Дмитрий Басов
ДОБРОЕ УТРО!
...Внезапно кровать стала стремительно крениться, все сильней и сильней. Пытаясь удержаться, Сэм беспомощно взмахнул рукой, но было слишком поздно. Падая, он слабо вскрикнул...
Переводя дыхание, он помотал головой: полночи снилась какая-то ерунда. Повернулся и вздрогнул. Зеленые цифры будильника смотрели из темноты, как чьи-то глаза. Две минуты четвертого.
Сэм передернул плечами, пытаясь прогнать странное щемящее чувство. Почему-то вспомнился наивный детский страх, что если опустить руку с кровати, то ее схватит кто-то из темноты. Он поворочался, поплотнее закутываясь в одеяло, и минут десять лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь. Внутреннее беспокойство усиливалось.
— Ч-ч-черт! — прошипел Сэм, поднялся и, шлепая босыми ногами, поплелся на кухню. В длинном узком коридоре стояла кромешная тьма. Сэм двигался осторожно, вытянув впереди себя руку, нащупывая дверные проемы.
На кухне было светлее, в серебристом лунном свете за окном покачивались ветки тополя, отбрасывая на стену и облезлый местами пол извивающиеся тени.
Сэм снова прислушался, потом подошел к окну.
Полнолуние. На пустынную улицу снизу, со стороны реки, наползала белесая громада тумана, выбрасывающая впереди себя полупрозрачные стелющиеся щупальца. Их плавное, какое-то вкрадчивое движение еще больше усилило иррациональное чувство тревоги.
Взяв с плиты чайник, он глотнул из носика и поморщился: вода была отвратительно теплая и безвкусная. В коридоре как будто что-то скрипнуло, Сэм замер. Показалось. Он опять чертыхнулся и, резко повернувшись, побрел в спальню.
Он успел пройти едва до середины коридора, когда его слух вдруг снова уловил неясный звук, даже не звук, а его предощущение, заставившее остановиться и превратившее нервы в звенящие струны. Страх...
|
|
Сэм превратился в камень... Прошло несколько секунд, он нервно рассмеялся: чушь какая-то, темноты испугался, как пацан, честное слово! И в этот момент сзади что-то легко коснулось его плеча. Ужас обрушился на него леденящей лавиной.
Шарахнувшись в сторону, Сэм споткнулся, упал, больно стукнувшись зубами о коленку, вскочил и, на мгновение потеряв ориентировку, остановился. В безмолвном мраке раздавалось лишь жужжание заблудившейся мухи.
— Просто муха, — пробормотал Сэм, из горла его вырвался прерывистый вздох. Он нащупал стену, потом сделал шаг и уткнулся лицом во что-то лохматое и склизкое.
Тонко заскулив, он обреченно наотмашь ударил в темноту. Рука прошла сквозь пустоту, Сэм потерял равновесие, качнулся вперед и снова задел что-то лицом. Уже падая, он понял, что это была просто его зимняя куртка, которую он постирал вчера и повесил сушиться.
Сэм, истерично всхлипывая, захохотал. Прислонившись к стене, ощущая голой спиной прохладную шершавую поверхность, он не то смеялся, не то плакал, пока не заболело в груди. И еще не успев до конца успокоиться, услышал во вновь наступившей тишине чей-то свистящий, зловеще-неторопливый шепот:
— Сэм, дружище, пос-с-смеемс-с-ся...
Он, как ужаленный, обернулся на звук, чувствуя, что сознание погружается в какой-то невообразимый кошмар; крик захлебнулся в горле; промелькнула спасительная мысль, что все это лишь сон; из прокушенной губы закапала кровь, но ничего не изменилось, и он, парализованный, смотрел, как из глубины темноты надвигаются два блестящих глаза.
|
|
Проползая мимо кухонной двери, оно попало в полосу лунного света, и Сэм увидел мерно движущиеся ноги, покрытые отвратительной слизью и редкими волосами. Паук еле помещался в тесноте коридора и неотвратимо приближался. Сэм пытался отодвинуться, отползти, но ватные руки и ноги не слушались, а рот беззвучно открывался, как у выброшенной на песок рыбины. Жуткая тварь приблизилась на метр и вдруг неуловимо быстро прыгнула.
Обдало невыносимой клоповой вонью, и уже теряя сознание, Сэм почувствовал, как бритвенно-острые жвала с мерзким чавкающим звуком впиваются в его тело… Заходясь в немом вопле, Сэм вскочил с кровати, вновь просыпаясь и приходя в себя.
— Все-таки сон... Сон. Сон... — бормотал он и с тревожным недоверием смотрел на яркое ласковое солнце за приоткрытым окном и на занавески, которые шевелил легкий майский ветерок...
ПО КАРТОШКУ…
(Отрывок из романа «Город, который…»)
Кто-то, возможно, еще надеялся, что все вот-вот наладится, но Тимофей уже через день после того, как у него на глазах взбесился мост, отбросил все иллюзии: скорее всего эта бредятина оккупировала город надолго. Поэтому, вспоминая свой куцый огородик, он крепко призадумался. Могло так получиться, что эта картошка к весне будет единственным спасением от голода. Обычно двух-трех мешков ему хватало до июня за глаза. Много ли нужно одному?.. Но как все сложится этой зимой?
В голове крутилась мысль о том, что какие-то из дач, возможно, уже остались без хозяев. По городу ходили жуткие слухи, что морг давно переполнен и трупы там во дворе складывают штабелями… В это нетрудно было поверить.
|
|
Но главная засада была в том, что до дачи еще нужно добраться.
На втором километре прямо вдоль трассы располагалось большое городское кладбище. И поговаривали, что усопшие с недавних пор не покоились там с миром… Еще неделю назад, услышав такое, он только хмыкнул бы да покрутил пальцем у виска, но теперь ехать было реально страшно.
В голливудских фильмах зомби — обычное дело, и доблестные герои лихо косят их десятками, а то и сотнями… Но в кино у каждого дома целый арсенал и запас боеприпасов на маленькую войну. И что ни тачка, то какой-нибудь пикап наподобие бронепоезда… А тут что? Штурмовать толпу бродячих покойников на игрушечной хондочке с пластиковым бампером? И с боевой монтировкой в руке? Без помощи было не обойтись.
Хорошо, когда есть приятель-охотник… Не дожидаясь опасных сумерек, Тимофей прихватил завалявшиеся в холодильнике полбутылки пятизвездочного и отправился в гости. Викторыч словно ждал — тут же повел на кухню, разогрел котлеты из сохатины…
Что может быть лучше задушевного дружеского разговора? И коньяк тут совсем ни при чем.
***
— И что думаешь обо всем этом? Конец света?
Викторыч покачал головой, хлебнул чаю.
— Конец… Да ты понимаешь, конца-то не видно! И знаешь, еще — уж больно все какое-то лубочное, ненастоящее. Мне иногда кажется, что мы все в какой-то фильм-ужастик попали. Причем в фильм хреново задуманный и снятый. У нас тут под окнами по ночам какая-то тварь бродит: ну чистая «корпорация монстров»! Цирк на колесах… Но, с другой стороны, люди-то гибнут по-настоящему! И делать что? Жить все равно надо, несмотря на весь этот бред вселенной, этих вон оболтусов кормить…
— Да уж… А ведь да, ты прав, действительно на тупое кино похоже… И вот, кстати, насчет «кормить»… Я чего заглянул-то… Помощь нужна. Ты картошку выкопал?
— Конечно… На прошлых выходных еще. Зима близко. Успел до того, как все совсем бредово стало. Хорошо, дача — под боком…
— А я что-то с этим делом затянул. А дача ни фига не под боком. И боюсь я теперь без оружия на двадцать первый соваться. Слышал про кладбище? Ты мне ружьишко в аренду не дашь на пару дней?
***
Выехали едва рассвело, часов в восемь. Тимофей заскочил сначала за Викторычем, а потом — за Геннадием, его напарником по промыслу. Охотники были с карабинами, Тимофея вооружили двустволкой:
— Держи. ИЖ-двадцать семь — надежная штука.
Отъехав метров двести от городской стелы, остановились. В принципе, до кладбища было рукой подать — только с горы съехать. Спуск длинный, с виражом, и что там творится внизу — рассмотреть невозможно. А вокруг бушевала самая что ни на есть золотая осень, последние деньки. Было немного зябко с утра, но ясно и безветренно, вокруг стояла тишина, только потрескивали провода ЛЭП над дорогой.
— Ну что? — На лице Викторыча играла улыбка — совсем не деланная и даже чуть азартная.
— Погодка — шепчет! У меня полное ощущение, что мир пришел в норму и все стало как раньше… За рыжичками бы сейчас прогуляться! — Тимофей снова оглядел окрестности, долго всматривался вниз, туда, где дорога исчезала за плавным поворотом. — Ну, надо ехать, пробовать. Мужики, еще раз: даже если там действительно… покойники бродят — стрелять не спешите. Только в самом крайнем случае. Я медленно поеду, если что — успеем заднюю дать или развернуться.
Гена молча кивнул. Викторыч еще раз осмотрел Тимофееву вертикалку.
— Если какой форс-мажор, не забудь: предохранитель снят, поосторожнее. Патроны вот, в коробке.
— Ну… С богом. — Тимофей опустил все стекла в машине и потихоньку тронул с места.
Вниз, вниз, длинный левый вираж, короткий правый, справа меж сосен уже замелькали первые оградки могил…
— Вот они!
Напротив центрального входа на кладбище действительно виднелись чьи-то фигуры. Мертвецы — не мертвецы, издали было не разобрать. Их было не так уж и много, пятнадцать, может — двадцать. Большая часть толпилась на засыпанной гравием площадке перед кладбищенскими воротами, но четверо медленно прохаживались и по проезжей части.
Тимофей сглотнул, крепче вцепился в руль, левую руку положил на селектор вариатора, чтобы если что — мгновенно врубить заднюю.
Ближе… Еще ближе. Напряжение нарастало, казалось, звенел сам воздух.
Их явно заметили, покачивающиеся фигуры медленно повернулись навстречу машине.
— Ч-черт!!!
Это реально были мертвецы. Они не очень походили на киношных зомби: скелеты в гнилом, перемазанном глиной тряпье. Один, тот, что поближе, видимо, был похоронен не так давно и не дошел еще до стадии полного разложения. Половину черепа обтягивала плоть, в которой что-то тошнотворно копошилось, а пиджак костюма и воротник рубашки выглядели почти целыми.
Тимофей поймал себя на том, что страх куда-то ушел, осталось только брезгливое отвращение, его слегка мутило. Он коротко посигналил.
Трупы несколько секунд покачивались на месте, а потом… начали расходиться, явно пропуская машину. Двигаться им, по всей видимости, было непросто; словно марионетки в неумелых руках, они ковыляли мелкими неровными шагами, освобождая середину шоссе.
Тимофей, не дожидаясь, пока они совсем уйдут, направил хонду в узкий проход между фигурами. Смотреть на них он был не в силах и взглядом уперся в асфальт. Краем сознания он отметил, что по обочинам тут и там валяются какие-то мерзкие останки. Видимо, не все проезжавшие здесь делали это столь деликатно. Они протиснулись между двумя покойниками почти вплотную; в открытые окна пахнуло гнилью и запахом сырой земли. Викторычу пришлось убрать в машину выставленный ствол карабина.
Наконец кладбище осталось позади, и Тимофей поддал газу.
— Твою мать! — выругался Геннадий, вытирая рукой пот со лба. — Если бы хоть один из них еще и рукой шевельнул, я бы не удержался!
— Да ты знаешь, такая же фигня. Ну и нервы у тебя, Тимоха! — Викторыч хлопнул его по плечу.
— Да не нервы тут… Видели там на обочине что творится? Кто-то как в ГТА летел сквозь толпу… А это же люди! Ну… мертвые. Чьи-то родные. Их похоронили, за могилами ухаживали… А теперь — что? — У Тимофея не очень получилось сформулировать мысль, его до сих пор потряхивало, и он насупленно замолчал.
До дачи добрались без происшествий. Впереди был трудовой крестьянский день…
Приглашаем на страницы автора:
https://litmarket.ru/dmitriy-basov-p44982
https://litnet.com/ru/dmitrii-basov-u288841
Творческая группа: https://vk.com/club_d.basov
Юлия Белова
СКРИП-СКРИП, НОГА ЛИПОВАЯ
Я вздрагиваю от резкого толчка и просыпаюсь. Аленка мирно посапывает, опустив голову мне на колени. Бедная, скрючилась вся. Я очень осторожно и нежно кладу руку ей на плечо, не решаясь провести по волнистым каштановым волосам, чтобы не разбудить. Смотрю в окно. Автобус съехал с асфальта на отсыпанную щебнем дорогу. Вернее, никуда автобус не съезжал, просто асфальт кончился, и дальше дорога стала вот такой. Поэтому и толчок. Щебень стучит, гремит под колесами и звонко бьет по днищу. Я и не знал, что в наше время еще существуют такие дороги всего в часе от областного центра.
Я в Сибири впервые, еду со своей девушкой…
«Со своей девушкой…» — повторяю мысленно.
Вообще-то уже с невестой. Еду с невестой к единственному ее родственнику типа за благословением. Он пасечник, живет далеко в тайге, позвонить ему невозможно — мобильные там не работают. Дикость. В смысле дикие места, затерянный мир.
За окном мелькают хмурые сосняки. Только лес, лес и лес. Алена шевелится — не так уж удобно лежать на моих острых коленях. Она открывает глаза, но не поднимается. Я переношу руку на ее голову, касаюсь роскошных волос. Настроение приподнятое, внутри все ликует, радуется — путешествие! Я никогда не бывал в тайге, и это настоящее приключение.
Лес расступается и открывает моему взору хризолитовые луга, редкие скирды сена, какие-то совершенно бескрайние просторы. Для меня все внове — хмурые неприветливые люди в автобусе, первобытность природы, блеклое голубое небо с тонкими, как надерганными перьями облаков. Мы едем вдвоем — только она и я! Это наш тайный, никому не видимый союз, заговор против целого мира.
Провожу рукой по ее волосам. Вспоминаю, как позавчера вечером они были разметаны по подушке. Она была такая счастливая. Мы оба были счастливые, счастливые и пьяные от любви, от нежности друг к другу, от безумного, какого еще никогда не было, секса. Мы решили пожениться. То есть я сделал предложение, и она согласилась. Не было никакого сюрприза, замысловатого сценария, кольца в пирожном — ничего такого. Мы просто пошли в ресторан отметить годовщину нашего знакомства, и, когда я одевался, она странно посматривала на меня, потому что догадывалась, что произойдет. Я не спрашивал, и она не говорила об этом, но, думаю, догадывалась.
Мы уже семь месяцев живем вместе в моей небольшой, доставшейся от двоюродного деда квартире в Сокольниках. До университета ездить неблизко, но ездить-то один год осталось. Так что не страшно. Потерпим.
Нам принесли шампанское, я выпил залпом. Заволновался. Думал, от вина расслаблюсь, но не получилось.
— Да говори уже, не тяни, — улыбнулась Алена, — не хочу, чтоб тебя удар хватил.
Я покрутил головой, покашлял и выпалил:
— Аленка, я тебя очень люблю… Выходи, пожалуйста, за меня замуж.
Она ничего сразу не ответила и посмотрела на меня с улыбкой. Я уже заволновался, что случится немыслимое и она откажет, но заметил, как увлажнились ее глаза. Она несколько раз часто кивнула и расплакалась.
— Милая, что ты…
— Выйду, Мишка, — наконец сказала она дрогнувшим голосом.
Мы рассмеялись, выпили, взялись за руки, снова рассмеялись — счастливо, беззаботно, открыто и легко. А потом пошли домой и всю ночь занимались любовью. А когда у нас уже не было совершенно никаких сил, когда все наши соки иссохли, Аленка лежала голая в лунном свете, освещавшем нашу измятую кровать. Ее прекрасные волосы были разметаны по подушке, тонкие красивые руки безвольно разбросаны… Она была такая тихая, такая славная или даже такая прекрасная, что у меня сжалось сердце. Я сидел на полу, положив подбородок на край кровати, и водил кончиками пальцев по ее божественным стопам, по полным изящества лодыжкам, подростковым коленям, по дрожащей внутренней стороне бедер. Я касался шелковых волосков и плоского соблазнительного живота, пунктиром намечал окружности вокруг ее маленьких снова твердеющих сосков, скользил по ключицам, порхал по полным губам и тонул в густых зарослях каштановых волос.
Я запускаю в ее волосы руку, и она отзывается, сладко потягивается, а потом распрямляется и садится в своем кресле.
— Миш, сколько еще ехать?
— Не знаю, полчаса вроде.
Она прижимается ко мне, кладет голову на плечо и додремывает, а я вдыхаю ее сладкий аромат и любуюсь сказочным пейзажем.
Автобус останавливается в маленькой деревеньке, и из него выходим только мы, остальные пассажиры, провожающие нас безразличными взглядами, едут дальше. Я смотрю вслед уезжающему автобусу. Наша связь с внешним миром становится все тоньше и окончательно рвется, когда он скрывается за поворотом.
Вокруг ни души. Где-то лениво лает собака. Легкий ветерок приносит запахи коровника. Рядом с остановкой бродит грязная бело-серая курица, недоверчиво на нас поглядывая. Белесое солнце давно перевалило за полуденный пик и с каждой минутой становится добрее.
— Пойдем, — говорит Алена, — надо еще в магазин зайти.
Здесь же, рядом с остановкой, в покосившейся избушке со скрипучей дверью находится магазин. Мы заходим в сумеречный холодок и подходим к прилавку. Баранки, соль, спички, гречка — всем этим мы набиваем свои рюкзаки под завязку.
— Дядя Слава баранки любит с медом. Их всегда не хватает.
— Так ты говорила, что пасека в восемнадцати километрах. Почему он не ездит в магазин?
— Сейчас увидишь эту дорогу. После дождей вообще не проехать, да и посуху не наездишься.
Мы прощаемся с продавщицей, глядящей со скучающим любопытством, и двигаем к краю деревни.
— Такое чувство, что здесь никто не живет. Ни одного человека.
— Они выходят по ночам и жнут свою скорбную жатву, Миша, — Аленка посмеивается и насвистывает мелодию «Донт фиэр зе риппер»*.
Смешно.
Сразу за деревней начинается лес.
— Вот тебе и тайга. Наслаждайся. То, что ты хотел увидеть.
Да, я хотел. Сразу, позавчера, как только мы решили пожениться, Аленка сказала, что нам надо ехать к дяде Славе. Он остался ее единственным родственником после того, как три года назад в автомобильной аварии погибли родители.
Надо к нему обязательно ехать, поскольку позвонить нельзя, телефона у него нет, а выходить замуж, ничего ему не сказав, было бы не айс. Мне, в общем-то, идея понравилась. Каникулы, настроение приподнятое, денег на поездку к морю не хватит, а здесь тайга, пасека, неведомые дали — настоящее приключение. Поживем недельку на свежем воздухе, меду наедимся, рыбы наловим. Грибы, ягоды, баня, ароматное разнотравье, ночи на сеновале. Мечта.
Мы сразу купили билеты и на следующий день, то есть вчера, отправились в путь. Прилетели утром, добрались до автовокзала — и вот мы уже здесь, вдали от цивилизации, от всего мира, с рюкзаками, набитыми баранками, идем по нехоженым местам.
— Вот по этой просеке нам пятнадцать километров идти. Это часа четыре займет. А там свернем на узкую дорожку и примерно еще через час будем на месте. Жаль автобуса не было пораньше, да?
— Да мы с тобой часа за три добежим, если поднажмем.
— Это вряд ли, Миша, дорога сам видишь какая.
Ну да, не автострада, это точно. Ямы, рытвины, кочки, где-то островки травы, доходящей до пояса, огромные лужи.
— Колея-то есть, значит, можно проехать.
— Можно, да, но в основном здесь мощные грузовики ходят или трактора. Можно на джипе пробиваться. Когда долго стоит сухая погода — даже на легковушке. Мы с родителями в детстве ездили. И пешком ходили частенько. Мне здесь всегда нравилось. Вот остановись. Стой, прислушайся, не шевелись. Звенящее лето.
Я останавливаюсь. С жужжанием проносится слепень. Где-то слева и справа щебечут птицы. Высоко-высоко ветер шелестит верхушками деревьев. Я делаю глубокий вдох, пью этот густой, сладкий, чистый, дурманящий воздух. Поворачиваюсь к Аленке и вижу, как она расплывается в улыбке, замечая блеск и радостный огонь в моих глазах. Она подходит ко мне, приподнимается на цыпочках и тянется навстречу моим губам. Я целую ее, такую свежую, живую, озорную, ароматную, и мне кажется, что она и есть лето. Настоящее, звенящее, вибрирующее лето в моих объятиях.
Мы делаем короткий привал, съедаем припасенные сэндвичи и движемся дальше. Аленкин прогноз оказывается точным — к свертку с просеки подходим через четыре часа. Свернув, идем по неплохо накатанной грунтовой дороге, но минут через десять она выводит нас на большую лужайку и теряется в траве.
— Смотри, сколько кипрея!
— Да… А что это?
— Иван-чай. Неужели не пил никогда?
— Пил когда-то…
— Ничего, сегодня попьешь. У дяди Славы такой чай — закачаешься!
Мы проходим через луг, через небольшой березовый околок, поднимающийся вверх по холму, и останавливаемся, глядя на открывающийся вид. Впереди в низине лежит изумрудное озеро в окружении просторных лугов, заросших кипреем.
— Красота, глаз не оторвать, правда? Нам туда, — машет Аленка рукой в сторону озера.
Спускаемся по неглубокому распадку, и я вдруг вижу куст с красными ягодами, пламенеющими в закатных лучах солнца. Малина! Останавливаюсь и начинаю собирать в пригоршню.
— Миш, ты чего там встал, пойдем скорее, нам бы засветло добраться.
— Так ведь поздно темнеет, ты сама говорила, а мы уже почти пришли.
— Почти, да не почти. Еще час в хорошем темпе идти, а здесь и бурелом может быть. Давай, пошли скорее.
— Сейчас… Иди сюда. Подойди на секунду.
— Ну что такое, Миша? — Она неохотно подходит.
Я протягиваю ей пригоршню, полную спелой малины.
— Ой, Мишка, какая прелесть…
Пересыпаю ягоду в ее сложенные лодочкой ладошки.
— Какая вкусная… Ты сам-то поешь… — Она блаженно жмурится, и я замираю, глядя на ее сочные, полные губы, на которых горит капля яркого малинового сока.
Я притягиваю Алену к себе и целую. Чувствую трепет и нежную податливость губ и сладкий, необычайно сильный вкус малины. И мне кажется, для счастья больше ничего и не нужно — только вот эта девушка и спелая сладкая ягода на ее губах. Она опускает руки, и малина падает в траву, а я еще долго держу ее в объятиях. Наконец, она высвобождается и нежно берет меня за руку.
— Пойдем, нам пора.
Она делает пару шагов и внезапно останавливается. Рука становится твердой.
— Надо же, как я не заметила?
— Что?
— Надо быстро уходить.
— А что такое?
— Не мы одни ягодку любим. Вон, посмотри, видишь? Это медвежий помет. И совсем свежий еще.
— Тут что, медведи водятся? — с деланой бравадой спрашиваю я.
— Конечно, водятся. Кто тут только не водится — и медведи, и рыси, и волки изредка встречаются. Медведь на человека редко нападает. Боится. Но от греха пойдем поскорее. И надо шуметь сильнее, его резкие звуки отпугивают.
Странное ощущение. Кругом такая идиллия, тишина, благодать… Даже не верится, что здесь нам может хоть что-нибудь угрожать. Мы спускаемся к озеру, проходим через луга и снова входим в чащу, шагая по тропе, достаточно широкой, чтобы проехать по ней на машине. В лесу уже довольно темно, но до ночи еще далеко. Вскоре тропа выводит нас на лужок со скошенной травой и приличного размера скирдой.
— Это дядя Слава косил. Уже почти пришли — минут пятнадцать осталось.
Наконец, перед нами предстает пасека. Путь к дому проходит через аллею из старых лип. На высоте они касаются друг друга огромными лапами и создают зеленый тенистый тоннель. Липы уже почти отцвели, но безумство их сладкого, дурманящего аромата смешивает все мысли. Что за колдовство! Наваждение…
Из магии липового цветения меня вырывает агрессивный лай собаки. На нас несется огромный пес.
— Матрос, фу!
Собака останавливается, прекращает лаять, но смотрит недобро и злобно рычит. Мы тоже останавливаемся и ждем, пока дядя Слава нас не рассмотрит.
— Аленушка, ты, что ли? Матрос, свои!
К нам подходит нестарый, но совершенно седой человек. Он чуть выше меня, чисто выбрит, подтянут. На нем армейские брюки, заправленные в офицерские сапоги, клетчатая рубашка с закатанными рукавами.
— Свои, Матрос, свои, — тихонько говорит он, рассматривая нас.
— Дядя Слава, я это, я, — весело произносит Аленка и бросается ему на шею.
Матрос внимательно наблюдает, но ничего не предпринимает. Просто стоит и смотрит.
— Ты как здесь? Случилось чего? Тебя что, отчислили?
— Да нет же! Все хорошо. Каникулы ведь. Все хорошо, дядя Слава, даже очень! Я замуж выхожу.
— Да ты что! За кого? За тебя? — обращается он ко мне, не выпуская Аленку из объятий.
Я киваю и улыбаюсь:
— За меня.
— Знакомить, значит, привезла?
Я опять киваю. Аленка наконец отлепляется от дяди, и он протягивает мне руку:
— Вячеслав.
— Михаил… Но я уже привык, что вы дядя Слава.
— Ну ладно, — чуть пожимает он плечом, — зови дядей Славой. Надолго ко мне?
— На неделю.
— Ну и молодчики. Как же вы дошли, не побоялись?
— Дядь Слав, я ж с родителями к вам тысячу раз ходила. Дорогу-то помню.
— Ну и хорошо. Дошли же, вот и ладно. Ну пойдемте в дом скорее.
Пока идем, я осматриваюсь.
— Это мой дом, — говорит мне дядя Слава, показывая на внушительный сруб, — там, за домом, баня. Я ее натопил уже, так что можете сразу туда, если хотите. Это, — машет он рукой на стоящий поодаль большой сарай, — омшаник. Там у меня пчелы зимуют. Наверху сеновал. Сено зимой тепло сохраняет. За омшаником гараж и конюшня…
— А Арагон в порядке?
— В порядке, Аленушка, что ему сделается. Завтра на него посмотришь. Может, покатаетесь, Бог даст, с Мишей.
— А где ульи? — спрашиваю я.
— Ульи вон за теми жиденькими рябинками. Сто двадцать семей у меня тут. Завтра все покажу. Ну давайте, заходите.
Мы поднимаемся на широкое крыльцо и входим внутрь. Проходим через темные сени и попадаем на кухню. Там сладко пахнет дымком, медом и воском. Обстановка очень простая, мне нравится. Потемневшее от времени дерево, минимум мебели — старый стол, стулья, радиоприемник, диван, большая русская печь, газовая плита с подсоединенным баллоном. Из кухни ведет дверь в комнату.
— Так, бросайте вещи и бегите в баню, пока не простыла. Да смотрите, недолго. Не размывайтесь. А я пока ужин соберу.
— Дядь Слав, мы тут баранки принесли, еще мелочей разных, да из Москвы кое-чего привезли.
— Потом, потом, ребятки. Бегите, потом подарите.
В небольшой бане крепко натоплено. В ней всего одно помещение. Мы заходим в маленькую рубленую избушку и сразу оказываемся и в помывочной, и парной, и предбаннике. Посредине стоит раскаленная металлическая печь с приваренной емкостью для горячей воды. От нее пышет жаром. Одежда моментально накаляется. На полу стоят два алюминиевых молочных бидона с холодной водой. В эмалированном тазу запарен веник.
— Раздевайся, — говорит Аленка.
Я быстро сбрасываю одежду и смотрю, как раздевается она, как из-под джинсов и футболки появляется любимое мной тело. Стройное, тонкое, такое красивое, совершенное, волнующее, влекущее.
— Ален…
Она смотрит на меня и улыбается:
— Нет, даже не думай. Дядя Слава просил побыстрее. Так что давай скоренько попаримся и в дом.
— Ну давай ложись тогда на полок. Сейчас тебя отхлещу за все хорошее.
Она осторожно ложится на раскаленное дерево на живот.
— Миш, плесни немножко на камни. Вон ковш. Набери из таза, где веник запарен, чтоб дух был хороший.
Я плещу на печь березовой водой, она ухает, стонет и выбрасывает раскаленные струи пара.
— Ох… Я ж немножко просила. Дай шапку и себе тоже возьми и рукавицу надень. Пригнись давай!
Ух, горячо! Я беру веник, как следует встряхиваю его и провожу, слегка помахивая, над Аленкой — от пяток до затылка. В горячем влажном воздухе это обжигает и вызывает приятную волну озноба.
— Миша, смотри только, не со всей дури, ладно? Будь внимательнее, прошу тебя.
Я начинаю похлопывать веником по икрам, постепенно поднимаясь выше, хорошо припечатываю к попе.
— Эй-эй! — вскрикивает Алена.
— Терпи, коза, а то мамой будешь!
— Что-о-о?
— Это Гоголь, — смеюсь я и хлещу ее по спине.
Мы выходим в свежий полумрак вечера. Румяные, хрустящие от чистоты, довольные и счастливые.
— Напарились? — одобрительно кивает дядя Слава, — ну и хорошо, пойдемте в дом. У меня уж все готово. Голодные, наверно.
Матрос бегает рядом, но никакой агрессии больше нет.
— Дядь Слав, а вы чего с ружьем?
— Вас охраняю, — мягко улыбается он.
Когда заходим в сени, он показывает стоящее на полу ведро:
— Видите ведро? Оно будет здесь, в сенях, стоять. Если ночью приспичит, на двор не бегайте, здесь все делайте.
Я хмыкаю.
— А чего? Шалит кто? — спрашивает Алена.
— Так правило всегда такое. Мало ли кого ночью-то принесет. Но вообще да, мишка похаживает. Не ты, — хлопает он меня по плечу, — медведь. Теперь-то он навряд появится, но да береженого Бог бережет.
В доме сногсшибательно пахнет мясом. На плите сковорода с котлетами, на столе кастрюля с вареной картошкой, укроп, петрушка, зеленый лук. Коптит керосинка, бросает отблески на мутную жидкость в стоящей рядом бутыли, превращая ее в светящийся янтарь.
— Садитесь-садитесь.
Дядя Слава разливает по стаканам медовуху. И накладывает котлеты:
— Ешьте. Вот и медвежатинка.
— Ничего себе! Откуда?!
— Сейчас расскажу. Давайте сначала по чарке за встречу.
Медовуха такая вкусная, я ни разу в жизни не пробовал.
— Ну как, хорошая? — спрашивает меня дядя Слава.
— Просто супер, огонь. Очень вкусная.
— Огонь, — хмыкает он. — Огонь — это самогон, а медовуха — так, баловство. Пей, Аленушка, если уж взрослая, чтобы замуж идти, то медовуху точно можно. Короче, стал мишка ко мне по ночам приходить. С месяц уж. Придет, набедокурит, улей-другой сломает. Вред один. Но хитрый, не могу его выследить. Я там себе сделал засаду на дереве, боевую точку, настил дощатый, чтоб удобно было караулить.