Зачем нужно было Люське все это говорить? Непонятно. Или она что‑нибудь знает?
Спать совсем не хотелось. Витя встал, подошел к окну, распахнул его и снова вернулся в кровать. Дождь шумел вовсю, остро запахло свежестью и мокрыми листьями тополя. Зарницы вспыхивали все чаще, и на мгновение становились видными клочковатые тяжелые тучи, которые быстро неслись над городом; пророкотал далекий гром.
Открылась дверь, и вошла мама.
– Ты спишь, Витя?
Разговаривать не хотелось, и Витя промолчал, закрыв глаза.
– Наверно, ветер окно распахнул, – тихо, самой себе, сказала мама. – Так и молния залететь может.
Она закрыла окно, потом подошла к кровати, нагнулась над Витей и поцеловала его в щеку.
Мама вышла, а Витя лежал, замерев, и неожиданные слезы подступили к горлу, он окончательно не мог понять, что с ним происходит. Он вдруг подумал: «Я очень плохой человек – обманщик, болтун, с бандитами связался. А с этим Мишей я б никогда не подрался. Он старше меня и сильнее. Я трус, вот что!»
И Вите стало ужасно жалко себя. Ничего, если хотите знать правду, он не достигнет в жизни, потому что у него нет силы воли. А вот у Репы есть. Решил он стать моряком – и, будьте покойны, станет. Написал у мыса Доброй Надежды: «Я здесь буду» – и будет. Репа такой.
Витя стал представлять, как Репа в белой матросской форме гуляет по мысу Доброй Надежды. Кругом были какие‑то пальмы, и негритянки, стройные, как статуэтки, несли на головах подносы с бананами; рядом плескалось море.
«Репа на день рождения подарит матери платье, – вдруг подумал Витя. – А я ни разу ничего не дарил маме». И Витя совсем возненавидел себя.
Внезапно вспыхнула молния и грянул гром такой силы, что показалось – сейчас отвалится угол дома.
...Взрывы один за другим поднимались в поле, а они залегли у самого шоссе, по которому уходили подводы с беженцами. На последней подводе сидели мама и Зоя.
В окопе оставалось совсем мало солдат, и среди них был Витя. По полю уже бежали немцы, цель их была ясна: перехватить подводы с беженцами. «Товарищи! В атаку! – крикнул Витя и первый выскочил из окопа. – Ура‑а!» Оглянувшись, он совсем близко увидел лицо Зои с широко раскрытыми, полными надежды глазами. А мама плакала и шептала: «Береги себя, береги себя...»
Витя не мог долго смотреть на них: он вел в атаку бойцов. Он бежал впереди редкой цепи, над головой свистели пули, и немцы все приближались. И вот совсем близко Витя увидел фашистского офицера. Это был не кто иной, как Пузырь, только в черной эсэсовской форме.
«В городе Николаеве фарфоровый завод!» – злобно пел Пузырь‑эсэсовец. «Надо убить его!» – решил Витя и выпустил в толстый живот врага длинную очередь из автомата. «Витя! Я люблю тебя!» – кричала откуда‑то издалека Зоя. Витя убил еще несколько фашистов, а остальные отступили.
У самых ног Вити голубым пламенем разорвался фашистский снаряд, осветив комнату, стол с тетрадками и книгами, а за окном стену дома и кроны деревьев. Но Витя каким‑то чудом остался жив.
Бойцы по его команде построились, вышли на шоссе и зашагали вслед за подводами беженцев – мимо соснового бора, в котором спрятался пионерский лагерь, мимо спортивного городка «Отдых», мимо голубого павильончика, в котором летом продают мороженое и ситро.
«Песню!» – крикнул Витя. И солдаты запели тихо, но дружно: «Эх, дороги... Пыль да ту‑уман...»
...Потом Витя встал с кровати, опять открыл окно. Гроза утихла, но дождь разошелся еще больше. Настоящий ливень. Витя подставил разгоряченное лицо ветру и дождевым брызгам.
В кровать он вернулся мокрый, разбитый, уставший. Сердце часто билось, и Витя почувствовал неизвестно откуда пришедшее счастье, оп любил сейчас всех, кто живет на земле, – и людей, и животных, – догадывался, что в его жизни будет еще много чудесного и необыкновенного.
Он зарылся мокрой головой в подушку и мгновенно заснул.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
которая является несколько печальным рассказом о разлуке
Как вы относитесь к своему другу или знакомой? Вот верный способ проверить это отношение. Завтра ваш друг или знакомая уезжает в далекие края. «Уезжает и уезжает, – говорите вы себе. – Ничего особенного. Буду жить дальше». И идете во двор играть с товарищами в футбол. Или садитесь за стол и с аппетитом приступаете к завтраку. Значит... Тут и объяснять ничего не требуется. Если же в день расставания вы не находите себе места, вас томит беспокойство: «А вдруг с ним (с ней) что‑нибудь случится?», вас терзает тоска: «А вдруг он (она) там меня забудет?» – значит, все ясно: человек, который завтра уедет, занимает в вашей жизни очень важное место.
И вот доказательство тому.
...Настала суббота, когда Зоя вместе с отцом и сестрой Надей уезжали на юг. Суббота была жаркая и пыльная, а Зоин поезд уходил вечером, в десять часов.
Весь день Витя и Зоя провели вместе: укладывали вещи в желтый чемодан, ходили за покупками, были на городском пляже, купались и загорали.
Лежали на горячем песке и молчали. Чудно. И Витя и Зоя неожиданно, без всякого повода, застеснялись друг друга, им было неловко. Витя совсем не хотел, чтобы Зоя уезжала, и в то же время думал: «Скорее бы наступил вечер и она уехала». И все это было совсем непонятно.
Зоя казалась грустной и задумчивой. Она чертила что‑то спичкой на песке. Витя посмотрел и вспыхнул: на песке круглыми буквами было написано: «Витя».
– Мы уже стали совсем взрослыми, правда? – спросила Зоя.
– Это как взрослыми? – не понял Витя.
– Ну, мне тринадцать лет, а тебе скоро четырнадцать, – тихо сказала Зоя и посмотрела на Витю внимательно и строго. – Ты мне будешь писать письма?
– Конечно, буду. А какой адрес?
– Вот адрес. – Зоя потянулась, взяла со скамейки свой сарафан и вынула из кармана бумажку. – На.
На бумажке было написно: «Гагры, Главпочтамт, до востребования. Чернышеву В. П. (для Зои)».
– В Гаграх море и горы? – спросил Витя.
– Море и горы. А что?
Витя подумал и спросил, глядя в зеленые с коричневыми крапинками глаза Зои:
– Твой отец много денег получает?
– Много! – сказала Зоя с вызовом. – И что дальше?
– Да ничего... Все‑таки было бы лучше, если бы все люди одинаково получали, правда?
Зоя насмешливо прыснула.
– И уборщица, и какой‑нибудь знаменитый академик? – спросила она, и Витя увидел, что щеки Зои покрылись розовыми пятнами.
Они сидели в кафе‑мороженое и ели пломбир, когда Зоя неожиданно спросила:
– А зачем тебе знать, сколько получает мой пап?
И Витя сказал прямо:
– Скажи, мне очень важно знать: Владимир Петрович честный человек?
Зоя вскочила и крикнула в лицо Вите:
– Он честный! Он честнее всех! Понятно?
На Витю и Зою стали оглядываться за соседними столиками.
– Ты что? – тихо сказал Витя. – Я же тебе верю.
– Правда, веришь? – и такая радость была в Зоином голосе.
– Конечно!
Зоя сразу успокоилась, села и стала доедать свой пломбир.
– А Люська не верит, – сказала Зоя.
– Почему?
– Не знаю. – Зоя задумалась. – От них отец ушел. К другой... Понимаешь?
– Понимаю...
– Ничего ты не понимаешь! – почему‑то разозлилась Зоя. – Люська моя лучшая подруга была. А теперь... Знаешь что? Пошли в кино. В «Космосе» «Дождливое воскресенье» идет.
Вите стало легче – разговор получался тяжелым и томил его. «И зачем начал расспросы?» – подумал он и сказал:
– Для взрослых кино. Не пустят.
– Там у меня знакомая билетерша, – сказала Зоя. – Соседка.
У кассы никого не было – дневной сеанс. Билетерша оказалась совсем не соседкой, но Витю и Зою пропустила без всяких разговоров. В пустом зале сидело несколько парочек, а первые ряды занимали пенсионеры и ребята лет семи‑восьми.
После журнала начался фильм «Дождливое воскресенье». И, если хотите знать, лучше бы этот фильм не начинался совсем. Витя и Зоя постоянно краснели, хорошо еще, в темноте не видно. Дело в том, что фильм был про любовь и очень нудный. Все время ссорились и мирились парень и девушка и постоянно целовались. Еще была вторая девушка, блондинка с длинными стройными ногами (Витя о ней смущенно подумал: «Красивая!»), она отбивала парня у первой девушки. В общем, волынка и сплошная скука. И чего пенсионеры развздыхались?
Когда вышли из кинотеатра, начинался вечер: солнце спряталось за крыши домов, а по улице шли поливальные машины; после них пахло дождем и полем.
Зоя и Витя не смотрели друг на друга и молчали. Чтобы хоть что‑то сказать, Витя ляпнул:
– Все это – мура.
Зоя остановилась и строго посмотрела на Витю:
– Что мура?
– Ну, фильм.
Зоя всплеснула руками:
– Ты ничего не понимаешь в жизни! Это же картина о высоких чувствах. Как она его любила, если все прощала и прощала! – Зоя посмотрела на Витю с превосходством и насмешкой. – А вообще‑то ты знаешь, что такое любовь?
Витя не очень знал, что такое любовь, и поэтому спросил, даже надменно:
– А ты‑то знаешь?
– Я? – ахнула Зоя. И дальше не захотела разговаривать.
Опять шли молча, до самого Зоиного дома. «А что, если она меня любит? – осенило Витю. – Ведь сказала: мы уже взрослые. Что же делать? Может быть, надо купить цветы вон у той тетечки? Так у меня же денег нет. Или... Надо теперь говорить с ней на «вы»?»
Они стояли у подъезда.
– Вам, Зоя, всегда нравятся скучные фильмы, – сказал Витя и внутренне похолодел.
– Ты что, очумел? – искренне удивилась Зоя. – На солнце перегрелся, бедняжка. Иди отдохни. И помни – ровно в девять. Вечно ты опаздываешь.
Зоя скрылась в темном подъезде – как растаяла.
«Нет, я и правда не знаю, что такое любовь. Только Зоя очень хорошая девочка. Может быть, когда мы вырастем, то станем мужем и женой». Подумав так, Витя Сметанин начал неудержимо краснеть.
...На вокзал приехали, конечно, слишком рано – до поезда оставалось еще сорок пять минут. Поставили чемоданы и стали ждать. Витя незаметно присматривался к Владимиру Петровичу. Нет, не может он воровать! Лицо строгое, волевое, волосы седые. Весь он такой внушительный. И чтобы...
– Ты что это меня разглядываешь, мушкетер? – спросил вдруг Владимир Петрович.
– Я?..
– Ты, ты.
И в лице Владимира Петровича промелькнуло вдруг что‑то нехорошее. Какая‑то настороженность. Или это показалось Вите? Конечно, показалось.
– Нет, я ничего, – пролепетал Витя.
Выручила 3оя:
– Папа, мы пойдем на мост, посмотрим, как поезда проходят. Можно?
– Идите. Только недолго. Даю вам десять минут. – И Владимир Петрович взглянул на часы.
А Надя, старшая сестра Зои, ничего не видела и не слышала – она сидела на чемодане и читала книгу.
Мост перекинулся через все железнодорожные пути. И в обе стороны разбежались зеленые, красные, фиолетовые, белые огни; двигались вагоны, покрикивали маневровые тепловозики, внизу была шумная и суетливая жизнь, и далеко был виден сиреневый, уже ночной, горизонт, смутные громады домов. Стал нарастать грохот, и скоро показался электровоз в ярких огнях, он с трубным ревом пронесся под мостом, а за ним летели товарные вагоны, платформы с лесом, с новенькими белыми «Москвичами», с какими‑то машинами. Мост стал содрогаться в такт постукиванию колес на стыках. И было немного страшно.
Промчался товарный поезд. Только три красных огонька уносились в густую фиолетовую даль летнего вечера, и Зоя сказала грустно:
– Вот и я сейчас уеду.
Витя промолчал. Немного защипало в груди, и стало Вите, если уж говорить правду, грустно. Он всей душой желал сейчас, чтобы Зоя никуда не уезжала.
Зоя уедет, а он останется один в городе. Зоя увидит незнакомые города, море, горы. А он будет отдыхать в какой‑то деревне, в Жемчужине. И название‑то, наверно, в насмешку дали.
– 3оя, Зоя! – Надя бежала к ним по ступенькам. – Ты что? У папы больное сердце! Уже посадку объявили.
«И сердце у него больное», – подумал Витя.
Дальше все получилось очень быстро. Подошел поезд, люди ринулись к нему, стали искать свои вагоны; равнодушный голос сказал, перекрыв гул перрона: «Стоянка четыре минуты», и вот уже Зоя выглядывает из‑за плеча проводницы с желтым флажком трубочкой, машет Вите рукой, а вагон медленно уплывает.
– Витя! – кричит Зоя. – Обязательно пиши!
Мелькают, мелькают вагоны. Лица, улыбки, голоса. И уже три красных огонька убегают от Вити в темноту, к далекому отступающему горизонту.
Разошлись провожающие, опустел перрон. Вите не хотелось уходить отсюда, где поезда, беспокойство, движение, дух странствий. Сесть бы в поезд, и ехать долго‑долго, и через много дней оказаться в неизвестной стране, и оттуда писать Зое письма. Например, так: «Зоя! Окна нашего отеля выходят на канал с зеленой застывшей водой. Я слышу серенаду гондольера».
Витя вздохнул и пошел к трамвайной остановке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой Репа доверяет Вите страшную тайну
Оказывается, есть такие тайны, что, как ни крутись, их совершенно невозможно доверить родителям. Впрочем, здесь находится оправдание: это тайны, принадлежащие не только тебе, но и твоему другу. Или друзьям. Вот когда подвергается испытаниям и твоя воля, и твоя выдержка. Короче говоря, все качества, которые характеризуют настоящего верного друга.
...Пустел двор дома, в котором жил Витя Сметанин: ребята разъезжались на каникулы – кто в пионерский лагерь, кто в туристский поход, кто к морю. Только Репа никуда не уезжал.
– Мне и здесь хорошо, – сказал он Вите. – Купаться есть где? Есть. Загорать... Да у меня, к твоему сведению, личный пляж имеется. Загорай хоть целый день. И никуда ходить не надо. Хочешь, покажу?
– Конечно, хочу! – сказал Витя и подумал: «Вечно Репа что‑нибудь придумает».
– Пошли!
Мальчики поднялись на седьмой этаж. На последней площадке Репа огляделся, прислушался.
– Вроде никого? – шепотом спросил он.
– Никого... – ответил Витя, и ему стало немного жутко.
Репа полез по железной лесенке, которая вела на чердак, откинул деревянный щит люка и мгновенно исчез в нем. Потом в люке показалась его рыжая голова, и Репа зашипел сердито:
– Чего стоишь? Давай сюда!
Витя быстро полез за товарищем.
На чердаке было жарко, пыльно. В узкие окна падали столбы солнечного света. Где‑то ворковали голуби.
– Иди за мной осторожно. А то шаги услышат.
Прошли весь чердак и через разбитое окно вылезли на крышу. И сразу Витя зажмурился – столько солнца, света, голубого неба было кругом. И во все четыре стороны простирался город (Витя никогда не думал, что он такой огромный): крыши, крыши, крыши; зеленые пятна скверов; во все стороны разбегались улицы; и уже совсем далеко были зеленовато‑дымные поля, сливающиеся с горизонтом.
– Вот здорово! – вырвалось у Вити.
Репа снял сандалии, сказал:
– Скидай ботинки, босиком пойдем. Кожа скользит, упасть можно.
– Так ведь загородка.
– Загородка... – хмыкнул Репа. – На нее дунь, она и завалится.
Нагретое солнцем железо обжигало ступни.
– Ничего, не кривись. Сейчас привыкнешь, – сказал Репа, глядя, как Витя трет о штанины то одну ступню, то другую.
И правда, скоро ноги привыкли и идти по горячей крыше стало даже приятно.
Мальчики подошли к краю крыши, осторожно встали у загородки, и Репа, заглянув вниз, сказал:
– Смотри.
Их большой дом соединялся с другим домом плоским перекрытием, наверно, этажа на два ниже. На это перекрытие спускалась железная лестница, которую сразу и не увидишь. Просто надо подойти к проему в загородке, ухватиться руками за два стержня с загнутыми краями и ногой нащупать первую перекладину лестницы.
Так и сделал Репа. Когда его голова оказалась на уровне крыши, он небрежно сказал Вите:
– Давай за мной.
Витя взялся за стержни, нашел дрожащей ногой перекладину.
Дальше уже не было страшно. Витя очутился рядом с Репой на плоском бетонном перекрытии. С двух сторон были глухие, без окон, стены домов, со стороны двора поднимались кроны тополей, и по краю шла металлическая загородка, а от улицы перекрытие отгораживала стена, немного выше человеческого роста. Репа постучал по стене кулаком, и удары гулко отозвались в пустоте.
– Там трубы всякие проходят и кабель, – сказал Репа. – А под нами знаешь что? Ворота во двор. Ну, теперь представляешь, где мы?
– Представляю.
– Нравится?
– О чем спрашиваешь? Репа, а как ты нашел это место?
– Кто ищет, тот всегда найдет, – сказал Репа. – Ну, чем не пляж?
– Для пляжа река нужна.
Репа загадочно улыбнулся.
Итак, получался крохотный уголок, спрятанный со всех сторон от мира, весь отданный солнцу. Впрочем, была и тень: один угол Репиного пляжа накрывала густая ветка тополя. А за гулкой стеной с трубами и кабелем невнятно шумела улица.
Репа внимательно посмотрел на Витю, подумал о чем‑то и сказал:
– Ладно. Отвернись и, пока я не скажу, не оглядывайся. Оглянешься – пощады не будет.
Витя послушно отвернулся. За его спиной загремели вроде бы камни, слышалось какое‑то движение. Потом все смолкло. И молчание было долгим. Потом опять загремело, и Репа, наконец, сказал:
– Можно.
Витя повернулся, и удивлению его не было предела: Репа, совершенно голый, лежал, подставив солнцу спину, на старом суконном одеяле. И самое невероятное заключалось в том, что тело его было мокрым, в каплях воды.
– Раздевайся, загорай, – сказал Репа. – И ни о чем не спрашивай.
Витя разделся, лег рядом с Репой и молчал, даже не знал, что подумать, что предположить.
– Репа, – сказал он после бесплодных раздумий, – я тоже хочу... ополоснуться водой.
Репа не ответил.
– Ты мне друг или нет? – обиделся Витя.
– Не могу, – вздохнул Репа.
– Ты мне не друг! – Витя вскочил и стал одеваться.
Репа натянул трусы, и лицо его было совершенно растерянным.
– Пойми, Витек, – виновато сказал он, – это... это не только моя тайна.
– Репа! Я же никому! Ни слова! Ну, хочешь, поклянусь самой страшной клятвой?
– Какая там клятва, – хмуро сказал Репа. – Просто проболтаешься – и дружбе конец. Ясно?
– Ясно... – выдохнул Витя.
Репа подошел к углу площадки, где стена с трубами и кабелем примыкала к дому.
– Помогай. – И Репа стал вынимать кирпичи из стены и передавать их Вите.
«Как это я не заметил!» – удивился Витя.
Впрочем, заметить было трудно: кирпичи плотно прилегали друг к другу, и непосвященному могло просто показаться, что в углу обвалилась штукатурка.
Образовался довольно широкий лаз. В нем исчез Репа, сказав:
– Не отставай.
Витя пролез за Репой. Сразу стало прохладно. И было совершенно темно – хоть глаз выколи.
– Репа, где ты? – прошептал Витя.
Рядом вспыхнула спичка, и постепенно разгорелась свеча. Витя увидел нечто похожее на комнату. Трубы, замотанные в изоляцию, и кабель уходили в стену, рядом стоял топчан с каким‑то тряпьем и цветастой подушкой («Очень знакомая подушка!» – подумал Витя); стол заменял ящик, на нем валялась пустая бутылка из‑под водки, и в чайном блюдце горкой лежали окурки. Какие‑то очень знакомые. Вернее, не сами окурки, а мундштуки, зажатые особым образом, немного скрученные. Где‑то Витя уже видел такие окурки... Из‑под топчана высовывался угол чемодана. Противоположную стену комнаты заменял картонный щит, сбитый из нескольких кусков,– он отгораживал этот маленький куток от темного коридора, который образовывала полая стена с трубами и кабелем.
– Ты хотел ополоснуться, – шепотом сказал Репа. – Пожалуйста!
За топчаном стоял бочонок с водой, накрытый фанерой.
– Три ведра входит, – сказал Репа. – Только таскать трудно. Поэтому воду экономь.
Он протянул Вите алюминиевую кружку.
– Сам обольешься? А то давай я.
Вите уже совсем не хотелось обливаться, потому что в темном тайнике было холодно. Но ведь сам напросился. Он быстро плеснул из кружки на грудь, потом на живот. Кожа сразу покрылась мурашками.
– Пошли на солнце, – заспешил Витя. Ему, если признаться, было не только холодно, но и страшно.
Репа задул свечу, и сразу резко обозначился лаз с рваными краями. Было видно, как в его солнечном пространстве черными точками крутятся мушки.
Мальчики выбрались наружу, и сразу окутал их прогретый солнцем воздух. Легли на горячее одеяло и замолчали.
Непонятное беспокойство мучило Витю. Какая‑то догадка вертелась в голове, и он никак не мог ухватить ее. Да! Окурки. Такие же окурки, как в комнате Репы в то утро, когда они ездили на толчок. Такие же, как в комнате Репы... Такие же, как...
– Репа, а кто здесь живет? – спросил Витя.
– Никто не живет, – неохотно ответил Репа.
– Ну, бывает.
– Чего ты ко мне пристал? – вдруг вскочил Репа и зло, даже враждебно уставился на Витю.
– Можешь не говорить, – сказал Витя. – Я и сам знаю, кто здесь бывает.
– Кто? – испуганно спросил Репа.
– Пузырь! Вот кто! Скажешь, нет?
Репа лег на спину, крепко сжал веки. Долго молчал. Наконец спросил, вроде безразлично:
– Как ты узнал?
– А я на толчке видел, как он мундштуки папирос зажимает, – сказал Витя и почему‑то промолчал про такие же мундштуки в Репиной комнате. – Репа! – теперь вскочил Витя. – Ты с ним дружишь?
– Нет, – глухо сказал Репа.
– Он что, бездомный? – наседал Витя.
– Отстань! Больше ни о чем не спрашивай. Потом, помни: проболтаешься... Пузырь шутить не любит.
– Репа, скажи, – спросил Витя, – ты по карманам никогда не лазил?
– Да ты что, сдурел? –У Репы округлились глаза.
– Я так и знал, – с облегчением сказал Витя.
Мальчики позагорали еще немного, но уже не было ни весело, ни интересно. Что‑то тяготило их.
Репа отнес в тайник одеяло. Вместе заложили лаз кирпичами. Когда спустились с чердака, Витя спросил:
– Репа, ты на толчок к ним больше не ходишь?
– Нет, – сказал Репа. – Я себе новый бизнес нашел – бутылки на пляже собираю. Хочешь, завтра вместе пойдем?
– Можно, – сказал Витя без энтузиазма.
И мальчики разошлись по домам.
Весь остаток дня Витю томило беспокойство, было нехорошо, неуютно на душе. Лучше бы не узнавал тайну Репы.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
или Панегирик эпистолярному искусству
Вы спрашиваете, что такое панегирик? Открываем словарь иностранных слов, читаем: «Панегирик (гр. logos panegyrikos) – праздничная, торжественная речь». Опускаем первое толкование слова, относящегося к временам древних греков и римлян, – в данный момент нет смысла забираться в такие дебри. Нам больше подходит второе толкование: «Чрезмерное восхваление чего‑л. или кого‑л.».
Теперь перелистаем многие страницы словаря, пропуская, к сожалению, объяснения уймы всяких интересных слов, и выясним, что такое эпистолярный. Ага! Вот они стоят, голубчики, друг за другом. Читаем: «Эпи́стола (лат. epistola, гр. epistolё) – письмо, послание. И далее «эпистолярный – в форме письма; свойственный письмам».
Следовательно, нам предстоит чрезмерно восхвалить искусство писать письма. Или произнести торжественную речь в честь писем всех времен и народов. Остановимся на последнем.
Дорогие товарищи и друзья! Задумайтесь на минуту, что было бы с человечеством, если бы люди не писали друг другу писем. Мы на сегодняшний день были бы беднее в научном смысле, ибо огромное количество всевозможных открытий произошло именно в письмах, когда ученые обменивались мыслями по интересующему их вопросу, и в письменном споре рождалась, как говорится, истина. Мы были бы беднее духовно, потому что не были бы собраны в толстые тома письма знаменитых людей – опять же ученых, писателей, философов, политических деятелей, а письма эти, без преувеличения, кладезь мудрости и откровений. Наконец, без писем какими одинокими почувствовали бы мы себя! Представьте: судьба забросила вас в далекие края, кругом чужая жизнь, незнакомые лица. Как там дома? Как ваши близкие? Какие новости? А погода? Может быть, в тихих березовых рощах идут теплые грибные дожди? И вот с далекой родины приходит конверт с полосатыми краями, с множеством штампов, знакомый, родной почерк... Сейчас вы все узнаете – и будничный день становится праздником. Теперь вы понимаете, как бы плохо нам было в чужих краях без писем от друзей и близких?..
...От Зои пришло письмо.
Витя лежал на кровати и читал. Зоя писала:
Здравствуй, Витя!
В последнем письме ты сделал всего две ошибки. Молодец! Надя сказала, что в седьмом классе ты, наверно, станешь круглым отличником. Посмотрим.
Витя! Ты спрашиваешь о моей жизни на юге. Я тебе опишу все по порядку. Живем мы у самого моря. Перебежишь через дорогу – и пожалуйста: пляж, море плещется, кругом все загорают. Витя, море ужасно большое! Смотришь на него, смотришь, и никакого края не видно, и кажется, что оно немного горбится на горизонте, там, где сливается с небом. И совсем оно не черное. Оно разное. Днем синее‑синее. А вечером голубоватое и пепельное. Вот как будто голубой и пепельный цвета перемешали. Понимаешь?
А вчера мы смотрели на море закат солнца. Витя! Это невозможно описать, как красиво! Может быть, настанет время и мне удастся нарисовать такой закат. Вот представь: на самом краю неба лежит огромный багровый шар, неяркий, на него даже смотреть можно, – это солнце, и бежит от него по морю огненная дорожка, она неровная, перепрыгивает с волны на волну, а между волнами ее нет. Просто живая дорожка получается. И кажется, что на каждой волне вспыхивают маленькие язычки пламени. Вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут.
Витя! Еще я очень обгорела и сплю теперь только на животе. Ужасно неудобно. А Гагры симпатичный город, он растянулся по берегу моря. Горы совсем рядом, зеленые, высокие, и макушки их часто закрыты тучами.
Надя тоже обгорела и похожа на вареного рака. Она шлет тебе привет. В море, когда тихо, очень много медуз. Они плавают у берега, прозрачные, скользкие, противные. А у больших медуз в середине розовые звезды. Помнишь, в вашем дворе, кажется на шестом этаже, кто‑то по вечерам все время крутил магнитофон с песней: «А он медузами питался, чтоб ей, циркачке, угодить». Не понимаю, как можно ими питаться? По‑моему, сразу стошнит. И что от этого циркачке? Непонятно.
Ой, мысли ужасно путаются. Пиицу тебе уже вечером, и глаза сами закрываются. Устала. Я тебе, Витя, еще обо всем подробно напишу. Я тебе буду часто писать, а ты отвечай. Ладно?
Знаешь, Витя, вот мы ехали, ехали в поезде, и я поняла: какая же большая наша земля! И мы о ней почти ничего не знаем, почти нигде не были. Я решила: буду всю жизнь путешествовать. Я сказала об этом папе, а он засмеялся: «В тебе, говорит, поселился микроб странствий».
Если такие микробы существуют, они очень хорошие. Правда?
Знаешь, Витя, я допишу тебе завтра. Кажется, я уже сплю.
Ой, Витя! Прошло целых три дня, а я так и не дописала письмо. Прости!
Витя, в моей жизни за это время случилось два огромных события.
Во‑первых, я видела шторм! Настоящий шторм на Черном море. Это было необыкновенно! Шторм в восемь баллов. Волны поднимались, наверно, с двухэтажный дом и набрасывались на берег. Витя! Эти волны стреляли, как пушки. У Нади одна самая хитрая волна утащила босоножку. Подумай только, может быть, ее выбросит на турецкий берег! А море было все в белых барашках, мутное, сердитое, и над ним с криком летали большие чайки. Кажется, они называются альбатросами. Помнишь пленку с того же шестого этажа в вашем дворе? «А море Черное ревело и стонало!»? Там еще есть такие слова: «Где в облаках летает альбатрос». Я видела, как он летает, только облаков не было. Небо было как раз без единого облачка, и под ним бесновалось море.
Я решила нарисовать море и шторм, но ничего не получилось. Надя сказала, что я не умею ухватить натуру в движении. Ничего. Я еще научусь ухватыватъ.
А второе огромное событие – это мы ездили на озеро Рица. Витя! Ты не можешь себе представить, какая красота нам открылась! У меня просто нет сил описать. Мы ехали на автобусе без крыши, который называется «торпеда», через зеленые огромные горы, мимо ущелий, водопадов, забирались все вверх и вверх. А потом я посмотрела вниз, и у меня просто голова закружилась – там, внизу, были кольца дороги, по которой мы только что проехали, и дорога была похожа на длинную змею. По ней, как букашки, ползли автобусы. А совсем недавно наш автобус был такой же букашкой. Потом мы приехали и увидели озеро Рица. Оно было круглым, как блюдце, серо‑голубого цвета, а вокруг были горы и на них – представляешь, Витя! – лежал снег. Он там никогда не тает.