в которой я еду к Бале, вспоминаю знаменитых валлийцев, слушаю историю о короле Артуре, наблюдаю за изготовлением валлийского твида, въезжаю в Аберистуит, разговариваю с профессорами о сельском хозяйстве, пускаюсь на поиски волшебника и нахожу водопровод Бирмингема.
Столь многие говорили мне, что я должен увидеть озеро Бала, что в один прекрасный день я выехал из Долгелли по красивой дороге. Я был разочарован. Городом Бала я заинтересовался больше, чем озером. Этот самый большой природный источник свежей воды в Уэльсе, на мой взгляд, уступает по красоте как озеру Лох‑Ломонд, так и Килларни. Впрочем, он обладает спокойным величием. В хорошую погоду, когда зеленые холмы и далекие горы – Кадер‑Идрис, Арениг и Аранский хребет – освещены солнцем, озеро и вправду можно назвать красивым.
Улицы в городе Бала короткие, широкие, с посаженными вдоль них деревьями. Воздух чистый, свежий и праздный. Город обладает своеобразной атмосферой и достоинством. Я немного опоздал и не услышал рассмотрение дела в местном суде. Сидя в вестибюле гостиницы, глядящей окнами на здание суда, я видел, как выходили свидетели. В черных одеяниях они больше смахивали на людей, пришедших на похороны. Судили автомобилиста, въехавшего ночью в стадо овец. В результате две овцы погибли, да и фермер едва избежал смерти. Это происшествие очень всех взволновало.
Именно в Бале Джордж Борроу нашел достойный эль: «Богатый бархатистый вкус, хмеля почти не чувствуется». Я выпил кружку эля и решил, что все так и есть (кроме богатства и бархатистости), но привезли этот эль из Бертон‑на‑Тренте. Еще в этом городе Борроу отметил самое большое количество Джонсов на душу населения. Вот и мне много раз приходило в голову, что Джонсам следует арендовать равнину Солсбери, чтобы устраивать там собрания клана! Очень затруднительно, должно быть, жить в маленьком городке, где почти каждого зовут Джонс. Фамилия «Джонс», кстати, есть искажение имени Джон (Иеуан).
Валлийские имена интересны и необычны. Английские фамилии часто образовывались по типу местности, в которой проживали люди, например Хилл (холм) и Вудс (лес), или по роду занятий, например Смит (кузнец), Купер (бондарь), Тейлор (портной) и Бейкер (пекарь), или по внешним характеристикам, например Уайт (белый), Браун (коричневый) и Блэк (черный). В Уэльсе фамилия часто образуется по имени отца. Очень многие валлийские имена начинаются либо с буквы П, либо с Б. Это остаток валлийского слова «ап», что означает – «сын» (такого‑то). Сын Гарри (ар Harry) превратился в Парри. Сын Хью (ар Hugh) сделался Пью. Сын Ричарда (ар Richard) стал Причардом; ап Хауэлл носит теперь фамилию Пауэлл, и так далее.
Говорят, что первым сократил валлийские имена Роберт Ли, епископ Личфилда, бывший в 1535 году председателем суда валлийского Приграничья. Пеннант в своей книге об Уэльсе отмечает, что «Томас ап Ричард ап Хауэлл ап Иеван Вичан, лорд Мостин, и его брат Пирс, родоначальник семьи Трелэр, первыми сократили свои фамилии. Произошло это по следующему поводу: во время правления Генриха VIII Ли заседал в очередном суде. Устав от огромного количества ап в фамилиях членов жюри, он распорядился, чтобы присяжные называли только фамилию или название своего имения. С тех пор Томас ап Ричард ап Хауэлл ап Иеван Вичан стал зваться просто Мостин. Можно не сомневаться, что многие древние роды это страшно унизило».
Балу должен посетить всякий, кто по‑настоящему интересуется Уэльсом, потому что этот город сыграл огромную роль в истории валлийского нонконформизма.
«В формировании современного Уэльса неоспоримую и главенствующую роль сыграли два человека. Это – король Генрих VIII и возрожденец Хауэлл Харрис, – пишет Уоткин Дэвис. – Первый предоставил Уэльсу возможность встать вровень с Англией. Второй поднял Уэльс из средневековой летаргии и позволил местному населению осознать свои возможности. В самый темный час истории, в 1916 году, Британская империя доверила свою судьбу валлийцу. Этот валлиец появился благодаря Генриху VIII и был создан Хауэллом Харрисом».
Харрис – один из наиболее необычных персонажей в истории Уэльса. Люди, говорившие по‑валлийски в его время (середина восемнадцатого века), были, вероятно, самыми отсталыми в Европе. Этот страстный мистик был исполнен желания пробудить народ к духовному спасению. Он бесстрашно играл со смертью. Целые области его ненавидели, а он не обращал на это внимания. Его били, забрасывали камнями, в него стреляли. Собрания, которые он устраивал, заканчивались драками. Женщины в его конгрегации в порыве страсти сбрасывали с себя одежду.
Этот неукротимый человек проповедовал по всему Уэльсу. Иногда за день он проезжал сотню миль, устраивал тайные моления на горных вершинах, чтобы ускользнуть от преследователей. Однажды он семь ночей подряд спал, не снимая одежды.
«Вчера был замечательный день, – писал он по одному поводу. – Я был на большом пиру, противостоял дьяволу на его же земле; мы устроили спор в нескольких ярдах от трактира, где должна была состояться беседа. Никогда еще я не чувствовал в себе столько силы. Кого‑то я поразил в самое сердце, многие рыдали, один человек потерял сознание, другие бились в судорогах, и все преисполнились благоговения».
Вот таким человеком был Харрис. Очень скоро весь Уэльс охватило евангелистическое возрождение. На сцену вышли другие проповедники. Движение разрослось, и за сто лет неверующее крестьянство превратилось в самый богобоязненный слой населения Британских островов. И на пике популярности движения удивительный Харрис внезапно ушел от мира! Он организовал секту, члены которой вложили все свои сбережения в общественный фонд. «Семья», как ее называли, была религиозной и трудолюбивой. Они стригли шерсть и вязали из нее разнообразные изделия. Купили печатный станок, усовершенствовали земледелие. В ту пору, когда в Англии только начинали знакомиться с энергией пара, диковинная секта Хауэлла Харриса стала провозвестником промышленной революции в Уэльсе.
Один инцидент в бурной карьере Хауэлла Харриса почти невероятен. В 1759 году, во время войны с Францией, он вступил в местное ополчение! По всей вероятности, и волонтером он был не худшим, чем евангелистом, так как вскоре его сделали прапорщиком, а потом и капитан‑лейтенантом. Увы, во время войны он дошел лишь до Ярмута, иначе мы бы услышали о нем гораздо больше! Последние его годы прошли в общине. Пятнадцать священников приобщали святых тайн конгрегацию из двадцати тысяч человек, пришедших на его похороны.
Среди героев Уэльса он занимает одно из первых мест. Благодаря Харрису и его великим последователям, один из которых – достопочтенный Томас Чарльз, зачинатель движения воскресных школ в Уэльсе, Бала по праву считается религиозным центром княжества. В Бале имеется теологический колледж.
Харрис и Чарльз не менее удивительны и интересны, чем Ллевелин и Глендовер. Даже человек, ненароком заглянувший в Уэльс, непременно о них услышит. Валлийская часовня и воскресная школа значат для Уэльса больше, чем может это себе представить англичанин, шотландец или ирландец. Интеллектуальная жизнь Уэльса выросла в этих не отличающихся красотой зданиях. Часовня в Уэльсе не просто церковь: это клуб, в котором сосредоточена вся религиозная и социальная жизнь сообщества. В часовне читают лекции, здесь же дают концерты, здесь собираются члены литературных кружков.
Чарльз, создавший воскресную школу – а валлийская воскресная школа предназначена не только для детей, но и для взрослых, – был противоположностью пылкому Харрису. Харрис и его «возрожденцы» пробудили в людях тягу к религии. Люди, что шли за ним, как Чарльз из Балы, были студентами и организаторами. Воскресные школы Чарльза начинались просто: в них учили читать. Впоследствии они стали средоточием культурной жизни Уэльса. В этих школах валлийский язык и сохранился, и обогатился.
Роман валлийской церкви с валлийской воскресной школой – часть долгой и славной истории Уэльса.
Маленькая ферма крепко стоит на земле в тени высокой горы. Стены большой темной кухни облицованы крупными плитками голубого сланца. С потолка на крюках свисают окорока. В этой комнате старая миссис Эванс целый день метет, моет и хлопочет возле огромного очага. Дверь закрывается только на ночь, так что частенько петух в сопровождении своего гарема стоит на пороге, подняв лапу, и с любопытством смотрит в полумрак.
Моя спальня – странное место: она выбивается из общего стиля. Дело в том, что летом старые мистер и миссис Эванс немного подрабатывают – сдают спальню гостям из города. С течением времени эта комната стала похожа на все арендуемые помещения. Ее изобличает некая фальшь, столь отличная от почти суровой реальности фермы. Кровать из мореного дуба, обтянутое ситцем кресло‑качалка… в маленькой комнате все еще витает дух жившей здесь до меня худенькой учительницы. Миссис Эванс, пытаясь угодить городским гостям, в одно из редких посещений Шрусбери купила для комнаты несколько бессмысленных украшений. Одно из них – фарфоровый юноша в присыпанном золотом костюме восемнадцатого века, любезно склонившийся перед безносой девушкой. В комнате есть две картины. Одну из них, вероятно, купили вместе с фигурками. На ней изображена смерть генерала Гордона, на другой картине – исключительно глупого вида девушка с длинными волосами. В разгуле фантазии художник назвал картину «Вольная страсть».
Со всей этой нереальностью контрастируют три карточки с черными уголками. Они повешены над дверью в рамках. Это – фотографии умерших родственников семьи Эванс. Единственная литература, которую удалось обнаружить, нашлась под подушкой в кресле‑качалке: три экземпляра журнала мод «Уэлдоне» за прошлый год. Наверняка их позабыла рассеянная учительница.
Из окна этой чистой, женственной комнатки можно увидеть свинарник, поглощающий всю жизнь мистера Эванса, а также кур, уток и гусей, отнимающих часть жизни миссис Эванс. Прямо на ферму с горы бежит ручей, отчего земля здесь очень влажная и болотистая. Впрочем, в этом есть и преимущество – природный бассейн для уток и гусей.
Миссис Эванс – само очарование. Годы тяжелого труда и горе оставили сотни морщин на ее лице. Можно было бы назвать это лицо печальной картой, если бы оно не освещалось твердой верой в доброту и мудрость Господа.
«Все к лучшему», – говорит она. Думаю, она сказала это и после того, как два ее сына погибли во Франции.
Это, конечно же, трагедия старого мистера Эванса. На маленькой ферме ему помогают не его кровь и плоть, а – от случая к случаю – двое местных парней. После смерти фермера некому будет продолжить его дело. В Англии живет замужняя дочь, но это совсем другое. Двое стариков остались одни в кухне со сланцевым полом, и их жизнь почти закончена, а из сумрака, с каминной полки, на них смотрят двое молодых людей в форме валлийских фузилеров.
Мистер Эванс – энергичный маленький валлиец с ироничным взглядом. Его старческое лицо напоминает орех, но серые глаза светятся, как у юноши. Единственные книги, которые он читает, – валлийская Библия и сборник псалмов. Тем не менее он обладает разнообразнейшими знаниями и помнит уйму валлийских легенд. Как истинный кельт, он уважает всех поэтов и писателей. Ему нравится, когда я сижу за кухонным столом и пишу при свете масляной лампы, потому что процесс связывания слов в предложения его завораживает. Когда я нелицеприятно высказываюсь о некоторых поэтах и писателях (а это бывает довольно часто), он обижается, поэтому я меняю тему и говорю что‑нибудь забавное, заставляя его смеяться. Думаю, в его генах заложено древнее уважение к бардам.
Как‑то раз я попросился вычистить свинарник. Сказал, что писательство – дело для стриженых женщин и длинноволосых безумцев. Он явно расстроился, и мне никак не удавалось уговорить его дать мне вилы.
К вечеру он очень устает и садится возле очага с миссис Эванс. Старушка усердно вяжет что‑то из черной шерсти. Иногда мистер Эванс берет Библию и читает жене по‑валлийски. Иной раз поворачивается ко мне, если я пишу что‑то рядом:
– Простите, может, я вам мешаю?
Я говорю, что мне ничто не мешает. Это неправда: я сижу, притворяясь, что работаю, а сам слушаю древний язык Британии. Слова поднимаются и падают, словно река, несущаяся с горы.
Возможно, самые важные эпизоды его жизни связаны с молитвенными собраниями. Иногда он рассказывает о великих проповедниках, которых ему приходилось слышать. Он говорит о них так, как грек мог бы говорить о Демосфене. Рассказывает, что его отец однажды слышал проповедь Джона Элиаса на Англси. Он считает Элиаса величайшим проповедником всех времен и народов.
– Мистер Эванс, – прошу я, – не расскажете ли вы мне о короле Артуре?
– Неужели он вам еще не надоел?
– Нет…
– Так, дайте вспомнить… Пастух из Долвидделана пошел в Лондоне на ярмарку, а ярмарка была большая, сотни и тысячи людей… Да, так вот, когда пастух переходил Лондонский мост, его остановил человек и сказал ему: «Добрый вечер, пастух, могу я посмотреть на твой посох? Где ты его взял?» И пастух ответил: «Я вырезал этот посох собственными руками из орешника, что растет возле пещеры в моей стране». Тогда странный человек сказал ему, что в этой пещере спрятано большое сокровище. Но если он захочет взять часть этого сокровища, то должен быть очень осторожным, чтобы не разбудить короля Артура и его людей. Они спят в этой пещере. Если пастух заденет колокольчик, висящий за входом, воины проснутся. «Если дотронешься до этого колокольчика, – сказал человек, – король Артур спросит тебя: “Что, пришел день?”, а ты должен ему ответить: “Нет, день еще не пришел – спи!”» Сказав это, странный человек исчез, и пастух понял, что с ним говорил волшебник. Пастух вернулся в Уэльс, нашел пещеру, возле которой вырезал себе посох, и вошел внутрь…
В этом месте рассказа мистер Эванс становится похожим на Ллойд Джорджа. Его глаза сияют. Он поднимает руки.
– Он вошел в пещеру и увидел большое богатство: серебро и золото до самого потолка. Король Артур и его воины спали, положив рядом с собою мечи. Пастух взял себе немного сокровищ и, выходя из пещеры, задел колокольчик, висевший у входа… Послышался ужасный шум, загремели мечи и доспехи. Король Артур и его воины проснулись и поднялись. Пастух напугался и замер на месте. Он услышал голос: «Что, пришел день?» Пастух уронил сокровища и ответил: «Нет, день еще не пришел – спи!» – и опрометью выбежал из пещеры. Прошли дни, месяцы и годы. Пастух пробовал искать эту пещеру, но так ее и не нашел…
Я поднимаюсь по узким ступенькам со свечой в эмалированном подсвечнике. Открываю окно и в темноте слышу шум горной реки. Звезды светят ярко, и я вижу округлые формы гор, подпирающих небо.
В седьмой день недели на Уэльс нисходит тишина.
Тишина такая глубокая и значительная, что ее ощущаешь даже в деревне. Я высовываюсь в окно, и мне кажется, что субботняя тишь опустилась и на коровники, и на птичники, и на овчарни. Через двор проходит человек. Это мистер Эванс. Но как он переменился! Он похож на незнакомца в собственном доме. Куда девались грязная рабочая одежда и большие башмаки? На нем просторные черные брюки, белый воротничок, черный галстук, черный пиджак, а на голове – тщательно вычищенная шляпа‑котелок. Даже куры и утки смотрят на него по‑другому. Я уверен, что свиньи, более близкие его компаньоны, знают, что он идет в часовню.
Миссис Эванс тоже выглядит иначе. Она не только надела черный костюм старинного покроя, но даже перчатки! Торжественность нарядов отразилась и на лицах. Это чета настоящих пуритан.
В молчании мы направились в маленькую методистскую часовню. Молча прошли по двору, молча открыли ворота, молча медленно двинулись по улице. На боковой улице встретили мистера и миссис Уильямс и их большого, похожего на корову сына.
– Жаль бедного мистера Эдвардса.
– Да ведь я его видела в Бале на прошлой неделе, и он так хорошо выглядел.
– Бедная миссис Эдвардс. Как это печально…
В мрачном настроении мы медленно движемся к часовне. Мне становится известно, что мистер Эдвардс был церковным старостой. Несколько дней назад его нашли мертвым в коровнике. Мистер Уильямс – более светский человек, чем мой дорогой старый мистер Эванс. Хотя на нем одежда черного цвета, а выражение лица вполне благочестивое, мысли его направлены на материальные предметы. Он интересуется, сколько денег оставил мистер Эдвардс. Но мистер Эванс отказывается говорить на эту тему, давая понять, что это не подходящий предмет для Божьего дня.
Часовня находится в довольно большом и уродливом здании в поле. Валлийские церкви относятся к георгианскому периоду архитектуры: эти суровые строения, в отличие от английских приходских церквей, никогда не сочетаются с ландшафтом. Такие здания не следовало бы строить на открытом пространстве. Их архитектурный облик зародился в самый неудачный период истории церкви, когда в восемнадцатом веке произошло возрождение классицизма, и церкви строили на манер ратуш.
Мы вошли в простой зал. Его огибала галерея, опиравшаяся на тонкие железные колонны. Внизу – отгороженные места, наподобие лож, со скамьями из мореного дуба. У каждой такой ложи – своя дверь. Те, что побогаче, рассчитаны на одного или двух человек. Складывается впечатление, что некоторые члены паствы отправятся на небеса не в автобусе, а в частном автомобиле. В дальнем конце часовни имелась огромная кафедра, тоже из мореного дуба, и возвышение с полукружьем перил и мягкими стульями для стариков.
На перила наброшена черная ткань, и маленькие черные банты из крепа привязаны к цоколям ламп. Как мне сказали, это сделано в память о бедном мистере Эдвардсе, покойном церковном старосте.
В часовне полно народу. Люди пришли или приехали из соседних селений. Это типичные валлийские крестьяне: согбенные старухи, ширококостные фермеры, худые, темноволосые юноши и на удивление красивые девушки.
Мистер Эванс, серьезный, словно статуя, оставил нас с миссис Эванс в ложе, а сам пошел к возвышению. Поднялся по ступеням, сказал несколько слов священнику. Слышно было, что он выразил соболезнования по случаю смерти мистера Эдвардса. Потом вынул из кармана большой платок, высморкался и оглядел паству. Служба началась.
Священнослужители сидят, повернувшись спиной к пастве и обратившись лицом к кафедре, регент – возле маленькой фисгармонии, поставленной в первом ряду между лож. Священник поднимается на кафедру и начинает молиться по‑валлийски. Он среднего возраста, довольно пухлый, монашеского вида. Его голос доведен до совершенства полностью настроенного эмоционального инструмента. Приятно слушать слова, которые произносятся с таким удовольствием. Я слушал, не понимая ни слова, и тем не менее сделал вывод: в валлийских часовнях можно услышать лучших ораторов Великобритании.
Объявили псалом. Регент играет мелодию. Мы встаем и поем. Валлийские псалмы отличаются красотой и страстью, неведомой Англии. В отличие от наших скучных псалмов они необычайно мелодичны. Нет никакой необходимости понимать валлийский язык, чтобы уяснить, что валлийские псалмы с их страстной живостью сыграли, должно быть, огромную роль в возрождении нонконформизма. Поют все – мужчины, женщины и дети. Никто не мычит. Пение искреннее, от всей души.
Священник приготовился к проповеди. Прихожане уселись на свои места, но не со скучающими лицами, как в Англии, а с нетерпеливым ожиданием, словно зрители в театральном партере. Валлийцы любят риторику. Во многих деревнях Уэльса молитвенное собрание – событие года. Всем известно красноречие знаменитых валлийских проповедников. Сотню лет душа Уэльса выражала себя в церковных службах, и каждый валлийский ребенок слышал истории о великих священниках прошлого. Джон Элиас предпочитал произносить проповеди на открытом воздухе, при большом стечении народа. Как‑то раз он рассказывал о Боге, выпускающем стрелу из лука, и столь велика была эмоциональная сила проповедника, что толпа расступилась, чтобы дать место выпущенной стреле.
Священник читал свою проповедь. Я его, разумеется, не понимал, однако мне страшно нравилось эмоциональное содержание речи. Он наклонился над кафедрой и произносил слова не в безличной и отстраненной традиции английской церкви, а страстно, адресуя свою речь каждому члену паствы. Начал он спокойно, делая красноречивые паузы. Затем ускорил темп. Прихожане отреагировали, и атмосфера наэлектризовалась. Священник это почувствовал. Такое же явление бывает в театре: актер чувствует реакцию зала – симпатию, одобрение – и ощущает свое могущество. Я восхищался тем, как священник владеет голосом, как постепенно подходит к кульминации. Он – прирожденный оратор. Неожиданно, словно помимо воли, он перешел на hwyl – знаменитую интонацию валлийского проповедника. Его голос то поднимался, то падал, оказывая удивительный гипнотический эффект на аудиторию. В этом hwyl есть нечто, напоминающее военный клич, берущий за сердце. Священник был похож на проповедника прошлых времен, объявляющего о Божьей каре, или на вождя племени, призывающего к бою.
Впечатление, которое он произвел на аудиторию, трудно описать словами. Дюжие фермеры смотрели на него по‑детски влюбленно. Женщины промокали глаза платками. Некоторые шептали что‑то по‑валлийски. Я чувствовал, что, если он продолжит еще немного, паства не выдержит и начнется хаос. Люди сидели, затаив дыхание. Неожиданно голос умолк. Проповедь закончилась.
С чувством, похожим на облегчение, я услышал следующий псалом. Он вернул нас вспять, прочь от опасного эмоционального возбуждения прошедших тридцати минут. Как странно встретиться с таким эмоциональным накалом в пустом кальвинистском зале!
– Вам понравилось? – спросил мистер Эванс, когда мы пошли домой.
– Да.
– Как жаль, что вы не поняли службы. Наш мистер Парри – великий проповедник.
Я осознал, острее, чем когда‑либо, какую огромную роль сыграли часовни в формировании валлийского национального самосознания. Службу отличала семейная атмосфера. Священник был отцом этой семьи, а другие церковные служители приходились ему младшими братьями.
Мы съели холодный завтрак и дождались часа, когда полагалось посетить воскресную школу.
Воскресная школа в Уэльсе необычна, потому что ее посещают не только дети, но и взрослые. В старину пожилые люди и молодежь ходили в школу по обязанности: там людей учили читать на их собственном языке.
В часовне было полно народу – и молодых, и старых. Одну комнату на верхнем этаже отдали малышам. Их учили алфавиту. В другом классе были дети и подростки от десяти до семнадцати лет. Они сидели маленькими группами по пять‑шесть человек, и у каждой группы был свой учитель. Взрослые находились в часовне.
Священник обратил на меня внимание еще на утреннем богослужении. Заметив, что мы пришли, он приблизился и в самой любезной манере отвел меня от старого мистера Эванса и усадил на возвышение. Я страшно смутился: прихожане, похоже, ожидали от меня потока красноречия. Ничто не пугает меня больше, чем публичное выступление. За свою жизнь я только дважды произнес хорошую речь, причем одну из них репетировал несколько недель. Каждая корова, выглядывавшая из‑за ворот между Йорком и Беверли, вынуждена была ее выслушивать и удивлялась, должно быть, когда я обращался к ней: «Господин председатель, леди и джентльмены». Так что от одной мысли о выступлении в суровой часовне у меня застыла кровь в жилах.
Поднялся дьякон и по‑валлийски произнес длинную речь о Послании к евреям. Единственные слова, которые я понял, – «апостол Павел». Священник, что весьма любезно с его стороны, написал на обратной стороне конверта суть своей речи. Оказалось, что воскресная школа должна была изучать послание Павла к евреям. Каждый семестр изучалась одна из книг Библии.
Двадцатилетние девушки и юноши сидели рядом с седобородыми старцами и с глубоким вниманием слушали оратора. Картина удивительная: за пределами Уэльса я такого не встречал.
Дьякон закончил, и заговорил священник. Его манера весьма отличалась от утренней. Он был весел, дружелюбен и раскован. Я понятия не имел, о чем он говорит. Из уважения ко мне он перешел на английский. И тут я с ужасом понял, что он сделал относительно меня поспешные и неправильные выводы. Он знал, что я писатель, и начал осыпать меня комплиментами. Мне вдруг стало жарко, я залился румянцем – священник решил, что я занимаюсь изучением валлийских воскресных школ.
– Он оказал нам великую честь тем, что собирается изучить нашу школу, – сказал он, и я почувствовал, как глаза всех прихожан обратились на меня. Несколькими живыми фразами он превратил меня в великого эксперта. Оказалось, что я – человек, интересующийся всеми хорошими начинаниями. Разве не замечательно, что человек столь выдающихся достоинств решил посвятить себя изучению валлийских воскресных школ? Он уверен, что каждый прихожанин с радостью меня выслушает и узнает о моих открытиях и выводах.
Поскольку я впервые оказался в воскресной школе, положение мое было столь же фальшивым, как и в прошлый раз, когда директор хора представил меня как «великого музыканта». Готовность приходить к преждевременным заключениям – отличительная черта взрывного, драматического темперамента валлийцев. Но что я могу им сказать? Одно ясно: нельзя подвести священника в его же часовне. Придется притвориться специалистом.
Сам не зная почему, я вдруг заговорил об Италии. Люди смотрели на меня живыми и умными глазами. На рассказ меня, должно быть, вдохновил контраст между темной маленькой часовней на краю валлийской вересковой пустоши и ярким, жарким итальянским солнцем, темными церквями, шпилями и запахом ладана. Я рассказал им о святом Андрее, чьи кости лежат в золотом гробу собора Амальфи; о святом Павле и его скитаниях; даже описал торжественную мессу понтифика в соборе Святого Петра. Рассказал, как папа под звуки серебряных труб въезжает на носилках, поставленных на плечи мужчин, и его обмахивают веерами, словно какого‑нибудь фараона, въезжающего в храм Карнака. Отчаянно и неуклюже я пытался соединить все это с Кальвином и методизмом, пока не услышал тихий внутренний голос: «Что ты за осел!» Я моментально утратил уверенность в себе, скомкал конец рассказа и уселся.
По некоей неведомой причине речь имела успех (или местные были слишком вежливы, чтобы я подумал иначе). Я оставил их – старых и молодых – изучать Послание к евреям. Они собрались в маленькие группы, каждая со своим учителем, а я вышел в полуденное солнце, поклявшись, что никогда больше не попаду в такую ловушку.
За вечерним чаем мистер Эванс сделал мне величайший комплимент:
– Вы будете великим проповедником.
Но я подумал, что навсегда уронил себя в глазах миссис Эванс. После моего выступления она вела себя со мной по‑другому. Наверное, стала подозревать меня в папизме.
Стоящий под горой каменный солдат держит в руках винтовку со штыком. Он смотрит мрачно и угрожающе на долину с маленьким водопадом. Думаю, такое же выражение лица у него было в детстве, когда мать рассказывала ему о дьявольской собаке или о ведьме, скачущей на коне по вересковой пустоши бурной ночью. На солдате форма валлийского пехотного полка.
Перед солдатом на каменной плите выбиты имена. Их около тридцати – Джонс, Эванс, Парри, Томас; они ушли из этого валлийского городка, чтобы никогда сюда не вернуться.
Валлийцы верны своей военной истории. По всему Уэльсу стоят каменные солдаты или просто маленькие кельтские кресты, посвященные памяти людей, погибших на войне. Уэльс не переставал сражаться. Впервые мы встречаем бриттов, когда они бросают вызов Цезарю у белых скал Дувра. Мы видим их в сражении с саксами. Позже видим, как они помогают саксам против норманнских баронов. Затем в течение нескольких столетий Уэльс сделался поставщиком рекрутов для войн с Францией. Валлийские стрелки – настоящие победители в сражениях при Креси и Азенкуре. Они научили нас правильно натягивать лук. «В каждой английской гражданской войне – от Генриха III до Карла I – легче было рекрутировать пехотинца среди бедняков Уэльса, чем среди степенных мирных англичан», – пишет профессор Дж. М. Тревельян.
Каменные воины Уэльса стоят в горах и долинах, где они играли детьми. Они соединяют Креси с Ипром, Азенкур – с Галлиполи.
«Воинственная и древняя страна…»[74]
Снова я направился в Долгелли, на этот раз по дороге от Кадер‑Идриса до Махинлета. На этой дороге, между горами, есть тихое темное каровое озеро Тал‑и‑ллин. Ощущение такое, что именно из этого озера некогда поднялась белая рука, сжимающая Эскалибур.
В нескольких милях отсюда в сторону Аберистуита находится деревенька Талибонт. Перед водяной мельницей мне было не устоять. Она скрипела и стонала, как большое стадо свиней. Это была большая старая мельница, позеленевшая от водорослей. Река, что крутила ее жернова, бежала по чистым камням. О такой реке в плохой сезон мечтают рыбаки.
Никто никогда не покупал в Талибонте форель с рынка, ведь иногда на жернова мельницы вместе с водорослями попадал лосось фунтов на восемнадцать.
В этом месте я обнаружил самую идиллическую фабрику в Уэльсе. На твидовой фабрике работают десять человек, словно промышленная революция никогда и не начиналась. Форелевая река дает им электричество. Примерно сто лет назад кто‑то купил машины, которые до сих пор работают!
– Фабрика начала работать в 1809 году, – сказали мне, – когда фермеры привезли шерсть. Жители стали из нее ткать полотно, одеяла. Надомное ремесло. Женщины сучили шерсть, мужчины вязали одежду. Затем промысел стал приносить прибыль, и скоро заработали четыре завода…
Слово «завод» в Талибонте означает грубый барак среди посаженных вокруг деревьев, цветы у самой двери и музыку форелевой реки, соревнующуюся с шумом ткацкого станка.
– Затем заводы расширились. На них стали изготавливать каски для шахт, твердые, как сталь, похожие на шлемы, однако производство умерло, когда шахты закрылись. После войны наступил кризис, и мы взялись за изготовление валлийского твида. Сейчас дела идут хорошо. У нас много заказчиков, мы посылаем полотно в Италию, Германию и другие зарубежные страны. Мистер Стенли Болдуин носит костюмы из валлийского твида. Возможно, мистер Ллойд Джордж ему порекомендовал, потому что мы посылаем в Криккиэт много твида…
Мне показали магазин. В прежние времена фермеры приносили шерсть на завод; сейчас завод посылает человека в горы, и тот забирает шерсть у фермеров.
В каждом настриге шесть сортов шерсти. Валлийский твид изготавливают только из шерсти первого и второго сорта. Поэтому он мягче, чем твид Харриса. В нем нет грубого волоса, который выпирает из харрисовского твида и плохо прокрашивается.
– Здесь делают все – от выбора шерсти до стирки готового полотна… Проходите, посмотрите первую операцию.
Два человека работали на гребнечесальной машине. Это очень старая машина, но она помнила, как следует чесать. На верхнем этаже мне открылось удивительное зрелище. Здесь я увидел примитивные крутильные и прядильные машины, работавшие более восьмидесяти лет! Я словно очутился на фабрике Аркрайта[75].
– Они всегда работают исправно, – сказали мне с гордостью.
Прядильная машина, занимающая всю длину этажа, была изготовлена Шофилдом, Кирдом и Маршаллом из Хаддерсфилда. Вероятно, вы видели подобные в музее.
У нее двенадцать шпулек, по двенадцать нитей на каждой. Они работают на 240 веретенах. Каретка движется на десяти металлических колесах. Эта старушка прядет не хуже любой современной машины в Ланкашире!
Машина начисто лишена темперамента. Она движется вперед и назад по железным рельсам, пусть неуклюже, зато эффективно. И выражение у нее такое отстраненное, словно она думает о старой подружке, «Прядущей Дженни»[76].
На другом «заводе» четыре ручных ткацких станка. Хороший рабочий может за неделю изготовить от 85 до 100 ярдов пряжи и заработать от 3 до 4 фунтов. При этом в Талибонте деньги тратить не на что. И это самый приятный цех, который вы можете себе представить. Вы сидите у станка, челнок квохчет, как курица, а вы тем временем через окно можете окликнуть мистера Уильямса, который только что выловил под мостом отличную форель.
Рисунки валлийского твида на удивление разнообразны. Ткачи производят пряжу всех модных стилей, а некоторые из них с гордостью называют своим ноу‑хау.
Один дом, служащий в качестве демонстрационного зала, доверху заполнен зимней работой, потому что наезжают в Уэльс главным образом летом. В это время ткачи и получают прибыль.
– Вы намерены расширять производство или вам достаточно сегодняшнего дохода?
– Мы надеемся расшириться и обновить оборудование. Валлийский твид хорош сам по себе, и нам не важно, кто приедет на него смотреть. Мы хотим сшить костюм для гольфа принцу Уэльскому…
За разговором я заметил удочку на тюке твида.
Человек, который водил меня по цехам, бросил на нее такой тоскливый взгляд, что я инстинктивно посмотрел из окна на реку. Ему не терпелось пойти порыбачить, поэтому я быстро распрощался.
Очень скоро я был в Аберистуите.
Аберистуит ведет двойную жизнь. Это не просто морской город, изображения которого красуются в поездах. За его гостиницами и пансионами, красивыми горами, за пирсом и берегом из серо‑голубой гальки скрывается нечто более важное, чем праздники. Аберистуит – самый старый университетский город Уэльса.
Каждый день на променад выплескиваются потоки студенток. Они идут парами, иногда по трое и по четверо, без шляп, в черных мантиях. Несут под мышкой книги и стрекочут без устали! Есть в этом хоре что‑то, слегка напоминающее Гилберта и Салливана, когда видишь у моря студенток, шагающих по набережной мимо строгих викторианских пансионов.
Из сурового здания общежития в одном конце променада они движутся в другой его конец, к университету, зданию общего вида (если так можно выразиться). Чувствуется, что когда‑то архитекторы купили полный комплект работ Вальтера Скотта по неоготике, да так и не сумели его переварить.
Сыны Уэльса, в отличие от его дочерей, никогда не собираются вместе под одной крышей. Вы можете видеть их в окнах студенческих общежитий по всему городу. Кто‑то согнулся над книгой, кто‑то пишет, иногда глазеет в окно с отрешенным выражением, свойственным юноше, только вступающему в жизнь.
Университетские города всегда интересовали меня, но в то же время наводили тоску: мне уже никогда не будет снова двадцать лет.
Интеллектуальная деятельность Аберистуита и его репутация туристского центра и курорта делают город одним из самых важных населенных пунктов Уэльса.
У него больше прозвищ, чем у любого другого города княжества. Путеводители называют его «Брайтоном Уэльса». Официальный корпоративный путеводитель поднимает статус города и называет его «Биаррицем Уэльса». Люди вроде меня, восхищенные его ученостью, окрестили город «валлийскими Афинами». Но по‑настоящему хорошее сравнение – это «валлийский Сент‑Эндрюс».
Как и шотландский университетский город, он известен за пределами страны, но не за прилежание, а за умение проводить свободное время.
Аберистуит для человека из Бирмингема означает купание, плавание на лодке, времяпрепровождение на Чертовом мосту, но для валлийца это город, где Блодвен старается стать учительницей, а Дэвид, освободившись от неквалифицированного сельского труда, становится профессионалом.
Я каждый день смотрю на архитектуру колледжа, и каждый раз меня удивляет в нем что‑то новое. Он похож на незаконнорожденного ребенка Лондонского суда. Этакое невероятное и неуместное прославление готики. Архитектор постарался ничего не упустить, не затушевать, здание выглядит как учебник по архитектуре. Сначала мне показалось, что в Аберистуите представлен совершенный пример этого стиля, столь полно явленного в Анг