Гора поднимается на высоту 1400 футов. Ее разрабатывали террасами. Достаточно бросить один взгляд на могучую гору, чтобы понять, что сланец выбирают ровно со всех сторон, чтобы избежать обрушения.
Это пирамида с широким основанием.
Когда смотришь на огромные карьеры, в которых уместился бы собор Святого Павла, не веришь глазам: неужели человек своими маленькими белыми ручками мог сделать все это?
– Взгляните, – сказал мой гид, – вроде мы срыли очень много, а если б можно было спросить мнение горы, то она бы сказала, что ее лишь слегка поскребли. У нас здесь еще столько сланца, что мы могли бы построить крышу над всем миром, и она простояла бы многие века…
Я бросил взгляд на вершину горы, заросшую нетронутой травой.
По карьеру проложены рельсы на расстояние свыше пятидесяти миль. Маленькие, словно игрушечные локомотивы таскают за собой длинные вагоны, груженные сланцем.
Я смотрел на крутые склоны. Гора представляет собой удивительное зрелище с точки зрения цвета. Пласты цвета морской воды чередуются с серыми и пурпурно‑серыми полосами; слой цвета кларета примыкает к почти синему сланцу.
– На этой горе нет ни одной окаменелости, – сказали мне. – Вы смотрите на скалу, которая сформировалась задолго до появления на Земле признаков жизни…
Сланец спускают с горы по крутой маленькой железной дороге. Вагонетки соединены стальными канатами, выдерживающими напряжение в тридцать тонн. Они медленно катятся по длинному спуску, и в то время как одна цепь вагонеток с грузом идет вниз, другая вереница уже пустых вагонеток поднимается по второй колее.
Железная дорога проходит в самое сердце горы и сообщается с каждой «галереей» карьера.
|
|
– Прыгайте сюда! – сказал мой гид.
Поравнявшись с пустой цепочкой, мы вскочили в вагонетку. Пятнадцать минут мы медленно поднимались, причем иногда угол наклона составлял один к двум.
Прибыв на пересечение путей, мы прошли некоторое расстояние и увидели следующую крутую дорогу, взбиравшуюся к другому перекрестку. Сели в еще один поезд и поднимались приблизительно полчаса.
Вышли из вагона, одолев половину пути наверх. Воздух здесь был заметно холоднее. Увидели бараки и мастерские. С «галерей», находившихся в милях от нас, сланец спускали туда, где его разрезали на куски, а потом везли на нижний уровень.
Я встал на краю глубокой пропасти и посмотрел вниз. Повсюду сланец – огромные пространства оголенного сланца. Сланцевые ущелья. Далеко внизу маленькие поезда, на рельсах бесшумно отдуваются локомотивы, не крупнее куска сахара. Озеро напоминало блюдце с голубой водой.
Резко взревела сирена, сланцевая гора ответила гулким эхом.
– Сюда, в укрытие! – воскликнул мой гид. – Сейчас будет взрыв!
Мы увидели, что в соседней галерее люди прекратили работу и бросились в каменный барак. Едва мы укрылись, оглушительно грохнуло.
Бум!
Взрыв отозвался в сотне каверн и покатился к небу. Я заглянул в отверстие в стене и увидел далеко наверху столб дыма и падение породы. Мне это живо напомнило артиллерийскую бомбежку. Взрыв за взрывом сотрясали карьер. Одни взрывы были ближе, другие дальше от нас.
В одних галереях укладывали заряды взрывчатки, в других спрятавшиеся в укрытиях рабочие наблюдали за тем, как срабатывают уже заложенные заряды. Если что‑то не получится, они дадут сигнал и останутся в укрытии еще на полчаса.
|
|
Но сегодня ошибок не было. Произошло около двадцати пяти взрывов. Один прозвучал так близко, что мы услышали, как отламываются тонны сланца, услышали глухой звук его падения. Наступила тишина. Мы прождали пять минут. Снова завопила сирена.
– Отбой, – сказал гид. – Можем выходить.
В ближайшей галерее мы увидели результат взрыва. От горы отлетели тонны красивого зеленого сланца, часть повалилась на землю, часть забросило наверх, другие куски треснули и остались висеть, дожидаясь, когда их отколют.
Рабочие, обвязавшись веревками, спускались по крутым склонам галерей и принимались бить кирками по сланцу, пока тот не отваливался. Огромные глыбы с грохотом катились в пропасть. Внизу камень быстро нарезали на плиты наподобие могильных, толщиной около пяти дюймов, и грузили в вагонетки. Двое мужчин толкали вагонетки к локомотиву. Мы пошли в мастерскую.
Раскалывание и обработка сланцевых блоков – увлекательнейшее зрелище. Сланец – единственный камень, который можно расколоть по длине на гладкие плоские слои, не нарушая при этом твердости блока.
Мастерство, с которым рабочий обрабатывает плиты сланца толщиною пять дюймов, расщепляет их снова и снова, – это то, чему быстро не обучишься. Умение приходит после нескольких лет ученичества. Обработка сланца – наследственное занятие населения Северного Уэльса. На первый взгляд все кажется простым, но попробуйте, как я, взять зубило – и посмотрите, что получится!
Мужчины сидят в длинном помещении возле циркулярных пил, все серые от сланцевой пыли. Огромные блоки подаются наверх, под зубья пилы. За несколько мгновений блок разрезается на равные отрезки, каждый толщиной около дюйма. У рабочего в руках киянка и зубило в форме рыбьего хвоста. Он устанавливает зубило на край плиты, два или три раза тихонько стучит по нему киянкой, и через секунду в его руках оказывается тонкая плитка.
|
|
Блок толщиною в дюйм можно разделить на девять плиток, но в природе не бывает плиток тоньше одной шестой дюйма.
После расщепления блоков плитки обрезаются. Эту операцию совершают как вручную, так и машинным способом. За ручной обрезкой, разумеется, смотреть интереснее.
Мужчины и мальчики берут стопки грубых плиток, устанавливают плитку на острый край и с невероятной скоростью и точностью наносят по ней несколько ударов ножом – готово, плитка выровнена.
В мастерских на склонах сланцевой горы обрезают сланец, подгоняя его под нужный размер. Работники дают плиткам странные названия. Самая большая плитка – «королева», следующий размер – «герцогиня» и так далее. Плитка размером шестнадцать на восемь дюймов называется «леди».
Мужчины, занятые этим трудом, живут в нескольких милях от Лланбериса. У них открытый взгляд, и они часто смеются. Я встретил интересного человека: ему семьдесят один год, а чувствует он себя мальчишкой. Его имя звучит исторически – Оуэн Гриффит Джонс. Он – один из лучших мастеров карьера, а по‑английски не знает ни слова!
Я говорил с ним с помощью переводчика, но, боюсь, пропустил все шутки.
Мистер Джонс однажды покинул Уэльс: он приезжал в Лондон во время юбилея королевы Виктории. В памяти у него остался Лондон, которого давно уже нет. В городе он был всего один день, но, кажется, повидал все.
– Как же вы справились без английского языка? – спросил я.
– А! – ответил он по‑валлийски, – меня встретили две наших девушки.
Он помнил кэбы и двухколесные экипажи на Стрэнде!
Мы сели в пустой поезд и отправились в обратный путь по крутому склону.
– Знаете, – сказал я, – я видел все виды кровельного сланца и даже облицованный сланцем камин, но мне не показали ни одного сланцевого карандаша или ручки.
– Этого производства больше не существует, – объяснили мне. – В старые времена выпускали миллионы сланцевых карандашей. Работа кропотливая, тщательная полировка. Но министерство здравоохранения запретило использование в школах сланцевых карандашей и ручек. Дескать, они негигиеничны.
Мы спустились к подножию горы. Я все смотрел вверх, на галереи и террасы. Здешний сланец стал кровлей домов Лондона, Парижа и Нью‑Йорка. Мне вспомнился остров Портленд: там, указывая на карьеры, говорят:
– Вот откуда пришел Святой Павел!
Карьер Динорвик может указать на свои серо‑голубые пещеры и сказать:
– Вот откуда явились лучшие крыши мира…
В пабе Лланбериса меня заинтересовал мужчина среднего возраста: во‑первых, потому что он был валлийцем, а во‑вторых, потому что постоянно что‑то писал. Кто‑то пишет, не привлекая к себе внимания, кто‑то – мимоходом, а этот человек не расставался с пером и чернилами. Похоже, ему страшно нравилось переносить свои мысли на бумагу. Он останавливался на половине предложения, на мгновение поднимал глаза кверху, словно ожидая, что некий бог подарит ему верное слово. Когда фраза нравилась, довольная улыбка освещала его лицо, он вставлял одну или две запятые, добавлял черточку к букве t и продолжал писать с видом полного удовлетворения. Я его возненавидел.
Однажды вечером мы остались в пабе одни. Я читал, с опаской ожидая того момента, когда мой тайный враг перейдет к столу и примется за излюбленное занятие. Когда этот миг настал, я решил выйти на улицу и выпить пива с рабочими. Но тут произошло удивительное событие. Этот человек поднялся и произнес:
– Позволите вас угостить, сэр?
Господи, подумал я, неужто он собирается обсуждать со мной книгу, которую пишет? Как мне от него избавиться?
– Спасибо, – услышал я сам себя.
Меня подвели хорошие манеры.
Итак, мы уселись и, начав с банальных тем – о погоде и о правительстве, о состоянии дорог и урожае, – разговорились и повели беседу об Уэльсе и о валлийцах. Мой собеседник начинал мне нравиться. После разговора о камнях с огамическими надписями я узнал, что мой собеседник – член Кембрийского археологического общества. Он сказал, что готовится к лекции о каменных кругах. Я попросил повторить заказ и мысленно извинился перед своим визави за то, что посчитал его самодовольным графоманом.
– Больше всего в валлийцах меня интересует их ранимость, – сказал я.
– Да, мы – ранимый народ. Все покоренные народы ранимы.
– Да разве вы покорены?
– Духовно, возможно, и нет, но вспомните, что сказал Оссиан: «Они шли воевать, но каждый раз терпели поражение». Такова история всех кельтов, за исключением тех, что живут в Ирландии.
– Вы что же, сторонник автономии?
– Нет, я достаточно старомоден, чтобы верить в культурный национализм, о котором сейчас столько говорят. Я за автономию интеллекта!
Теперь он принялся расспрашивать меня.
– Что вы думаете об Уэльсе? – спросил он.
– То, что о нем известно очень много и в то же время очень мало.
– Согласен.
– Что я хочу сказать: в Уэльс приезжают много людей, которые возвращаются домой, не понимая, что встретились с другой культурой. Каждый год к вам приезжают тысячи предпринимателей. Они не сознают, что это территория другого племени. По возвращении они говорят, что вы неприветливы, злы или лживы. А что заставит саксов и бриттов любить друг друга, никто пока не выяснил.
Мой собеседник громко рассмеялся.
– В ваших словах много правды.
– Будь я валлийцем, меня бы страшно раздражало невежество и покровительственное отношение туристов. Вы подходите к этому философски и извлекаете из него пользу, но все равно раздражает, не правда ли? Здесь, на севере, вы живете двойной жизнью – валлийской и английской. У меня нет ни малейшего представления о валлийской стороне, но думаю, она намного интереснее и разумнее, чем английская. Кстати, больше всего вреда валлийцам принес стишок, который знает каждый английский школьник…
– «Таффи был валлийцем, Таффи был воришкой…» – подсказал археолог.
– Правильную версию знаете?
Он продекламировал:
Таффи был валлийцем, Таффи был воришкой,
Таффи стянул мой окорок, и это уж слишком:
Я к Таффи пошел, чтобы вздуть его малость,
А он ко мне снова залез и стянул, что еще оставалось.
Есть и другое окончание этого стишка, – сказал он. – Вот такое:
Я к Таффи пошел, прихватив оловянную кружку,
Забрал, что мое, а Таффи разбил черепушку.
– Верно ли, что этот стишок, – спросил я, – сочинили во время Приграничной войны, и под говяжьей ногой подразумеваются коровы, которых валлийские разбойники увели из Шропшира, а мозговая кость означает овец, угнанных в ответном набеге?
– Так принято думать, – ответил он. – Но есть и другая версия. Может быть, этот стишок не имеет никакого отношения к Уэльсу и его жителям! Кажется, так считал Белленден Керр. Он полагал, что это древний нижненемецкий стих, разоблачающий жадность и эгоизм священников. Таффи – искаженное «Tayf», так называли высокие черные шапки, которые надевали голландские священники во время официальных мероприятий.
Он взял лист бумаги, вынул ручку (у меня екнуло сердце) и стал писать. Затем подал мне листок:
Tayf je was er wee helsch m’aen, Tayf je was er drief,
Tayf je gee em t'oone hye huys een stoel er leeck af beefe.
– Вы хотите сказать, что это нижненемецкий?
– Да, я думаю, таково происхождение стишка. Не знаю, когда он сделался популярным в Англии, но нетрудно понять: если теория Керра верна, нет ничего проще, чем переделать «Tayf» в Таффи и посчитать этот стих сатирой на валлийцев.
Согласившись друг с другом, мы заказали еще пива.
Археолог сказал, что несколько столетий назад все считали, что лесной голубь выкрикивает такие слова: «Take two cows, Taffy, take two…»[69]Это – явное напоминание о приграничных конфликтах.
– Когда в следующий раз услышите воркование лесных голубей, прислушайтесь, и вы наверняка разберете эти слова, – сказал археолог. – И вы заметите также, что если голубю помешать и заставить замолчать, он возобновит свое воркование с того места, на котором остановился. Например, если он остановится на слове «возьми», то в следующих раз продолжит: «две коровы, Таффи…»
Я пообещал, что при первой же возможности обязательно прислушаюсь.
– Почему лук‑порей является национальной эмблемой Уэльса? – спросил я.
– Это неизвестно. Традиционно считается, что начало эмблеме положила битва при Мейгене, состоявшаяся в седьмом веке. Англы сражались под предводительством Эдвина, а бриттов вел в бой король Кадваллон. В другой легенде говорится, что, когда король Артур одержал крупную победу над захватчиками‑саксами, он, по совету святого Давида, приказал своим солдатам прикрепить к шлемам лук‑порей, чтобы отличать их от противника…
– А в ранних хрониках об этом упоминается?
– Нет. Кажется, нет. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что до Шекспира о луке‑порее как национальной эмблеме никто не говорил. Нарцисс? Да, это тоже валлийская эмблема. Она связана со святым Давидом…
Тот разговор побудил меня открыть книгу, которую я захватил с собой в путешествие. Это – книга Фредерика Харриса «Шекспир и валлийцы». По счастливой случайности я напал на хорошую историю о луке‑порее и нарциссе. Вот она:
«В изгнании Генрих VII вспомнил, что барды постоянно обращались к старому пророчеству: будто бы валлиец наденет британскую корону. Генрих тайком проник в Уэльс, чтобы напомнить соотечественникам об этом прорицании.
Мы можем проследить маршрут короля в двух местах. В Мостин‑холле до сих пор показывают окно, через которое он бежал в горы, пока пришедшие за ним солдаты Ричарда понапрасну барабанили в дверь. В Корсигедоле (Ардудуи) ему тоже повезло, и он благополучно уплыл из Бармута. Во время этого странствия и возникла наша национальная эмблема. Гарри Тюдор, как внук Екатерины Валуа, использовал в своем гербе зеленый и белый цвета Валуа. Его партизаны использовали эти цвета в качестве пароля. Они не носили их с собой. Если встречали друг друга в поле, то попросту срывали цветок – дикий гиацинт, нарцисс, любое растение, у которого был зеленый стебель и белый корень. Если встречались в доме, то поднимали лук – порей или репчатый, либо любое другое овощное растение, у которого были эти два цвета. С тех пор мы носим лук‑порей или нарцисс как напоминание о тех днях.
На церемонии инвеституры принца Уэльского в Карнарвоне в июле 1911 года лук‑порей заменили нарциссами. Валлийские страховые агенты также предпочли красивый цветок скромному овощу».
Я пошел завтракать, преисполнившись гордости, с намерением рассказать археологу о своем открытии. К моему разочарованию выяснилось, что он уехал на рассвете.
Глава восьмая