Девочка похлопала ладошкой по тяжелому стулу с высокой спинкой, стоявшему за ее спиной.
– Ну же, садись и поговори со мной. Расскажи мне о себе.
Но я сел не сразу. Трудно было понять, как к ней относиться. Она не была похожа ни на Лютера, ни на девиц с вечеринки. Зазубренные зубы, детское лицо и крохотный рост делали ее неправдоподобной, гораздо более нереальной, чем остальные.
Когда я присел на краешек стула, девочка снова принялась за свое рисование.
– Я всегда следила за тобой, – сказала она, выводя палочкой очередной зубастый рот. – Мы так радовались, когда ты пережил детство! Ведь это огромная редкость среди отщепенцев.
Я кивнул, не сводя глаз с ее макушки.
– Кто ты такая?
Она встала, подошла ближе, заглянула мне в лицо. Глаза у нее были тусклого черного цвета, как перья мертвой птицы.
– Я – Морриган.
Имя прозвучало странно, как будто на непонятном языке.
– Я ужасно рада, что ты собрался с духом посетить нас, – прошепелявила она, коснувшись пальцем моего подбородка. – Просто чудесно, что мы тебе понадобились, потому что, видишь ли, ты нам тоже нужен, а деловое сотрудничество всегда успешнее, когда оно взаимовыгодно.
– Что значит «понадобились»? – перебил я. – Мне ничего от вас не нужно!
– Ах, милый, – сказала Морриган, с улыбкой беря меня за руку. – Не будь таким глупым! Конечно же, мы тебе нужны! Ты хиреешь день ото дня, а дальше будет только хуже. Поверь, это лучший выход для всех нас. Ты поможешь нам, а я позабочусь о том, чтобы ты получал все необходимые лекарства, энергетики и стимуляторы, и не доживал остаток своих дней в медленной агонии.
Я смотрел на нее, пытаясь понять, что же им от меня нужно.
– Чего ты хочешь? – Вопрос прозвучал намного нервознее, чем мне хотелось.
|
|
– Да не волнуйся ты так! Я не попрошу тебя ни о чем, чего бы ты сам не желал всем своим сердцем! – Морриган отвернулась от меня, снова присела на корточки и поправила волосы. – Музыку вряд ли можно назвать самым могущественным видом для поклонения, однако она довольно приятна и вполне соответствует своему назначению. Мы всегда рады возможности влить, так сказать, свежую кровь в нашу сцену.
– Какое все это имеет отношение ко мне? Я… я просто никто!
– Ну почему же, у тебя приятное лицо, – ответила Морриган, скрестив ноги по‑турецки и одергивая платьице. – Свежее, неизуродованное тело, все это делает тебя исключительно полезным. Если согласишься, я выведу тебя на сцену вместе со своей лучшей музыкальной группой, ты будешь выступать перед всем городом и купаться в обожании толпы!
Произнося все это, девочка перебирала волосы, выдирала прядки и раскладывала их сбоку от рисунков, как будто собирала коллекцию.
– Ты говоришь о «Распутине»? И когда?
– Завтра, на славной концертной площадке «Старлайт».
– Но они играли вчера вечером!
– У нас сейчас трудное время, – вздохнула Морриган. – Не говори, будто ты не заметил знаков!
Я вспомнил о ржавых решетках и пятнах в «Старлайт», и кивнул.
– Город уходит от нас. Постоянные дожди лишают людей мужества, они не уделяют нам и половины необходимого внимания. А нам нужно самое высшее преклонение! Если и этот сезон будет неудачным, я буду каждый вечер посылать своих музыкантов наверх, пока тяжелые времена не останутся позади.
– Но чего именно ты хочешь от меня?
|
|
Морриган улыбнулась.
– Мы как раз к этому подошли. Твоя сестра – очень активная девушка, впрочем, ты и сам это хорошо знаешь. Она обратилась к нам от твоего имени, попросив лекарства, которые мы с радостью ей предоставили. Уверяю тебя, здесь нет ничего сложного, мы без труда будем готовить для тебя все нужные снадобья! Взамен мы просим только помощи в нашем стремлении к славе.
Я не спросил, что за слава им нужна и откуда она узнала, что я умею играть. А выпалил нечто совершенно глупое и сумбурное:
– Почему вам так важно доставлять людям радость?
Морриган вырвала у себя еще один клок волос.
– Когда они счастливы, то больше нас любят!
В этот момент у меня появилось ощущение, будто мы ходим кругами.
– Что значит – «нас любят»? Как они вообще могут вас любить? Они даже не верят в ваше существование!
– Им приходится нас любить, в противном случае они начнут нас бояться и ненавидеть, и тогда настанет длительный период упадка. Они начнут охотиться на нас – ведь прежде они так уже делали. Если мы не будем поддерживать с ними мир, они нас убьют!
Я знал, что это правда. Мои ежедневные заботы, все, что определяло мое существование – было следствием того, что когда‑то случилось с Келланом Кори.
Морриган нахмурилась и сразу стала страшной.
– Они могут быть по‑настоящему опасны, если однажды до этого додумаются, поэтому нам так важно их задабривать. Их обожание поддерживает нас, наша музыка заставляет их улыбаться, хотя они и не догадываются, кому именно адресованы их улыбки.
– Вы живете за счет фанатов?
Девочка пожала плечами и нарисовала на полу огромного горбатого зверя.
|
|
– За счет их внимания, а также их маленьких слабостей. – Она добавила зверю пару глаз, двумя штрихами обозначила зрачки. – Это не единственная форма подношений, но очень милая.
– Но если это не единственная форма, то каковы остальные?
– У меня есть сестрица, она верит только в другие подношения. – Морриган произнесла это небрежно, но при этом отвела глаза, а ее голосок вдруг сделался тонким и пронзительным. – Но она – мерзкая злющая корова!
– Не очень хорошо говорить так о сестре!
– Нет! Если что‑то и не очень хорошо, так это похищать маленьких деток! Это сеет в городе тревогу. – Она отбросила палочку, подползла на четвереньках к углу стола и бросила осторожный взгляд на двери. – И нам приходится отдавать своих прелестных крошек, заменяя их!
Из длинного туннеля, ведущего в шлаковый отвал, вышли две девицы, которых я видел на вечеринке Стефани. Та, что с разорванным горлом, привалилась к косяку, а розовая крошка запрыгала вокруг нее, размахивая своей палочкой.
Морриган встала и указала на гниющую девицу.
– Ее семья однажды узнала, кто она такая. Ночью они отвели ее в лощину за Хит‑роуд и перерезали ей горло серпом.
Я хотел вздохнуть, но на какую‑то секунду мои легкие отказались пропускать воздух. Девица, конечно, была страшной, но ее история оказалась еще страшнее.
Морриган кивнула и погладила меня по руке.
– Жуть, скажи? Она была такая малютка! Совсем дитя!
Девица у дверей то и дело пробегала пальцами по своему распоротому горлу, играя рваными краями раны. Поймав мой взгляд, она улыбнулась.
Я отвел взгляд и посмотрел на Морриган.
– Но как она могла умереть совсем маленькой? Она же выросла!
Морриган кивнула.
– А почему она не должна была вырасти?
– Потому что когда люди умирают, они этого не делают – не взрослеют!
Морриган замахала на меня ручками и покачала головой.
– Что за глупости? Ты думаешь, как бы я могла содержать приличный дом, если бы мне приходилось тратить все свое время на уход за младенцами, не способными позаботиться о себе? – Морриган улыбнулась, было видно, что она очень довольна собой. – Мертвые помнят меня. Не так уж трудно оживить их, если знаешь нужные слова, заговоры и настоящие имена, которыми их следует называть.
– Я, конечно, не знаю, но думаю, большинство людей подтвердят, что это чертовски трудное дело!
Девочка подняла на меня глаза и очень серьезно покачала головой.
– Большинство людей просто не хотят этого делать!
– Ты говоришь о людях типа твоей сестры?
Морриган схватила палочку и с силой ударила ею об пол.
– Моя сестрица кормится кровью и жертвоприношениями! Ей нет дела до тех, кто уже умер. Впрочем, в этом и есть преимущество бессердечности.
– То есть, бессердечно считать, что мертвые должны оставаться мертвыми?
– Нет, – отрезала Морриган. – Бессердечно использовать детей и бессердечно выбрасывать надоевших, только потому, что заполучила новых! Но я совсем не такая. Ты пришел за боярышниковым стимулятором, и я с радостью дам его тебе!
Она обогнула стол и взяла меня за руку.
Я встал и послушно последовал за ней.
Морриган провела меня в узкую дверь, за которой оказалась короткая каменная лестница. Воздух здесь был сырой и насыщенный густым запахом минеральных солей, но мне это нравилось, и я дышал полной грудью.
Я шел за Морриган через все новые и новые проходы и туннели, поражаясь тому, насколько огромным оказался Дом Хаоса.
Наконец мы свернули в широкий коридор и вскоре оказались в огромной комнате, намного превышавшей размерами первую. Пол здесь был покрыт лужами стоячей воды, в некоторых местах разливались целые озера, так что невозможно было пройти, не намочив ног.
Морриган радостно шлепала по воде, с разбегу прыгала в маленькие лужи и баламутила пятками воду в больших, так что брызги летели во все стороны.
Я шел осторожно, стараясь, где возможно, пройти посуху.
– Будь осторожнее с нашими прудами! – предупредила Морриган, оттаскивая меня от края огромного озера. – Среди них попадаются такие глубокие, что придется звать Лютера, чтобы выудить тебя.
Я более пристально посмотрел на лужу, в которую едва не наступил. В самом деле, в ее середине каменный пол круто уходил вниз на такую глубину, что не было видно дна.
Добравшись до конца комнаты, мы очутились на краю самого большого озера. Какая‑то женщина лежала в нем на спине, покачиваясь на воде. Ее скрещенные на груди руки были примотаны к бокам брезентовыми ремнями, однако женщина каким‑то образом держалась на поверхности, не погружаясь.
Платье плотно облепило ее ноги, намокший подол скрывался в темной воде. Открытые глаза невидяще смотрели в потолок, распущенные волосы с запутавшимися в них листьями и ветками колыхались вокруг головы. Щеки женщины были изуродованы сеткой глубоких шрамов, будто кто‑то пытался вырезать на ее лице решетку.
Морриган даже не взглянула на нее, но я остановился, как вкопанный.
– Она тоже мертвая?
Морриган вернулась и подошла ко мне.
– Она? Да ни капельки!
– Тогда что с ней?
Морриган сделала глубокий вдох, словно не знала, как бы попонятнее мне объяснить, потом осторожно сказала:
– Некоторые из нас могут выходить на поверхность, некоторые не могут, кое‑кто может выходить только по ночам, когда любую встреченную жуть легко списать на темноту или алкогольные пары, но есть такие, что когда‑то выходили наружу, но из‑за несчастного случая или какой‑то другой беды больше этого делать не могут. – Она взяла меня под руку и прошептала: – Это с ней сделал Кромсатель, слуга моей сестрицы. Он наложил ей на лицо стальные прутья, потому что это показалось ему забавным, и с тех пор нам приходится связывать ей руки, чтобы она не содрала с себя ногтями всю кожу.
Женщина, лежавшая в луже у моих ног, открыла рот, но не произнесла ни слова. Губы ее были зябкого синего цвета, она смотрела на меня широко открытыми страдающими глазами, пока я не отвернулся.
Я посмотрел на Морриган.
– Зачем, а? Какая польза в том, чтобы мучить так кого‑то?
– Никакой пользы. Польза тут вообще не при чем! Просто моя сестрица любит наказывать за наши проступки невиновных. В тот раз она разозлилась на меня, вот и выместила свой гнев на том, кто под руку подвернулся. – Девочка нащупала мою руку. Ладошка у нее была маленькая и горячая. – Я не хотела тебя расстроить! Слушай, не надо зацикливаться на плохом! Идем скорее, сейчас мы подберем тебе что‑нибудь чудесненькое!
Я обернулся: женщина по‑прежнему плавала, глядя в потолок, черная вода тихо плескалась вокруг ее изуродованных щек.
Морриган покосилась на меня.
– Слушай, у нас не всегда так плохо, – сказала она. – Моя сестрица проявляет такую жестокость только к тем, кто ей перечит. Так она напоминает нам, кто мы такие, где наше место и кто здесь главный. Но если держаться от нее подальше, то и бояться нечего!
Мы прошли через дверь в дальнем конце комнаты и спустились по очередной лестнице в небольшую комнатушку возле тупика, которым заканчивался коридор.
Я остановился на пороге, разглядывая помещение, заставленное стеклянными стеллажами. Вдоль всей стены шла мраморная стойка, над которой возвышались шкафчики, шкафы и колонки. Стойка была заставлена трубками, пробирками и стеклянными контейнерами всех размеров.
Джанис, подруга Эммы, сидела на пуфике перед стойкой, деловито копаясь в куче веток, корешков и листьев. Я ее не сразу узнал. Дома я видел ее с растрепанной копной кудряшек, теперь же ее волосы были гладко зачесаны назад и закручены в тугой узел на затылке, как обычно делала Эмма перед сном. Но если Эмме такой пучок придавал вид трогательный и милый, то Джанис выглядела совершенно иначе. Эта прическа открывала ее лицо, подчеркивая высокие, резко очерченные скулы и хрупкую линию подбородка.
Она оказалась ошеломительно красивой, но такой красотой, которая не может существовать в нашем мире. Это было нечто сверхъестественное, из разряда вещей, с которыми люди просто не умеют обращаться, поэтому пытаются уничтожить.
Одну ногу Джанис отставила назад под неуклюжим углом и болтала ступней в луже, пузырившейся на каменном полу.
– Привет, уродец, который совсем не урод, – сказала Джанис, не поднимая глаз. – Что, явился за моими стимуляторами и тонизирующими средствами?
Морриган, шлепая по лужам, подбежала к ней и обняла за шею.
– Будь лапочкой, ему нужна еще драхма боярышника. Это только для начала. А если завтра он заставит нас собой гордиться, мы одарим его более существенным запасом.
Джанис встала, подошла к ряду стенных шкафов. Я заметил, что она одета во что‑то наподобие детских ползунков. Пуговицы спереди, кружева вокруг шеи и по проймам – пожалуй, это больше походило на старинное нижнее белье.
Джанис открыла стеклянные дверцы шкафчика и стала перебирать бутылочки. Отыскав нужную, она принесла ее на стойку. Потом сосредоточенно облизала языком бумажную этикетку и прилепила ее на бутылочку. Вытащив из своего пучка ручку, вывела на этикетке огромную небрежную тройку, после чего протянула бутылочку мне.
– Ровно драхма, – объявила Джанис, вкладывая лекарство мне в руку. – Немного, но этого тебе хватит, чтобы протянуть, пока не отработаешь.
Морриган подкралась к рабочему столу Джанис и протянула ручку к кучке травы и стеблей.
Джанис резко развернулась на своем пуфике и шлепнула ее по руке.
– Негодница!
Морриган с виноватым видом отскочила от стола. Джанис покосилась на нее, выбрала из кучки маленький желтый цветок и засунула его за ухо Морриган.
Та ощупала пальчиками подарок, смущенно улыбнулась.
– Она очень добрая, наша Джанис. Скажи, разве нет?
Я поднял бутылочку.
– Значит, благодаря этому ваши мертвые девицы и музыканты выглядят более‑менее?
Морриган покачала головой, потом склонила голову набок, прижавшись щекой к моей руке. Щека у нее тоже была горячей.
– Ах, даже не сравнивай себя с ними! Ты относишься к совершенно другому виду. Понимаешь, у каждого свой путь выживания. Наши синюшные девочки на самом деле отличаются отменным здоровьем, их можно прикончить, только если сжечь или расчленить на кусочки. Что касается моих музыкантов, то в период роста им требуется только добрая порция лести, а вот моя сестрица живет за счет крови несчастных созданий, вроде Малькольма Дойла.
Я вытаращил глаза.
– То есть меня?
Морриган покачала головой.
– Ах, да нет же! Малькольм Дойл был маленьким мальчиком, которого украли из колыбельки, чтобы утолить ненасытный аппетит моей сестрицы. А ты – ты вообще другой!
Это былой правдой, но все равно мне было странно слышать ее. Я не был Малькольмом Дойлом. Я был другим.
– Значит, его убили.
– Она разорвала ему горло, – ответила Морриган. – Все произошло очень быстро. Думаю, даже безболезненно, хотя в таком деле нельзя быть уверенным до конца. Да, – добавила она через минуту, задумчиво наматывая и разматывая прядь волос на запястье. – Я вот сейчас подумала и поняла, что все‑таки это было очень больно!
– Значит, когда ты говорила о том, что вы живете за счет города, ты подразумевала убийства?
– Ой, нет, нет! Не убийства – жертвоприношения! И не такая уж это большая плата. Это даже нельзя назвать тяжким испытанием, подумаешь – раз в семь лет! – и вообще, после этого город набирается сил и прекрасно существует дальше, а когда городу хорошо, то и нам замечательно!
Я вспомнил, как меня скрутило от одного запаха железа во время Дня донора.
– Вы что, пьете кровь?
Морриган снова затрясла головой.
– Методы Госпожи – это ее личное дело, все это не имеет никакого отношения к нашему Дому Хаоса! Наша задача – только присутствовать на кладбище в качестве свидетелей.
– Что ты несешь? Вы не можете ступить на кладбище!
– Ой, не тупи! Там есть участок, специально отведенный для нас – ты же сам знаешь, место для еретиков и нечистых.
– Вообще‑то – для самоубийц, мертворожденных и убийц. А не для таких, как вы.
Морриган улыбнулась и крепко сжала мою руку.
– Именно для нас! Каждые семь лет мы приходим на этот участок неосвященной земли, чтобы присутствовать при кровопускании.
Я молча смотрел на нее.
– То есть вы даже не используете эту кровь, вы просто проливаете ее?
– О, намерение – это совсем не просто! Это одна из самых могущественных сил на свете. Конечный результат любого деяния определяется тем, что ты подразумевал, когда совершал его. Таков закон мироздания.
– Да послушай, нельзя просто вылить кровь на землю и стать сильнее только потому, что тебе бы этого хотелось! И не надо про мироздание, мир это – мир, только и всего.
Морриган с улыбкой покачала головой.
– Все великие деяния продиктованы намерением. Чего хочешь – то и получишь. Мы в Доме Хаоса получаем то, чего хотим, когда люди нас любят. Вот почему нам так нужны хорошенькие существа, вроде тебя – ты же знаешь, какая сила заключена в красоте!
Я подумал об Элис, занимавшей верхнюю ступеньку социальной лестницы на том единственном основании, что правильность черт ее личика вызывала у людей инстинктивное желание повиноваться всем ее капризам.
Морриган обхватила себя руками и принялась раскачиваться из стороны в сторону. Неожиданно она прильнула ко мне, прижавшись щекой к моему локтю.
– Мы любим город, как можем, и они тоже нас любят, хотя и не всегда это осознают. Но моей сестрице этого мало. Ей нужны жертвоприношения.
Она потеребила цветок за ухом и добавила тихо, нараспев:
– Она забирает их симпатичных малышей, а взамен оставляет наших чахлых заморышей. Они, разумеется, умирают – почти всегда. Выжить за пределами холма практически невозможно. Так что, как видишь, мы тоже приносим жертвы. Хотя, конечно, этот не такая уж большая цена – отдавать больных, которые все равно умрут. Только…
– Только что?
Ее маленькая горячая ладошка крепко стиснула мою руку. Морриган обернулась и улыбнулась мне, показав все свои кривые зубы.
– Только ты не умер. Разве это не поразительно?
Я не ответил. Я слишком далеко ушел в свои тревожные воспоминания, туда, где была темная колеблющаяся тень и жалюзи. Я думал о том, каково это – когда тебя оставляют и не забирают обратно.
Морриган переплела свои пальчики с моими и крепко их сжала. Я посмотрел на нее сверху: она была такая сморщенная, уродливая, и улыбалась так, словно знала что‑то предельно безотрадное. Как будто она знала меня. Глаза у нее были огромные и темные, и я улыбнулся ей в ответ, потому что мне вдруг стало ее жалко. Она выглядела такой грустной.
– Пообещай, – попросила она, подцепив меня за палец и увлекая в сторону двери. – Пообещай, что будешь работать на меня и играть волшебную музыку, а за это я позабочусь о том, чтобы ты никогда ни в чем не нуждался. Пообещай, что постараешься беречь себя, и будешь держаться подальше от когтей моей сестрицы, а за это мы перестанем причинять неприятности твоей.
– Обещаю! – ответил я, потому что для меня в жизни не было ничего, важнее Эммы, и еще потому, что это было очень здорово – снова дышать полной грудью. – Обещаю!
Глава одиннадцатая
СЕСТРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ
Когда я выбрался из шлакового отвала, меня встретил вязкий воздух, густо пропитанный запахами осени и дождем, который и не думал прекращаться. Поднявшись по склону оврага, я перешел через мост и побрел через Орчард‑стрит к дому. На Конкорд‑стрит, вдоль всего квартала, фонари выстроились в длинную сияющую шеренгу.
Войдя в дом, я привалился к перилам у подножия лестницы и немного постоял, собираясь с силами, перед тем как пройти по коридору в комнату Эммы. Со скрипом приоткрыв дверь, я приложил губы к щели, чтобы тихонько окликнуть ее, не разбудив светом.
– Эмма?
Послышался вздох, потом шорох одеял.
– А?
Волна облегчения прокатилась по телу, в груди что‑то отпустило.
Я вошел в комнату и закрыл за собой дверь, оставив только узкую полоску света снизу. Потом улегся на ковер перед кроватью Эммы и стал смотреть на тени на потолке. Эмма не произнесла ни слова: ждала, когда я заговорю.
– Сегодня ночью я познакомился с одними типами.
Там, наверху, Эмма перекатилась набок, но по‑прежнему продолжала молчать. Потом послышался глубокий вздох.
– С какими типами?
С мертвыми. С ходячими мертвецами. Вонючими, разлагающимися, гниющими изнутри и снаружи. Зубастыми и щерящимися, отвратительными, таящимися в темноте и пыли заброшенного карьера. Но ни одно из этих определений не было полной правдой. Они были не только этим. Они – это Карлина и Лютер, энергетика сцены и Морриган, державшая меня за руку так, словно знала меня всю мою жизнь. И другая Джанис – не тощая и странноватая, недавно заявившаяся к нам в дом, чтобы поработать над проектом – а та, что жила в подземном Доме Хаоса и была ослепительно прекрасна, а еще девица, любившая звезды – вся розовая, восторженная и даже милая.
– Почему Джанис стала работать над лабораторной в паре с тобой?
Эмма ответила не сразу и с явным усилием.
– Наверное, потому, что для группового проекта нужна группа, нет?
– Ты мне врешь?
Эмма долго молчала, потом быстро, как будто оправдываясь, заговорила:
– Однажды я заметила, как Джанис случайно задела лабораторный стол из нержавейки. Она отскочила, а потом быстро огляделась по сторонам, не заметил ли кто. Вот я и подумала, что может, она… как ты. И спросила, не хочет ли она поработать в паре со мной.
– Ты взяла у них одну вещь, – сказал я, прижимая ладони к полу.
– Чтобы помочь тебе, – прошептала Эмма. – Только чтобы помочь.
– Это не бесплатно, Эмма. Им кое‑что нужно взамен.
– Значит, заплатим! – заявила она с такой уверенностью, что я зажмурился. – Отдадим все, что они хотят!
– А если это окажется не так просто? Если они потребуют чего‑нибудь странного, или невозможного, или… плохого?
Мы оба долго молчали. Есть вопросы настолько большие и сложные, что о них даже говорить не получается.
– Они совершают кровавые жертвоприношения, – сказал я. – Как в книжках. Я понимаю, это звучит невероятно, как выдумка. Но это правда.
Эмма ответила не сразу. Когда она заговорила, ее голос прозвучал как‑то неестественно спокойно.
– Возможно, в этом нет ничего удивительного. Многие народы и цивилизации в своей истории прошли через период принесения человеческих жертвоприношений.
– Это удивительно, потому что это безумие! Опомнись, мы живем не в каменном веке! У нас как‑то не принято приносить живых людей в жертву богам!
Эмма рассмеялась истерическим задыхающимся смешком, больше походившим на рыдание.
– Еще как принято! Мы миримся с тем, что время от времени у кого‑то умирают дети. А еще, что кто‑то теряет работу. Кто‑то сталкивается с ростом безработицы, банкротством высокотехнологичных предприятий, прогорают молочные хозяйства – все это случается с кем‑то, только не с нами. С нами никогда такого не произойдет, потому что, если ты кормишь землю, она кормит тебя в ответ. Мы живем в сытости, процветании и благоденствии, у нас нет ни бедствий, ни болезней, у нас вообще ничего плохого не происходит!
– Только каждые семь лет кто‑то убивает одного из наших детей!
– Да пойми же ты: это совсем не обязательно плохо!
– То есть, убийство маленьких детей это хорошо?
На какую‑то долю секунды Эмма совсем затихла, как будто затаила дыхание. Потом сказала, очень тихо и спокойно:
– Я думаю, все не так просто, как кажется. В истории не всегда приносили в жертву детей. Скажем, некоторые германские племена верили, что добровольное принесение себя в жертву – это разновидность магии. То есть, в результате происходит нечто вроде трансформации. В одном из старинных друидских текстов «Книги Беверли» говорится о том, что добровольно вошедший в пещеру на съедение божеству, выйдет оттуда величайшим поэтом всех времен и народов. Ты понимаешь? Они уходили во тьму и возвращались перерожденными!
Я зажмурился так крепко, что искры поплыли перед глазами.
– Как съеденный может стать поэтом?
– Не надо понимать это буквально! Ты прекрасно знаешь, что это метафора! – Эмма перекатилась набок, ее голос немного отдалился, как будто она разговаривала со стеной. – Пойми, все ритуалы плодородия основываются на обмене. Плата – это способ доказать серьезность своих намерений, готовность пожертвовать чем‑то, чтобы заслужить благословение.
Я кивнул, хотя все было куда сложнее, чем просто торговля. Плата, о которой говорила Эмма, не исчерпывалась утолением аппетитов Госпожи и привычкой отводить глаза, когда очередной ребенок пропадал из колыбельки. Я явился в этот мир из другого. Я должен был жить гнусной жизнью в мире туннелей, затхлой черной воды и мертвых девиц под началом маленькой принцессы. Мое место было там. Но вместо этого я стал чужаком в чужом доме, где всегда было слишком много света. Пожалуй, это тоже была плата.
– С тобой было тяжело, – сказала Эмма после долгого молчания. – Всегда. Ты только представь, каково было мне, когда все кругом было для тебя или опасно или ядовито, а я ничего не могла с этим поделать? И еще все нужно было держать в тайне! Все постоянно спрашивали, почему мы с тобой так непохожи друг на друга. Все хотели знать, почему именно ты такой симпатичный, как будто я виновата, что мой брат красивее меня! – Теперь ее голос зазвучал тоньше и тише обычного. – Просто считается, что девочки должны быть хорошенькими…
– Ты хорошенькая, – сказал я, чувствуя, что если смогу как следует это сказать, то так оно и будет.
Сверху Эмма тихонько рассмеялась, словно я сказал, что когда вырасту, то буду гриль‑тостером или жирафом. Тогда я встал и включил ее настольную лампу.
Эмма сощурилась, моргая от света.
– Что? Что случилось?
Я сел на краешек ее постели, пытаясь представить, что видят другие люди.
– Прекрати, – сказала Эмма. – Что ты делаешь?
– Смотрю на тебя.
Лицо у Эммы было нежное, более широкое и плоское, чем у меня, тусклые прямые волосы едва доставали ей до плеч. Вообще‑то волосы у нее были каштановые, но сейчас, из‑за пижамы в ромашку, казались немного светлее. Эмма сидела, судорожно сжимая в руках одеяло. Ее розовые щеки слегка лоснились.
Вокруг нас, от пола до потолка, громоздились книжные полки. Больше всего, конечно, здесь было книг по химии, физике и садоводству, но с ними соседствовали тома по истории и мифологии, сборники фольклора и сказки народов мира. Моя сестра читала научные журналы и заказывала книги по Интернету. Она собирала литературную критику и эссе. Ее комната была частной библиотекой ответов на все вопросы, а также памятником многолетним попыткам помочь мне, понять меня и спасти. И это тоже было частью того, что делало Эмму красивой.
Эмма смотрела куда‑то поверх моей головы.
– Они подменяют наших здоровых младенцев своими больными детьми, – сказала она.
Я кивнул.
Эмма обхватила себя руками, по‑прежнему не глядя на меня.
– Иногда, если новая мать сумеет полюбить подменыша и как следует о нем позаботиться, больные могут выздороветь. Они перестают быть уродцами и вырастают сильными, здоровыми и абсолютно нормальными. А иногда, если мать всем сердцем полюбит подменыша, он становится красивым.
Об этом я тоже знал, но Эмма говорила таким несчастным голосом, как будто хотела донести до меня что‑то еще. При этом она все время смотрела мимо меня.
Может, в глубине души она думала, что если бы наша мама любила ее чуть больше, то она выглядела бы, как девушка с журнальной обложки, а не как Эмма, которую я знал всю свою жизнь. Мне захотелось напомнить ей, что, говоря обо мне, люди крайне редко употребляют слова сильный, здоровый и, тем более, нормальный.
В любом случае, все эти байки упускали из виду один существенный момент. Матери никогда не любили голодных страшных тварей, подменивших их родных детей. Конечно, их нельзя в этом винить. Они просто не могли заставить себя полюбить нечто столь чудовищное. Но, возможно, на такую любовь способны были сестры – в тех исключительно редких случаях, когда сестры обладали сказочным бескорыстием и были не слишком маленькими в момент подмены.