в которой я восхищаюсь Кардиффом, еду по мрачной долине Рондда, спускаюсь в шахту, разговариваю с шахтерами и их женами, слушаю хор и, взяв курс на Монмут, прощаюсь с Уэльсом.
Кардифф – красивый и величественный город. Когда видишь его впервые, кажется, что встретился с очаровательным человеком, о котором до сих пор слышал одну клевету. Тот, кто живет за пределами Уэльса, уверяет, что Кардифф – дымный город, и ничего, кроме труб, китайских прачечных, жалких улиц, доков и редких гонок, здесь не увидишь.
Причиной тому газеты. Почти все журналисты, пишущие об Уэльсе, обходят стороной Кардифф и Гламорганшир, словно это зачумленные места, либо отзываются о них мимоходом, как бы извиняясь. Это неправильно. Кардифф – главный город Уэльса, и никто не может сказать, что видел Уэльс, если он не заглянул в Кардифф и в графство, чьи минералы привлекли сюда более миллиона людей, почти половину населения княжества. Жители английских промышленных центров, приезжающие летом в Северный Уэльс, чтобы забыть о собственных заводских трубах, возможно, не испытывают интереса к Гламорганширу, но настоящий путешественник обязательно посетит угольные долины, протянувшиеся на север, словно пальцы руки, ладонью которой является Кардифф.
Кардифф удивляет, это единственный красивый город, выросший из промышленной революции – благодаря тому, что он раскинулся под сенью замка, а покупка земли, примыкающей к парку Катэйс, позволила городскому совету сгруппировать общественные здания в самом сердце города. Абердин мучительно пытается сделать то, что Кардиффу удалось за одно мгновение. Ливерпуль и Бирмингем вовлечены в тот же затянувшийся процесс: они скупают старую собственность в попытке проложить дорогу цивилизованному гражданскому центру. Кардифф рос быстро, как любой другой промышленный город последних ста пятидесяти лет, но присутствие нетронутого парка в центре стало его спасением. Все градостроительные схемы последних пятидесяти лет направлены на снос домов; Кардиффу понадобилось лишь выкупить парк Катэйс и начать строительство.
Неудивительно, что горожане гордятся своим парком. В нем находится самая красивая группа общественных зданий Великобритании. Они придают Кардиффу достоинство, каким не обладает ни один другой большой провинциальный город. Центр Лондона застраивался похоже – с западной стороны Уайтхолл, с восточной – банк Англии. Приехав в Кардифф, вы первым делом направляетесь в парк Катэйс. Уроженец Кардиффа, настоявший на вашем визите, с гордостью оглядывает белые здания, непринужденно высящиеся среди зелени, и указывает на просторную пустующую площадку.
– Это место, – говорит он, – зарезервировано для здания палаты общин Уэльса.
Что ж, очень похоже. Парк Катэйс с красным драконом над ратушей выглядит как настоящая столица.
Кардифф – древняя римская крепость. Из нее вырос один из самых больших коммерческих городов нашего времени. Мимо высокой стены бегут трамваи. За стеной, возле реки Тафф, раскинулся зеленый парк, а в нем – замок, в котором до сих пор живут маркизы Бьют.
Странная встреча древности с современным миром – пассажиры трамваев могут через стену видеть лужайки, по которым разгуливают павлины, и стоящий на горе замок, окруженный крепостными стенами. Промышленный город сохранил свой центр, а вместе с ним – живую память о рыцарском веке.
Когда в 1090 году в Кардиффе объявился норманнский авантюрист Роберт Фиц‑Хэмон, он увидел руины римского укрепления: все, что осталось от кардиффской крепости на реке Тафф. В римские времена она была аванпостом легендарной базы в Каэрлеоне. Когда Фиц‑Хэмон прибыл сюда, состояние стен позволяло отреставрировать замок. Сохранились даже ворота, через которые проходил Второй легион Августа. Норманн вырыл глубокий ров и наполнил его водой из реки Тафф. На конусообразном холме вырытой земли он построил первый кардиффский замок. Рассказ о замке может стать замечательным наглядным уроком истории Британии. Здесь стоял римский лагерь. Позднее его окружила каменная стена толщиной десять и высотой тридцать футов. В некоторых местах можно увидеть красную черепицу и практически неразрушимый цемент, секрет которого знали только римляне. На месте руин возникла норманнская крепость, которая сыграла важную роль в суровой истории Уэльса во времена лордов Марки. В урочный час эта крепость, как и римский лагерь до нее, обратилась в руины. Замок, в котором живет сейчас лорд Бьют, построен чуть в стороне от прежнего сооружения.
Самой интересной особенностью замка я считаю современную реконструкцию римских ворот. Они – единственные в своем роде. Это северные ворота римского лагеря, и перестроены они превосходно, вместе с дорожкой для часовых; в отдаленном прошлом римляне держали караул здесь и охраняли Южный Уэльс.
Ни один промышленный город Великобритании не находится на столь короткой ноге с древним замком. Манчестер, Бирмингем и Ливерпуль давным‑давно утратили связь со своими землевладельцами, но у ворот Кардиффского замка можно увидеть людей в ливреях, представляющих стражу, что стояла здесь в норманнские времена!
Одна особенность Кардиффа производит особенное впечатление на иностранца. Это университет. Нет другого большого города, кроме, пожалуй, Эдинбурга, где к образованию относились бы с таким энтузиазмом. Вы не можете пообедать, не увидев профессора, не можете никуда пойти, не встретив студента. Мне кажется, что благодаря университету Кардифф и выглядит таким оживленным. Иногда чудится, что в городе одна молодежь.
В парке Катэйс стоит великолепное здание Национального музея Уэльса. Он был основан ради того, чтобы «мир узнал об Уэльсе, а валлийцы узнали бы о своем отечестве». В здании находятся музей и картинная галерея.
Меня восхитила коллекция «былых дней». В ней собраны предметы валлийского ручного труда. Они созданы до эры массового производства. Среди них крепкие кухонные шкафы; мебель для загородных домов, кресла, корзины, керамическая посуда, прялки, сельскохозяйственные инструменты, вьючные седла и сотни других предметов из более приятного и спокойного, чем нынешний, века.
Есть и другой Кардифф.
К нему ведет длинная мрачная улица. Вывески на магазинах странные и чужие. В дверях стоят китайцы. Похоже, им снятся трагические китайские сны. Расхаживают индийские матросы в голубой форме. К стенам привалились огромные негры. В конце улицы – корабли. Вокруг гавани скопились обменные пункты коммерческих заведений, что подтверждает здравомыслие города.
Сто пятьдесят лет назад пони и ослы шли в Кардифф по ужасным дорогам, каждое животное тащило уголь. По тем же горным дорогам фургоны, запряженные четверкой лошадей, везли железо.
Перевозить тяжелые материалы было еще труднее, чем добывать их из земли. В 1798 году между Кардиффом и Мертиром прорыли узкий канал. Баржи с углем сменили лошадок, обвешанных тюками. В 1841 году железная дорога в долине Таффа революционизировала перевозку угля, и в город потянулись первые угольные поезда. Так было положено начало современному Кардиффу.
У Кардиффа ныне самая разветвленная и современная система транспортировки угля. Его доки можно назвать образцом эффективности. Угольные поезда идут в Кардифф со всех шахт Южного Уэльса. Корабли разгружаются, загружаются и уходят за несколько часов. Набережные, складские помещения, лабиринт железных дорог – все неизмеримо расширилось с 1839 года, когда второй маркиз Бьют построил гавань для торговли с зарубежными странами. Эту гавань до сих пор используют малые суда.
Я поднялся на крышу высокого склада. Рядом со мной некий человек, прищурясь, оглядывал проплывающие корабли и сообщал:
– Французский – со свежим картофелем… Немецкий – с металлическим брусом…
Кардифф ввозит лес для шахт, домашний скот, металлический брус, мороженое мясо, муку, жестяные тарелки, апельсины и сахар для заводов Киддерминстера.
Уголь – гордость Кардиффа. Мой гид впал в лирическое настроение, заговорив о реконструкции угольных подъемников. Старые механизмы поднимали десятитонные вагоны и выгружали уголь в корабельные бункеры. Новые способны поднять двадцатитонный вагон.
Я увидел на подъездном пути выстроившиеся в очередь вагоны. Один за другим они вкатывались на эстакаду, представлявшую собой на самом деле гигантский лифт. Как только вагон замирал, платформа быстро взмывала вверх внутри стальной шахты и поднимала вагон над доком футов на шестьдесят. Затем она плавно наклонялась. Слышался громоподобный шум, над конструкцией расплывалось огромное облако угольной пыли. Двадцать тонн угля сгружались в корабль за несколько секунд!
– Могу я подняться вместе с вагоном?
– Да, только встаньте с подветренной стороны, иначе станете черным, как трубочист.
Странное ощущение – плавный подъем вместе с огромным вагоном. Рабочий сноровисто снял засов на передней двери вагона, и – бум!
За какую‑то минуту корабль, гавань, эстакада утонули в черном ливне! Уголь все еще грохотал по скату, когда лифт опустился вместе с пустым вагоном, и на его место встал следующий двадцатитонник.
Внизу в корабельном люке работают укладчики груза. Я предпочел бы трудиться в шахте! В темноте час за часом на них летят тонны угля. Как они, должно быть, кашляют, выплевывая угольную пыль!
Когда грохот падающего угля достигает апогея, а угольная пыль чрезвычайно уплотняется, это означает, что у Кардиффа все в порядке. Я снимаю шляпу перед здешними рабочими.
В парке Катэйс находится Национальный военный мемориал.
Полагаю, вряд ли кто скажет с ходу, сколько валлийцев ушли на фронт, сколько из них погибли и сколько вернулись. Военное министерство предоставило в мое распоряжение следующие цифры: на фронт отправились 557 618 валлийцев, то есть 23,71 процента мужского населения княжества.
Три полка, тесно связанных с Уэльсом, – королевские валлийские фузилеры, Валлийский полк и пограничники Южного Уэльса. Южный Уэльс – главная рекрутская площадка для Валлийского полка, а Северный Уэльс – для королевских фузилеров. Идея создания особого гвардейского полка Уэльса осуществилась в 1915 году, когда некоторое количество солдат, переведенных из гренадеров, сформировало ядро валлийской гвардии. В первом составе гвардии, среди «старых ухарей», насчитывалось три подразделения: Первый пограничный батальон Южного Уэльса, Второй батальон и Второй батальон королевских валлийских фузилеров.
В Национальном музее вы увидите книгу. В ней записаны имена всех валлийцев, сложивших голову за родину.
Солнечным утром я выехал из Кардиффа в направлении долины Рондда. В пригороде Кардиффа находится один из миниатюрных «городов» Уэльса. Сент‑Асав и Сент‑Дэвид являются «городскими» деревнями, Лландафф – «городской» пригород. Его собор, как и собор Святого Давида, заложен в столь древние времена, что невозможно указать хотя бы приблизительную дату его основания. Я назвал собор Святого Давида старейшим собором Великобритании, однако не исключаю, что Лландафф может быть немного старше. Епархия была основана в последние годы пребывания римлян в Британии. Здание сохранило некоторые черты норманнской постройки и хорошо, хотя и несколько тяжеловесно отреставрировано. Это единственный собор, в котором отсутствуют трансепты, что производит удивительное впечатление: вы видите церковь целиком. За алтарем находится самая красивая норманнская арка, которую я когда‑либо встречал. Арка заставляет задуматься, сколь изысканным, должно быть, был тот первый норманнский собор в романском стиле – может, неким подобием часовни Кормака в ирландском Кашеле.
Я проехал небольшое расстояние к северу от Лландаф‑фа, когда увидел самый маленький курорт королевства. Он называется с очаровательной простотой – источник Таффа. Кто такой этот Тафф, я так и не выяснил. Возможно, первоначально его звали Таффи!
Как я уже часто писал, курорты меня интересуют и очаровывают. Что‑то успокаивающее есть в мысли о том, что излечит тебя вода, а не врач‑кровопийца Харли‑стрит. И потом, как приятно полежать в установленной в саду целебной ванне в Бате, Харроугите и Лландридод‑Уэллсе.
Бакстон, с его чудесной голубой водой, и наш потенциальный Лидо – Дройтвич – усмиряют боль и исцеляют хвори разными способами, но с одинаковым вежливым вниманием.
Начало курорту обычно кладет открытие колодца или источника. Первый пациент. Первое излечение. Затем набегают толпы врачей! Потом, можно не сомневаться, появляется посредник. Если хотите увидеть курорт в примитивной стадии, поезжайте к источнику Таффа.
Деревня находится в красивой местности, у подножия горы Гарт. Народ здесь изрядно пострадал от депрессии. Большая часть шахт закрылась. Жители задумались над своим будущим, и им пришла в голову амбициозная мысль.
Кажется, двести лет назад источник Таффа был знаменит своими целебными свойствами. Вроде бы люди съезжались издалека, чтобы в нем искупаться. Говорят, увечные оставляли здесь свои костыли. Так почему бы не превратить источник в курорт?
Около сорока местных жителей вложили в это дело деньги. Они очистили старый источник, построили над ним скромный навес, и источник Таффа ныне готов к превращению в курорт.
Я пошел взглянуть на него своими глазами. Говорят, это единственный теплый источник в Южном Уэльсе. Вода вырывается из скалы со скоростью от шестидесяти до восьмидесяти галлонов в минуту. Температура неизменна – шестьдесят семь градусов. Источник находится всего в нескольких ярдах от реки, так что вода в нее и уходит. Одновременно источником могут пользоваться десять человек.
– Сколько лет источнику, никто не знает, но, согласно легенде, римляне пользовались им для излечения ревматизма, – поведал мне смотритель. – Анализ воды показывает, что ее состав почти такой же, как в Бате. Геологи стараются понять этот феномен. Земля, из которой бьют горячие источники Бата, насыщена минеральными солями, а у нас такого нет. В Бате, кстати, вода по‑настоящему горячая, а в источнике Таффа теплая…
Вода, как в Бате, бледно‑зеленого цвета, а на поверхность вырываются пузырьки углекислого газа.
– В прежние времена, – сказали мне, – источник окружали костыли и палки, которые пациенты оставляли после исцеления. Когда источником пользовались женщины, снаружи вывешивали шляпу, потому что купались нагишом.
Позднее, лет шестьдесят назад, когда те немногие, кто узнавал об источнике, приезжали сюда и купались в костюме, местные жители страшно негодовали. Они говорили, что сорвут купальники с нечестивцев: мол, природа излечивает людей только в их естественном обличье! Слава богу, до рукоприкладства не дошло.
– Есть ли сведения об излечившихся?
– Систематических записей никто не вел. Источник до сих пор известен лишь местным. Если кто‑то мучился от ревматизма, ему советовали искупаться в источнике. Один человек оставил письменное подтверждение того, что, когда пришел сюда, он был так болен, что не мог сам раздеться. После трех дней купания он мог поднять руки и расстегнуть воротник. Через три недели он вернулся домой здоровым и больше не страдал. Это было восемнадцать лет назад…
– Вы верите в будущее источника?
– А почему бы и нет? У нас вода почти такая же, как в Бате. Если о нас узнают, мы расширим бассейн. Сначала поможем деревенским больным, а потом – кто знает? – можем даже построить гостиницу…
Каждый день местные мечтатели спускаются к реке и смотрят на самый маленький курорт (и самый дешевый) в мире. Им грезятся отели, костыли и больные подагрой полковники.
Двести лет назад долина Рондда была, должно быть, такой же совершенной по красоте и такой же пустынной, как долины Северного Уэльса. Величественные горы, прорезанные лесистыми долинами, светлые ручьи, бегущие между деревьями… Черные города вытеснили деревья из долин и с горных склонов. Ныне здесь – все равно что Шеффилд, забравшийся на Шотландское нагорье. По долинам проложены трамвайные рельсы. Железнодорожные пути соединили города. Вы видите длинную череду угольных вагонов. Словно игрушечные поезда, ползут они к кардиффским докам. Кое‑где сохранились маленькие изолированные оазисы красоты. Каждый человек, работающий в шахтерских городах Гламорганшира, обязательно знает место на расстоянии часовой прогулки пешком, откуда не видно труб.
В Понтипридде я увидел большую фабрику, которая выглядит так, словно появилась в начале промышленной революции. Причина, по которой она так выглядит, проста: способ ковки якорных цепей, металлических кабелей, буев и швартовых остается неизменным с восемнадцатого века.
Все, кто видел, как военный корабль бросает якорь, должно быть, дивились огромным цепям, медленно спозающим в море. Мне приходилось во время этой процедуры стоять на полубаке линкора «Родни», но я и не подозревал, что в Южном Уэльсе увижу кузню, в которой изготовляют эти могучие цепи.
Более ста лет назад некий лейтенант Ленокс выдвинул революционную идею – отказаться от старомодных веревок, к которым крепились якоря, и заменить их металлическими цепями. Над ним, разумеется, посмеялись. Но у него хватило мужества отстоять свое предложение: он решил сам изготавливать цепи! В те дни угольная промышленность Южного Уэльса находилась в зачаточном состоянии. Не было долины Рондда в ее современном значении. Не было долины Эббуи. Зато имелись сотни поверхностных разработок: люди более или менее легко добывали уголь из земли. Вокруг этих примитивных шахт и выросли литейные цеха.
В эту все еще прекрасную часть Уэльса (Юг был не менее красив, чем Север) металлические цепи пришли раньше стальных кораблей.
Я прошел в кузницу. Ей уже более ста лет, а технология нисколько не изменилась. Люди работают у наковален группами по 3 человека. Они изготавливают цепи толщиной в руку. Новое звено, раскаленное докрасна, вынимают из огня и щипцами укладывают на наковальню. У звена форма полумесяца. Когда его присоединяли к цепи, отверстие в полумесяце закрывалось.
Работа по изготовлению цепей – почти наследственное занятие. Изготовителями цепей рождаются, а не становятся.
– Тонны наших цепей лежат на дне моря, вместе с «Лузитанией», – сказали мне. – У нее была огромная цепь.
Если вам кажется, что изготовление цепи – всего лишь битье по раскаленному металлу, вам следует оценить поразительную скорость и мастерство, с которым рабочие изготавливают цепи меньшего размера. Металлические полумесяцы вынимают из печи один за другим, присоединяют к цепи, придают им форму, и цепь растет. Новое звено присоединяется к следующему прежде, чем металл остынет и потемнеет.
– Все дело в умении и опыте, – пояснил мне один рабочий. – Нужно научиться правильно бить по металлу, рассчитывать силу удара. Новичок может стучать часами, но у него ничего не выйдет. В каждой профессии свои секреты, передающиеся из поколения в поколение. Конечно, тяжко, но машина тут не справится. Мы гордимся своей работой.
Я ехал по Черной стране. Над шахтами крутились колеса подъемных машин. Здесь и реки, и ручьи – все черное. Из недр земли, моргая, выходили на свет черные мужчины.
Дорога поднимается к вересковой пустоши и туману. Даже в ясные дни над горной вершиной то и дело появляется, откуда ни возьмись, бродячее облачко, и несколько миль вы едете под моросящим дождем, скрывающим окрестности. Когда мгла рассеивается, вы спускаетесь с горного хребта в долину Хартбрейк‑Вэлли – долину Разбитых Сердец.
Вы видите череду шахтерских городов, основанных чуть более ста лет назад во время клондайкской золотой лихорадки. Города эти выглядят неестественно. С ландшафтом их ничто не связывает. Они существуют только потому, что под ними, в земле, спрятаны сокровища природы.
В незапамятные времена, когда гибли первобытные леса, когда огромные деревья валились наземь и оставались гнить, эти террасы и дома, трубы и часовни, заводы и железнодорожные колеи уже числились в планах у Времени. Мертвые деревья, лежавшие глубоко под землей, должны были снова зацвести, и в результате появилась долина Разбитых Сердец.
Города очень похожи друг на друга. Они выросли неестественно, не так, как это должно происходить. Их собрали наспех. Трубы грозят небу тонкими пальцами. Под металлическими мостами бегут почерневшие реки. На запасных путях стоят сотни вагонов с углем. Пассажирский поезд, составленный из грязных вагонов (железнодорожные компании, кажется, специально приберегают их для шахтерских районов), отходит куда‑то, словно спасаясь бегством. Должно быть, устремляется на поиски приключений.
Долина Разбитых Сердец пролегает к северу от шахт. Шахтерские долины Уэльса тянутся на север от Кардиффа, словно пальцы от ладони. Когда наступают трудные времена, рука немеет, пальцы опускаются. Первыми ощущают кризис самые северные города.
В долине Разбитых Сердец вы увидите шахты, трубы которых больше не дымят, и людей, потерявших работу. Им остается лишь кучковаться на перекрестках, потому что рождены они только для того, чтобы добывать уголь. Никакой другой работы они не принимают. Они расскажут о том, как вода заливает шахты.
Долина Разбитых Сердец поражена болезнью, которую принято называть «послевоенной депрессией». Города молча взирают на шахты, некогда дававшие им средства к существованию.
Но эти города, при желании путешественника, готовы обнажить истинную красоту, красоту гордости и терпения. Красота Северного Уэльса – это красота гор, рассветов и ночных туманов. Но на Юге вы видите женщин, старающихся сохранить домашний очаг, и мужчин, не теряющих надежду вопреки всему.
Если бы тысячи людей, весело шагающих по горным перевалам Сноудонии и посещающих руины мертвых замков, провели бы несколько дней на Юге, поговорили бы с местными, постарались бы войти в их положение, представили бы себе тяжесть их жизни, нация со временем проявила бы больше понимания и сочувствия к проблемам шахтерского Уэльса.
Валлийский горняк – гордый и тонко чувствующий человек. Он – я не побоюсь этого слова – истинный джентльмен. Я встречал его и в толпе, и наедине. Я видел его за работой; сидел у его очага и часами с ним говорил. Меня часто посещает такая мысль: а если бы я вошел в шахту в четырнадцать лет и проработал бы под землей до зрелого возраста – сумел бы я сохранить любознательность среднего валлийского шахтера?
Его интеллектуальные интересы удивительны. В Тонипанди на углу улицы я слышал, как два молодых горняка обсуждали теорию относительности Эйнштейна. Знаю, это исключительный случай, но он показателен.
Я встречал шахтеров, чьи культура и умение выразить свои мысли словами вызывают восхищение. Эти люди знают, как думать. Любознательность выводит их на неожиданные дороги. Музыка входит в число их увлечений. Меня представили шахтеру, который, изучая сборник псалмов, самостоятельно выучился играть на музыкальных инструментах.
Невольно чувствуешь восхищение обществом, в котором это – далеко не единственное достижение.
– Наш Хью, – сказали мне, – настолько пристрастился к музыке, что слышал ритм в скрипе колес вагонеток.
(Груженные углем вагонетки проезжают несколько миль от угольного разреза к лифту. На разных покрытиях колеса скрипят по‑разному. Хью улавливал в этом скрипе музыку. В кармане у него был кусок мела, и на вентиляционных дверях он записывал мелодии. Двери служили ему отличными досками.)
Только представьте себе! Человек слышит музыку во мраке шахты и записывает мелодии при свете рудничной лампы!
– Где сейчас Хью? – спросил я.
– Преподает музыку в Америке.
Я попросил объяснить мне истоки этой любознательности шахтера.
– У каждого шахтера есть увлечение, полезное или бесполезное, уж как получается. Одни занимаются своими делами в свободное время, другие получают образование, чтобы сбежать из забоя. Почему мы так разбрасываемся? Трудно сказать. Возможно, это реакция на физический труд. Шахтер работает в темноте, потом поднимается на свет. Это – новый мир. Хочется что‑то в нем сделать. Кто увлекается разведением голубей, кто выпиливает лобзиком, кто ходит на собачьи бега, кто столярничает, кто музицирует, поет в хоре или ходит в кружок литературного чтения. В нашем краю в четырех библиотеках каждый месяц берут 40 000 книг…
Люди из долины Разбитых Сердец стоят у дороги, словно чего‑то ждут. Мужчины бродят возле огромных гор шлака, который земля вытолкнула из себя в более благоприятные годы. Возможно, они надеются найти спасение в том, что называется побочными продуктами. Быть может, представляют, как в лаборатории ученый склоняется над пробирками и газовыми горелками – он совершит великое открытие, и жизнь наладится.
Но долина Разбитых Сердец не нанесена на карты. Добровольно сюда никто не едет. Даже длинные столы в гостиницах, за которыми когда‑то обедали коммивояжеры, наполовину пусты.
Надеюсь, кто‑то последует моему совету. Шахтерские долины не хотят сочувствия или благотворительности. Они нуждаются в понимании. Они очень дружелюбны, и их красота – не красота солнца или луны, а красота человеческого сердца.
Маленькие серые дома словно съезжают со склона в долину. Позади них поднимается холм повыше, это уже почти гора, на вершине которой лежит черная, непристойная груда шлака. Через долину перекинут железный мост, и по нему ходят угольные поезда, направляющиеся в кардиффские доки. Черные тропы, уплотнившиеся, словно эбонит, под ногами многих поколений, круто поднимаются от серых домов к божеству всех долин Гламорганшира – шахте.
Она стоит позади высокой стены и дымит. Внезапные струи пара выбеливают воздух, колеса подъемных машин крутятся день напролет без передышки. Их черные силуэты мрачно выделяются на фоне неба.
Мужчины тяжко нисходят в забой и спустя несколько часов возвращаются, черные, как дьяволы.
Надземная часть шахты представляет собой несколько домов из красного кирпича. Над ними возвышаются два больших колеса: одно поднимает уголь, другое – опускает клети с рабочими под землю. Есть что‑то зловещее в этих колесах, вращающихся круглые сутки. Джон Беньян уподобил бы их колесам преисподней…
– Итак, вы хотите спуститься в забой, – сказал служащий. – Дайте мне ваши спички и сигареты и наденьте вот это.
Он дал мне костюм из саржи. Когда я в него облачился, чиновник протянул мне специальную лампу, испускавшую слабый зеленоватый свет.
– А теперь пойдемте.
Обстановка возле ствола шахты, пока мы ждали клеть, была странной и довольно пугающей. Я старался представить себе, что почувствую, опустившись в недра земли.
Посмотрел вверх, на зеленые поля. Я знал, что во всех направлениях, на многие мили вокруг, множество мужчин в данный момент спускалось на полмили в глубь Земли… Клеть с углем выползла на поверхность. Ее место заняла пустая клеть. Большие колеса крутились быстрее и быстрее. Движение натянутого стального троса было почти незаметным.
Группа шахтеров поджидала свою клеть – дневная смена. Чистые, бледнолицые. Среди них было много парней с манерами взрослых мужчин, хотя по виду – совсем еще мальчишки, лет пятнадцать‑шестнадцать. У каждого к поясу привязана рудничная лампа.
Эти валлийские шахтеры – одни из самых вежливых и мягких людей, с какими мне доводилось сталкиваться. Человек со стороны, пришедший на фабрику, чаще всего становится предметом шуток, но эти люди, знавшие, что я намерен провести несколько часов в забое, казались искренне заинтересованными. Им, похоже, было приятно, что я хочу посмотреть на их работу. Когда я задавал особенно глупый вопрос, они улыбались и спокойно объясняли. Я вспомнил бывшего шахтера из Карнарвона, который рассказывал:
– Проклятая работа. Мы никогда не говорим жене «доброе утро», как все нормальные люди. Прощаемся каждый раз, потому что никто не знает, как все обернется, понимаете?
Клеть вышла наверх, нагруженная подземными дьяволами. Они руками стирали с лиц пот, на щеках засыхали черные полосы. Выделялись белые глазные яблоки и кроваво‑красные губы, как у «Менестрелей Кристи»[80]. Эта смена работала с 6:30 утра. На какую‑то секунду мне показалось, что в клети сидят арестованные негры. Затем дверь открылась, и они вышли…
Любопытное зрелище! Во всех книгах я читал, что, когда новая смена встречает старую, слышатся шутки и смех – «Привет, Билл, дружище, как дела?» или «Здорово, Альф» и тому подобные восклицания. Но не в угольной шахте!
Старая смена вышла на свет усталой, грязной. Никто и не посмотрел на чистюль, собирающихся вниз. Одного взгляда на этих мужчин и мальчиков было для меня достаточно, чтобы понять: труд шахтера – семь с половиной часов – по‑настоящему тяжелая работа. Они думали только о душе и еде.
Первая группа новой смены флегматично вошла в клеть. Клеть приподнялась на пару дюймов – и полетела в шахту, словно брошенный в колодец камень. Через несколько минут вернулась.
– Теперь наша очередь, – сказали мне.
Облепленная сырой угольной пылью клеть должна была опускаться на дно шахты с огромной скоростью. Мне сказали, что на половине спуска скорость достигнет пятидесяти миль в час. Я ухватил рудничную лампу и приготовился к худшему.
Клеть содрогнулась и начала падать! Стены шахты рванулись вверх. В лицо ударил холодный сырой ветер. Затем – темнота! Наши рудничные лампы сделались похожими на светящихся червей. Клеть падала все быстрее. Грохот, рев; казалось, мы находимся во взбесившемся вагоне метро. Я почувствовал, как ноги оторвались от пола клети и меня словно за уши тянет вверх. Все присели, чтобы не упасть, и я схватился за сырой железный поручень.
Затем – едва я подумал, что случится, если что‑то пойдет не так – дьявольская клеть повела себя прилично: она немного снизила скорость, сделалась сравнительно устойчивой и через несколько секунд очень бережно опустила нас на дно ствола…
Наступила оглушительная тишина. Здесь было холодно и промозгло, как в склепе. Ощущение полумили земли над головой пригибало к полу. Длинный темный туннель – главная дорога – устремлялся наверх, в безмолвный мир. Вокруг заплясали зеленые искры – рудничные лампы новой смены. От главного спуска отходили другие туннели.
Уголь из разрезов, более чем в миле отсюда, поступал в составах из двадцати пяти сцепленных друг с другом вагонеток. Здесь их грузили в клети и подавали наверх.
Мы молча отправились к разрезу. Под ногами клубился рыхлый серый порошок из смеси каменной и угольной пыли. Такое покрытие минимизирует опасность возгорания и взрывов.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я поднял лампу и увидел тут и там погнутые, словно спички, стальные балки: их придавило ужасающим весом земли. Все это напоминало ад. Вдруг я услышал из туннеля громкий оклик.
– Привет, Билл!
Через несколько секунд невероятно тихий голос, искаженный, как у чревовещателя, ответил издалека:
– Привет!
– Нам предстоит долгая прогулка, – сказал мой гид. – Угольный разрез находится на расстоянии более мили. Пошли!
Мы зашагали меж узких рельсов.
Туннель был кое‑где высотою десять футов, в других местах снижался, так что приходилось наклонять голову. Полная тишина и оторванность от мира в первые минуты сильно нервировали. Невольно вспомнились ночные окопы.
Зеленый свет рудничной лампы осветил черное лицо шахтера.
– К нам гости, Билл! – сказал мой гид.
Я пожал черную руку.
– Первый раз внизу? – спросил Билл. – Нравится?
– Нет.
– Ну ничего, привыкнете! – Билл сверкнул зубами и молочными белками глаз.
И тут мы услышали шум.
Простое эхо. Такого звука наверху вы не услышите. Он нарастал, превратился в грохот, затем послышался металлический лязг. Казалось, шедшие впереди шахтеры освободили дракона, и теперь тот, разрывая в клочья камни, ползет в темноте на нас.
Что‑то скользнуло вдоль моей ноги. Я опустил лампу и увидел быстро двигающийся стальной трос. Шум нарастал.
– Небесная музыка, – прокомментировал мой гид. – Это уголь.
И тут раздался чей‑то громкий голос:
– Пропустите состав! Дорогу составу!
Мы сошли с рельсов, прижались к стене и стали ждать. Лязг и грохот становились все ближе. Затем на нас обрушился поток воздуха, и мимо промчались нечеткие очертания поезда – вагонетка за вагонеткой.
В полумиле над нами, вспомнил я, растет трава, цветут цветы, стоят дома, и все залито солнцем. А в этом заброшенном мире нет ничего, кроме составов, идущих в кромешной темноте.
Мы пошли дальше, потные и черные: то и дело вытирая с глаз пот запачканными в угле руками. Покинули участок, вентилируемый сжатым воздухом, и вошли в душный туннель. Здесь я неожиданно наткнулся на лошадь! Она стояла в темноте, впряженная в вагонетку.
Через несколько минут мне открылось необыкновенное зрелище – «лицо» угольного разреза.
Мы знаем уголь как куски в ведерке и понятия не имеем, как он выглядит глубоко под землей. Я смотрел на блестящую черную стену, возможно, семи футов высотой. Наверху была скала, подпертая шестами и стальными балками. Даже ребенок понял бы, как опасно ковырять эту мягкую черную поверхность, когда над твоей головой нависает скала, готовая обрушиться и похоронить тебя под собой.
Семь с половиной часов в этом месте каждый день! Пожалуй, я понял, почему смена, окончившая работу, никогда не шутит со сменой, идущей вниз! Семь с половиной часов в миле от света, в тесном помещении с ненадежной крышей над головой, в атмосфере военного окопа!
Меня познакомили с несколькими шахтерами. Один был музыкантом. Мы поговорили о музыке. Он был поклонником Генделя! Мы разговаривали о музыке в этом чистилище! Другой шахтер обожал собак. Поговорили о собаках, улыбались, смеялись и пожимали друг другу руки. Мне показалось, что я попал в ад, населенный ангелами.
Затем мы ощупью двинулись назад. Я рад был вернуться. Мало кто, похоже, не понимает, что человек в шахте все равно что солдат на фронте. Мы все ненавидим войну, но знаем, что боевой дух и осознание долга, объединяющие людей в минуты опасности, – прекрасные чувства.
По пути домой с «фронта» я попросил показать мне шахтерских пони.
– В Уэльсе нет шахтерских пони, – сказали мне. – У нас лошади.
Меня привели в шахтерскую конюшню, шесть яслей, освещенных электричеством. За лошадьми, отдыхавшими от смены, тщательно ухаживали. Я заметил, что над каждым стойлом написано имя лошади, как бывает в конюшнях беговых лошадей.
– Воин находится под землей уже пятнадцать лет, – сказал мой гид. – Разве он выглядит несчастным? Недокормленным?
Конь и в самом деле выглядел отменно.
– Сколько лошадей ослепли?
– Я ни разу не встречал слепую шахтерскую лошадь, – сказал гид. – Да, спустя несколько лет лошадь, выведенная из‑под земли, частично теряет зрение, но никогда не слепнет. Они получают отличный корм, хорошее стойло, и работа у них не такая изматывающая, как у лондонских лошадей, что трудятся наверху…
– А как насчет травм?
– После каждой смены откатчик обязан сообщить о травме, какой бы пустячной та ни была. Докладывают о любой царапине. Ветеринар немедленно осматривает лошадь и лечит, если необходимо. Жестокость? С этим мы никогда не сталкивались. В каждой шахте на этот счет имеются строжайшие правила. Если откатчик повел себя жестоко, он получает красную метку. Три красные метки – и человек уволен. Никаких поблажек.
Шахтерская лошадь умна и сообразительна. Она знает своего хозяина, и хозяин, естественно, заботится о ней.
Откатка угля – работа не только человека. Это работа человека и лошади. Надо видеть, как откатчик, обняв лошадь за шею, разговаривает с нею, гладит, что‑то шепчет.
– По утрам, – сказал гид, – откатчики приносят для своих лошадей что‑нибудь из дома. В их карманах всегда лежит кусок сахара.
Я возвращался наверх с новым пре