Он берет с подоконника две металлические штуковины, похожие на гирьки для весов.
— Вот, видите? Это мне пули сделали. Выточили специально. Я для проверки в осину выстрелил. Двадцать сантиметров в диаметре. Так она пополам сложилась — насквозь пробивает. Залег в засаде, всю ночь не спал, караулил, а он не пришел. На следующий день опять то же самое. И на следующий. Я думал, ушел, оставил меня в покое. Лег в доме. А он в эту ночь появился. Как почувствовал.
— А вы не слышали, что он пришел в эту ночь?
— Да слышал, конечно — Матрос лаял, и Арагон ржал, ну а что делать? Я ж не пойду на него один на один. С позиции — это одно, а лицом к лицу — совсем другое. В общем, несколько раз так было. А на той неделе мне из города привезли капкан. Специально заказал, ребята на «Электротехе» сварили. Очень мощный. Сила удара сумасшедшая просто. Вы ешьте-ешьте. Ну я его поставил. И что вы думаете? В эту же ночь пришел и прямо в капкан угодил. Так ревел, я думал: стекла повылетают.
— Попался, значит! Ну и ну!
— Попался, да, но ушел. Удар такой сильный был, что ему ногу перебило, отрубило практически. Он ревел-ревел, а потом затих. Что такое, думаю. Утром пошел смотреть — нет медведя, только лапа в капкане. Отгрыз ее и ушел. Я ходил по следу, дошел до реки, а там он как сквозь землю провалился. Без ноги-то долго не протянет, но вот нет нигде, затаился. Ну как котлетки?
— Отличные! Первый раз медвежатину ем.
Отличные-то отличные, но вкус у мяса очень необычный, немного сладковатый, удушающий. Не дуриан, конечно, но и не говядина.
— Ну ешьте-ешьте. Я вам там, в комнате, постелил, а сам здесь на раскладушке посплю.
— Дядь Слав, да вы что, мы вас сгонять с кровати не будем. Мы хотели на сене, в омшанике. У нас и спальники с собой.
|
|
— Нет-нет, пока мишку не найду, будете в доме спать. А через неделю, если что, сам вас отвезу до деревни. На буханке своей.
— Жива еще?
— А что ей сделается? «Уазик» — лучшая машина. Вы-то что? Давайте, все мне подробно рассказывайте. Как учеба? Ты, Михаил, из каких краев будешь? Чем занимаешься, где родители, какие планы на жизнь? Свадьба когда? Все-все мне расскажите.
Дядя Слава снова разливает медовуху.
— Ты с ней поосторожнее, — смеется Аленка, — пьется она легко, и вроде бы не хмельная совсем, а встанешь когда, поймешь почем фунт лиха.
— Да ладно, не запугивай жениха, нормально все. Пей на здоровье — все натуральное. Потом чай с медом и с вашими баранками попьем.
Мы сидим за столом, за окном ночь, керосинка потрескивает, едим самый вкусный мед, пьем самый вкусный в мире иван-чай, свежий, этим летом собранный, едим баранки, землянику, прикладываемся к медовухе и разговариваем. Иногда замолкаем и просто наслаждаемся моментом. По крайней мере, я точно наслаждаюсь. Такого я и представить себе не мог.
— Михаил, ты в технике соображаешь?
— Ну, смотря в какой…
— Да хочу завтра с дизелем разобраться — сломался, собака, — чтоб без света не сидеть.
— С удовольствием помогу, только мне и с керосинкой нра…
Я недоговариваю, потому что в этот момент громко ржет конь и бешено начинает лаять Матрос. А потом его лай срывается в жуткий визг и обрывается.
— Пришел… — тихо говорит дядя Слава и гасит керосинку.
— Кто, медведь?
— Тс… — машет он на меня рукой, — нельзя его имя сейчас называть… Замрите…
|
|
— А есть еще ружье? — снова спрашиваю я.
— Нет, молчи.
Мы замираем. Ни звука. Только ходики, старинные, с гирями в виде шишек громко отмеряют оставшееся время. Тик-так, тик-так, тик-так. Снаружи не доносится никаких звуков.
— А почему собака перестала лаять? — осмеливаюсь шепотом спросить я.
Он не отвечает. Аленка стоит посреди комнаты, прижав ладони к щекам, и неотрывно смотрит на окно.
— Помоги отодвинуть. Тихо только, не волоки, приподнимай, — шепчет дядя Слава, кивая на стол.
Мы беремся за края и относим его в сторону, освобождая проход к небольшому окну. Становимся с двух сторон от окна и пытаемся рассмотреть, что там происходит. Ничего. Луна освещает двор, превращая все в настоящую сказку. Серебро, длинные неясные тени, застывшее время и тишина. Тик-так, тик-так, тик-так… Внезапно дядя Слава хватает меня за руку повыше локтя. Резко, с огромной силой. Я вздрагиваю.
— Ну-ка глянь, видишь чего-нибудь? Там, где липы…
Я напрягаю зрение, но в темноте липовой аллеи ничего не могу рассмотреть. И вдруг… по затылку бежит холодок, волосы топорщатся, будто их потерли воздушным шариком… Кажется, что-то шевелится… Да, точно шевелится! Какая-то смутная тень. Тик-так, тик-так, тик-так… Мгновенье, и она выступает на освещенное луной пространство. Мы застываем, не произнося ни слова. Огромный медведь выступает из тьмы и медленно, неторопливо идет в нашу сторону. Он идет, переваливаясь, и у меня возникает ощущение, будто что-то не так. Медведь смотрит в нашу сторону, как если бы он мог нас видеть. До меня вдруг доходит, что здесь неправильно… Он идет на задних лапах, как человек.
|
|
Стук моего сердца перекрывает тиканье часов. Медведь идет очень медленно, а может, это я слишком тороплюсь. Он не сворачивая движется в нашу сторону, и я больше не слышу «тик-так», но очень отчетливо, будто кто-то бормочет за моей спиной, различаю: «Скрип-скрип, нога липовая… Скрип-скрип, нога липовая…»
Прежде чем повернуться к Аленке, я замечаю, что вместо одной ноги у медведя подставлен грубый деревянный костыль.
— Скрип-скрип, нога липовая. Скрип-скрип, нога липовая!
Я поворачиваюсь на голос.
— Аленушка, что ты!
Она повторяет и повторяет раз за разом свое заклинание, впадая в жуткий, пугающий транс, глаза закатываются, тело начинает бить крупная дрожь.
— Скрип-скрип, нога липовая. Скрип-скрип, нога липовая! — Она говорит громче и громче, отчаяннее и отчаяннее, срывается на крик.
Я поворачиваюсь к окну и в ужасе отшатываюсь. Огромный, косматый медведь уже рядом, он стоит прямо перед окном и внимательно смотрит на меня, прямо в глаза, проникая внутрь, обдавая леденящим холодом. Я цепенею, теряю волю, нас разделяет лишь тонкое стекло… ноги делаются мягкими, ватными.
— Михаил! — орет мне в ухо дядя Слава и снова больно хватает за руку. — Миша! Отведи ее в спальню и не подходи к окну!
Он заряжает ружье, а я, вырываясь из дурмана наваждения, подхожу к Алене.
— Скрип-скрип, нога липовая! — не своим голосом хрипит она, не замечая меня.
— Аленушка, ну тише-тише, не бойся, он сюда не войдет.
Я нежно беру ее за плечи, но она тут же отталкивает мои руки, отшатывается от меня и визжит. И ровно в этот же момент раздается бой часов. Один жуткий, леденящий душу удар. Он не успевает отзвучать, как я слышу звон разбитого стекла. Поворачиваюсь к окну и вижу голову медведя в комнате. Дядя Слава отступает и, запнувшись, падает, тут же поднимается, делает несколько шагов и вскидывает свою двустволку.
— Ничего! — кричит он. — Не бойтесь, в это окно ему никогда не влезть. Слишком маленькое для него. Заткните уши!
В ту же секунду раздаются два выстрела. Дым, грохот, запах пороха, визг Аленки…
Когда дым рассеивается, я вижу дядю Славу, стоящего с опущенными руками, и невредимого медведя.
— Неужто промахнулись?
— Нет.
— А как тогда…
— Это Барин…
— Что за барин?
— Его пуля не возьмет. Даже серебряная.
— А что делать? Ждать утра?
— Не-е-е-т, он теперь не уйдет — мы плоть его ели. Пока не растерзает нас, не уйдет… Нас с тобой. А Аленку заберет к себе. В берлогу.
— Бред какой-то… Может, через заднее окно убежим? Он же без ноги небыстрый теперь.
— От Барина не убежим… Исключено.
В это время медведь просовывает в окно лапу с огромными когтями и начинает царапать, тянуть, расшатывать стену. Он тянет бревно с такой силой, что мне кажется, будто стена начинает качаться, прогибаться под его ударами.
— Он же дом не сможет разломать?
— Не знаю…
Поворачиваюсь к Аленке. Она больше не кричит, не бормочет, а судорожно, со всхлипами дышит.
— Есть… есть один способ… Но опасный и условие одно надо выполнить…
— Какой способ?
— Кол ему загнать.
— В сердце?
— Да хоть куда. В живот можно, там мягче.
— И как это сделать? А кол-то есть?
— Да вон, палка любая… Только условие есть. Надо, чтоб ты чист перед Аленкой был.
— Как это?
— Ну, он за ней сейчас идет.
— Да почему? С чего это вообще?
— И нас с тобой задрать. Вот его цель. Он уже с нами соединился, вошел в нас, внутри уже. Она теперь невеста его, а мы — пиршество свадебное.
— Да с чего вы взяли вообще? Ногу-то не я ему отрубил…
— Это уж неважно, Миша. А откуда знаю — люди говорят, испокон веку с Барином соседствуют. Знают. Соберись, не паникуй. Слушай, только ты нас можешь спасти. Ты жених Аленкин, так?
— Ну.
— Вот тебе и «ну». Если ты чист перед ней…
— Что значит чист-то?
— Ну значит, не изменял, любишь ее всем сердцем, про других баб не думаешь. Если чист, то он тебе противостоять не сможет. Не сможет тебе сделать ничего. А ты его легко уязвишь.
Не изменял… Я ей не изменял. Надька, моя бывшая… Когда с Аленкой познакомился, вообще-то, еще не была бывшей, мы уж после с ней разбежались. Но с Аленой все медленно развивалось, и я не был уверен, что мы вместе будем, поэтому был короткий период, когда ходил с ней на свидания, а спал с Надей. Но изменял, получается, не Аленке, а Наде. Да и то, как изменял? Мы ж только целовались, за ручку держались, секса никакого в помине еще не было. А потом, как закрутилось уже конкретно, я Наде сразу все рассказал… Вроде и не думал о ней больше… А что других девчонок касается… Ну, может, и мелькали какие мысли, но не серьезно. Это точно, я ж Аленку люблю.
— А если не чист?
— Ну все, тогда, Мишка, конец тебе… Плохо будет, очень плохо… Ты ж парень вроде хороший… Неужели набедокурил?
— Да нет, это я просто спросил… А почему только мне-то конец?
Трещит оконная рама. Под натиском медведя она со стоном поддается, и вылетает со своего места.
— Блин… Ну и что мне делать? На двор к нему идти?
В этот момент медведь тянет, раскачивает бревна, они трещат и шатаются. Он нажимает и два больших бревна нехотя сходят со своих мест, расширяя отверстие в стене.
— Держи! Миша, держи, — протягивает мне кол дядя Слава, — не робей. Вдарь со всей силы. Давай прямо сейчас, пока он не влез сюда.
— В глаз или пасть?
— Можешь в пасть.
Я беру кол и несмело подхожу к медведю, просунувшему уже обе лапы и пытающемуся влезть во все еще недостаточно широкое отверстие. Он скалится и тянет ко мне пасть с огромными желтыми клыками. Я размахиваюсь и со всей силы вгоняю в эту пасть деревянный кол. Кол входит удивительно легко, с сочным хрустом, словно в арбуз. Последнее, что я вижу — это разламываемые, рушащиеся бревна стены и огромного, нависающего надо мной медведя с торчащим из пасти колом и заливающего все густой черной кровью. Потом наступает темнота. Я вижу странное сияние и слышу неразборчивые звуки. Кто-то тихо говорит, но что именно, я не могу разобрать. Сияние становится ярче, сгущается в ослепительно белом шаре, из которого появляется лицо Нади.
— Что же ты не сказал, Миша? Я любила тебя, отдала тебе самое дорогое. Самое дорогое, Миша…
Я вижу, что это уже не просто лицо, а целая Надя. Она совершенно голая и такая красивая, сияющая. Я пытаюсь сказать: «Прости меня, Надюша, сам не знаю, как все получилось». Но у меня не получается произнести ни слова. Она качает головой, грустно улыбается, и я вижу, что это никакая не Надя, а Аленка, моя Аленушка. Она тоже голая и почему-то так же грустно, как Надя, качает головой и говорит:
— Ничего, Миша, ничего. Все хорошо. Все хорошо. Ты молодец. Ах, какой ты молодец, Мишка. Ну-ка, дай пять!
Я протягиваю ей руку, но передо мной уже не Алена, а Барин, ужасный огромный медведь с окровавленной пастью. Он отшатывается от моей руки, отворачивается и, хромая, идет прочь. Я смотрю на него и вижу, что у него больше нет пиратского костыля. Вместо него я узнаю свою ногу. Это точно моя нога, никаких сомнений не может быть. На ней штанина от моих джинсов и мой ботинок. Я пытаюсь что-то сказать и открываю глаза. Больше никакой тьмы, вокруг меня солнечный свет.
Первое, что я вижу — это озабоченное лицо Алены. Увидев, что я открыл глаза, она улыбается и кричит в сторону:
— Дядя Слава, он очнулся!
Я понимаю, что лежу на спине.
— Ничего, Миша, ничего. Все хорошо. Все хорошо. Ты молодец. Ах, какой ты молодец, Мишка, — говорит Аленка, — себя не пожалел, всех нас спас. Я в тебя всегда верила. Не зря ведь полюбила. Сердце не обманешь, да? Ты лежи-лежи, не надо ничего говорить. Надо отдохнуть немного. А потом все наладится, хорошо будет. И дядя Слава так сказал. Он тебе мед приготовил, самый вкусный. Вот здесь две рамочки. Мы сейчас с ним в город поедем. А ты полежи пока тихонько. Тише-тише. Не волнуйся. Тебе не нужно сейчас волноваться. Ну, договорились?
Она встает, а я остаюсь лежать почему-то на земле, в высокой траве.
— Все, дядя Слава, поехали скорее, — слышу я голос Алены.
Я хочу позвать ее, спросить, что произошло, почему я здесь, куда она едет, но не могу произнести ни слова и только что-то мычу. Надо попытаться встать, догнать ее, но сил почти нет. И очень сильно болит нога. Я исхитряюсь приподняться, присесть. Что там с этой ногой? Я молча смотрю на густую свалявшуюся шерсть на животе, на бедрах и на обрубок ноги, к которой приделан грубый липовый костыль.
«Скрип-скрип, нога липовая», — звучит в голове Аленкин голос.
Примечание: Don’t fear the ripper означает «Не бойся жнеца». Песня группы Blue oyster cult.
Приглашаем на страницы автора:
https://litnet.com/yuliya-belova-u5229937
https://litmarket.ru/yuliya-belova-1-p35056
https://vk.com/belka.orbit
Лара Вагнер
В ОДНОМ ЧЕРНОМ-ЧЕРНОМ ПОЕЗДЕ…
— Все будет просто зашибись, — обещает Марго, с трудом застегивая молнию на моей битком набитой спортивной сумке. — Так что не кисни.
А как тут не киснуть, если ночь накануне Дня Всех Святых предстоит провести в поезде, который едет в славный городок под названием «Замогильный»? Ближайшую неделю придется обучать персонал фирмы, купившей у нас программу. Наскоро состряпанный продукт работает отвратительно. Поэтому мне, как представителю поставщика, много чего придется выслушать. Но это еще ничего… Если бы только избавиться от присутствия начальника отдела Валентина Петровича! Вот это будет Хэллоуин по полной программе, можно даже не сомневаться. Шеф терроризирует весь коллектив, а в командировке на мне одной отыграется.
Скоро уже на вокзал пора…
Ладно, хоть Марго пришла проводить. Лучшая подруга, как ни крути, пусть и со странностями.
Телефон заводит жалобную песнь. Видимо, Валентин Петрович решил проконтролировать, готова ли подчиненная к отбытию…
— Ангелина, — мрачным голосом сообщает шеф. — Я никуда не еду. Сложнейший вывих. Оступился на лестнице, когда выходил из дома. Больничный, по крайней мере, на неделю. В общем, поезжай одна, гендиректор в курсе. Ты справишься, я в тебя верю.
Вот так сюрпрайз!
— Спасибо за доверие, Валентин Петрович. Выздоравливайте.
— Видишь, — говорит Марго, которая бесцеремонно подслушала разговор, — одной проблемой меньше. Что бы еще тебе наколдовать?
— Больше, пожалуй, не стоит…
Марго всерьез верит, что обладает выдающимися магическими способностями. Истинные друзья ее в этом не разубеждают.
***
Пожилой таксист косится на Марго, расположившуюся на переднем сиденье. Черная помада, черные шмотки, черные вздыбленные пряди волос и серебряные черепа вместо сережек — данный набор производит впечатление. Можно подумать, что Марго расстаралась в честь Хэллоуина… Нет, у нее просто по жизни стиль такой. Я, например, давно привыкла, а консервативные сограждане порой нервно реагируют.
Привокзальная площадь встречает гробовой тишиной. Днем здесь шумно и многолюдно, а ближе к полуночи все разбрелись. Тусклые фонари сгорбились на платформе. Вазон с почерневшими от холода и осенних дождей цветами еще больше нагнетает обстановку.
Поезд проходящий, стоянка пять минут. Отправление в 23.40…
— Прощай, Ангелина! — восклицает Марго и тут же уточняет. — То есть я хотела сказать: счастливого пути.
И на том спасибо.
В купе за столиком — седовласая дама, облаченная в сиреневый шелковый халат. Осанка у нее прямо королевская.
— Добрый вечер, милая. Как славно, что у меня появилась соседка. Страдаю бессонницей, так иногда хочется побеседовать, а не с кем. Вы ведь не собираетесь рано ложиться?
Не сказать, что очень соблазняет перспектива полночи беседовать с приветливой дамой, но все же это гораздо лучше, чем выслушивать ворчание Валентина Петровича.
***
Оказывается, она — бывшая балерина. Да, это заметно по осанке и по лебединой, хоть и сморщенной шее. Интересная собеседница. Столько увлекательных театральных историй! Интриги, поклонники, букеты…
— … и Матильда Феликсовна была вынуждена признать, что партию Авроры я провела блестяще, — продолжает дама.
— Простите, я прослушала. Какая Матильда Феликсовна?
— Ну, как же, Кшесинская. Мы с ней танцевали в «Пробуждении Флоры». Позвольте, в каком году это было? Ах да, в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом. Помнится, балет ставил сам Петипа. Он тогда был уже в преклонных годах…
А мне-то казалось, дама вполне адекватна. Что ж, все там будем.
— Неужто вы сомневаетесь, милая?
Старушка обиженно поджимает губы, теребит белоснежный локон. Видимо, слишком сильно, поскольку локон отрывается и падает на стол, рядом с чайными стаканами. Парик?
Там, где только что пышно вились седые волосы, проглядывает темно-желтая кость. Блин, что это? Локоны осыпаются, осыпаются, осыпаются, покрывают весь столик. Передо мной — гладкий череп с синими огоньками в глазницах... Палец, вернее тонкая косточка, продолжает двигаться над поверхностью черепа, но волос там уже не осталось, теребить нечего.
— Милая, почему вы мне не верите?
Да верю я вам, верю! Не отрывая взгляд от скелета в сиреневом халате, медленно встаю, пячусь к двери, нащупываю замок. Из дверного зеркала испуганно смотрит чье-то перекошенное от ужаса белое лицо. Да это же я… К счастью, дверь легко открывается, проскальзываю в коридор. Сердце колотится, словно сумасшедшее. Лишь бы не бросилась за мной!.. Надо куда-то спрятаться, позвать на помощь… Что еще делают в подобных случаях?
Наталкиваюсь на проводницу.
— Что стряслось?
— Там, там, у меня в купе, соседка, старуха… Так вот, она мертвая! То есть уже скелет.
Проводница внимательно смотрит на меня, я, соответственно, на нее. Коренастая тетка в стиле восьмидесятых, мелированная челка, перламутровые тени, густо нарумяненные щеки. Да хоть какая, зато живой нормальный человек.
— Девушка, вы с ума сошли? В купе, кроме вас, никого нет.
— Что?
— Что слышали. Вагон наполовину пустой.
— Пойдемте, проверим. Надо будет полицию вызвать.
Проводница что-то бурчит, но все же следует за мной. Когда рядом живое теплокровное существо, возвращаться на место чрезвычайного происшествия почти не страшно.
— Сами посмотрите.
Пусть убедится, а я пока на стреме постою. Сейчас раздастся истошный визг…
— Ну, и где тут скелет?
Нету. Купе пустое, нет ни останков балерины, ни элегантного саквояжа, который стоял на ее полке. И стакан с чаем на столике только один. По всей видимости, мой. Вроде бы отличная новость, а в то же время — позорище.
Проводница протискивается в коридор мимо меня и довольно громко бормочет:
— Обкуренная, что ли?
Вовсе я не обкуренная. Просто… просто какой-то сбой в сознании. И все же в глубине души подозреваю: здешнее зеркало видело странные вещи. Жаль, свидетель немой и не может подтвердить, что я не сумасшедшая.
Лягу-ка лучше спать, дабы не позориться дальше.
***
Стук в ночи. Сначала осторожный, потом все громче и громче. Где он раздается? Наверное, очень далеко. Впрочем, нет, стучат в дверь купе. Открывать не буду. Хотя… Вдруг проводница обнаружила где-нибудь труп бывшей балерины и теперь стучит, чтобы извиниться и попросить меня стать свидетельницей?
— Кто там?
— Откройте!
Точно не проводница. Голос мужской.
— Еще чего! С какой стати я должна кого-то пускать среди ночи?!
— Что значит, с какой? У меня билет на тринадцатое место. Откройте! Долго я буду тут торчать?
Открывать боязно. А вдруг это очередной скелет? Голос исключительно противный, скрипучий…
— Ищите себе свободное купе. И прекратите стучать, у меня ребенок спит.
— Нет никакого ребенка. Врете вы все.
— Откуда вы знаете?
— Догадался!
Придется впустить, а то еще дверь сломает… Открываю, и в купе вваливается мрачный небритый мужик, да еще и явно под хмельком. Приятный сосед, ничего не скажешь. Машет перед моим носом билетом:
— Убедились?
Молча ныряю под одеяло и отворачиваюсь к стенке. Стараюсь не шевелиться, пока он рассовывает по купе свой багаж и потом, не раздеваясь, плюхается на свободное нижнее место. Лучше уж вести себя как мышка. Надеюсь, это просто подвыпивший нахал, не более того.
Поезд едет враскачку, успокоительно постукивают колеса. Сосед, кажется, отрубился, у меня тоже глаза слипаются. Поскорей бы утро…
***
Куда все-таки делась балерина? Кто-нибудь прояснит этот простой вопрос? Зеркало на двери мерцает, не дает нормально уснуть, заливает пространство серебристым светом. Разумеется, так не должно быть, но мне совсем не страшно. Наоборот, хочется смотреть на мерцание не отрываясь, ждать чего-то волшебного… В глубине зеркальной поверхности мелькает черная лохматая тень…
Вокруг пахнет псиной, запах ни с чем не спутаешь. Именно собаки здесь не хватало до полного комплекта. Укрываюсь одеялом с головой, но специфический аромат все равно не оставляет в покое. Вот так волшебство, я совсем другого ждала…
Выведите уже кто-нибудь это животное! Пес тяжело вздыхает, подбирается ко мне. Сейчас я его… Но не тут-то было. Надо мной зависла огромная черная морда с оскаленными зубами, мокрым носом... Что-то вроде добермана, его так просто не отгонишь. Лапы пес положил на край постели, слюна капает на простыню. Да это же не лапы, а руки! Мощные плечи, обтянутые свитером, и собачья голова сверху…
Наверное, на мой крик сбежался весь вагон…
Все спокойно. За окном серо-голубое небо, даже солнышко проглядывает. Позвольте, а где же ночной оборотень?
— Доброе утро.
Напротив — симпатичный молодой мужчина. Тот самый нахал, что ломился в купе, только гладко выбритый, трезвый и свеженький. Свитер на нем, кстати, прежний. И как это прикажете понимать? Те ужасы привиделись во сне?
— Вы уж извините, что я на вас ночью накричал. Устал, очень спать хотелось. Да и друзья меня чересчур бурно в путь провожали, если честно.
***
Сидим с Кириллом в вагоне-ресторане, общаемся. Удивительно милый парень, бывают же такие встречи…
Официант приносит тарелки с многообещающим блюдом «Мясная фантазия». И тут снова в ноздри проникает знакомый запах псины. Вроде бы он не от «фантазии» исходит… Официант аккуратно снимает тарелки с подноса, манжет заворачивается, открывает запястье, сплошь поросшее рыжей лохматой шерстью. И пальцы куда-то исчезли… Такая здоровенная собачья лапа. В ужасе оборачиваюсь к Кириллу. Он щелкает острыми белыми зубами и угрожающе рычит…
Успеваю выбежать из ресторана, попасть в свой вагон. В окнах темно, лишь светит луна… Только что было утро… но некогда рассуждать… Дверь моего купе переклинило намертво, стучу во все двери подряд. Нет, никто не откроет. Пассажиры или затаились, или уже отправились на тот свет… Дверь в служебное купе не заперта, с негромким поскрипыванием скользит туда-сюда… Проводница висит в петле, тело мерно, как маятник, раскачивается. Форменная юбка обтягивает широкие бедра, кисти рук застыли в последней судороге…
Следующий вагон такой же пустынный, лунный свет ползает повсюду… Что-то заставляет обернуться… В конце коридора маячат две мужские фигуры с собачьими головами. А стены и потолок вагонного коридора теперь зеркальные, в них отражаются и бесконечно множатся жуткие силуэты. Они уже совсем близко. Абсолютная тишина, даже колеса перестали стучать, хотя поезд движется.
По зеркальному полотну разбегаются глубокие трещины… Преследователей больше не видно, зато слышатся неторопливые шаркающие шаги.
Дверь вагона наполовину открыта, холодный воздух проникает внутрь… Неужели спасение? Нужно прыгать вперед, по ходу поезда. Или назад? Ведь читала же где-то! Шаги приближаются… А, все равно теперь…
***
Сегодня уже третье ноября. В клинике, куда я попала, персонал корректен и приветлив. Несмотря на некоторые сбивчивые заявления и признания, сделанные в первый день, о моем переводе в психушку даже речи не идет. Наоборот, обещали выписать домой послезавтра. И полиция мной не интересуется. Ну, выпала пассажирка из поезда и выпала. Несчастный случай. То ли еще происходит на железной дороге. Никому нет никакого дела, Хэллоуин промелькнул незамеченным. Как же все-таки удачно я спрыгнула, обошлось малой кровью. Жить буду, ходить тоже. Валентин Петрович, товарищ по несчастью, звонил, сочувствовал. Марго, добрая черная душа, забегает поболтать, притаскивает всякие вкусняшки. Принесла, кстати, и книжку полистать на досуге. «Убийство в Восточном экспрессе».
— В следующий раз в командировку вместе поедем, — мечтательно говорит Марго.
КЛАУСОФОБИЯ
Мы сидим в крошечной (возмутительно крошечной!) комнате уже давно. Только я и Клаус. Все вокруг белым-бело. Потолок и стены — понятно, но офисные шкафчики, кожаный диван, два кресла, ламинат на полу, толстенные папки могли быть какого-нибудь другого цвета. Единственное яркое пятно — картина над диваном, изображающая то ли любовные игры алых пиявок, то ли пламя камина в разрезе.
Мои изрядно подуставшие глаза снова и снова изучают высокохудожественное полотно и заодно Клауса. Хотя чего уж там изучать в столь малоинтересном представителе мужского пола… Худосочный блондин с уныло опущенными плечами и белесыми ресницами. Безрадостное, не способное никого вдохновить зрелище.
А ведь мы могли бы раскрыть друг другу души, рассказать о самом сокровенном, посплетничать о скандале в благородном семействе мэра, заняться умопомрачительным сексом, обсудить свежайшие международные события, поиграть в города...
Но нет, продолжаем молча таращиться друг на друга и прислушиваться… Час назад наверху загрохотали тяжелые шаги, и кто-то явно начал передвигать мебель. Если бы под рукой оказалась длинная палка, я бы вскочила на стол и принялась стучать по потолку, чтобы привлечь внимание невидимого силача. Если бы Клаус был нормальным мужиком, он бы что-нибудь непременно придумал. Ни фига! Тупо сидел на диване, слившись с интерьером.
А еще раньше, два часа назад, из-за стены доносились крики, выстрелы и гулкий звон, будто кто-то одним махом расколотил сервиз на двенадцать персон.
Если бы только Клаус был нормальным!.. Угораздило же оказаться наедине с жалким хлюпиком…
Я забежала в эту контору поставить печать на счете, Клаус — тоже по какому-то пустяковому делу. Нас попросили минутку обождать в соседнем офисе. И вот мы уже обождались…
Даже не заметили, когда ключ в двери повернулся и ловушка захлопнулась. Минутка превратилась в четверть часа, я встала с дивана, нажала на дверную ручку. И тут выяснилось, что я заперта вместе с малоприятным типом, имя которого только что узнала исключительно из вежливости.
Пожалуй, зря мы пили зеленый чай из больших девственно-белых чашек. В первый час казалось, что наше заточение лишь забавный розыгрыш, а теперь оно длится почти четыре часа…
Наши телефоны отключились, связи с внешним миром нет. Родным, друзьям и коллегам на нас наплевать. Спасите нас, хоть кто-нибудь! Ну, хотя бы меня одну, Клауса не обязательно.
В очередной раз раздвигаю жалюзи, прекрасно зная, что тринадцатый этаж не станет вторым или, на худой конец, пятым. Написать маркером призыв о помощи, прилепить к стеклу скотчем? Но окна выходят на совершенно безлюдный, окруженный глухой стеной двор.
Господи, когда все это кончится?
Еще ни один человек мне так не надоедал.
Клаус поднимает руку и медленно почесывает свой покрытый крупными веснушками нос. Я наблюдаю за ним, как кошка за мышкой. Или мышка за кошкой?
Почему он такой спокойный? Чертов флегматик… Другой бы сразу взбесился. Может, он все заранее знал? Точно, подсадная утка. Но кому понадобилось разыгрывать такой сложный спектакль? Кто все придумал?
На лице Клауса появляется кислая полуулыбка.
Невыразительные черты, заурядная внешность, полное отсутствие привлекательности… Именно из таких получаются маньяки.
Тянет время, чтобы подольше помучить будущую жертву, хочет довести до полного одурения, оглушить молчанием и потерей надежды выбраться отсюда. Интересно, как он собирается меня убивать? Наверняка долго и мучительно…