В избе все было вверх дном: раскиданы вещи, стол завален посудой и стаканами, а на середине комнаты стоял большой деревянный чемодан, на него давила коленями девушка, вся красная, потная, растрепанная, и старалась закрыть крышку, которая никак не поддавалась. Вокруг чемодана и девушки суетилась женщина, вся заплаканная, и причитала:
– Бесстыжая, непутевая! Мать пожалей! Где мне с хозяйством управиться? А людям чего скажем? Суседям? – Она увидела вошедших и, не меняя интонации голоса и темпа, продолжала: – Вот, Матвей Иваныч, поглядитя: мать родную бросает, колхоз бросает, город ей подавай! Постыдилась бы людей, глаза твои бессовестные! Вот возьму вожжи...
– Ты погоди, Петровна, – сказал Матвей Иванович и сел на лавку.
Федя сел рядом, а Витя не решился, остался стоять в дверях, и было ему неловко, совестно как‑то. И он сам не знал, почему.
– Уеду, и все. – Девушка села на свой чемодан, который под ней трыкнул. – Не удержите.
– А я тебя и держать не буду, – сказал Матвей Иванович. – Зачем нам такие? Летуны. Верно, Федя? (Федя кивнул.) Что от таких проку? Если бегут, как предатели с поля боя. Приходи завтра в правление, все документы оформим. – Председатель сделал движение, вроде собираясь подняться.
И тут девушка заплакала.
– А что бригадирка цепляется... – сквозь всхлипывания говорила она. – И телят мне специально лучших дали – на рекорд иду... И на ее место мечу. Эту... карьеру делаю. А за ней и другие...
– Кто же это? – спросил Матвей Иванович.
– Все старые... – Девушка перестала всхлипывать.
– Это они твоей молодости завидуют, – сказал председатель. – Сколько, Нина, тебе лет?
– Семнадцать.
– Семнадцать... Ну, с бригадиром твоим я поговорю. Чудачка. Поругались – и сразу в город?
Нина вдруг заплакала навзрыд и еле выдавила:
– Митя написал... Не вернется. После армии в городе останется, на завод хочет...
– Вот оно что. – Матвей Иванович стал хмурым. – А ты, значит, за ним?
– Он там себе городскую найдет, ученую. В очках...
Федя не выдержал, засмеялся. Матвей Иванович недовольно посмотрел на него.
– Вот тебе, Нина, учиться‑то надо. Чтоб любую городскую за пояс заткнуть.
– А где? Где учиться? – Красное лицо Нины стало злорадным, она прямо посмотрела на председателя, и Витя увидел, что у нее удивительные глаза: глубокие, черные, жаркие. Прямо страшно в них глядеть. – Учиться в нашем телятнике?
– Сколько у тебя классов? – спокойно, тихо спросил Матвей Иванович.
– Ну, девять...
– Вот что, Нина. Давай договоримся так. Кончай в вечерней десятилетку...
– Это в Жемчужину пешком бегать? – перебила Нина.
– Я уже кумекал. – Председатель незаметно подмигнул Феде, а Витя увидел. – Пять вас тут, вечерников, в Зипуново и в Стрельцах. Организуем вам машину. Будет отвозить и привозить.
– А не обманете?
– Я тебя когда‑нибудь обманывал? (Нина промолчала.) Ты слушай дальше. Кончишь десятилетку, определим тебя в сельскохозяйственный институт По рекомендации колхоза. Без всякого конкурса поступишь. Сама станешь не хуже городской, ученой, и, глядишь, очки носить придется. А Митька твой, если парень толковый, оценит тебя. Еще приедет домой, будет вокруг волчком виться. Да как такую дивчину не любить, а, дачник?
Витя буйно покраснел. Нина зарделась тоже, и лицо ее было счастливое.
– Так договорились, Нина? – Матвей Иванович поднялся с лавки.
– Договорились...
До телеги их провожала Нинина мать, быстро семенила рядом и приговаривала:
– Ой, спасибочки, ой, спасибочки‑то, Иваныч!
Распрощались и поехали.
Матвей Иванович молчал, хмурился, потом сказал:
– Дети ведь еще совсем. А заботы взрослые... Ты, Федя, куда?
– К свинарям думаю заглянуть.
– Добре. Останови. На сепаратор заверну. Что‑то там у Михеева со второй установкой не ладится.
– Да мы подвезем!
– Не надо, я здесь по стежке, – сказал Матвей Иванович. – А ты завтра с утра подъезжай в правление, прямо к наряду. Надо прикинуть, как у нас с сухими кормами.
– Хорошо. Стой, Пепел!
Матвей Иванович спрыгнул с телеги, тяжело зашагал по тропинке, которая петляла по ярко‑зеленому картофельному полю. И что‑то одинокое, даже трагическое почудилось Вите в большой, сильной фигуре этого человека.
Пепел взял рысью. Даже ветер засвистел в ушах.
– Запомни его, Виктор, – опять заговорил Федя. – Запомни на всю жизнь. На таких, как наш Матвей Иванович, мир стоит. Вот что ему надо? В Ленинграде квартира, старая мать, пенсия за ранение. Жил бы себе и в потолок поплевывал. А он с нами, с нашими бедами. Сердце больное, инфаркт перенес, врачи говорят: постельный режим. А он третий год без отпуска. Дом ему построили – новому агроному отдал. Сам каморку снимает. Чудак? – зло спросил Федя, будто спорил с кем‑то. – Придет время – таким чудакам памятники поставят.
– Почему же он в Ленинград не уезжает? – спросил Витя.
– Почему? Потому что людей любит. Потому что душа у него ленинская. Потому что коммунист он по сердцу, а не только по партийному билету. В прошлом году в нашей школе в десятом классе на выпускном экзамене сочинение писали. Была свободная тема: «Имя тебе – коммунист». Ну, учителя думали: напишут о знаменитых деятелях, о литературных героях. Так из восемнадцати человек двенадцать о Матвее Ивановиче написали. Стой, Пепел, приехали!
В этот день были они еще на двух фермах, в свинарнике, в курином царстве тети Нины, но Витя был рассеян, и смотрел и не смотрел, и слушал и не слушал. Он думал о Матвее Ивановиче Гурине, председателе колхоза «Авангард», и что‑то очень важное копилось в нем, созревало, но еще не находило выражения в четких мыслях.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
из которой Витя, его друзья и читатель узнают, почему деревня называется Жемчужиной, и еще кое‑что
Иногда мальчики или девочки спрашивают о чем‑нибудь, задают вопросы: «Что это?», «Почему?», а им говорят, даже, случается, с раздражением: «Не будь любопытным!» Не будь любопытным... Вы только представьте, что сталось бы с человечеством, если бы в людях исчезло любопытство! Что бы мы с вами сегодня из себя представляли, если бы однажды кто‑то, посмотрев на небо, не задал вопросы: «Почему солнце движется от горизонта до горизонта? Почему оно круглое? Почему оно горячее? Почему ночью появляются звезды?» Или если бы в чьей‑то голове в один прекрасный день не возник вопрос: «А что там, за дальним холмом? Пойду‑ка посмотрю...» Примеры – вопросы каждый из вас может продолжать сам. И теперь нетрудно вообразить, что бы с нами случилось без любопытства к жизни и ее тайнам...
Будьте, будьте любопытными! Пожалуйста!
...И вот «Альбатрос» готов. Голубая легкая остроносая лодка.
– Ну, мил друзья, – сказал дедушка Игнат, – попробуем, как она ходит. Пора бакены зажигать.
– Будем бороздить моря и океаны! – заорал Вовка.
Уже начинался вечер. «Альбатрос» спустили на воду. Вовка, Катя и Витя забрались в лодку, дедушка Игнат сел на весла. Витя сидел сзади и смотрел, как уходит, отодвигается берег, как вода воронками закручивается за бортом.
Завтра с утра начинается путешествие! Трое отважных – Витя, Вовка, Катя – и две собаки – надо полагать, тоже отважные, Альт и Сильва, – отправятся вниз по узкой Птахе изучать неведомые места.
С мамой получилось все очень легко. В этом, конечно, заслуга папы: убеждал, спорил, доказывал. И – победил.
– Отправляйся, – сказала мама. – Если заболеешь, сломаешь шею – на мою помощь не рассчитывай. – И вдруг схватила Витю за шею, прижала к себе. – Сынок, будь там осторожен. Прошу тебя! – И еле сдержала слезы. Вот чудачка!
– Да что ты, мама! – растерялся Витя. – Всего два дня!
Папа подмигнул Вите:
– Мужайтесь! Разлуки нам еще предстоят. – И тоже погрустнел немного...
– Легкая на ходу, – сказал дедушка Игнат. – Ну, кто теперь на весла?
Выяснилось, что Витя не умеет грести. На весла сел Вовка.
– Ничего, – солидно бросил он Вите. – Научу. Будешь грести, как настоящий моряк.
Дедушка Игнат зажег первый бакен.
Хорошо плыть по тихой вечереющей реке! Легким туманом курится вода; всплеснет большая рыба – и плавные круги расходятся в стороны. Слышно, как птицы летят над водой, хлопая крыльями.
– Утки, – спокойно сказал дедушка Игнат.
– Дикие? – удивился Витя.
– А то какие же! У домашних свободы в крыльях нету. Лёт для них не по силам.
– Мне бы крылья, – вздохнула Катя. – Так бы и полетела в неведомые страны.
– И чего болтает? – буркнул Вовка.
Слышно, как сверху идет катер – его басовитый гудок долгим эхом летит над Птахой. Поскрипывают весла в уключинах, срываются с весел тяжелые капли.
Дедушка Игнат зажигает огонь в бакене, лодка отплывает, а красный или зеленый глаз покачивается на сонной воде – все дальше, дальше.
В Жемчужине тоже загораются неяркие огни, дымки курятся, горланят вечерние петухи.
– Красиво? – спросил дедушка Игнат.
– Красиво! – радостно сказала Катя.
– Скажу я вам, ребятки... – Старик помолчал, стал вроде бы строгим. – Есть одно наипервейшее правило. Усвоил его – и на душе счастье поселится. Ох, много людей еще это правило не соблюдают. А суть его в чем? Красоту надо беречь на нашей земле. И ту, что природа сотворила, и ту, что руками человеческими сделана. Беречь и приумножать. Вон, глядите, церковь. (И все посмотрели на смутную громаду церкви, возвышающуюся на холме.) Стоит она глухая, неведомая людям. По неразумению нашему неведомая. А сокрыта в ней красота.
– Какая красота? – спросил Витя.
– Называется она церковью апостолов Петра и Павла, – продолжал дедушка Игнат.– А расписывали ее чудесные мастера, ученики Андрея Рублева. Слыхали про такого?
– Нет, – призналась Катя.
А Вовка и Витя промолчали.
– Великие надежды Руси были в иконах Андрея, – тихо говорил старик. – А ученики рублевские шли по его стопам. В нашей церкви писали Даниил Зоркий и Аввакум Смерд. Не Иисус Христос на стенах и не святые, а русские люди, вся жизнь их. И во всех ликах – призыв к борьбе за лучшую долю. Вот за этот призыв и погибли они.
– Как... погибли? – тихо ахнула Катя.
– Работали эти мастера и в других храмах средней России, но донес на них какой‑то священник. Обвинили живописцев в скрытой ереси, богохульстве и подстрекательстве к бунту... – Дедушка Игнат замолчал.
– А дальше? – не выдержал Витя.
– Дальше что же... – вздохнул старик. – Заковали Даниила Зоркого и Аввакума Смерда в кандалы и привезли в Москву. На дознании, терпя муки на дыбе, они не покаялись и были биты кнутом на Красной площади, на деревянном помосте. А вокруг улюлюкала и потешалась жадная до кровавых зрелищ толпа.
– Как это... потешалась? – шепотом спросил Витя.
– А так уж. – Дедушка Игнат внимательно посмотрел на мальчика. – Жестоки в то время люди были. Да и по сей день жестокость в человеческих сердцах не перевелась.
– Что же дальше с ними? – спросил на этот раз Вовка.
– Прямо на Красной площади опять заковали мастеров в кандалы, и, полуживые, ушли они по этапу в далекий лесной край, в соляные рудники, а там сгинули. С собой в безымянную могилу унесли мастера секрет своего дивного письма...
Все смотрели на далекую церковь. Казалось, она легко парит над вечерней землей, еле различимая.
У Вити глухо, глубоко билось сердце.
Вовка нарушил молчание: решил, что пора переменить тему разговора.
– Дедушка Игнат, – спросил он, – почему наша деревня Жемчужиной называется? Витька вот спрашивал, а я забыл.
– Почему Жемчужиной‑то? – Старик, видно, тоже обрадовался, что можно поговорить о другом. – А история вот какая. Раньше название было простое – Ракитино. И вот однажды помещик здешний, Вельяминов, лютый и своенравный был он по характеру, привез из Италии молодую жену, красавицу, говорили, такую, что посмотришь – зажмуришься, как от солнца красного. Только затосковала она в наших краях по родине, по Италии своей. Чахнет, сохнет, красота ее неземная вянет. И тогда решил помещик Вельяминов перестроить Ракитино на итальянский манер – чтоб дом был каменный, да сад с заморскими растениями, да пруд широкий, как море. Согнал со всех своих деревень крепостных крестьян на работы. А название деревне новое дал – Жемчужина. Потому что жена его итальянская очень жемчуга любила, ожерелье из них на шее носила, никогда с ним не расставалась. Только ничего не вышло из затеи помещика Вельяминова. Пруд вырыли, стали дом строить, а итальянская красавица возьми и умри от тоски. Не прижилась она на русской земле. Схоронил ее Вельяминов, а сам в горе‑кручину впал, запил, а потом все кинул и уехал в Петербург. Здесь его младший брат остался. Строительство забросили. А в память о тех временах, об итальянке‑красавице остался пруд. И название вроде бы не наше, не русское – Жемчужина.
По домам расходились совсем поздно.
– Жалко мне итальянскую красавицу, – прошептала Катя.
– «Жалко»! – хмыкнул Вовка. – Это когда было! При царе Горохе. А может, и вовсе не было.
– Было, – упрямо сказала Катя.
– Было, – подтвердил Витя и, непонятно за что, разозлился на Вовку.
– Чокнутые вы какие‑то, – сказал Вовка. – Пошли быстрее. Выспаться надо. И не забудьте: в шесть часов – у дедушки Игната.
Ребята разошлись по домам.
Уже из темноты Вовка заорал:
– «Альбатрос» уходит в плавание!
Дома мама и папа помогли Вите окончательно уложить рюкзак. Проверили вещи по списку. Мама вздыхала и хмурилась. Наконец все было готово. Витя лег спать, счастливо подумал, закрывая глаза: «Да здравствует микроб странствий!»
...Нет, не отпустила бы мама Витю Сметанина в двухдневное путешествие, если бы знала, что этой ночью обворуют магазин в деревне Дворики, которая стоит недалеко от Птахи вниз по течению, если бы знала, что сторож магазина будет оглушен страшным ударом по голове, что в середине ночи примчится в Жемчужину «газик» с опергруппой, разбудят Матвея Ивановича, и он, выслушав ночных гостей, скажет хмуро:
– Есть у меня кое‑какие подозрения.
Но ничего этого не знала Витина мама. И сам Витя, крепко спавший на своей раскладушке, разумеется, тоже ничего не знал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, в которой представляется возможность прочитать письмо, написанное в сорок втором году
Чтобы понять свое место в огромном и сложном мире, мы пристально всматриваемся в прошлое: «Что там было?», мы стараемся заглянуть вперед, обгоняя стук маятника: «Что ждет нас там, в будущем?» И все это вместе – наша жизнь. Ее глубокая река, кроме сегодняшнего, имеет еще два течения: назад, в прошлое, и вперед, в будущее.
...Было пять утра, солнце, еще не греющее, путалось в деревьях сада, когда прибежал Вовка, стал тормошить Витю:
– Вставай! Побежали в школу. За рюкзаками. Пионервожатая Галя вчера приехала. Я ее специально разбудил!
Дело в том, что У Вовки и Кати не было рюкзаков для похода, они хотели достать их в школе, у пионервожатой, которая одновременно была председателем штаба следопытов, и поэтому в пионерской комнате было сколько угодно походного снаряжения. Но Галя уехала в город, и ребята не знали, что делать. И как раз вчера, поздно вечером, пионервожатая вернулась, это, конечно, узнал Вовка.
Школа помещалась в деревянном здании, и пахло здесь – вот интересно! – книгами. Галя была невыспавшейся, сердитой; она открыла ключом пионерскую комнату:
– Выбирайте. Да поживее!
Рюкзаки зеленой кучей были свалены в углу.
– Вот этот и вот этот, – сказал Вовка, выбрав два совсем новых рюкзака.
Когда выходили из пионерской комнаты, Витя увидел между окном и дверью стенд. В центре его была большая фотография Матвея Ивановича, и был председатель колхоза на этой фотографии в военной форме, с орденами и медалями на груди. А вокруг было еще много фотографий поменьше, какие‑то старые документы, письма, вырезки из газет.
– Что это? – спросил Витя.
– Это же наши следопыты все о Матвее Иваныче собрали, – сказал Вовка. – Ты знаешь, какое это письмо? – Он показал на треугольник бумаги, ставшей от старости желтой, с множеством штемпелей. – Фронтовой товарищ Матвея Иваныча написал его жене. Сюда, когда еще немцы не пришли. У тетки Надежды письмо хранилось: у ней на квартире стояли Гурины – жена и дочь председателя нашего. Ему, когда уже у нас навсегда остался, передали. Еле следопыты выпросили. Не хотел отдавать. Да, Галя?
– Скромный он, – тихо сказала Галя.
– А прочитать можно? – спросил Витя.
– Можно. – Галя уже не была сердитой, а стала строгой и даже торжественной. Она приподняла стекло и вынула письмо. – Прочитай. Только осторожней, держи за краешки.
Витя, еле касаясь, развернул ветхий бумажный треугольник.
Уважаемая Анна Петровна!
Пишет Вам однополчанин Матвея Ивановича, вашего мужа, Виктор Трухов. Анна Петровна, сразу хочу успокоить Вас: он жив, поправляется, сейчас в госпитале, и мы, бойцы его батареи, ходим к нему при любой возможности. Матвей Иванович и попросил меня написать Вам, дал адрес – сам он еще слаб. Очень он тревожится о вашей судьбе, о здоровье дочери. Ну, а Вы не беспокойтесь: Матвей Иванович поправляется, врачи говорят, что кризис позади. Ранен он был осколком снаряда в шею.
Анна Петровна! У вас замечательный муж, и все мы, бойцы батареи, счастливы и горды, что служим под его командой.
Разрешите, я опишу Вам, при каких обстоятельствах был ранен Матвей Иванович. С самого раннего утра мы обстреливали Петергоф. Представляете? Мы всегда знали своего командира выдержанным, спокойным, хладнокровным. А тут Матвей Иванович плакал. Он командовал: «По Петергофу, прицел такой‑то – огонь!» – и у него дрожал подбородок. «По Петергофу – огонь!» – кричал он, и по его щекам текли слезы.
И мы тоже плакали. Смотрели, как за линией горизонта поднимаются дымы, и плакали. И нам не было стыдно. Я, Анна Петровна, ленинградец, студент второго курса политехнического института. Раньше, до войны, – кажется, что все это было в другой жизни – я часто ездил в Петергоф. И вот теперь там фашисты, они сосредоточили в парке и дворце огневые точки, и мы стреляли, стреляли, стреляли...
Уже кончился день. Мы были взвинчены до предела, и такая бессильная ярость, и такая тоска на душе. Тут нашу батарею подняли: пришел приказ перебазироваться на другое место. Мы вздохнули с облегчением. Тогда‑то все и случилось.
Мы проходили через Васильевский остров, и начался обстрел. Немецкий снаряд попал в дом, где находился детский госпиталь. Там обвалилась лестница, начался пожар. И там были больные и раненые дети. Матвей Иванович только крикнул нам: «Ребята! За мной!» И мы стали выносить детей из дома. Я не буду, Анна Петровна, описывать Вам, как все это было... Как они все кричали только одно слово: «Мама!» А обстрел продолжался. И я не скрою: многим было страшно. Но мы видели перед собой Матвея Ивановича – он не боялся смерти, казалось, он просто не знает, что она есть: он не пригибался, не старался спрятаться за угол, когда свистел снаряд. Он только спешил и все время повторял: «Скорее! Скорее!» Они были совсем легонькие, эти детишки: косточки да кожа, от них резко пахло лекарствами – наверно, этот запах я запомню на всю жизнь...
Его ранило, когда он выходил с тремя детишками, взяв их в охапку. Я шел следом, у меня в руках были два мальчика – они из последних сил обхватили мою шею. Снаряд разорвался совсем рядом, но Матвей Иванович успел упасть и закрыть детей собою. Больше он не встал, и мы перенесли его под арку ворот соседнего дома, где лежали спасенные нами ребятишки. Скоро приехали санитарные машины. Матвей Иванович был без сознания, он потерял много крови. Его увезли вместе с детьми.
Мы вынесли из госпиталя всех детей, какие были живы. Мы бы вынесли их, если бы даже дом разрушался на наших глазах, – мы видели перед собой нашего командира Матвея Ивановича Гурина.
А ночью батареей командовал младший лейтенант Соченко. Нет, не изменился адрес наших снарядов. Лейтенант Соченко кричал: «По Петергофу – огонь!» – и лицо его было каменным. И наверно, у всех были каменные лица. «По Петергофу! Огонь!» И стволы наших орудий были раскалены добела.
Анна Петровна! Думаю, что следующее письмо Вам напишет уже сам Матвей Иванович. Берегите себя и дочь.
На прощание я хочу Вам сказать: мы обязательно победим. Потому что невозможно поработить народ, у которого есть такие солдаты, как Матвей Иванович.
Рядовой Виктор Грухов.
12.2.1942 г. Ленинград.
Утро разгорелось. Солнце уже стояло высоко, курилась роса. Мальчики медленно шли по дороге.
– Ну, понял теперь, какой у нас Матвей Иванович? – спросил Витю Вовка.
– Понял...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Необыкновенное путешествие, или Ответы на вопрос: „Что там, за поворотом?“
Воздадим хвалу путешествующим! Хвалу всем, кто разводит в своем организме микробов странствий. Ведь сказано (и это, увы, так): мир велик, а жизнь коротка. Конечно, в тринадцать и даже в четырнадцать лет кажется, что жить мы будем всегда. И все‑таки сделаем вынужденное признание: у нашей жизни есть предел – еще ни одному человеку не удалось опровергнуть это. Зато беспределен мир, данный нам для жизни. Бесконечны его дороги – через леса, поля, горы. Безгранична океанская гладь. И даже на десятикилометровом пути ждут нас открытия – за каждым поворотом. Надо только уметь видеть, удивляться и радоваться.
Видеть в малом – в пыльном цветке у дороги – совершенство и гармонию природы. Удивляться новому, еще не разгаданному. Разве, когда ваш взгляд провожает печальный клин журавлей над осенними полями, не кажется вам, что птицы написали в небе таинственный знак и еще никто не прочитал его смысл? Радоваться – потому что мир вокруг нас прекрасен.
Путешествия заключают в себе еще одну великую силу: если человек странствует по миру с открытым добрым сердцем, он становится лучше, чище, мудрее.
Хвала путешествующим!
...Утро было ясное, тихое; туман бродил над рекой. Звонкие голоса женщин на дебаркадере, кряканье уток, стук топора и недоуменный, обиженный лай особенно четко раздавались над водой.
Лаяли Альт и Сильва. Они не могли понять, что происходит. По реке плыла лодка, в ней сидели Витя, Вовка и Катя, а они, собаки, бежали по берегу, их в лодку не взяли. Вовка по этому поводу сказал:
– Нельзя их посадить. Начнут возиться, опрокинут лодку.
Собаки недоумевали. Альт даже попробовал поплыть к своему хозяину, но Витя крикнул:
– Назад!
Альт послушался, но видно было, что ему ужасно тоскливо: пес повизгивал, скулил, обиженно лаял.
Подплыли к плотине. За ней Птаха сразу становилась узкой, убегала в камыши, которые шуршали под ветром.
Здесь ребят встретили Витин папа и дедушка Игнат – надо было перетащить лодку через плотину. Выволокли «Альбатрос» на берег и опять же волоком, по песку, по траве, – в узкую Птаху. Под ногами крутились и визжали от возбуждения Альт и Сильва.
И вот «Альбатрос» снова на воде.
– Счастливого плавания, мил друзья! – напутствовал дедушка Игнат.
– Витя, – сказал папа, – как вторую ночь переночуете, прямо с утра назад.
– Как раз времени хватит, чтобы до деревни Черемухи доплыть, – сказал дедушка Игнат. – Знаешь, Владимир?
– Слышал, – буркнул Вовка и опять взялся за весла.
– И вот еще что, ребята, – сказал Витин папа. – Будете останавливаться на привал для обеда, на ночлег, помните первое правило настоящих путешественников: после вас – никаких следов. Кроме углей и золы от костра, конечно. Все убрать, мусор сжечь или зарыть...
– Это мы знаем, папа, – нетерпеливо перебил Витя.
– Тогда –в путь! – Папа приветственно поднял руку.
Поплыли. Медленно отодвигались папа и дедушка Игнат. В камыше бежали Альт и Сильва – тяжело дышали, мелькали в зарослях; иногда совсем рядом высовывалась радостная морда одной из собак; убедившись, что с лодкой все в порядке, что она плывет дальше, морда исчезала.
– Учтите, – предупредил Вовка, – час гребу, а потом сменяйте.
– Я тоже умею грести, – сказала Катя.
– И я буду, – сказал Витя.
Солнце поднималось все выше, становилось жарко. Небо над головой без единого облачка, и казалось оно белым, наверно, от зноя. Иногда Птаха делала плавный изгиб. Все камыши, камыши. А за камышами угадываются луга – оттуда несет запахом цветов. И сопровождает лодку птичий хор. Даже непонятно, где поют птицы – то ли в камышах, то ли в воздухе, то ли в лугах. Кажется, везде.
После Кати сел на весла Витя. Вначале ничего не получалось – весла или глубоко зарывались в воду, и их ужасно трудно было вытаскивать, или скользили по поверхности.
– Ты старайся совсем немного воды цеплять, – учил Вовка, – и не смотри на весла, руками чувствуй.
Витя не смотрел, чувствовал, и постепенно стало получаться, но зато на ладонях вспухли красные водяные мозоли.
Опять греб Вовка. Витя посмотрел на часы – ему их специально дал папа на время путешествия. Плыли уже больше трех часов.
Птаха стала чаще петлять, и Катя, сидевшая на носу «Альбатроса», возбужденно вскрикивала:
– Ой, что там, за поворотом?
ЕРШОВОЕ ОЗЕРО
И в это время ребята услышали странный рокот. Как будто где‑то рядом по асфальту шел табун лошадей и недружно цокал подковами. Вместе с рокотом все почувствовали, что усилилось течение – Птаха побежала быстрее!
Вдруг «Альбатрос» царапнул дном. Лодку качнуло, Вовка свалился с сиденья на рюкзаки и завопил:
– Полундра!
Потом поднялся и спрыгнул в воду. Река была ему по колено.
– Прыгай сюда! – крикнул он Вите. – Поведем ее осторожно.
Витя тоже выпрыгнул из лодки, мальчики взяли «Альбатроса» за борта и стали продвигаться с ним вперед. Дно было в больших круглых камнях. Витя больно ушиб ногу.
И тут Катя закричала:
– Мальчишки! Смотрите, пороги!
Да, впереди были пороги: нагромождение камней, обглоданных ветрами и водой. Птаха – маленькая, спокойная Птаха! – просто ревела между этими камнями. За ними начинался уклон, а потом река разливалась в спокойное озерко – оно было видно за камнями. В темной воде плавали облака, которые появились на небе, и солнечные пятна.
– Будем протаскивать лодку через пороги, – сказал Вовка.
Протаскивание длилось довольно долго. «Альбатрос» застревал между камнями, приходилось его приподнимать.
– Как бы дно не пробить, – озабоченно сказал Вовка.
Наконец камни кончились. Теперь впереди была гранитная гряда – с нее река падала маленьким водопадом, а дальше начиналась ровная гладь.
Ребята осторожно спихнули лодку с гряды, она плавно закачалась; Вовка шагнул за ней и исчез под водой – там было с головкой! Вынырнул, стал отфыркиваться, глаза у него были выпучены.
На берегу взволнованно лаяли Сильва и Альт.
– Дна не достал, – сказал Вовка, хватаясь за борт лодки.
– Может, вообще нету дна? – предположила Катя. – Бездна, и все.
– И живет в ней акула, – засмеялся Витя.
– Или страшный спрут, – серьезно прошептала Катя.
Вовка забрался в лодку, крикнул:
– Я вон к тому мыску причалю. А вы берегом идите.
Какое же удивительное место нашли ребята! После камней и водопада Птаха образовала это маленькое озеро с песчаными берегами. От воды круто поднимается обрыв, из желтого среза которого торчат корни, а над обрывом – лес. Песок здесь влажный, и на нем тысячи всяких следов – и птичьих, и мышиных, и ложбинки от улиток, и еще какие‑то неизвестные.
Витя вспомнил: «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей... »
У самых берегов растут белые лилии – они медленно колышутся на воде и похожи на белые звезды.
– Вот что, – сказал Вовка. – Пора обедать. Сейчас разожжем костер, ты, Катя, чай кипяти, а мы рыбалкой займемся. Видишь вон то поваленное дерево? – спросил он у Вити. – Там удочки забросим.
Дерево было повалено разливом в самом конце озерка, после него Птаха опять превращалась в узкую неприметную речушку.
Развели костер. Катя осталась готовить обед, а мальчики пошли ловить рыбу. Рыбалка получилась невероятной. Здесь жили только одни ерши, и клевали они раз за разом. Только успевай вытаскивать.
– Никогда не видел таких глупых рыб, – сказал Вовка. – Наверно, еще ни разу никто их не удил, и ерши не понимают, что мы их обманываем.
Вовка поймал тридцать четыре ерша. Витя – двадцать семь. Он мог бы поймать и больше, но Вовка умеет быстрее наживлять червей. Катя так и ахнула, увидев улов:
– Что же с ними будем делать?
– Как что? – удивился Вовка. – Сейчас почистим, а ты жарить будешь. Доставайте ножи.
Как‑то само собой получилось, что Вовка стал капитаном маленькой команды «Альбатроса».
Между прочим, чистить колючих ершей – работка не из веселых. Но раз надо – значит, надо. В походе должна быть железная дисциплина.