана живая история — начертана самой Природой на лице обречённой девушки. Одним этим штрихом как она возвышается (вместо того чтобы сближаться с ним) над ничтожным миром, притязающим на родство с нею по праву жалких подлогов!
Чарльз Диккенс, «Картины Италии»»
Юноша боялся, что его станут расспрашивать, и придётся сейчас — да ещё в тёмном, пустом музее! — рассказывать такую историю. Но вместо этого не поверил своим глазам: по щекам Гвинна, железного Гвинн ап Нудда, презирающего сестру и недавно обезглавившего вампира, катились слёзы... Аксель не удержался и сам заплакал.
Так они и стояли — эльф и человек, — оплакивая в темноте Беатриче Ченчи, которую ни тот ни другой никогда не видел и не увидит. Наконец Аксель опомнился — как ни странно, первым.
— Может, я уйду жить в твою страну? — спросил он. — Вместе с Кри...
— Из тебя не получится король, — напомнил Гвинн. — А подданный — и подавно!
Аксель вздохнул и тихонько пошёл дальше.
Он вовсе не был знатоком живописи. И, совсем уже честно говоря, при первом визите в палаццо Барберини не слишком разглядывал портреты, так как искал не лица, а двери. Теперь, когда он просто шёл и смотрел — не в толпе и днём, а по пустым залам и ночью — иные картины словно бы начинали оживать. Обступать его. Идти следом... Ну, если они и есть тот хор, который проводит его и всю планету в небытие, лучшего и требовать невозможно.
В прошлый раз, к примеру, он вместе с Нериссой внимательно рассмотрел картину Караваджо «Нарцисс», но почти не задерживался у его же полотна рядом: сприггана отпрянула от неё и поскорей устремилась дальше. А сейчас вот до Акселя ДОШЛО... И он буквально задохнулся от омерзения, глядя, как совсем ещё юная девчушка с кудельками короткой причёски отпиливает мечом искажённую ужасом и мукой, вопящую, истекающую кровью голову Олоферна. В глазах у Юдифи — слабая тень страдания, не искажающая спокойный рисунок детских губок. «У меня получается, конечно, — говорило её кукольное личико начинающей секретарши, — и даже не так уж трудно... Но почему, почему грязную работу должна выполнять я?»
— Гвинн, — вполголоса позвал Аксель. — Скажи мне... ей его жалко?
— Подставь ей горло — увидишь... — сказал Гвинн, тут же подоспев. — Просто у неё не хватает сил отсечь ему голову мгновенно. А что, кто-то здесь замечает жалость?
— Наверняка! — гневно сказал Аксель, сжав кулаки. — Я могу свою голову дать на отсечение, о них только и пишут, как, мол, тяжело бедняжке Юдифи выполнить патриотический долг... И все мы такие, все!
Он гневно устремился вперёд, не видя куда, только бы подальше по тёмным, безлюдным залам. «Зачем нас надо жалеть? Зачем спасать? — стучало у него в голове. — Вот повернусь — и уйду отсюда!»
Но не повернулся и не ушёл, а очутился перед каким-то залом. Красивый дверной проём из поделочного камня. Светлые стены... «Где я? Портреты. Портреты шестнадцатого века...»
Он и сюда заглядывал в прошлый раз, и тут толком не задерживался. Убедившись, что Гвинн неподалёку, и совершенно забыв о времени, Аксель переступил порог. Куда-то мимо него смотрел из широкой рамы горделивый рыцарь в сверкающих чёрных латах. Стефано Колонна... Без сомнения, вождь народов. А вот портрет гораздо более скромный, и на нём лицо, которое ему, Акселю, знакомо. Гуманист Эразм Роттердамский. Сидит и пишет. Вот кого не выберут Предисессором...
А это кто? Коренастый мужчина лет пятидесяти; голова сидит на плечах совсем без шеи. На голове, в свою очередь, барет — с крупными драгоценными камнями, жемчугом и страусовым пером. Мясистое, одутловатое лицо, почти безбровое, обрамлённое небольшой бородкой. Усики. Мелкие носорожьи глазки смотрят с тупой, холодной жестокостью. Маленький, сжатый ротик. И одет побогаче, чем Дентвиль, а тот был всё же послом к королю Англии... Красный, глухой камзол, усыпанный драгоценностями, с роскошным шитьём и бесчисленными мелкими прорезями, которые вздуваются белыми «зёрнами» рубашки. А изысканный золотистый плащ, узорчатый, с буфами... Ронуэн говорила, «тапперт». Тяжёлая цепь с инкрустациями лежит на жирной груди, под ней — медальон с крестом. В толстых, коротких пальцах правой руки сжата перчатка, левая, ниже пояса, играет кинжалом. Наверно, при случае не только играет... «Гестаповец. Сколько таких лиц в фильмах о войне... Вся разница — без бород».
Аксель небрежно скользнул глазами по табличке: художник — какой-то Джиоване, портрет короля Энрико скирррццц
— Что? — вздрогнул, не поняв, Аксель.
СКИРРРЦЦЦ... СКИРРРЦЦЦ... СКИРРРЦЦЦ...
Звук был совсем близко, в соседнем зале. Кто-то цокал по полу, приближаясь. «Как я мог забыть? — с остановившимися глазами и почти остановившимся сердцем спрашивал себя Аксель. — Как? Магический дурман, не иначе... Но... подождите! Ведь не сейчас же?»
— Гвинн... — прошептал он. — Гвинн!!!
Гвинн оказался рядом. Его и не надо было звать — он тоже услышал. Да хоть бы и нет: стены зала вспыхнули холодным голубым пламенем, хорошо знакомым обоим! И, замерев, оба смотрели на порог. Две статуи Ужаса...
— СКИРРР... — злорадно верещал гость, всё цокая, цокая когтями. Аксель почему-то за миг уже знал, кого он увидит. Ёж, проклятый ёж с длиннопалыми, лягушачьими лапами! Тот, что ковылял на коронации Асфодели за миг до убийства Юлии! И встретился Акселю в лунном коридоре, предвестник гибели Кья... Но на сей раз он был в голубом фосфорическом ореоле, его глазки — два красных угля — горели ликованием и прежней душащей ненавистью, бескрайней, как Чёрный Космос...
— Не пускай его... — шепнул Аксель, чувствуя: ноги примёрзли к полу. Гвинн пытался шагнуть, заступить дорогу ежу — и тоже не смог. Спасатели топтались на месте, беспомощно вертя головами...
Краем глаза они уловили возню слева — и обернулись. Чудовищная жирная туша, сверкая жемчугом и камнями, сипло пыхтя, запуталась в заградительном шнуре, отделявшем стену с картинами от зрителей. Существо в конце концов отступило, не стало утруждать себя колдовством и ловко рассекло шнур кинжалом: его единственное уверенное движение! Краснолицая громадина еле ковыляла, опираясь на откуда-то взявшуюся трость — на портрете последняя отсутствовала. Верней, даже и не трость, а длинная палица с шипами; продолговатое навершие увенчано наконечником копья! Такая штуковина уместней, если тебя пишут в доспехах...
Тут же возникла причина сожалеть, что увечное существо — без лат: когда оно разогнулось, в нос гостям шибанула вонь из открытого маленького рта... И, кажется, от мясистых ног, обтянутых белыми чулками.
Глаза юноши впились в табличку под опустевшей рамой. Глаза Гвинна устремились туда же...
HANS HOLBEIN il Giovane
(Augusta 1497 – Londra 1543)
Enrico VIII
Tavola, cm 88,5 × 74,5
Inv. 878
— Гольбейн... — выдохнул юноша. — Ганс Гольбейн Младший! Портрет Генриха Восьмого...
— Вот именно, — прозвучал над ним тягучий и низкий голос по-английски. — Генрих Восьмой Тюдор, к твоим услугам! А ежели моего номера не хватит — есть инвентарный... Кто это с тобой, малый — ты, Дентвиль? Пришёл досмотреть комедию и привёл сынка? Он что у тебя, от немки?
Человек и эльф оторопело глядели на нависшую над ними фигуру. Никогда ещё Акселю не приходилось видеть такого толстяка: под два метра ростом — а в талии почти полтора! В нём было добрых сто пятьдесят килограммов веса, и он казался сейчас значительно толще, чем на портрете. К тому же был виден весь... во всей красе. Из его расшитой юбочки торчал зачехлённой пушкой мощный гульфик, подвязанный тою же розовою лентой, на которой висел кинжал. Левая нога под коленом перетянута лентой с какими-то латинскими буквами (орден Подвязки, неведомый тогда Акселю), на ногах — мягкие, удобные туфли «медвежьи лапы» с тупыми носками и прорезями по верху. А от ног до чего воняет...
И сразу, каким-то неволшебным — или уж волшебным? — чутьём Аксель, ничего не знавший о Генрихе Восьмом Тюдоре, понял: перед ним одно из самых страшных существ, когда-либо порождённых человечеством. Молить его о жалости бесполезно, просить помощи — то же, что обращаться к горящему глазами ежу, и это конец!
— Ба! — продолжал тот, довольно злобно щурясь на Гвинна. — Одни незнакомцы... И никто не торопится оказать моей ничтожной персоне хоть тень почтения! Когда я помер, — сообщил он ежу, сжавшемуся в пружину перед ним, — придворные всё разглядывали меня. Боялись — вдруг оживу? Притворился спящим и слушаю, кто тут больше рад... Я тогда не встал, поленился! А теперь и вовсе не стоит?
Аксель и Гвинн торопливо отвесили поклон, оставшийся, как ни странно, без ответа.
— Ну, и чего вам надо? Надеюсь, вы не пришли с известием об отмене бала? — одышливо сказал Генрих. — Не хотелось бы мне такое слышать, уж очень я долго ждал! Вас кто прислал, Смерти?
— Нет, — сказал Гвинн. — Мы пришли сами, брат мой...
— Мы пришли просить вас... ваше величество, — догадался прибавить Аксель упавшим голосом, — не делать ЭТОГО! Пожалуйста...
Генрих Восьмой расхохотался — верней, попытался, но сразу загремел кашлем. И так тяжело повис на собственной палице, что у Акселя мелькнула безумная надежда: а вдруг он сейчас умрёт? Ох, он уже мёртв, он не может умереть дважды! «Какой же он Владеющий Досками? — возникла в голове запоздалая, ненужная мысль. — Гроб у него с собой, что ли, на портрете?»
Его глаза опять упёрлись в пустую раму... да нет, почему пустую? В покинутой зверем «клетке» осталось тёмное поле — фон, на котором был изображён Генрих. С еле заметными вертикальными полосами, делящими «клетку» на три части. Прутья? Не прутья... «Доски! Портрет написан на досках! А мы-то искали дверь...»
— Начнём, — бросил ежу Генрих, кончив смеяться. Гниющее заживо чудовище даже не стало любопытствовать, кто в конце концов таковы его незваные гости. Зачем — раз конец концов? Вот оно повернулось необъятной спиной вставшего на копыта вепря, и зрители с ужасом увидели на ней тёмную прорезь.
Силуэт длиннопалого ежа, вставшего на задние лапы.
В натуральную высоту, но суженный до размеров щели.
Вниз головой...
Мало того, силуэт был почему-то скошен. Аксель и Гвинн зачарованно перевели взгляд на Ключа. Тот уже висел в воздухе над полом! Его глазницы погасли, но ореол голубого света горел всё ярче, и ёж во сне улыбался. Торжествующе скалил зубы...
Бесшумное движение на стенах прошло вдоль зала. Фигуры на портретах зашевелились, начали поворачиваться спинами к зрелищу, уготованному Земле. Эразм Роттердамский встал, захлопнул написанное, смерил Генриха взглядом и тоже повернулся спиной.
И тогда, следуя страшному стиху Чёрного Кодекса, Ключ повернулся в воздухе головою вниз — ПОД УГЛОМ ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ГРАДУСОВ! Как череп между послами Гольбейна... Он сплющился в сверкающую лепёшку анаморфоза — тонкую, словно щель.
И медленно поплыл к скважине...
— Нет! — стонал Аксель. — Нет...
Незримая сила всё сильнее поворачивала его спиной к распорядителям казни — его и Гвинна. Последнее милосердие Смертей... Примирившийся с судьбой король эльфов пытался взглянуть в глаза гибнущему другу, чтоб попрощаться. Но Аксель не смотрел на него. Он лихорадочно вырвал из кармана плоский предмет размером с портсигар, а из него — торчащий фигурный ключик. Ключик немедля вырос в его руке, и юноша, пробормотав что-то, швырнул его, не оборачиваясь, через плечо.
Он сам не мог бы сказать, какой смысл в его попытке... жалкой, наивной, даже детской с точки зрения любого мага на свете. И суровое лицо Гуго Реннера не маячило в полумраке зала, не подсказывало спасительных решений. Но смертельное сияние за спиной вдруг погасло, незримые тиски ослабели. Юноша обернулся... и его окатил залп грязной ругани!
Генрих Восьмой орал, потрясая палицей. Лучшие специалисты по бранной лексике могли бы тут поучиться многому — Аксель же не понял и трети. Ёж с растерянной мордой стоял на всех четырёх, явно не понимая, что случилось. Впрочем, дикий гнев не мешал Предисессору шевелить мозгами, которые, бесспорно, имелись. Из скважины на его спине в лицо Акселю и Гвинну хлынул горячий ветер. Ключ, запиравший том стихов дедушки Гуго, вылетел из недр короля... звеня, покатился по полу в угол зала. Генрих проводил его мутным взором, перевёл выпученные глаза на книгу в руке Акселя — и понял.
— Так это ты, ублюдок!!! — снова взорвался он, и, если бы Гвинн не сдёрнул Акселя с места, на его темя обрушилось бы шипастое оружие, которое, верно, могло размозжить череп медведя.
К счастью для юноши, у английского монарха не было сил бегать за ним по залу. Кроме того, коронованный сквернослов умел не забыть о главном. Не забудем также, что Генрих Восьмой в сущности волшебником не являлся: как бы ни были велики его возможности, они, скорее всего, исчерпывались поставленной задачей. (Я думаю, с начала времён во всём мироздании никто никогда ни одному Предисессору не мешал — и, стало быть, не оснащал его для погони). Поэтому король просто облегчил гнев ещё одним, самым грязным залпом и загородил ежа усыпанной драгоценностями тушей, не спуская злобных глазок с пришельцев. А затем навёл на них свою палицу.
Тут только Аксель разглядел кроме шипов и острого наконечника три тёмных круглых дырки на верхнем срезе.
— Здесь нельзя зажигать фитиль, — с явным сожалением сказал Генрих, — а я чту законы! И так еле выговорил себе моё «кропило»... Но, если кто шелохнётся, три раза я вас благословлю!
— Не проще ли обходиться волшебством? — светски заметил Гвинн.
— Замолчи, колдун! Мне не надо ваших заклятий. Я — благочестивый монарх, и если б мне предложили чуть-чуть меньше, чем казнить всю живую сволочь одним ударом... Но я уподобился трубе Страшного Суда, а потому закрой пасть, понятно?
И застыл.
А за его спиной застыл ёж.
Застыли портреты в рамах, успевшие вновь повернуться лицом к залу. И римская улица снаружи. И сам Вечный Город. И Италия. И их планета Земля...
Всё это, а главное — застывшие статуями Аксель и Гвинн, слушало деловитый стук женских каблуков, явно высоких. Кто-то со стороны лестницы направлялся к порогу зала. Служительница? В три часа ночи? Одна в опустелом здании? И откуда растерянная злоба на лице Генриха?
Наконец в зал вступила дама — действительно, на высоких каблуках. Рост выше мужского среднего, пожалуй... Наверняка проблемы с партнёрами, зато немало магазинов женской одежды украсили бы подобным манекеном свою витрину. Белое, дорогое платье с воронкообразным раструбом-воротом, из которого плавным и тонким стеблем вставала шея. Белый, моднейший пояс из косых треугольных звеньев, а в руках — той же формы сумочка. Нет, на музейное жалованье так не оденешься... и ни на какое!
У дамы были тёмные волосы, овальные угольно-чёрные глаза, но слишком белая кожа для итальянки: прямо как снег. Акселю её лицо показалось маской. Сейчас и он, и Гвинн, и все, изображённые на портретах, и Двое, герои представления, боролись с первобытным, животным ужасом. Который не внушают живые существа. Когда над Сан Антонио нависло цунами, юноша, глядя с берега на бегущий гребень, кажется, слегка испытал подобное чувство. А ещё сильнее — с Семью Смертями... Да нет, смешно даже сравнивать!
Он забыл о творящемся за его спиной — о Ключе, Предисессоре, планете... Только бы бежать, бежать из города и с Земли, не знать, не видеть, не думать! Но разве скроешься от неё, от вошедшей в зал? И, глядя на застывшее лицо Гвинна, выдающее страх впервые в жизни, Аксель опять закрыл глаза.
— Здравствуйте, — неизвестно на каком языке сказала дама. Гвинн воспринимал его как эльфийский, Аксель — как немецкий, а король Генрих Тюдор — как английский. Что до ежа, то, какой бы язык ни являлся его родным, он сжался в комок, оцепенел и, наверное, мог бы сделать лужу.
Предисессор опомнился первым и, почти не опираясь на трость, сумел отвесить поклон, низкий и раболепный. Но глазки его глядели злобно, хотя в них всё ещё теплилась надежда. Вслед за ним поклонились Гвинн и Аксель.
— Я — Великая Смерть, — сказала дама. — И просила бы вас удалиться в свою раму, — вежливо улыбнулась она Генриху плоскими сероватыми губами. — Не знаю даже, на сколько... Зависит от молодого человека. — На сей раз она улыбнулась Акселю, у которого застучали зубы. Заметив его реакцию, дама и глазом не моргнула, однако на человека и эльфа снизошла волна тёплого, проясняющего разум спокойствия.
— Сядем, — кивнула она на серые диванчики в центре зала. — Эти как раз для посетителей. Вы не против?
— Нет... — словно пробуждаясь от шестнадцатилетнего сна, сказал Аксель. И наконец вздохнул полной грудью.
— У меня есть просьба и к вам, — теперь она смотрела на Гвинна. — Не хочется быть невежливой, но вашему другу предстоит важное решение. И даже такой советчик, как вы, сам того, естественно, не желая, мог бы влиять на него своим присутствием. Не угодно ли вам посмотреть картины в соседнем зале? А я, чтоб вы не скучали, разрешаю вам нас послушать...
— Рад случаю, Деутера, принести вам личную благодарность за оленя, — ответил тот. Поклон его можно было назвать образцом королевского достоинства. Ковыляющий восвояси Генрих проводил Гвинна злобным взглядом.
«А как же Ключ? — вспомнил Аксель. — Ему тоже можно слушать?». И перевёл глаза на пол.
Но ёж исчез.