в которой тайное становится явным
Вы посвящены в тайну. Она – достояние узкого круга людей. Нарушить ее, выдать другим, – значит, совершить предательство. Так? Безусловно! Но вот вы узнаете, что ваша тайна преступна. Если не раскрыть ее, произойдет непоправимое. Погибнет человек. Прольется кровь. Сгорит народное имущество. Пострадает невинный. Как быть? Как быть?..
...«Газик» вырвался на шоссе и полетел к городу.
Да, Витя Сметанин рассказал о тайнике Репы и Пузыря. Он не мог объяснить почему, но у Вити была полная уверенность, что сейчас Пузырь скрывается там.
– Тайник, тайник... бормотал Петр Семенович, о чем‑то напряженно думая.
А дядя Коля сказал:
– Тайное да будет явным.
И тут Витя вспомнил Репу, его слова о том, что от Пузыря пощады не жди. «Нет, нет, не в Пузыре дело, – думал Витя. – Я выдал тайну Репы! Выдал... Но ведь Пузырь – бандит. Они ограбили магазин, чуть не убили сторожа. Если бы я промолчал... Нельзя было молчать!» Но все равно на душе у Вити было неспокойно.
– А мне, сын, ты напрасно о своих знакомствах не рассказываешь, – вдруг сказал папа.
Витя промолчал.
– Если бы они вовремя все рассказывали! – вздохнул Петр Семенович.
Витино настроение поднялось. Потому что новые мысли пришли к нему. Так и раньше бывало. Вот Витя хорошо начал день: сделал зарядку, быстро позавтракал, надел свежую рубашку, бодро идет по улице, все у него спорится, – и Витя представляет, что его видят знакомые, видят, какой он отличный парень, как все у него здорово получается и, посмотрите, какая решительная походка!
Сейчас Витя представлял: его видят все ребята из их класса. Он в машине опергруппы, едет задерживать опасного преступника, он – только он один! – знает, где скрывается Пузырь! А если бы они видели, что совсем недавно происходило на берегу Птахи! Станешь рассказывать, ведь не поверят. Эх!..
– Около поста ГАИ останови, – сказал шоферу Петр Семенович. – Там Сорокин дежурит.
У голубой будки на перекрестке дорог «газик» резко затормозил. К машине подбежал пожилой милиционер.
– Докладывает старшина Сорокин! – рявкнул он. – Никаких нарушений, товарищ капитан. Проехали... – Старшина Сорокин стал листать блокнот красной обветренной рукой.
– Ты погоди, – перебил его Петр Семенович. – «Москвич» проходил? Четыреста седьмой, стального цвета.
– Так точно, проходил! – бодро сказал милиционер. – Вот у меня записано: три часа, десять минут. Все у них в порядке – права, багажник пустой.
– Сколько их было? – быстро спросил дядя Коля.
– Двое!
– Может, пьяные? – спросил Петр Семенович, и голос его был сердитым.
– Никак нет! – Старшина Сорокин кашлянул, вежливо, в кулак. – То есть шофер за рулем тверезый, как стеклышко. А второй пассажир, верно, немного выпимши. Так ведь, товарищ капитан, пассажирам ничего, положено.
– Положено... – проворчал Петр Семенович.
– Между прочим, – словоохотливо продолжал милиционер, – очень веселый гражданин оказался. Все шутками. И песню пел. Забавную такую.
Витя высунулся из «газика» и пропел:
В городе Николаеве фарфоровый заво‑од!..
– Точно! – изумился старшина Сорокин.
Петр Семенович тронул за плечо шофера:
– Быстро!
Стрелка спидометра перескочила цифру «100», мелко дрожала. На часах, которые светились голубым, было без пятнадцати пять. Свистел ветер. Уже совсем рассвело, хотя солнце еще не встало.
Показалась городская окраина; стали быстро надвигаться многоэтажные дома; на кольце стояли два пустых троллейбуса с опущенными усами. «Газик» мчался к центру, к дому, в котором живет Витя Сметанин.
Никогда Витя не видел свой город таким пустым и чистым. Только дворники мели тротуары да милиционеры стояли на перекрестках. Проехала поливальная машина, раскинув прозрачный веер воды, – и в «газике» запахло дождем; проехал хлебный фургон – и вкусно запахло теплой поджаристой коркой.
Тихо, спокойно. Но где‑то близко прячется преступник. Даже убийца!.. Ведь он хотел убить их... Как все это возможно?.. И опять – в который раз! – Вите стало казаться нереальным все происходящее: и непривычно пустынный город, и то, что было совсем недавно, и то, что он сейчас поведет этих людей ловить бандита...
Впереди был виден уже их дом.
– Въедем в ворота, – сказал Петр Семенович. – И там остановимся.
...Машина останавливается под сумрачной аркой ворот.
– Только я бы просил... – начинает папа.
– Я вам гарантирую, – говорит Петр Семенович, – мальчик не подвергнется никакому риску.
– Нет, я с вами, – говорит папа.
И уже – подъезд. Витя поднимается вверх, через ступеньку. Сердце опять стучит в голове.
Железная лестница, деревянная крышка люка. Где‑то внизу хлопает дверь. Голоса.
– Тише, тише, – говорит сзади дядя Коля.
На чердаке сумрачно, пахнет кошками.
– Витя, дай руку, – шепчет папа.
Крыша, влажная от росы, тускло блестит. Необъятный город окутан зыбкой утренней дымкой и похож на декорации из какого‑то спектакля. Над далеким‑далеким полем, которое проглядывает между крыш, висит оранжевый шар солнца, и его прямой четкой линией пересекла тучка.
– А! Черт! – шепчет папа. – Ботинки скользят.
По загородке ходит, покачивается голубь. На стержнях с загнутыми краями крупные капли росы.
– Здесь лестница, – говорит одними губами Витя. – А лаз в углу, кирпичами заложен. Надо спуститься.
Витя заглядывает вниз, на «пляж» Репы. Лаз аккуратно заложен кирпичами.
«А вдруг его там нет?» – с ужасом думает Витя и слышит, как мелко стучат его зубы. Только этого не хватало!
Папа крепко держит Витю за руку.
– Оставайтесь здесь, – шепчет Петр Семенович.
Первой исчезает в проеме голова дяди Коли.
Пропуск в сознании – что‑то не увидел, не услышал. Был или не был выстрел?
– Папа, стреляли?
– Стреляли.
Движение, грохот кирпичей. Сорвался голубь с загородки, шумно захлопал крыльями. Фу‑ты! Напугал...
Появляется голова дяди Коли. Он вылезает на крышу, тяжело дышит, приседает на корточки – ждет. «Кого он ждет?» – думает Витя.
Появляется голова Пузыря. Совсем отвисла нижняя губа, глаза – шальные, ничего не видят, не понимают. «Лучше бы он на меня не смотрел...»
Раз! Два! – щелкают наручники.
Пузырь стоит согнувшись, широко расставив ноги. Жалкий Пузырь. Ничтожный. Дышит со свистом. Он похож на загнанного зверя.
И Витя ловит себя на непостижимом чувстве: ему жалко Пузыря... Нет, не запоет он больше:
В городе Николаеве фарфоровый заво‑од...
Вылезает на крышу Петр Семенович.
– Пошли...
Потом они спускаются по лестнице. Во всех дверях – люди. Заспанные, удивленные, испуганные. Откуда узнали?..
– Посторонитесь, граждане! Прошу, посторонитесь!
Во дворе уже солнце. И прохладные тени.
Репа... Откуда он возник? Репа бросается к Вите.
– Предатель! Предатель! – Рыжая челка упала на лоб. Глаз нет. Вместо глаз – ярость, ненависть, недоумение. – Предатель...
– Репа! Репа!.. Я не предатель. Ведь он...
Происходит что‑то неладное. Мелькает испуганное лицо папы. Освещенная солнцем стена дома сдвинулась и плывет мимо.
Быстрее, быстрее, быстрее! Рябит в глазах. Кровь в висках – частыми толчками. Кровь в висках: «Предатель, предатель, предатель...»
И Витя уже у себя в комнате. Папа укладывает его в кровать. Витя послушно раздевается.
– Папа, я не предатель... – шепчет он.
– Нет, сынок, нет... Поспи.
Витя закрывает глаза. Холодно. Немного знобит. Витя подтягивает одеяло к самым глазам. И летит в черную бездну. Бездна встречает его шепотом: «Предатель, предатель».
А потом становится спокойно и тихо. И ничего не видно.
...Приснился сарай бабушки Нюры и Зорька.
Бабушка Нюра доила корову, молоко пенилось в подойнике. И Витя увидел то, чего не замечал раньше: на стене висели хомут и дуга, выкрашенные в красное, а сбоку, в углу, лепилось гнездо ласточки. «Странно, – подумал во сне Витя, – наяву не видел, а во сне – пожалуйста».
Потом ничего не снилось; потом пришел доктор, тот самый, что увез в больницу Катю. Резко запахло лекарствами. Витя почувствовал укол и ноющую боль в левой руке.
– Как, доктор? – спросила мама.
«Откуда она взялась?» – удивился во сне Витя.
– Ничего страшного, – сказал доктор. – Сильное нервное потрясение. Выспится и будет здоров.
– Пошли, Лида, – сказал папа. – Пусть спит.
Витя увидел острый нос «Альбатроса», который плавно погружался в темноту пещеры Летучих мышей.
Витя проснулся и почувствовал, что ему хорошо, что он здоров, что очень хочется есть.
Был день. Солнце просвечивало через спущенную штору. Кто‑то сидел рядом. Витя повернулся. На него испуганно смотрел Репа.
– Репа!.. – прошептал Витя и все вспомнил. И мир потемнел вокруг.
– Витек, ты на меня не сердись, – заспешил Репа. – Ты прости меня, Витек. Ты правильно сделал. Я бы тоже...
– Я не предатель? – спросил Витя, чувствуя, как тяжесть рушится вниз и легкость, легкость наполняет его.
– Что ты! – замахал руками Репа. – Что ты... – И он стал смотреть в пол. – Это и для мамы хорошо...
– Почему? – прошептал Витя.
– Она его... Ну... любила... – еле слышно сказал Репа.
– Пузыря?!
– Да. Ничего я не мог сделать. Любила – и все.
«Вовкина мать любила Пузыря... – потрясенно думал Витя. – Да как же это так? Нет, совсем я не знаю, что такое любовь».
– Как же так, Репа?
– Ничего. Все к лучшему. Другого найдет. – Репа стал веселым. – Мама у меня еще молодая и красивая. Правда?
– Правда, Репа.
– Я ей уже платье подарил! – торжествующе сказал Репа.
– Вот молодец! Я своей маме на день рождения тоже что‑нибудь подарю.
– Витек! А знаешь, сколько ты проспал?
– Сколько?
– Шестнадцать часов!
И мальчики стали хохотать. Им стало просто замечательно жить. Очень хороший друг у Вити Сметанина – Репа. Вот познакомить бы его с Вовкой и Катей. Только как это сделать?.. «Как там Катя? И как там все?» – вдруг подумал Витя.
Обедали все вместе, аппетит у Вити был отменный, даже Репа не мог с ним тягаться. За обедом мама сказала (она приехала вчера с первой электричкой):
– Витя, может быть, ты хочешь остаться в городе?
Витя чуть не захлебнулся компотом.
– Мам, да ты что! – только и мог вымолвить он.
Папа удивленно посмотрел на маму. Папа – это же совершенно ясно! – все понимает.
– Ничего себе, путешествие... – проворчала мама.
Витю так и подбросило. Неужели мама не понимает?
– Это было замечательное путешествие! – крикнул он.– Замечательное! Самое замечательное в моей жизни! – И тут Витя вспомнил...– Папа, ты знаешь... Там, на берегу Птахи, мы видели памятник. Каменный солдат. Ну... на братской могиле он стоит. И имена, кто похоронен. Среди них есть Т. Грач...
– Что?
– Наверно, это ваш Тарас Грач...
Тихо стало в комнате.
– Так...– Голос папы дрожал. – Послезавтра двадцать второе июня... Так... – И папа, вскочив со стула, побежал к телефону.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
полностью посвященная памяти павших солдат
Мальчики и девочки! Наши юные граждане! Ведь правда, много раз вам приходилось слышать: «Вы – наше будущее». Может быть, так много раз, что уже не хочется вникать в смысл этих слов... Но это так! Это именно так: вы – наше будущее. И будущее всей планеты. От того, какими вы вырастете, зависит завтрашний день человечества. Этот день должен быть лучше сегодняшнего – светлее, добрее, честнее. Только истинным гражданам своей Родины и всей земли мы – старшие поколения – имеем моральное право передать это величайшее наследство. Готовы ли вы к нему? Каждый из вас сам вправе ответить на этот вопрос. Есть несколько способов понять (для себя): «Гражданин ли я своего Отечества?»
И вот один способ.
Солдатские могилы... Наша земля щедро, без меры засеяна ими. Посев, который никогда не даст всходов. Все дальше в прошлое уходит Великая Отечественная война, годы, когда над нашей Родиной нависла смертельная опасность. Для вас то время – уже история. Но и по сей день живы матери, не дождавшиеся своих сыновей с полей сражений, и сегодня, в великий и горький День Победы, не просыхают глаза вдов. И мы с вами под нашим мирным небом живем потому, что в грозный час на защиту Родины встали миллионы и миллионы ее сынов и дочерей. И миллионы из них пали в боях. Пали... Ничего нет священнее для народа, чем могилы его солдат. Сейчас поднялись над ними памятники, обелиски, мемориалы. У многих из них сменяются почетные караулы, в которых стоите и вы, замерев и потупив головы, и только легкий ветер шевелит ваши волосы... О чем вы думаете в эти мгновения?
Солдатские могилы... Если при виде их молчит ваше сердце, не подступает комок к горлу, не поднимается горячей волной благодарность и любовь к Павшим – знайте: будущее не принадлежит вам...
...«Газик» дал Матвей Иванович и сам поехал, бросив все дела.
– Как же, – сказал он, – вместе с военкоматом ставили памятник. Три соседних колхоза финансировали. – Он усмехнулся: – Финансировали...
В «газике» все молчали: Витины родители, шофер Коля, дядя Женя и дядя Саша, молчали на заднем сиденье Вовка и Витя. Матвей Иванович хмурился, курил одну сигарету за другой.
День выдался ясный, просто ослепительный, безветренный. Сияло солнце. Остановились у узкого моста над Птахой, пропуская встречный бензовоз. И когда он прошел мимо, скрывшись за опушкой леса, все услышали, какая великая тишина разлита над землей.
– И в тот июнь был точно такой день, – нарушил молчание дядя Женя.
– Да... – Матвей Иванович глубоко затянулся. – Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили... – Он помолчал. – Поехали, Коля.
Каменный солдат внезапно словно вырос из земли на фоне сияющего неба.
«Газик» остановился у края ржаного поля, обдав васильки на меже волной теплой пыли. Машина еще не затормозила как следует, из нее быстро вылезли дядя Женя и дядя Саша, Витин папа, а за ними Матвей Иванович. И все мужчины тяжело побежали к памятнику, не разбирая пути.
Гурин скоро отстал и шел торопливым шагом, глубоко, трудно дышал.
Вовка и Витя обогнали всех и первыми оказались на берегу Птахи.
Потупился Каменный солдат...
Сжимали автомат каменные руки.
Выцветшие золоченые буквы: имена, имена, имена...
Первым подбежал дядя Саша, пустой рукав пиджака выскочил из кармана и нелепо мотался из стороны в сторону, лицо заливал пот. Дядя Саша перевел дыхание, и Витя не узнал его лица: оно было искажено страданием, гневом. Губы дяди Саши шевелились – он читал фамилии.
Витин папа и дядя Женя подбежали вместе, и теперь они стояли рядом перед Каменным солдатом – три фронтовых друга. И имена, выбитые золочеными буквами, плыли перед ними...
– Рядовой И. Терехов... – прошептал дядя Саша. – Да это же Ванька!.. Ванька‑сибиряк! Помните, всё письма матери нам читал?..
– Рядовой В. Михайлов... – Дядя Женя тер рукой высокий лысый лоб. – Кто же это, а? Не помню...
– «Младший лейтенант В. Савельев...» – прочитал Витин отец.
И они посмотрели друг на друга.
– Наш лейтенант?
– Володя?
Дядя Женя судорожно вздохнул:
– В той, последней атаке? Помните, как поднимал нас? А мы не хотели, не могли?..
– Выскочил из окопа, – прошептал дядя Саша, – и только успел крикнуть: «За Родину! За...» Прошило его насквозь...
– «Рядовой Т. Грач...» – прочитал Витин папа. – Ах, Тарас, Тарас!..
– Все про свою украину нам песни пел, – потерянно сказал дядя Женя. – Помните? «Реве тай стогне Днипр широкый»?..
И тут дядя Саша рванулся к Каменному солдату, опустился перед ним на колени, прижался лбом к пьедесталу с рядами выцветших фамилий. Шевелились губы, с трудом выговаривая слова:
– Ребята!.. Ребята... Простите! Простите, что мы живем...
И затряслись плечи дяди Саши.
Его подняли, и теперь они, все трое, обнялись перед Каменным солдатом, под которым лежали их мертвые боевые товарищи. Кусали мужчины губы, текли по их щекам непривычные, забытые слезы. Рядом стоял Матвей Иванович, мял в руках кепку, и уголки его рта подергивались. Вокруг мужчин металась Витина мама и все говорила:
– Мои хорошие, не надо! Дорогие мои, славные... Не надо!.. Успокойтесь!
– Помолчи, Лида, – мягко сказал Витин папа.
И стало тихо. Так тихо, что слышно было, как под крутым берегом картаво лопочет Птаха, как шелестит рожь под легким ветром, как поет в небе, наполненном солнцем, невидимый жаворонок.
Витя Сметанин, тринадцатилетний мальчик, делал над собой неимоверные усилия, чтобы не заплакать. Но если бы он сейчас заплакал, мы бы не осудили эти слезы и не посмеялись бы над ним. Правда?
– Да, – разрушил тишину Матвей Иванович. – Все началось именно в такой день.
Витя вдруг представил, вообразил... И от этого ослеп, оглох, его стал бить нервный озноб. В такой же день... Был мир в его стране. Была летняя ночь. И в одну секунду все рухнуло, рассыпалось, смешалось. На спящие города упали бомбы, фашистские танки, сбив пограничные шлагбаумы, ринулись в рассвет, который только начинался над ничего не подозревавшей землей. Началась война. Война... Теперь судьбами миллионов людей распоряжалась смерть, тупая безжалостная сила, вложенная в пули, снаряды, бомбы. Кровавый туман окутал мир.
...Недалеко от памятника, на берегу Птахи, расстелили скатерть, Витина мама разложила еду. Матвей Иванович разлил в стаканы водку, себе лишь плеснул чуть‑чуть («Нельзя, мужики. Сердце»). И вздохнул:
– Ну, помянем солдат!
Мужчины сдвинули стаканы.
– Пусть земля вам будет пухом!
– За всех наших солдат, что лежат по всему свету...
– Именно так: вечная слава...
– И память!..
Они выпили горькую водку.
И здесь, может быть впервые, Витя понял, почему взрослые иногда пьют эту отвратительную жидкость.
– Ничего не узнаю́, – размягченно сказал дядя Женя. – Вон только тот лесок. Вроде в нем батарея Семенова стояла.
– Похоже, – сказал Витин папа, откусывая соленый огурец. – Только тогда вон там, слева, у взгорка, должна быть деревня, Нечаевка. За нее и стояли мы тут пять дней. А нет Нечаевки.
– Была, – сказал Матвей Иванович. – Ее немец взял все‑таки, а когда уходил, спалил дотла. Так мы ее и не подняли. Несколько семей, кто уцелел, потом по другим деревням расселили.
– Ну, – с непонятным ожесточением сказал дядя Саша, – мы Нечаевку ему не сдавали. Это уже без нас. Помните,– повернулся он к своим боевым товарищам, – собрали нас на шестые сутки, кто уцелел, и ночью увели на переформирование и пополнение. «Отдыхайте, ребята...» Даже мертвых не мы хоронили.
– Те, кто вас заменил, – сказал Матвей Иванович, – еще двое суток держали Нечаевку. Что здесь творилось, можно только представить. Я после войны сюда приехал, так на этой земле еще несколько лет хлеб не родился – вся выжжена, металла в ней...
– И крови, – перебил дядя Женя.
Опять Витя не мог все это представить. Здесь, на берегу такой мирной, ласковой Птахи, шли страшные бои. Люди убивали друг друга. Убивали! Убивали... И здесь мог погибнуть его папа. Тогда на Каменном солдате было бы еще одно имя: «Рядовой П. Сметанин».
Витя ужаснулся и украдкой посмотрел на своего папу.
Папа охотничьим ножом резал сало.
Мама с оживленным лицом чистила зеленый лук, вымытый в Птахе.
Витя лег на спину, смотрел в небо. И думал...
Позавчера в клубе они с Вовкой смотрели фильм «Горячий снег».
«Да, – думал Витя, – только так надо защищать свою Родину, если на нее напали враги. Но неужели люди не могут договориться? Неужели, если нет доводов, надо прибегать к последнему – к войне? То есть к убийству? Но война не довод, а преступление. Если на нашу страну нападут враги, я постараюсь быть хорошим солдатом, как мой папа. Но я не хочу быть солдатом. Не потому, что я трус. Вовсе нет. Я не хочу убивать людей. Убивать нельзя. Ну как бы устроить жизнь таким образом, чтобы в ней никогда не было войны?»
Конечно, если бы сейчас Витины мысли подслушали взрослые люди, они бы обязательно сказали: «Ах, как наивно!» Действительно, наивно...
Но давайте вообразим чудо: к таким выводам, как Витя, пришли все дети на земле, и прежде всего мальчики. Американские дети. И китайские дети. Дети Чили и дети малюсенькой страны Люксембург. Дети Франции. Дети Австралии. Словом, все‑все ребята на нашей прекрасной планете. Ведь тогда произошло бы второе чудо! Представьте, все эти дети выросли – стали взрослыми. И уж они‑то никогда не решали бы свои самые сложные споры посредством войны. Потому что, как подумал Витя Сметанин, убивать – нельзя...
Солнце клонилось к горизонту. От Каменного солдата упала длинная резкая тень. Свежий ветер гнул рожь, и колоски, касаясь друг друга, еле уловимо звенели.
Взрослые выпили еще свою горькую водку.
Эх, дороги, –
тихо начал дядя Женя.
Пыль да ту‑уман... –
подхватили остальные. Высоко поднялся голос Витиной мамы:
Холода, тревоги
Да степной бурьян...
Слушал Каменный солдат. Слушали вечереющие тихие поля. Слушала речушка Птаха.
Слушали Павшие.
Знать не можешь
Доли своей:
Может, крылья сложишь
Посреди степей...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
в которой Витя Сметанин впервые слышит загадочное слово „эврика!“
Еще в тот день, когда вместе с родителями Витя вернулся из города, Вовка перехватил его на дворе и потащил за сарай, на старые трухлявые бревна, где мальчики обычно совещались и обсуждали свои дела. Здесь Витя узнал последние новости.
– Ну! – начал тогда Вовка, тяжело дыша от нетерпения. – Катя в больнице в Дедлове, туда ее отвезли. – Вовка шумно выдохнул воздух. – А с Ильей вот как получилось...
– С каким Ильей? – перебил Витя.
– Да ты что? – Вовка вытаращил глаза. – Илья – братан мой.
«Это же Гвоздь!» – понял Витя.
– Ведь как было? – спешил все выложить Вовка. – Матвей Иваныч, оказывается, уже три дня как письмо от Илюшки получил. Простите, мол, злобы до вас не имею. Только опасайтесь – не своей волей живу. А Матвей Иваныч по штампу узнал – письмо из Кудиярова на почте бросили. Соседняя деревня. Тайком от дружков Илья его написал. Вот и понял наш председатель, что в шайке он, которая магазины грабит. Ну, потом эта встреча их...
– Зачем же Гвоздь именно сюда, домой, приехал? – недоуменно спросил Витя.
– Не знаю... – Вовка задумался. – Может, этот пузатый заставил? Ну и молодец ты, Витька! Какого бандюгу поймать помог!
Вовка позавидовал еще немного и продолжал дальше:
– И что Матвей Иваныч сделал! С Ильей долго разговаривал, потом звонил везде. Просит Илью колхозу на поруки до суда отдать. Вроде обещают.
– Его судить будут?
– Конечно, – Вовка погрустнел. – Все равно мамка радуется!
– Чего же радоваться? – удивился Витя. – Ведь суд будет.
– Чудак! Теперь уж он обязательно домой вернется, у нас в колхозе будет работать. – И лицо Вовки было счастливым и даже гордым. – А что еще! – продолжал он. – Звонил Петр Семенович. Того, в темных очках, шофера, тоже арестовали. Прямо в гараже и накрыли. И еще Петр Семенович сказал, что всем нам – тебе, мне и Кате – будет вынесена благодарность и, может быть, вручат ценные подарки! Во! Только, сказал, нужно документы оформить. Здорово?
– Здорово, – сказал Витя, но почему‑то последняя новость особого впечатления на него не произвела.
Ведь если подумать, что такое особенное они совершили? Уж если кого награждать, так это Альта и Сильву.
Все это было позавчера, а сейчас мальчики только вернулись с берега Птахи, от Каменного солдата, и все еще находились во власти увиденного и пережитого.
– Пошли в правление, сказал Вовка. – Мама велела вечером туда подойти. Даже не знаю, зачем...
Вите не хотелось расставаться с Вовкой.
– Хорошо, пойдем, – сказал он.
Вечер был теплый, безветренный. По улице навстречу мальчикам шло стадо; коровы призывно мычали, тяжело покачивались их полные бока; навстречу коровам спешили хозяйки, и голоса их были ласковыми и зазывными; пахло молоком, навозом, деревенским жильем.
Витя и Вовка подошли к правлению колхоза сзади, теперь они шагали мимо открытых окон и тут услышали голоса, очень знакомые.
– Стой! – прошептал Вовка и поманил Витю рукой к завалинке.
Мальчики осторожно встали на завалинку, заглянули в окно – это был кабинет председателя колхоза, и находились в нем двое: Матвей Иванович – он сидел спиной к окну – и Илья, брат Вовки, – он помещался на маленьком табурете, мальчики видели его в профиль. Илья Зубков сидел опустив голову и не знал, куда девать большие руки.
И опять Витя не узнал его. Это был не тот Гвоздь, который делал бизнес на толчке. Это был не тот Гвоздь, который вел оперативников на лужайку с крадеными товарами.
На табурете сидел деревенский парень, понурый, кряжистый, с длинными сильными руками, понурость была во всей его позе, а лицо казалось заинтересованным, даже радостным, и в глазах не было ни тоски ни страха. Только большой синяк под глазом и ссадина на щеке говорили о недавних событиях.
– Не послушал ты меня, Илья, – тихо говорил Матвей Иванович. – Ты ж для земли родился, для работ крестьянских... «В город, в город»... – Матвей Иванович чиркнул спичкой, прикурил сигарету. – Вот и результат: шесть лет, как дым в трубу. И Аню упустил... Ты на нее зла не таи. Она ждала. Четыре года ждала. А ты хоть бы письмо одно...
– Чего там! – отчаянно сказал Илья. – Не надо, Матвей Иваныч. Знаю. Сам я все... – И голос его прервался.
– А мне? – сердито, взволнованно сказал Матвей Иванович. – Три письма тебе в колонию послал... Ни ответа ни привета.
Илья опустил голову и молчал.
– Да, нелегко, Илья, быть настоящим человеком! – Матвей Иванович помолчал, подумал. – И чтобы счастье пришло. Конечно, семья... Но еще... Кто знает? Что главное? Чтоб дело любимое в руках. Тебе от него радость. И людям тоже радость. Твое дело здесь, в земле, в хлебах. Ты для этого рожден, Илюша...
– Да знаю! Знаю! – вдруг перебил Илья с отчаянием. – Я и приехал... Я ж их подбил: мол, места сызмальства знакомые, все ведомо – что да как. А сам хотел на дом свой поглядеть, на речку. Уж забыл, как сеном с чабрецом пахнет, как чибисы в болоте кричат. Верите, ночами снилось. В ту ночь‑то, когда магазин брали... к избе своей подошел. Темно, тихо, родным пахнет. Думаю: рядом же мать спит и брат... И верите, дышать не могу, прямо сердце разрывается.
Вовка сильно, до боли сжал Витину руку.
Матвей Иваныч сказал:
– Получишь свое, отсидишь... Ох, Илья, не бегай. Домой возвращайся.
– Вернусь, – глухо сказал Илья. – Вернусь! Хотите, клятву дам?
– Я же тебе верю, чудак...
– Пятерку влепят, – хмуро сказал Илья. – А может, трояк?
– Будем надеяться на лучшее. Адвоката сам тебе найду. А сейчас – работай. Вот еще прокурора мне уломать...
– Да, Матвей Иваныч! – с жаром сказал Илья. – Любую работу. Чтоб в руках ее подержать.
– Эх, Илья, Илья... Ты вот что. Ты с матерью поласковей.
Вовка потянул Витю за рукав. Присели, и уже нельзя было разобрать, о чем говорят в председательском кабинете.
– Мама заругается, – прошептал Вовка, – здесь она где‑то.
Правление колхоза «Авангард» стояло на пригорке, и мальчики видели всю деревню, сейчас неясную, поглощенную сумерками. На Птахе, у дебаркадера, покачивался ярко освещенный катер, и от него долетала, заглушенная расстоянием, веселая музыка.
И тут они увидели милицейский мотоцикл с коляской, в котором дремал милиционер Миша.
– Чего это он? – удивился Витя.
– Чего... – хмуро сказал Вовка. – Илью сторожит. Он же у них в милиции... это, содержится. Комната там есть. Для этих... – Вовка опустил голову. – Для преступников... Пошли!
Медленно шли по пыльной теплой дороге.
– Хороший у меня брат! – с вызовом сказал Вовка.
– Хороший, – сказал Витя. – А кто такая Аня?
– Невестой Ильи была. – Вовка опять нахмурился. – Вышла за Юрку Захарина. Тракторист. Ничего парень. Только Илья его – одной ручкой. А Анька... Могла бы и еще два года подождать.
Витя не знал, что на это ответить.
– Я пошел маму искать, – возбужденно сказал Вовка. – А ты?
– Я домой.
Когда он шел мимо сарая, то увидел, что бабушка Нюра доила Зорьку.
«Проверим», – подумал Витя и заглянул в дверь. В сарае горела тусклая лампочка, и из‑за широкой спины коровы Витя увидел ласточкино гнездо, которое лепилось в углу; рядом висел хомут и дуга, покрашенные потускневшей красной краской. Чудеса, да и только!
Дома его ждали папа и мама с подозрительно напряженными лицами.
– Долгонько гуляешь, сын, – бодро сказал папа.
Мама сердито – показалось Вите? – поставила на стол сковородку с макаронами и мясом. Ужин проходил в молчании.
– Совсем ты уже стал взрослым, – сказала папа. – И столько всяких событий.
Мама отодвинула тарелку, и щеки ее порозовели.
– Есть еще одна новость, не очень радостная, – продолжал папа. – Скажи, ты давно получил последнее письмо от Зои?
– Давно, – сказал Витя, и сердце его прыгнуло. – Что с ней случилось?
– С ней ничего не случилось, почему‑то раздраженно сказала мама.
– Понимаешь, Витя... – Папа прямо посмотрел в Витины глаза, и взгляд его был суровым. – Арестовали отца Зои, Владимира Петровича.
– Арестовали? За что? – Витя мгновенно вспомнил день рождения Зои, зануду Люську...
– Еще ничего не известно. Что‑то нашла ревизия в его фирме. Оказывается, уже несколько месяцев назад там кого‑то арестовали. И вот... Владимира Петровича вызвали с юга, все они вернулись домой, так что Зоя сейчас в городе.
– Она знает? – спросил Витя.
– Конечно. И представляешь, каково ей? Надо, сын, написать Зое письмо, дружеское, ободряющее. Ведь она‑то, как ты понимаешь, ни в чем не виновата.
– Я не понимаю, – раздраженно сказала мама, – зачем такая спешка? Им сейчас не до писем.
– Ты еще поймешь, Лида, – очень тихо и очень спокойно сказал папа, и Витя понял, что у них уже был разговор обо всем этом.
«Мама не хочет, чтобы я писал письмо Зое? Но почему?»
– Папа!.. Я... я не понимаю. Владимир Петрович, как ты, был солдатом, воевал с фашистами.
– Трудное это дело, сын, быть настоящим человеком. – Папа задумался. – Это, знаешь, как экзамен. И длится он всю жизнь. Легко сорваться, разменять свою честь на пустяки, на побрякушки. А за счастье, за его предел, принять холодильник и «Москвич» последней марки. Подумай, Витя, разве, например, Матвей Иванович о таком счастье думает?
– Нет, папа...
– Конечно, нет! – И папа внимательно взглянул на маму; мама мыла посуду, стараясь не греметь, и ни на кого не смотрела. – Слов нет, – опять заговорил папа, – хорошо иметь холодильник... Ну, «Юрюзань», а «Москвич» – так совсем здорово. Только к ним еще для счастья надо что‑то прибавить, самое главное.
– Что прибавить? – спросил Витя и даже подался вперед.
– Вот ты об этом и думай. Сам. А поймешь, что еще надо, скажи себе: «Эврика!» – что, да будет тебе известно, означает по‑латыни «Нашел!». Да! – Папа азартно потер руки. – Через несколько дней в нашем колхозе начинается сенокос. Звали желающих на помощь. Людей у них не хватает. Я думаю, мы всей дружной семьей, а?
– С какой стати? – громко сказала мама, и по ее лицу пошли розовые пятна. – Я приехала сюда отдыхать, а не... – В голосе ее послышались слезы. – И вообще... вообще... Мне надоели твои причуды!
И мама, прижав фартук к глазам, ушла с террасы.
– Лида! Лида! Ну что ты, ей‑богу!.. – Папа пошел за мамой и показался Вите каким‑то суетливым и виноватым.
Витя ничего не понял. А папа и мама больше так и не вышли из своей комнаты. Только их тихие голоса слышались за дверью.
«Что происходит? – думал Витя. – Из‑за чего они поссорились? Нет, взрослые люди очень непонятные. И кто хороший? Кто плохой?»
И мысли смешались.
Вот Гвоздь. Ведь был бандит! Но он оказался вроде бы хорошим человеком! Витя представил Илью на табурете в кабинете Матвея Ивановича. А Зоин отец? Бывший солдат, всегда такой вежливый и представительный – и его арестовали! А мама? Мама... Витя весь сжался. Чем она недовольна? Почему боится... Да, да! Боится, что Витя напишет письмо Зое? И не хочет работать на сенокосе... А мама Репы любила Пузыря. Да как его можно любить?
Утром Витя писал письмо Зое. Долго ничего не получалось. Вначале Витя описал путешествие по Птахе. Подробно – о столкновении с бандитами. Но, написав все это, понял, что Зое сейчас все неинтересно, что она, конечно же, ни о чем не может думать, кроме своего отца. И письмо получилось коротким.
Зоя!
Я хочу тебе сказать, что считаю тебя очень хорошим другом. Можешь на меня рассчитывать всегда. И когда у тебя радость. И когда беда. Я знаю о несчастье, которое у вас случилось. Не унывай! Уверен, что твой папа ни в чем не виноват. А самое главное, ни в чем не виновата ты.
Скоро увидимся. Я тебе о многом расскажу.
Твой друг Витя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ,
которую можно назвать так: „Начало всех начал“
Мы говорим: Советский Союз – могучая индустриальная держава. И это действительно так. Мы гордимся достижениями наших ученых. Мы знаем: Советская Армия всей своей грозной мощью стоит на страже границ нашего государства. Всему миру известны советские космонавты, первопроходцы внеземных пространств.
Но вы подумайте, дорогие мальчики и девочки, что было бы, если: рабочие наших заводов и фабрик не пообедали сытно в своих столовых, не съели бы второе и первое, не выпили бы по стакану молока; знаменитый ученый утром, перед тем как идти в свою лабораторию, не выпил чашку кофе с бутербродами, солдат рано‑рано утром не покормили бы завтраком из двух блюд; космонавты в свою ракету не взяли бы тюбики с самой разной едой, которая, правда, представляет собой пасту, но ведь паста эта, как известно, приготовлена из самых разнообразных продуктов: мяса, овощей, хлеба, молока и так далее и тому подобное.
Вы уже догадались, что случилось бы в этих невероятных случаях. Остановились бы наши заводы и фабрики, перестали бы выпускать свою продукцию, потому что голодные рабочие не могут работать. Прекратилось бы бурное развитие нашей науки, так как на голодный желудок вряд ли что‑нибудь откроешь. Не сумели бы обессиленные солдаты бдительно охранять наш покой. А космонавты не смогли бы отправиться в свой очередной рейс, потому что и в космосе надо завтракать, обедать и ужинать, хотя там это и не очень удобно делать.
И получается: начало всему – на древней земле на полях, где растет хлеб, зреет картошка, цветут и плодоносят сады и желтые подсолнухи поворачивают свои нарядные головки за солнцем, на лугах, где пасутся стада, в птичниках, где кудахчут куры после каждого снесенного яйца... Все начинается здесь: и индустриальное могущество, и гениальное научное открытие, и танковая атака во время маневров «Большой Днепр», и старт космической ракеты... Все начинается здесь, где изо дня в день работают люди с натруженными, темными руками, люди извечной древнейшей профессии на нашей планете, и называются они – крестьяне. Тут начало всех начал.
...В колхоз «Авангард» пришла пора сенокоса. Витя и Вовка договорились с Федей, что он их возьмет на левый берег Птахи, в пойменные луга. Папа поедет в третью бригаду, где будут работать две сенокосилки.
– К технике поближе, – сказал он.
А мама осталась дома. С папой они почти не разговаривают – поссорились.
Теперь когда Витя встречал взгляд мамы, ему становилось не по себе. Вите казалось, что и мама чувствует то же. Что случилось?
Двадцать шестого июня в пять утра – как и договорились – за Витей приехал Федя. В телеге уже сидел Вовка и зевал до самых ушей. Хотели с собой взять Альта и Сильву, но собаки ещ<