Так, теперь у меня есть жена‑сновидение, становится сновидец достаточно сознательным для того, чтобы обдумать свое положение. Что, черт возьми, с нею делать?
Но пока это не имеет к нему отношения. Аиша и Мишала Ахтар – вместе в большом доме.
* * *
С этого дня рождения Мирза Саид был полон страстными желаниями, «как будто жизнь действительно начинается в сорок», дивилась его жена. Их супружеские отношения стали столь интенсивными, что прислуга была вынуждена менять простыни три раза в день. Мишала втайне надеялась, что усиление либидо[1046]ее мужа приведет их к задуманному, ибо была уверена, что энтузиазм имеет значение (сколько бы доктора ни твердили обратное) и что годы измерения температуры каждое утро перед тем, как покинуть постель, и последующих отметок результатов на миллиметровке для выявления ритмов ее овуляции,[1047]в действительности, отваживали от нее дитя: отчасти потому, что трудно сохранять должную пылкость, когда наука лезет в постель вместе с тобой, а отчасти потому, что, на ее взгляд, ни один уважающий себя плод не пожелает войти в матку такой механически запрограммированной матери; Мишала по‑прежнему молилась о ребенке, хотя и более не сообщала об этом Саиду, дабы уберечь его чувства от неудачи в этом отношении. Она смыкала очи, симулируя сон, и обращалась к Богу, чтобы получить знак, и когда Саид стал таким любящим, таким настойчивым, она решила: если только это возможно, это случится. В результате его странная просьба, что теперь каждый раз, оставаясь в Перистане, она должна возвращаться к «старым путям»[1048]и удаляться за полог,[1049]не вызвала в ней заслуженного презрения. В городе, где они содержали большой и гостеприимный дом, заминдар с женой слыли одной из самых «современных‑и‑энергичных» пар на местном парнасе;[1050]они коллекционировали современное искусство, устраивали дикие вечеринки, приглашали друзей, рассаживали их на диванчики, гасили свет и смотрели легкую порнушку на видео. Поэтому, когда Мирза Саид сказал: «Было бы восхитительно, Мишу, если бы мы приспособили наше поведение к этому старому дому», – она должна была рассмеяться ему в лицо. Вместо этого она ответила: «Как тебе нравится, Саид», – ибо он дал ей понять, что это своего рода эротическая игра. Он даже намекнул, что его страсть к ней так захватила его, что ему может приспичить выразить ее в любой момент, и если бы она была в это время у всех на виду, это смутило бы прислугу; разумеется, ее присутствие лишало его возможности сконцентрироваться на какой бы то ни было задаче, и, кроме того, в городе «мы по‑прежнему будем полностью современны». Из этого она уяснила, что город был полон помех для Мирзы, поэтому самый большой шанс осуществить задуманное был здесь, в Титлипуре. Она решила оставаться сокрытой. Именно тогда она пригласила свою мать придти и остаться, потому что, если уж пришлось ограничить свое пребывание зенаной, ей требовалась компания.
|
|
Госпожа Курейши[1051]явилась, дрожа от переполнявшей ее ярости и решив бранить зятя, пока он не откажется от этой глупости с пологом, но Мишала изумила мать, умоляя:
– Пожалуйста, нет.
Госпожа Курейши, жена директора госбанка, совсем растерялась.
– На самом деле, когда ты была подростком, Мишу, ты была серым гусем, а я – беркутом. Я думала, ты тянешь себя из этой канавы, но теперь вижу, что он столкнул тебя обратно.
|
|
Жена финансиста всегда придерживалась мнения, что ее зять был тайным скопидомом: мнения, оставшегося неповрежденным несмотря на отсутствие малейшей крупицы подтверждающих его свидетельств. Игнорируя запрет своей дочери, она разыскала Мирзу Саида в саду и накинулась на него, по привычке дрожа для должного эффекта.
– Что за жизнь Вы ведете? – потребовала она ответа. – Моя дочь не для того, чтобы прятаться, но для того, чтобы украшать! Чего стоит все Ваше состояние, если Вы тоже держите его под замком? Сын мой, отоприте, и бумажник, и жену! Восстановите Вашу любовь, отпустите ее в какое‑нибудь приятное путешествие!
Мирза Саид открыл было рот, но, не найдя, что ответить, закрыл его. Ослепленная собственным красноречием, что создавало – совершенным стимулом момента – идею празднования, госпожа Курейши подогревала тему.
– Просто соберитесь и уходите! – вещала она. – Уходите, мужчина, уходите! Уходите с нею, или Вы запрете ее, пока она не уйдет, – тут она зловеще ткнула пальцем в небо, – навсегда?
Виновато понурясь, Мирза Саид пообещал рассмотреть это предложение.
– Чего Вы ждете? – кричала она в триумфе. – Вы большой слизняк?[1052]Вы… Вы Гамлет?[1053]
Нападение тещи принесло Мирзе Саиду очередной из периодических приступов самоосуждения, беспокоивших его с тех пор, как он убедил Мишалу скрыться за вуалью. Чтобы утешить себя, он принялся читать тагоровскую[1054]историю Гаре‑Байре,[1055]в которой заминдар убеждает свою жену выйти из‑за полога, после чего та завязывает дружбу с подрывным политиканом, вовлеченным в движение «свадеши»,[1056]и заминдар погибает. Роман на мгновение ободрил его, зато вернулись прежние подозрения. Был ли он искренен в причинах, которые сообщил жене, или же просто искал путь покинуть берег, чтобы расчистить себе дорогу к мадонне бабочек, эпилептичной Аише? «Какой там берег, – думал он, вспоминая госпожу Курейши с ее обвиняющими ястребиными очами, – какое там – расчистить». Присутствие тещи, убеждал он себя, только доказывало его благие намерения. Не он ли поощрял Мишалу в идее послать за нею, хоть и прекрасно знал, что жирная старуха не выносит его и будет подозревать в каждой проклятой хитрости под солнцем? «Разве желал бы я так сильно ее прибытия, решись я крутить тут шашни? – спросил он себя. Но ноющий внутренний голос продолжал: – Вся эта недавняя сексология, этот вернувшийся интерес к твоей леди женушке, все это – простой перенос.[1057]На самом деле ты стремишься сбежать к своей крестьяночке и просто оправдываешься перед собой».
|
|
Вина заставила заминдара почувствовать себя никчемным человеком. Оскорбление, брошенные его тещей, показалось ему похожим, к его пущему неудовольству, на буквальную истину. «Слизняк», – назвала она его, и, сидя в своем кабинете, окруженный книжными шкафами, в которых черви довольно чавкали над бесценными санскритскими[1058]текстами, подобных которым было не найти даже в национальном архиве, а также над не столь величественными полными собраниями сочинений Перси Вестермана,[1059]Дж. А. Хенти[1060]и Дорнфорда Йейтса,[1061]Мирза Саид признал: да, это так, я мягкотел. Дом был построен семь поколений назад, и за семь поколений произошло смягчение. Он спустился по коридору, вдоль которого были развешаны портреты его предков в мрачных позолоченных рамках, и оглядел зеркало, продолжавшее висеть на своем прежнем месте как напоминание, что однажды он тоже должен занять свое место на этой стене. Он был человеком без острых углов и грубых краев; даже локти его были покрыты небольшими выступами плоти. В зеркале он видел тонкие усы, слабый подбородок, запятнанные пааном[1062]губы. Щеки, нос, лоб: все мягкое, мягкое, мягкое. «Что можно найти в парне вроде меня?» – заплакал он, и когда сообразил, что взволнован настолько, что говорит вслух, то понял, что наверняка влюблен, что болен любовью, как пес, и что объектом привязанности более не была его любимая жена.
– Тогда я проклятый, поверхностный, легкомысленный и самообманывающий парень, – вздыхал он, – коль изменился так сильно, так быстро. Я заслуживаю смерти, без всяких церемоний.
Но он был не таков, чтобы падать на меч. Вместо этого он побрел пока по коридорам Перистана, и довольно скоро магия дома сработала и к нему снова вернулось некое подобие хорошего настроения.
Дом: несмотря на свое дивное имя, это было солидное, довольно прозаичное строение, отдающее экзотикой только в этой неправильной стране. Оно было построено семь поколений назад неким Пероуном, английским архитектором, горячо любимым колониальными властями, и стиль его был всего лишь стилем английского неоклассического загородного дома. Тогдашний великий заминдар был помешан на европейской архитектуре. Прапрапрапрадедушка Саида нанял этого парня через пять минут после встречи с ним на приеме вице‑короля,[1063]дабы публично заявить, что не все индийские мусульмане поддерживали действие солдат Мирута[1064]или симпатизировали последующим восстаниям: нет, не любыми средствами; – и затем дал ему карт‑бланш;[1065]– и теперь здесь располагался Перистан, в центре субтропических картофельных полей и возле огромного баньяна: сплетения древесно‑деревенских побегов со змеями в кухнях и высохшими скелетиками бабочек в шкафу.[1066]Кое‑кто говорил, что своим названием дом обязан скорее англичанину, нежели чему‑то более фантастическому: оно было всего лишь сокращением от Пероунистана. [1067]
Спустя семь поколений он, наконец, стал выглядеть так, словно принадлежал этому пейзажу воловьих телег, пальмовых деревьев и высоких, ясных, тяжелозвездных небес. Даже витраж, глядящий свысока на лестницу короля Карла Безголового, был – неким неуловимым образом – натурализован. Лишь немногие из этих старинных заминдарских домов пережили нынешние уравнительные экспроприации, и потому над Перистаном витал некий затхлый музейный дух, несмотря даже на то – а может, именно благодаря тому, – что Мирза Саид гордился этим старым обиталищем и щедро тратился, дабы держать его в образцовом порядке. Он спал под высоким балдахином,[1068]где трудились и умирали правители: на кораблеподобной кровати, которую прежде занимали три вице‑короля. В большом салоне он любил сидеть с Мишалой и госпожой Курейши на диковинном тройном диванчике. В одном конце этой комнаты колоссальный ковер Шираза[1069]стоял свернутым на деревянных подставках в ожидании пышного приема, достойного того, чтобы на нем развернули это диво, и так никогда и не случившегося. В гостиной находились крепкие классические колонны с декоративными коринфскими капителями,[1070]и были павлины, каменный и настоящий, прогуливающиеся у главного входа в дом, и венецианские люстры, позвякивающие в холле. Оригинальные пункас[1071]все еще были в отличном рабочем состоянии, действовали все их шнуры, приводимые в движение посредством шкивов[1072]и отверстий в стенах и перекрытиях маленькой, душной комнаты для багажа, где сидел пункавалла[1073]и тащил весь этот пучок, ловя иронию зачатия воздуха в крохотной комнатушке без окон и посылая прохладные бризы всем прочим уголкам дома. Слуги тоже прожили здесь семь поколений и потому утратили искусство жаловаться. Здесь властвовали старые пути: даже титлипурский продавец сладостей нуждался в одобрении заминдара прежде, чем пустить в продажу любую новую конфету, которую мог бы придумать. Жизнь в Перистане была столь же мягкой, сколь трудной была она под деревом; но даже на такие уютные местечки могут пасть тяжелые удары.
* * *
Открытие, что жена тратит большую часть времени, закрывшись с Аишей, наполнило Мирзу невыносимым раздражением, экземой[1074]духа, взбесившей его тем, что царапала ни за что ни про что. Мишала надеялась, что архангел, муж Аиши, подарит ей ребенка, но, поскольку не могла сообщить об этом своему мужу, она стала угрюмой и раздраженно пожала плечами, когда он спросил ее, зачем она тратит впустую столько времени с этой сумасшедшей девчонкой из деревни. Очередное умалчивание Мишалы усилило зуд на сердце Мирзы Саида и сделало его, ко всему прочему, ревнивым, хотя он и не был уверен, ревновал он Аишу или Мишалу. Он впервые обратил внимание, что глаза у хозяйки бабочек были того же блестяще‑серого оттенка, что и у жены, и этот факт тоже почему‑то заставил его отстраниться, будто бы он доказывал, что женщины ополчились против него, шепча бог знает какие тайны; быть может, они были сплетницами и болтали о нем! Эти дела в зенане могли иметь неприятные последствия; даже это старое желе госпожа Курейши была принята Аишей. Странная троица, думал Мирза Саид; когда мумбо‑юмбо[1075]входит в вашу дверь, здравый смысл вылетает в окно.
Теперь об Аише: когда она сталкивалась с Мирзой на балконе, или в саду, где он блуждал, читая любовную поэзию урду,[1076]она была неизменно почтительна и застенчива; но ее прекрасные манеры, вместе с полным отсутствием какой‑либо искры эротического интереса, погружали Саида во все большие глубины беспомощного отчаяния. Поэтому случилось так, что, когда однажды он шпионил за девушкой у входа на четверть жены и услышал, несколькими минутами позже, как голос тещи поднимается до мелодраматического вопля, он был охвачен настроением упрямой мстительности и намеренно ждал целых три минуты прежде, чем проверить, в чем же дело. Он обнаружил госпожу Курейши рвущей на себе волосы и рыдающей, словно киношная королева, тогда как Мишала и Аиша сидели, скрестив ноги, на кровати, лицом к лицу – серые глаза, глядящие в серые, – и лицо Мишалы покоилось между вытянутыми ладонями Аиши.
Как оказалось, архангел сообщил Аише, что жена заминдара умирает от рака, что ее груди полны пагубными узелками смерти и что жить ей осталось не более нескольких месяцев. Положение опухоли доказывало Мишале жестокость Бога, ибо только порочное божество может поместить смерть в грудь женщины, которая только и мечтает о том, чтобы вскормить этой грудью новую жизнь. Когда вошел Саид, Аиша торопливо шептала Мишале:
– Вы не должны думать таким образом. Бог спасет Вас. Это – испытание веры.
Госпожа Курейши сообщила Мирзе Саиду дурные вести с бурными воплями и завываниями, и для вконец запутавшегося заминдара это оказалось последней каплей. Он вспылил, задрожал от ярости и принялся громко кричать, словно готовый в любой момент начать крушить мебель и людей, находящихся в комнате.
– К черту тебя с твоим призрачным раком! – в гневе орал он на Аишу. – Ты вошла в мой дом со своим безумием и ангелами и капаешь ядом в уши моего семейства. Убирайся отсюда со своими видениями и со своим невидимым супругом. Это современный мир, и здесь настоящие доктора, а не призраки на картофельных полях, сообщают нам, когда мы больны. Ты создаешь свою чертову шумиху из ничего. Убирайся и никогда больше не ходи по моей земле.
Аиша выслушала его, не убирая глаз и рук от Мишалы. Когда Саид остановился перевести дыхание, сжимая и разжимая кулаки, она мягко обратилась к его жене:
– Все востребуется с нас, и все воздастся.
Когда он услышал эту формулу, которую люди по всей деревне твердили как попугаи, будто бы знали, что она означает, разум на некоторое время покинул Мирзу Саида Ахтара; он поднял руку и нелепо ударил Аишу. Она упала – кровь потекла у нее изо рта, из расшатанного кулаком Мирзы зуба – и замерла на полу, а госпожа Курейши швырнула своему зятю горсть проклятий:
– О боже, я отдала свою дочь на попечении убийцы! О боже, напасть на женщину! Продолжай, ударь меня тоже, тренируйся. Чертов святоша, богохульник, дьявол, мразь.
Саид молча покинул комнату.
На следующий день Мишала Ахтар настояла на возвращении в город для подробного медицинского осмотра. Саид ответил:
– Если ты хочешь развлекаться суевериями, иди, но не жди, что я пойду тоже. Это же восемь часов пути; нет уж, к черту.
Мишала уехала в полдень того же дня с матерью и водителем, в результате чего Мирзы Саида не было там, где он должен был быть (то есть – рядом с женой), когда ей сообщили результаты обследования: несомненные, неоперабельные, слишком далеко протянувшиеся когти рака, глубоко проникшие в каждый уголок ее груди. Несколько месяцев – шесть, если повезет, – и перед этим – боль, стремительно усиливающаяся. Мишала вернулась в Перистан и направилась прямо в свою комнату в зенане, где написала мужу сухую записку на лавандовой бумаге, сообщая ему диагноз врача. Когда он прочитал ее смертный приговор, написанный ее собственной рукой, ему страшно захотелось разрыдаться, но глаза его упорно оставались сухими. У него много лет не было времени на Всевышнего, но теперь пара фраз Аиши вонзилась в его разум. Бог спасет вас. Все воздастся. Жестокая, суеверная мысль закралась в его голову: «Это – проклятие, – думал он. – Когда я возжелал Аишу, она убила мою жену».
Когда он пошел в зенану, Мишала отказалась видеть его, но ее мать, загораживающая дверной проем, вручила Саиду вторую записку на синей ароматной бумаге. «Я хочу видеть Аишу, – значилось в ней. – Любезно позвольте мне это». Кивком Мирза Саид дал согласие и с позором уполз.
* * *
С Махаундом всегда борьба; с Имамом – рабство; но с этой девочкой нет ничего. Джибрил инертен; обычно он спит в своих грезах так же, как и в реальной жизни. Она находит его под деревом, или в канаве, слышит то, чего он не говорит, берет то, что ей нужно, и отпускает. Что он знает о раке, например? Ничегошеньки.
Все люди вокруг, думает он на границе сна и яви, слышат голоса, их искушают речи. Но не его; никогда не его собственные.
Чьи же тогда? Кто шепчет в их уши, позволяя им сворачивать горы, останавливать часы, диагностировать болезнь?
Он не в силах ответить.
* * *
Через день после возвращения Мишалы Ахтар в Титлипур девочка Аиша, которую люди стали называть кахин, пир, совершенно исчезла на целую неделю. Ее несчастный поклонник, клоун Осман, следовавший за нею в отдалении по пыльному картофельному пути в Чатнапатну, сообщил сельским жителям, что поднялся ветер и нагнал пыли ему в глаза; когда же он протер их, она «уже ушла». Обычно, когда Осман и его вол начинали свои возвышенные рассказы о джиннах, чудесных лампах и сезам‑откройся, селяне относились к ним довольно терпимо и подтрунивали над ним: да ладно, Осман, спасай этим тех идиотов в Чатнапатне; они могут пасть перед этими материями, но здесь, в Титлипуре, мы знаем, как все происходит: дворцы не появляются, если тысяча и один строитель не воздвигнет их, и не исчезают, пока те же самые рабочие не разрушат их.[1077]На этот раз, однако, никто не смеялся над клоуном, ибо крестьяне беспокоились, куда подевалась Аиша, и желали верить хоть чему‑то. Они крепли в убеждении, что снежноволосая девушка была истинной преемницей старой Бибиджи, поскольку бабочки появились снова в год ее рождения, и разве не они следовали за нею повсюду подобно плащу? Аиша была подтверждением давно угасшей надежды, порожденной возвращением бабочек, и свидетельством того, что великое все еще могло случиться в этой жизни, даже для слабейших и беднейших на земле.
– Ангел забрал ее, – дивилась жена сарпанча Хадиджа, и Осман разрыдался. – Но нет, это чудесно, – не понимая причины его слез, объяснила старая Хадиджа.
Селяне принялись отчитывать сарпанча:
– Как ты добился того, чтобы стать деревенской главой, с такой бестактной супругой, поведай нам.
– Вы выбрали меня, – строго ответствовал он.
На седьмой день после своего исчезновения Аиша была замечена идущий к деревне, снова обнаженная и покрытая золотыми бабочками; ее серебристые волосы струились за нею на ветру. Она направилась прямо к дому сарпанча Мухаммед‑Дина и потребовала, чтобы титлипурский панчаят был немедленно созван на срочное совещание.
– Величайшее событие за всю историю древа случилось с нами, – поведала она.
Мухаммед‑Дин, не в силах отказаться, назначил время для встречи на этот же вечер, после наступления темноты.
Этой ночью члены панчаята заняли места на своих обычных древесных отростках, тогда как Аиша‑кахин стояла перед ними на земле.
– Я поднималась с ангелом в самые высокие выси,[1078]– молвила она. – Да, даже к лотосу крайнего предела. Архангел, Джибрил: он принес нам послание, которое также есть веление. Все востребуется с нас, и все воздастся.
Сарпанч Мухаммед‑Дин был совершенно не готов к выбору, с которым ему предстояло столкнуться.
– Что просит ангел, Аиша, дочка? – спросил он, борясь с дрожью в голосе.
– Желание ангела таково, чтобы все мы, каждый мужчина, и женщина, и ребенок этой деревни, тотчас начали собираться в паломничество. Нам приказано идти отсюда к Мекке‑Шариф, целовать Черный Камень в Каабе,[1079]в центре Харам‑Шариф, запретной мечети.[1080]Мы обязаны пойти туда.
Потом квинтет[1081]панчаята принялся горячо дебатировать. Говорили о посевах и невозможности массового оставления домов.
– Так не могло быть задумано, дитя, – покачал головой сарпанч. – Хорошо известно, что Аллах прощает хадж[1082]и эмру[1083]тем, кто искренне неспособен идти из‑за бедности или здоровья.[1084]
Но Аиша безмолвствовала, и старейшины продолжили спорить. Потом как будто ее молчание заразило всех остальных, и долгие мгновения, за которые вопрос был улажен – хотя никто так и не смог постичь, каким образом, – никто не произнес ни единого слова.
Первым, наконец, нарушил молчание клоун Осман, Осман Обращенного, для которого его новая вера была не более чем средством получить воду для питья.
– Это же почти двести миль отсюда до моря, – вскричал он. – Среди нас есть старухи и дети. Разве мы можем идти?
– Бог даст нам силу, – явственно ответила Аиша.
– Вам не приходило в голову, – упорствовал Осман, – что между нами и Меккой‑Шариф лежит огромный океан? Как мы пересечем его? У нас нет денег на лодки для паломников. Может быть, ангел даст нам крылья, чтобы мы смогли летать?
Многие крестьяне сердито обступили богохульника Османа.
– Помолчи, – упрекнул его сарпанч Мухаммед‑Дин. – Ты не так давно в нашей вере и в нашей деревне. Держи свои хитрости при себе и изучи наши пути.
Осман, однако, ответил, насупившись:
– Так‑то вы приветствуете новых поселенцев. Не как ровню, но как людей, которые должны делать все, что им скажут.
Кольцо красных от гнева людей начало смыкаться вокруг Османа, но прежде, чем что‑либо успело произойти, кахин Аиша совершенно изменила общее настроение, ответив на вопросы клоуна.
– Ангел объяснил и это, – спокойно произнесла она. – Мы пройдем двести миль, а когда достигнем берега моря, мы ступим в пену, и воды расступятся пред нами.[1085]Волны будут разделены, и мы пройдем к Мекке по океанскому дну.
* * *
На следующее утро Мирза Саид Ахтар проснулся в доме, погруженном в необыкновенную тишину, и, когда он позвал прислугу, ответом ему было молчание. Бездвижность распространилась и на картофельные поля; но под широкой, раскидистой крышей титлипурского древа царили толкотня и суматоха. Панчаят единодушно согласился подчиниться велению Архангела Джибрила, и крестьяне начали готовиться к отъезду. Сперва сарпанч хотел попросить плотника Ису[1086]сколотить повозку, которую могли бы тянуть волы и на которой могли бы разместиться старые и слабые, но эту идею заживо похоронила его собственная жена, сказавшая ему:
– Ты не слышал, сарпанч‑сахибджи! Разве ангел не сказал, что мы должны идти? Что ж, прекрасно, именно это мы и должны делать.
Только грудные младенцы освобождались от пешего паломничества: их должны были нести на спинах (так было решено) все взрослые, попеременно. Жители деревни собрали все свои запасы, и горы картофеля, чечевицы, риса, горькой тыквы, чили, баклажанов и других овощей скапливались у ветвей панчаята. Вес было условлено равномерно поделить между ходоками. Кухонная утварь также складывалась вместе, как и все обнаруженные постельные принадлежности. Потребовались вьючные животные и пара телег, везущих живых цыплят и прочее, но в целом пилигримы, следуя инструкциям сарпанча, старались свести личное имущество к минимуму. Приготовления начались на заре, поэтому, когда рассерженный Мирза Саид добрался до деревни, многие вещи были уже упакованы. Сорок пять минут заминдар раскидывал пожитки, бросая сердитые речи и расталкивая плечами своих крестьян, но затем, к счастью, уступил и ушел, поэтому работа могла быть продолжена в прежнем быстром темпе. Уходя, Мирза несколько раз хлопнул себя по голове и обозвал жителей деревни разными словами, такими как психи, простаки, – очень нехорошими словами; но он всегда был безбожником, слабым завершением сильной линии, и он должен был остаться, чтобы найти свою собственную судьбу; людей вроде него ни в чем не убедить.
К закату селяне были готовы уходить, и сарпанч велел всем через пару часов подняться на молитву, чтобы можно было отправиться сразу после нее и таким образом избежать наихудшего дневного жара. Той ночью, лежа на циновке возле старой Хадиджи, он бормотал:
– Наконец‑то. Я всегда мечтал взглянуть на Каабу, обойти ее прежде, чем умру.
Она протянула к нему ладонь и взяла за руку.
– Я тоже надеялась на это, несмотря ни на что, – ответила она. – Мы пройдем через воды вместе.
Мирза Саид, приведенный в бессильное исступление зрелищем собирающейся деревни, бесцеремонно ворвался к жене.
– Ты должна увидеть, что происходит, Мишу, – воскликнул он, нелепо жестикулируя. – Весь Титлипур распрощался со своими мозгами и уходит на побережье. Что станется с их домами, с их полями? Запасы уничтожены. Это наверняка спровоцировано политическими агитаторами. Кто‑то кого‑то подкупил.
– Вы полагаете, если я предложу им наличность, они останутся здесь как нормальные люди?
Его голос угас. Аиша была в комнате.
– Сучка, – процедил он.
Она восседала на кровати со скрещенными ногами, тогда как Мишала и ее мать сидели на корточках на полу, сортируя имущество и выбирая то немногое, что могло пригодиться в паломничестве.
– Ты не пойдешь, – неистовствовал Мирза Саид. – Я запрещаю это, один дьявол знает, каким микробом эта шлюха заразила крестьян, но ты – моя жена, и я отказываюсь позволять тебе участвовать в этой самоубийственной затеи.
– Прекрасные слова, – горько рассмеялась Мишала. – Саид, отличный выбор слов. Ты знаешь, жизнь моя закончена, но ты говоришь о самоубийстве. Саид, здесь случилось нечто, и ты со своим заимствованным европейским атеизмом не знаешь, что это такое. Или, быть может, ты сможешь заглянуть под свой английский костюм и постараешься открыть свое сердце?
– Это невозможно! – крикнул Саид. – Мишала, Мишала, ты ли это? Ты вдруг превратилась в это одержимое Богом существо из древней истории?
Ему ответила госпожа Курейши:
– Уходите, сын. Здесь нет места неверным. Ангел сказал Аише, что, когда Мишала завершит паломничество в Мекку, ее опухоль исчезнет. Все востребуется, и все воздастся.
Мирза Саид Ахтар положил ладони на стену Мишалиной спальни и вдавил лоб в штукатурку. После долгой паузы он произнес:
– Если это – вопрос совершения умры, тогда ради Бога, пошли в город ловить самолет. Мы сможем быть в Мекке через пару дней.
– Нам велено, чтобы мы шли, – отвечала Мишала.
Саид потерял контроль над собой.
– Мишала! Мишала! – вопил он. – Велено? Архангелы, Мишу? Джибрил? Длиннобородый Бог и ангелы с крыльями? Небеса и ад, Мишала? Дьявол с острым хвостом и раздвоенными копытами? Как далеко ты зайдешь с этим? Есть ли у женщин душа, скажешь ты?[1087]Или иначе: какого пола душа? Бог черен или бел? Когда воды океанские расступятся, куда денется освободившаяся вода? Поднимется по обе стороны, подобно стенам? Мишала! Ответь мне. Есть ли чудеса? Веришь ли ты в Рай? Простят ли мне мои грехи? – Он заплакал и пал на колени, его лоб был все еще прижат к стене. Его умирающая жена подошла и обняла его сзади. – В таком случае, иди в паломничество, – продолжил он вяло. – Но хотя бы возьми наш мерседес‑фургончик. Там есть кондиционер, и можешь поставить туда холодильник с кока‑колой.
– Нет, – мягко возразила она. – Мы пойдем так же, как и все. Мы паломники, Саид. Это не пикник на пляже.
– Я не знаю, что делать, – рыдал Мирза Саид Ахтар. – Мишу, я не могу оставаться здесь один.
Аиша подала голос с кровати.
– Мирза‑сахиб, идите с нами, – молвила она. – Ваши идеи изжили себя. Идите и спасите свою душу.
Саид поднялся с воспаленными от слез глазами.
– Вы хотели чертова путешествия, – злобно обратился он к госпоже Курейши. – Этот цыпленок, конечно, явился домой к насесту. Ваше путешествие завершит наш род, семь поколений, и все одним выстрелом.
Мишала приткнулась щекой к его спине.
– Пойдем с нами, Саид. Просто пойдем.
Он обернулся, чтобы столкнуться с Аишей.
– Нет Бога, – заявил он твердо.
– Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед – Пророк Его, – кивнула она.
– Мистический опыт субъективен, это не объективная истина, – продолжил он. – Воды не расступятся.
– Море разойдется по велению ангела, – ответила Аиша.
– Ты ведешь этих людей к неизбежной беде.
– Я беру их на грудь Божью.
– Я не верю тебе, – настаивал Мирза Саид. – Но я собираюсь идти и попытаюсь прекратить это безумие всеми способами, которые будут в моих силах.
– Бог избирает множество средств, – радостно заметила Аиша, – множество путей, которыми сомневающийся может быть приведен к уверенности.
– Пошла к черту, – рявкнул Мирза Саид Ахтар и выбежал, разгоняя бабочек, из комнаты.
* * *
– Кто более безумен, – шептал клоун на ухо волу, заботливо расчесывая его в своем крохотном хлеву, – сумасшедшая или дурак, любящий сумасшедшую? – Вол не отвечал. – Наверное, нам стоило оставаться неприкасаемыми, – продолжил Осман. – Обязательный океан звучит хуже, чем запретный колодец.
И вол кивнул, дважды, что значит – да: бу, бу.
V. Город Видимый, но Незаметный
Хованец живет в доме на чердаке, питается несоленой пищей, прежде всего пшеничным хлебом, молоком и сахаром… Если хованец обидится на что‑то, напр., ему дадут соленую пищу, то он перебьет всю посуду, может выбить хозяину глаза и вообще уйти из дома, унося с собой и счастье, или замучает хозяина так, что тот повесится.