ДОМ МУЧЕНИЙ
Дома я обернул руку кухонным полотенцем и полез в шкафчик над холодильником, чтобы отыскать в груде запретных столовых приборов фруктовый нож. Борясь с дрожью, я перебирал вилки и половники, пока не нашарил тот, которым папа недавно резал яблоко. Лезвие ножа было длиной не больше трех дюймов и не очень острое. С деревянной рукоятки уже начал облезать лак.
Я завернул нож в полотенце и положил в карман толстовки. Потом натянул на голову капюшон и отправился в парк.
Дойдя до перекрестка Карвер и Оук‑стрит, я прошел мимо детской площадки и навесов для пикников. Пустые качели поскрипывали сами по себе. В парке было пусто, всюду висел дым.
За бейсбольными трибунами сквозь пелену дождя смутно вырисовывался темный силуэт мусорного холма. Стоячая вода превратила землю в чавкающую слякоть.
Я перепрыгнул через ограду и полез сквозь заросли кустарников. Остановившись у подножия, я глубоко воткнул нож в рыхлый грунт и гравий. Дверь появилась почти сразу же, но такая тусклая и потертая, что ее почти не было заметно.
Дверная ручка отсутствовала, поэтому я постучал и сделал шаг назад. В первую секунду ничего не произошло, потом контур двери озарился, подсвеченный изнутри теплым светом. Где‑то в глубине зазвенели колокольчики, и на меня накатило странное ощущение неизбежности. Мусорная гора всегда была на этом месте, возвышаясь над парком, сразу за изгородью. Ждала меня.
Дверь распахнулась, но никто не встретил меня на пороге. Два ряда стеклянных фонарей освещали коридор. Стеклышки фонарей в проволочных переплетах располагались красивыми ромбиками. Когда я сделал несколько шагов внутрь, дверь бесшумно закрылась за моей спиной. Нож остался на полу, я наклонился и поднял его.
Гора Госпожи совершенно не походила на жилище Морриган. Стены, обшитые темным полированным деревом, резные плинтусы, замысловатый узор плиток на полу. В нишах вдоль стен сияли витражные окна в виде красивых картин, подсвеченных изнутри масляными лампами. И пахло здесь очень приятно, чем‑то вроде смеси свежескошенной травы и специй.
В конце коридора я увидел маленький столик, на котором стояло неглубокое серебряное блюдо.
Возле столика стоял мальчик в темно‑синих панталонах до колен и такого же цвета камзольчике. На вид ему было лет двенадцать, когда я приблизился, он поднял на меня глаза и протянул руку.
– Будьте добры, вашу карточку.
Я непонимающе уставился на него.
– Карточку? О чем ты, черт бы тебя побрал?
– Вашу визитную карточку. Будьте добры, вручите мне вашу карточку, и я сообщу о вашем приходе!
– Нет у меня никакой карточки. Отведи меня к Госпоже!
Он смерил меня долгим взглядом. Потом кивнул и жестом велел мне следовать за ним.
– Сюда!
Мальчик провел меня через несколько коридоров и дверей в теплую, освещенную лампами комнату.
Здесь на полу лежали ковры, в мраморном камине горел огонь. Меблировка представляла собой коллекцию разрозненных старомодных предметов, которые так обожала моя мама.
В кресле с высокой спинкой сидела женщина и вышивала на полотне ядовито‑яркие цветы.
Когда я вошел, хозяйка мусорного холма подняла голову. Кожа вокруг глаз была у нее розовой, словно она только что плакала. Но когда ее лицо оказалось на свету, я заметил, что ресницы женщины осыпаны желтой гнойной коростой. На вид она была молода и, несомненно, могла бы считаться утонченной и ослепительной красавицей, если бы не ее нездоровый вид.
– Это вы – Госпожа? – спросил я, останавливаясь в дверях.
Она выпрямилась и замерла с иглой в руке, глядя на меня.
Лиф ее платья представлял собой сложную конструкцию из оборок, оборочек и складок. Выше ловко сидел высокий кружевной воротничок‑стойка. Женщина улыбнулась, и от этого стала выглядеть еще болезненнее.
– Разве так принято приветствовать дам?
Голос у нее был нежный, но в его мелодичности ясно чувствовался ледяной холод. Лицо Госпожи было безмятежным, почти надменным, и от этого я разозлился еще сильнее.
– Вы сожгли церковь моего отца! Такое приветствие сойдет?
Госпожа отложила вышивание.
– Боюсь, это было необходимо. Моя милая сестренка ведет себя, как дрессированная собачка, валяет дурака и паясничает перед людьми, которые и так уже готовы нас забыть. Пришло время напомнить городу, кто мы такие!
– Так вот, значит, какой у вас мотив – нагнать страх Божий на людей, которые не верят в ваше существование? Вы уничтожили здание, которому двести лет! В пожаре погибла девушка!
– Страх Божий ничто в сравнении со страхом боли и утраты. – Госпожа склонила голову набок и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и ровные, ослепительно белые. – Но, в целом, все к лучшему, ты согласен? В конце концов, трагедия обернулась благом и даже привела к нам дорогого гостя!
Сначала я подумал, что она говорит о себе во множественном числе, как это приятно у королевских особ, но на всякий случай огляделся по сторонам.
Возле письменного стола, на большой подушке сидела маленькая девочка в белых башмачках на пуговках и белой матроске. Она играла с проволочной клеткой, сажала туда заводную птичку и вытаскивала обратно. Вокруг талии девочки была повязана широкая лента. Один конец ленты крепко обвивался вокруг ножки стола.
– Правда, она премиленькая? – спросила Госпожа. – Просто прелесть!
На вид девочке было года два или три, у нее были зеленые глаза и маленькие ровные зубки. Когда она улыбнулась мне, на щеке у нее образовалась ямочка, такая глубокая, что я мог бы засунуть в нее палец.
Я с шумом втянул в себя воздух. Она была не такой, какой запомнилась мне, но я все равно ее узнал. Я узнал ее, несмотря на все оборочки и бантики. Она была человеком. Каждую неделю я видел ее на парковке перед церковью или на лужайке перед воскресной школой, где она играла в салочки с Тэйт. Натали Стюарт сидела на полу и смотрела на меня поверх птичьей клетки.
Она помахала мне заводной птичкой. Госпожа наклонилась, погладила ее по волосам и потрепала по щечке.
Я вспомнил мамины слова о том, как она сидела на подушечке у ног Госпожи. Натали была такая чистенькая, что казалась ненастоящей.
– Значит, она теперь ваша новая кукла?
Госпожа рассмеялась, прикрыв рот ладонью.
– Я обожаю хорошеньких детишек, а ты? К тому же, она украшает мою комнату. – Она обвела рукой вокруг. – Как видишь, я большая поклонница красоты.
В самом деле, стены комнаты были сплошь заставлены стеклянными витринами и горками с различными гербариями и раковинами. Самая большая витрина висела над бархатной спинкой дивана. Она была набита разноцветными бабочками, пришпиленными медными булавками.
Две стены комнаты занимали полки, как в библиотеке, только тут не было ни одной книги. На полках стояли птицы – в основном, сойки и малиновки – и огромное чучело вороны с оранжевыми стеклянными глазами.
Пока я рассматривал птиц и бабочек, Госпожа, сидя у стола, внимательно изучала мое лицо. Потом она встала и повернулась ко мне спиной.
– Садись, прошу тебя, – сказала она, указывая на кресло у камина. – Сядь и согрейся.
Я сел на краешек кресла с высокой спинкой и чуть наклонился вперед. Моя толстовка насквозь промокла, с нее текло на обивку.
Натали отставила клетку и подошла ко мне настолько, насколько позволяла лента, которой она была привязана.
Госпожа улыбнулась.
– Что нужно сказать нашему гостю?
Натали потупилась, пряча взгляд.
– Как поживаете? – пропела она, покачиваясь с носка на пятку.
В очередной раз качнувшись вперед, Натали протянула мне ладошку, в которой лежала смятая ленточка с привязанным к ней брелоком. Когда я хотел посмотреть, что это такое, она разжала пальцы и опустила ленту мне в руку. Потом улыбнулась и заковыляла назад, засунув в рот прядку волос.
Госпожа застыла, глядя куда‑то в пустоту, с рукой, прижатой к горлу. Я заметил, что она машинально поглаживает пальцем резную камею, висевшую на бархатной ленте у нее на шее.
Внезапно Госпожа стремительно обернулась ко мне. И улыбнулась какой‑то новой, хищной улыбкой.
– Моя сестренка когда‑то была богиней войны. Она тебе не рассказывала? Она сидела на берегу реки, с ясеневой веткой в руке и с вороньим пером в волосах. Со своего возвышения Морриган наблюдала за тем, как враждующие армии переходят реку, и выбирала, кому из противников жить, а кому умереть. Но со временем она, как и все остальные, позволила людям низвести себя до ничтожества, она умалилась, чтобы стать вровень с представлениями невеж! Так поступили все, кроме меня!
– Я вас не понимаю. Какая вам разница, что люди думают о Морриган?
– Никто не защищен от неверия. Ослабление их веры погубит нас всех! – Госпожа повернулась и впилась глазами мне в лицо, запнувшись на слове всех. Глаза у нее были темные, налитые кровью, с веками, воспаленными болезнью. – Мы издревле гордились своей силой и властью, даже когда это превращало нас в чудовищ. А теперь они принижают нас в своих сказках, превращают в духов и фей! Жалкие людишки, склонные ко лжи и бесчестью, мелочные в своих свершениях и замыслах! Ничтожные, злобные и бессильные! – Она вскинула голову и посмотрела мне в глаза. – Можете мне поверить, мистер Дойл, я – не бессильна!
Я ничего ей не ответил. Несмотря на всю свою болезненность и хрупкость, Госпожа показалась мне беспредельно жестокой.
– Мы меняемся, – продолжала она. – Они погубили мою сестру и лишили ее власти. Отныне мы – мифический народец, зависимый от превратностей их жалких познаний и сказок! Они стали указывать нам, кто мы такие!
– Но если все так плохо, почему не остаться здесь? Зачем лезть к ним и ждать, когда они вас совсем уничтожат?
– Затем, что этот город связан с нами. С давних пор мы помогали им, чем могли, а они помогали нам!
– Под помощью вы подразумеваете кровь?
Госпожа горделиво выпрямилась.
– Мы имеем право взимать плату за помощь, которую оказываем! Мы дали им благополучие. Мы сделали их тем, кто они есть – самым красивым, самым удачливым поселением в окрестности, а взамен они год за годом помнят нас гордыми, властными и грозными. Чтобы продолжать жить нам достаточно их веры.
Но я знал, что этого не достаточно. Крыши протекали, плодородный слой почвы вымывался дождями, ржавчина брала свое, Джентри постепенно приходил в упадок. Госпожа была бледна, с покрасневшими нездоровыми глазами, а ее народ нуждался в крови и поклонении, чтобы выжить.
Я покачал головой.
– Вы крадете детей из семей, убиваете их. И надеетесь, что люди будут вечно терпеть и мириться с этим?
– Мы такая же часть этого города, как и они, мы – залог и условие их привычного образа жизни. И они любят нас за это!
Я отвернулся к огню, качая головой.
– Это неправда. Мы им не нужны, они нас не любят. Они нас ненавидят!
Госпожа издала тихий, похожий на смех, вздох.
– Ах, милый, люди такие лицемеры! Они болтают и кричат, они заламывают руки и устраивают собрания, иными словами, вечно поднимают суматоху! А ты знаешь, как понять, чьи крики искренни?
Госпожа улыбнулась ледяной улыбкой. Она могла бы сойти за восковую или фарфоровую куклу, если бы не глаза – злые, жестокие и ясные.
– Те, кто искренен – уходят. Остальные пускают корни в нашем тихом городе, и то, что в свой час они ломают руки и оплакивают своих пропавших детей, не мешает им брать плату, а также беречь и содержать наш милый город. Так было, и так будет!
Глаза у нее были темные и жуткие. Мне казалось, что она никогда не перестанет улыбаться.
– Значит, вы убиваете детей не потому, что вы лишенные морали психопаты, а потому, что горите на общественной работе?! – Я заявил это так твердо, что сразу почувствовал прилив храбрости. – Вы делаете это для общего блага, да? Не для утоления своей прихоти, а для всего города, ведь это городу нужны мертвые дети и убитые горем родители! И, черт возьми, поджог церкви, разумеется, всего лишь невинная шалость!
– Да, – невозмутимо ответила Госпожа. – Их кровь – это их кровь, но когда они даруют ее мне в знак поклонения, я принимаю их дар, а взамен даю им власть. – Она протянула руку к моей щеке. – Смирись с этим, милый! Все так делают!
Я отдернулся и сделал шаг назад.
– Но если вы, по традиции, годами устраиваете городу кровопускания, то зачем вам понадобилась церковь? Чем она вам помешала? Зачем причинять дополнительные страдания тем, с кого вы и так берете плату кровью?
– Затем, что моя мерзкая сестричка‑гоблинша оспаривает мою власть! Она преступила все границы, позволяя своим подручным открыто появляться на улицах города! Ее беспечное отношение к осторожности может казаться очень милым, но оно подрывает сами основы нашего существования! Теперь, когда людишки заняты своим горем, они уже не смогут с прежней радостью делиться с моей сестрой тем, что ей так нужно!
– Значит, вы так наказываете ее?
Госпожа улыбнулась, ее рот был прекрасен и беспощаден.
– Я просто хочу договориться по‑хорошему, достичь компромисса. Но если она вновь и вновь отвергает мои предложения, ничего не остается, как наказать ее. Будь добр, передай ей это, когда увидишь в следующий раз. Скажи, что случившегося легко можно было избежать.
– Я вам не посыльный! Я работаю на Морриган, но не моя забота сообщать ей о том, что она кругом неправа!
Госпожа улыбнулась, опустив ресницы.
– Ах, мой милый наивный мальчик, Морриган тебе не указ. Ты наделен свободой воли, разве не по собственному почину ты пришел ко мне сегодня? Даже не сомневайся, если бы моя сестричка могла тебя удержать, она бы это сделала. Да, ты можешь выступать в ее убогом цирке, но твоя воля принадлежит только тебе!
– По крайней мере, ваша сестра заботится о ком‑то, кроме себя. Она спасла мне жизнь, так что перестаньте говорить о ней как о каком‑то ничтожестве!
– Но она и есть ничтожество! Ни гордости, ни достоинства! Она посылает своих подручных плясать, как дрессированных мартышек, унижая себя перед городом!
– И за это вы решили ее возненавидеть?
Госпожа покачала головой, глядя на Натали.
– Морриган солгала мне, она меня обманула. Она украла из моего дома ребенка и вернула его родителям. Она бросила мне вызов и поставила под угрозу само наше существование! Она едва не погубила весь город!
– Морриган решила, что чужие дети вам не игрушки, и она права. Что вы собираетесь сделать со своей новой куклой? Приколете ее булавкой как бабочку, и будете перед всеми хвастаться прелестным экземпляром своей коллекции?
– Ты о ком, об этой маленькой проказнице? О нет, с ней не случиться ничего особенного. Уйдет в землю, как все остальные, абсолютно незаметно.
– Она и не должна быть заметной, чтобы иметь значение! Она – ребенок, у которого есть семья. Она чья‑то сестра!
– Разумеется. Была. А теперь стала никем. За час до рассвета, когда День всех душ перейдет в день какого‑то забытого святого, она умрет ради обновления города.
– И вас это радует? Вы убиваете маленьких детей, потом возвращаетесь к себе и ждете, когда наступит время сделать это снова? Что это за жизнь такая?
Госпожа подняла голову, глядя куда‑то в невидимую мне даль.
– Раньше они жертвовали нам воинов. – Она с отвращением посмотрела на Натали, словно ей претила сама мысль о столь ничтожном существе. – А теперь, когда нас низвели до роли духов и гоблинов, мы держимся только на убийстве слабых.
Я попятился назад. Прочь из этой комнаты, набитой стеклянноглазыми птицами, мертвыми бабочками и громоздкой старомодной мебелью. Все эти предметы вдруг сделались болезненно‑четкими, будто кроме них в моей жизни не было ничего другого.
Госпожа подошла к столу, взяла маленький латунный колокольчик. Позвонила, раздался пронзительный и громкий звук.
Затем она села и пристально посмотрела на меня.
– Наша встреча затянулась. Я благодарю тебя за визит и не желаю тебе никакого зла, однако, к сожалению, не могу ни отменить разрушение церкви, ни вручить тебе то, что ты хочешь. Кромсатель тебя проводит!
Я мгновенно вспомнил слова Морриган о Кромсателе. На секунду я почти представил его себе – огромную, массивную и грозную фигуру. Но только на секунду. Потом все вытеснил образ женщины. Она лежала в темной воде, с изуродованным лицом и привязанными к телу руками.
– Нет! – выдохнул я, прекрасно понимая, насколько бесполезно это слово, но не в силах сдержаться. – Я не оставлю ее здесь! Она же маленькая, она просто ребенок!
– Это бессмысленный спор, – ответила Госпожа. – Я не отдам ее добровольно, а ты не сможешь одолеть моего Кромсателя. Никто не сможет, честно говоря.
Я попытался представить, что бы на моем месте сделал настоящий герой. Что сделала бы Тэйт. Но Натали была сестрой Тэйт, а я был под землей, один на один с женщиной, способной опустошить целое озеро и вылить его в гостиную своей сестры, желая отомстить. С женщиной, которая насылала на город бесконечный дождь и пожар, только для того, чтобы напомнить о себе. Что я по сравнению с ней? Ничто!
Когда открылась дверь, Натали съежилась и спряталась за юбку Госпожи, вцепившись в свою клетку.
В дверях стоял Кромсатель. Он был очень худой, ростом гораздо выше Госпожи. Он мог бы быть ее братом. Те же темные волосы, те же слезящиеся больные глаза.
Все в нем было мне знакомо – черное пальто, тонкие бесцветные губы, выпирающие лицевые кости, но очень смутно и неверно, как во сне.
Кромсатель дотронулся пальцами до лба, хотя был без шляпы.
Я посмотрел на него – и вдруг вспомнил себя совсем маленьким, умещавшимся на сгибе его локтя. Он забрался в спальню, вытащил малыша из колыбельки, закрыл окно. Оставил меня в комнате. Выходит, Кромсатель был моим единственным воспоминанием о жизни до Джентри.
Госпожа встала со своего кресла и отошла на приличное расстояние.
Кромсатель молча проводил ее взглядом. Глаза у него были прищуренные и внимательные.
Не глядя в его сторону, Госпожа заговорила снова.
– Будьте любезны, покажите нашему гостю выход!
Кромсатель улыбнулся странной бесстрастной улыбкой, поклонился мне, и в этот момент я почувствовал запах, исходивший от его кожи. От него пахло ядом, железом.
Я мгновенно почувствовал сердцебиение, и не только в груди, а одновременно в руках, в пальцах и горле.
Госпожа закрыла лицо платочком.
Мой следующий вопрос был вызван не столько любопытством, сколько полной растерянностью.
– Кто он такой?
Она посмотрела на меня поверх кружевного уголка носового платочка, ответ прозвучал неразборчиво.
– Садист и мазохист. Сам терпит немыслимые страдания, поскольку ему доставляет удовольствие наблюдать за мучениями других.
Однако Кромсатель не выглядел ни страдающим, ни несчастным. Веки у него воспалены, белки глаз налились кровью, но двигался он быстро и уверенно.
– Идем! – хриплым шепотом приказал он, схватив меня за руку.
Когда Кромсатель вытащил меня в коридор, я обернулся. И увидел, как сестра Тэйт заняла свою подушечку, прижимая к груди клетку.
И вдруг меня обдало запахом крови, я пошатнулся.
Кромсатель поддержал меня, больно впившись в руку. На его лице было написано вежливое достоинство, как у кинематографических джентльменов, разъезжающих в экипажах, но грубый и низкий голос настолько не вязался с этим образом, что казался принадлежащим кому‑то другому.
– Полегче! – сказал он. – Все в порядке!
Он повел меня по коридору, поддерживая за предплечье.
– Скажи‑ка, братец, как там нынче погодка в парке? Кажется, дождик накрапывает?
Когда я промолчал, он встряхнул меня, крепче стиснул пальцы и поволок по коридору так быстро, что полы его пальто взметнулись и захлопали.
– Только не вздумай падать в обморок, не то я живо приведу тебя в чувство парой пощечин! Мне наплевать, что происходит на земле, но видит Бог, я люблю этот славный городок! Наша Госпожа тоскует по старым временам, а я тебе скажу, что воины и крестьяне никогда не оказывали нам такого гостеприимства, как сейчас.
Все мои силы уходили на то, чтобы переставлять ноги, держать спину прямо и глядеть в пол.
– Хочу рассказать тебе одну историю, – продолжал Кромсатель. – Историю о нас и о людях, живущих наверху. Случилось это в тяжелую и трудную пору, когда они ждали от нас спасения. Поверь мне на слово, братец, в тот год мы получили столько крови, сколько никогда прежде! Мы резали их ягняток на все древние праздники – на Имболк, на Белтейн и на Ламмас[19]– короче, на каждый святой день. – Он улыбнулся, показав мелкие ровные зубы, но я заметил, что десны у него кровоточат и гноятся. – Праздничков‑то много, братец!
– Это было во время Депрессии, – сказал я. Мой голос прозвучал сипло и прерывисто.
– Чего?
– Вы обескровливали город в период Великой депрессии. Вы забирали у жителей детей, а они обвинили в этом Келлана Кори. Они повесили его на Хит‑роуд за похищение детей.
Кромсатель остановился и повернулся ко мне. Потом ухмыльнулся – широкой и зловещей ухмылкой, исказившей его лицо.
– Так ведь Кори это и обстряпывал, братец. Можешь не сомневаться, это он похищал милых деток!
Когда он заговорил, исходивший от него запах сделался густым и нечистым, похожим на ржавчину или засохшую кровь.
Я выдернул руку и привалился к расписным обоям.
– О чем ты говоришь? Кори не похищал детей! Он просто хотел жить обычной жизнью!
Кромсатель расхохотался мне в лицо.
– Конечно! Разумеется, он хотел жить уютной и безмятежной жизнью, заниматься своим магазинчиком и любоваться звездами со своей девушкой. А мы хотели кое‑чего другого. И получали то, что хотели. Все просто!
Впервые за все время я посмотрел на него – по‑настоящему посмотрел. Лицо у Кромсателя было правильное, с прямым носом и острым подбородком, но натянутая кожа вокруг век подчеркивала провалы глазниц, придавая ему сходство с черепом.
Если не считать полуразложившихся синюшных девиц, то обитатели шлакового отвала выглядели вполне здоровыми. Да, они были странными и несколько уродливыми, но при этом у них были ясные глаза, и отсутствовала тень страданий на лицах. А Кромсатель, похоже, гнил заживо.
Я делал частые мелкие вдохи. Поле зрения резко сужалось, все уплывало куда‑то вдаль, и я ничего не мог с этим поделать.
Кромсатель схватил меня за руку и как следует встряхнул.
– Держись за меня, братец! Мы почти пришли.
– Как вы добились от него… чего хотели?
– От Кори? Да проще простого! Он нашел себе милую набожную девицу, которая по воскресеньям играла в церкви на пианино и не имела ничего против некоторой странности нашего приятеля. Не буду врать, вначале он не горел желанием браться за такую работу, но, в конце концов, согласился, – с неожиданной пылкостью заверил меня Кромсатель. – Когда я закончил, его податливая подружка потеряла половину того, что имела, а дружище Кори был готов на все на свете, лишь бы она сохранила оставшиеся пальчики.
Перед глазами у меня поплыло, волной накатила тошнота.
– Но я слышал, что это не ты убил его. Это сделал шериф и его помощники, они его линчевали!
Кромсатель покачал головой.
– Ну нет, это было наших рук дело! Уж поверь мне на слово, братец! Не спорю, жители городка пришли за ним, но прикончили его мы. Эти только приволокли его к месту убийства, и самое забавное, что они приговорили его за дело, хотя, возможно, не были в этом до конца уверены. Сначала они грозили ему расправой, потом избивали на улице, как собаку, но, можешь не сомневаться, он был жив, потому что визжал, как резаный.
– Вы убили одного из своих!
Кромсатель поволок меня вперед, по коридорам и проходам с красивыми резными панелями и расписными обоями. Свернув за очередной угол, мы снова оказались перед входом, в небольшом вестибюле с гладким полом и стенами, обшитыми элегантными деревянными панелями. Перед глазами у меня все качалось и плыло.
Кромсатель отпер дверь, толчком распахнул ее наружу.
– А теперь иди к своим маленьким друзьям!
С другой стороны порога на меня пахнуло палой листвой и свежим воздухом. Мне нужно было срочно вернуться в парк, где я снова мог бы вздохнуть, но сестра Тэйт оставалась привязанной к старомодному бархатному креслу, поэтому я пересилил себя, развернулся и поверх качающейся комнаты посмотрел в лицо Кромсателя.
– А если нет?
Он стоял возле дверного проема, высокий и безукоризненный, как настоящий придворный, только губы у него были чересчур тонкими, а лиловые тени под скулами делали его лицо похожим на голый череп.
– Иди, потому что я так сказал, а если не пойдешь, то отправишься прямиком в ад. Возможно, братец, ты славный малый, весь из себя прекрасный и расчудесный, да только мне ты никакой не братец!
После этого он пихнул меня в спину и вышвырнул прочь – в Джентри, наружу.
Поскользнувшись, я грохнулся на колени и руки, так что холодная грязь зачавкала в моих растопыренных пальцах. За спиной с грохотом захлопнулась дверь, лязгнул металлический засов.
Я встал, кашляя и хватая ртом воздух, потом, шатаясь, поплелся через парк. Но на углу Карвер‑стрит остановился.
Я стоял в дрожащем свете фонаря, глядя на брелок, который дала мне Натали. Ленточка на нем была потертая и засаленная, а сам брелок оказался язычком обычной пластмассовой молнии, только в виде игрушечного медвежонка.
Я прошел по мокрой траве к одинокому столику, где мы с Росуэллом сидели накануне, и шлепнулся на скамейку.
Сил не было. Я был выжат, как лимон, легкие горели, одежда насквозь провоняла дымом, отцовская церковь сгорела, а Натали Стюарт была жива, но очень скоро должна была умереть.
Мне хотелось стать невидимым, раствориться, исчезнуть. Хотелось лечь и просочиться сквозь землю. Тогда бы мне не надо было ни думать, ни чувствовать. Я бы стал землей, травой, корнями. Ничем.
В кармане загудел телефон, я вытащил его, чтобы посмотреть, кто звонит. Эмма. Я знал, что надо ответить, сказать ей хотя бы, где я нахожусь, заверить, что со мной все в порядке, но разговаривать не было сил. Секунду‑другую я смотрел на экран, где высвечивалось ее имя. Потом нажал отбой.
Глава двадцать пятая
СВЯТОЕ
Я очнулся от холода, весь дрожа. Оказалось, я уснул, неуклюже свернувшись на скамейке возле столика. Шею ломило, пальцы ног онемели. Было шесть утра. Я пропустил десять звонков от Эммы и два от Росуэлла.
Скажем прямо, этим утром школа не значилась в списке моих приоритетов. Руки и ноги у меня окоченели, нужно было срочно вернуться домой, принять горячий душ и выспаться. Но при свете дня стало ясно, что сначала мне необходимо поговорить с Тэйт, поэтому по пути домой я решил сделать крюк через Уэлш‑стрит и заглянуть к ней.
Тэйт была в гараже, я заметил ее через открытую дверь, догадавшись, что она или прогуливает или, что вероятнее всего, школьная администрация уже сообщила ее матери о вчерашнем избиении Элис. За драки на территории школы наказывали временным отстранением от занятий.
Капот «бьюика» был поднят, Тэйт копалась под ним. Когда я подошел, она как раз высунула голову из‑под крышки и выронила разводной ключ. Он со звоном упал на бетон и отлетел под днище. Тэйт с досадой пнула ногой по бамперу и отскочила, морщась от боли.
– Тэйт, – сказал я. И больше ничего. Мой голос прозвучал сипло и вымученно.
Она обернулась, хотела улыбнуться, но ее улыбка быстро погасла.
– Что случилось? Что ты тут делаешь?
Я покачал головой, схватил ее за рукав и потащил прочь от машины, на тусклый утренний свет.
– Ты видела это раньше?
– Эт… – Она схватила пластмассовый язычок от молнии. – Ты… где ты это взял?
Мне хотелось, чтобы она прочла ответ по моему лицу, это избавило бы меня от ненужных слов и неправдоподобных объяснений, но Тэйт только уставилась на меня с испугом.
– Скажи, где ты это взял? Нашел? Где, черт возьми? – Она вырвала брелок у меня из рук, подняла повыше. – Ты видишь? Видишь этот кусочек пластмассы у меня в руке? Говори, где ты его взял?
Я молча смотрел на нее. Правда была ужасна, я даже для себя не находил для нее слов, как, впрочем, и всего остального, творившегося под нашим городом.
– Где ты думаешь, там и взял.
Тэйт снова посмотрела на язычок, и я заметил, как изменилось ее лицо – как будто в ней что‑то надломилось, а потом, так же быстро, сплавилось воедино.
– Ты ее видел!
Я вдруг почувствовал, как сильно пересохло у меня во рту.
– Да, под землей.
Тэйт уставилась на меня.
– Но ты ее видел! Значит, она жива. Ты ее видел, но ничего не сделал – ты не привел ее домой!
Я покачал головой, умирая от стыда и беспомощности.
– Я не смог, Тэйт! Они слишком привыкли делать такое безнаказанно, они делали это годами, и никто их не останавливал, даже не пытался. Я не знаю, как это сделать, Тэйт!
– Так придумай!
Я подумал о маме – странной, отстраненной, всегда холодной и всегда печальной.
– Ты уверена, что хочешь этого?
– Да, черт возьми, я уверена! Она моя сестра! – воскликнула Тэйт, ударив обеими руками по капоту машины. – По‑твоему, я не должна сделать все, что смогу, чтобы вернуть ее?
Я не знал, какими словами рассказать ей о нашей семье, о том, какой жуткой и мучительной может стать жизнь под крышей ее дома. О том, что они до сих пор наказывают нашу маму за давнее спасение; что они целых пятнадцать лет ждали возможности отомстить, потому что для них пятнадцать лет – это две секунды, и что они никогда ничего не прощают. Они заставляют виновных расплачиваться до самой смерти.
– Это может навредить твоей семье, – сказал я, наконец.
Тэйт шумно выдохнула и взяла меня за руку, но не так, как девушка берет за руку своего парня, а крепко и испуганно, как утопающий.
– Мэки, моя семья и так в руинах, я даже не представляю, что может нам навредить еще больше! – Она сжала мои пальцы, заглянула в глаза, а кругом все пахло металлом. – Просто скажи мне, что нужно сделать!
Я покачал головой. Тэйт никогда никого не спрашивала, что делать, а у меня для нее не было специальных ответов, никакого тайного знания. Все случилось просто потому, что тут так заведено, потому что такое здесь происходило десятилетиями. Или столетиями.
Глаза Тэйт были строгими и блестящими, но не от слез. У нее был жесткий взгляд, она вообще была не из тех девушек, которые умоляют.
– Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! И заруби себе на носу – я не буду сидеть, сложа руки!
Я взял ее руку в свои, сжал ее запястье, удержал на месте.
Они долго обрабатывали Келлана Кори, прежде чем тот перешел на их сторону, Кромсатель все‑таки нашел нужное решение. Человек способен на многое, если начать отрезать пальцы его девушке.
– Сиди дома, – сказал я, не выпуская ее руки.
Взгляд, которым она меня наградила, был ужасен.
– Нет! Ни за что! Речь идет о моей сестре. Я не буду отсиживаться дома, как пай‑девочка, и ждать, захочешь ты что‑нибудь сделать или нет!
Она была такая смелая, такая безрассудная, что я ни словом не солгал ей, когда сказал:
– Слушай, все обстоит именно так и не иначе. И ты ничем не можешь ей помочь. Поэтому иди в дом и запри двери. Я что‑нибудь придумаю.
После этого я быстро поцеловал ее и выскочил в открытую дверь гаража, чтобы не смотреть ей в лицо.
Я был почти уверен, что Тэйт побежит за мной, но она не побежала.
Только когда я прошел целых полтора квартала, не услышав ни несущегося в спину потока оскорблений, ни топота нагоняющих шагов, у меня зародилась надежда, что Тейт, в кои‑то веки, меня послушается.
По дороге домой я сделал мысленную перепись своих возможностей. Надо признаться, список получился далеко не обнадеживающий. Морриган могла сколько угодно враждовать со своей сестрицей, но я точно знал, что она не станет помогать мне спасать Натали, потому что с ее точки зрения, похищать детей для совершения жертвоприношений вполне допустимо. И еще потому что Морриган, как и все остальные, боялась свою сестру. Вернее, она боялась того, что произойдет, когда Госпожа поймает кого‑нибудь за совершением преступления.
У меня не было никакого решения, никакого плана. У меня вообще не было ничего, кроме наполовину опустошенной бутылки тоника и фруктового ножа, но в данном случае от них было немного проку.
На углу Конкорд и Уикер‑стрит я остановился. Не помню, как долго простоял там, разглядывая свой дом, словно он вдруг превратился в головоломку типа «найди спрятанный предмет». Во дворе было что‑то не так, причем, сразу всюду.
Приставная лестница валялась снаружи, на лужайке, опрокинутая, как огромная буква «А». Перед крыльцом темнели длинные грязные полосы. В нескольких местах газона был вытоптан до самой земли. Кто‑то забил водосток листьями и ветками, так что вода потоком хлестала на крыльцо.
Я дернул дверь за ручку, но она оказалась закрыта изнутри, так что мне пришлось обшарить кусты в поисках запасного ключа. Попутно я отметил, что клумбы перед домом были изуродованы: раздавленные бутоны тюльпанов бурыми клочками пестрели на бетонной дорожке.
На крыльце безобразной рыжей кашей растекся раздавленный тыквенный фонарь. На меня таращились его пустые глазницы, прогоревшая свечка утопала в ошметках.
Войдя в коридор, я поразился царившей в доме пустоте. Отец, наверное, был в полиции или помогал родителям Дженны в подготовке к похоронам. Он утешал людей и помогал им справляться с хаосом, мама, скорее всего, в госпитале, у нее утренняя смена, но у Эммы занятия начинались не раньше полудня. Ее сумка висела на крюке за дверью. Я выждал секунду, потом окликнул ее.
Никто не ответил. Пальто Эммы валялось на банкетке возле столика для почты. Повсюду в доме свет был выключен, так что я двинулся на ощупь, держась за стену.
В кухне было пусто, но зловещий холодок, растекшийся по шее, предупредил меня, что я не один. Я долго прислушивался, прежде чем расслышал. Не плач, всего лишь сдавленный всхлип. Потом снова тишина.
– Эмма? – Я зажег свет и упал на колени.
Эмма сидела под столом. Столовые приборы из нержавейки и хорошие ножи были разложены вокруг нее кругом, а сама она прижимала к груди стиснутые кулачки. С зажатым в них мясницким ножом. По щеке Эммы расползался огромный кровоподтек.
– Эмма, что случилось?
Она открыла рот, но ничего не сказала, только смотрела на меня из‑под стола и трясла головой.
Я потянулся к ней, но металлический защитный круг прошил мне руку молнией боли. Я с размаху шлепнулся на пол и зажмурился, кухня плавно заходила ходуном.
– Убери это все.
Эмма мотнула головой: коротко и отчаянно.
Тогда я рывком натянул рукав на пальцы, разбросал ножи, добрался до Эммы, сгреб ее в охапку, выволок из‑под стола и протащил по линолеуму на свет.
Палые листья и сухие комья бурой травы запутались у нее в волосах, пристали к одежде. Ее футболка была в грязи. Голые руки ниже локтей были сплошь покрыты ужасными спиралевидными ожогами. Когда я осторожно дотронулся до одного из них, Эмма охнула. Кожа вокруг ожога была горячей и воспаленной. Я не посмел дотрагиваться до нее снова.
Я обнял Эмму за плечи.
– Они были у нас дома?
– Нет, – шепотом ответила она. – Они были во дворе. Понимаешь, я забралась на лестницу, чтобы прочистить водосток. Он забился. А они… они… они смеялись.
– Какие они? На кого похожи? На меня?
Она подняла на меня полный ужаса взгляд.
– Нет, они не такие, как ты! Они… – она коротко, судорожно втянула в себя воздух. – Они… безобразные.
Я понял, что слишком сильно сдавливаю ее плечо, и разжал пальцы.
– Как – безобразные?
– Костлявые… и белые… сгнившие… – Она вдруг с размаху уткнулась лицом в мою грудь и прошептала мне в рубашку: – Они мертвые, Мэки!
Боль опоясала мои ребра, я охнул.
– О… Убери это.
Эмма посмотрела на нож, зажатый в ее руке, словно не понимая, откуда он взялся. Потом зашвырнула его в угол. Нож, как стрелка компаса, завертелся на полу. Когда он остановился, кончик его лезвия указал на холодильник.
Эмма сглотнула.
– Они пришли на лужайку и о<