– Ни о чем, – до слез жалобно ответила Тэйт, ее лицо вдруг стало злым и беспомощным одновременно. – Просто поняла, что ты прав. Это неважно. Какая разница, знаешь ты что‑то или не знаешь, если все уже случилось! Все равно ее теперь никто не спасет!
Два дня назад я был готов дорого заплатить, чтобы услышать от нее это. За то, чтобы Тэйт бросила истерить, приняла ситуацию такой, какая она есть, смирилась и стала жить дальше. Но теперь все изменилось. Если Морриган права, то Натали еще жива, по крайней мере, до рассвета пятницы, только я понятия не имел о том, что мне с этим делать.
Когда я взял руку Тэйт в свою, она не вырвала ладонь.
– Я хочу знать, как такое происходит. Как такое может происходить! – в ее голосе звучала боль.
Я не знал, что на этот ответить, поэтому просто держал ее руку в своей, поглаживая большим пальцем тыльную сторону кисти.
– В этом нет ничего личного, никакой особой злобы. Это просто случается и все. Как в других местах бывают ураганы и землетрясения.
Тэйт кивнула, глядя на улицу. Ее лицо приняло уже знакомое мне выражение – будто она задержала дыхание. Тогда я протянул руку и дотронулся до ее волос. Они оказались гораздо мягче, чем выглядели. Я убрал челку с ее лица, и она закрыла глаза.
– Просто невероятно, сколько кругом лицемеров! На благотворительных обедах и похоронах они все такие милые, а ведь пальцем не пошевелят, чтобы положить этому конец! Только твердят: «Какое горе!»
Я отпустил руку и обнял ее. Я не знал, заплачет она сейчас или нет. Эмма плакала легко и часто, даже над мультфильмами и сентиментальными поздравительными открытками, но Тэйт была другой. На ощупь она оказалась более хрупкой и мягкой, чем я думал. Я привлек ее к себе, и стал гладить рукой по спине.
– Я тебе поверил. С самого начала.
– Тогда почему не сказал? Ты ведь мог сразу мне сказать!
Она положила голову мне на плечо, и целую секунду это было исполнением всего, чего мне хотелось в этой жизни. А секунду спустя прямо через рубашку меня обожгло болью.
Я затаил дыхание, пытаясь перетерпеть и не отстраняться, чтобы все не испортить.
Тэйт прижалась ко мне, ее голос прозвучал неожиданно мягко.
– Я не собиралась тебя обвинять. Просто мне показалось, что ты можешь знать, что происходит. Дело не в тебе. Я с самого начала это знала.
Я кивнул, стиснув зубы, чтобы заглушить рвущую боль в ключице. Она должна была меня обвинять! Должна была взбеситься и потребовать, чтобы я выложил ей все начистоту, ведь я признал, что знаю нечто ужасное. А она ничего этого не знала.
Тэйт пошевелилась, адская боль снова прострелила меня от плеча до груди, как разряд электрического тока, скажем, от электродов дефибриллятора. Я захрипел и отдернулся.
Тэйт быстро отстранилась, уставившись в землю. У нее на шее висела цепочка из металлических шариков, заправленная под рубашку. Я хотел все объяснить, но слова были лишними. Поэтому я просто встал.
– Ты куда? – хрипло спросила Тэйт.
– Никуда. Давай пройдемся. – Я наклонился и подал ей руку. – Кажется, я не смогу сесть к тебе в машину. Ты не проводишь меня домой?
Вскочив, Тэйт попыталась вырваться, но я ее не отпустил. Секунду‑другую мы стояли на обочине, держась за руки. Потом она грубо и резко вырвала руку, словно опасаясь, что если простоит так еще немного, я снова ее обниму.
Мы пошли по Уэлш‑стрит в сторону церкви, но по дороге почти не разговаривали. Возле церковного двора мы остановились.
Тэйт кивнула в сторону маленького кладбища.
– Они похоронили то тело здесь. Если хочешь, я покажу, где.
Я покачал головой.
– Не надо.
– Честное слово, я не буду вести себя, как девчонка, и парад эмоций тоже не устрою.
– Мне нельзя заходить на кладбище.
Тейт посмотрела на меня с напускной небрежностью.
– Что ты несешь? Твой отец – пастор. Ты можешь ходить здесь всюду, где хочешь!
– Это сложно, – выдавил я. – Просто… вот так.
Тэйт долго смотрела на меня, словно обдумывала, что можно сказать.
Потом перевела взгляд на границу церковной территории.
– Ладно, давай обойдем кругом и посмотрим с той стороны.
Она повела меня вокруг церкви к ограде, где оранжевые цветы на клумбе уже начали буреть.
– Вот, – сказала она, показывая за ограду. – Они просто поставили камень. Маленький белый камень, у стены.
Она указала за безымянные надгробия со стороны неосвященного участка, где первые прихожане хоронили всех, кого считали нечистыми. В кромешной тьме видны были только белые мраморные доски. Они бледными пятнами светились в темноте, тогда как гранитные надгробия лишь смутно можно было различить по очертаниям. Камень, на который указывала Тэйт, стоял прямо и крепко, в отличие от своих покосившихся соседей.
Да, в разных местах кладбища были разные участки. Были освященные места. Но существо, которое не было Натали, похоронили вместе с париями, потому что здесь ему было самое место, а значит, Морриган говорила правду, и неосвященная земля была лишь очередной картой в игре города, способом его соучастия. На который жители Джентри, пусть негласно, но согласились.
Тэйт стояла и смотрела на меня, и я вдруг понял, что она из тех, которые никогда не отворачиваются. Она могла содрать с тебя кожу, если ей позволить смотреть слишком долго.
И я закрыл глаза.
– Я бы хотел все изменить. Но я не знаю, как тебе помочь.
Тэйт придвинулась ближе, потом заговорила негромко и торопливо, словно спешила открыть мне какую‑то страшную тайну.
– А знаешь, как я поняла? Почему была абсолютно уверена? Дело не в том, что у нее вдруг выросли огромные зубы и глаза стали какие‑то чужие. То есть, конечно, это тоже важно, но не в этом суть. Главное – это ее пижама. Розовая пижамка с медвежатами, Натали ее обожала, а за пару месяцев до ее смерти эта пижама вдруг пропала, и знаешь, что? После Натали ни разу не спросила про нее, а еще она разлюбила книжки с картинками, и игрушки свои тоже разлюбила. Тогда я решила, что всему виной ее болезнь, но это была ложь, потому что ночами, когда ты лежишь и думаешь о том, о чем не позволяешь себе думать днем… Так вот, ночами я понимала правду – правду, что это не моя сестра.
Я стоял на увядшей клумбе, привалившись к ограде. Тэйт была рядом, выглядя непривычно маленькой и грустной. Прежде я не замечал у нее таких несчастных губ.
Мне хотелось обнять ее, но все было неправильно – и время, и место, и то как она дергалась и отстранялась, словно ей было противно мое прикосновение.
Я уперся лбом в ограду.
– Я должен сказать тебе еще кое‑что.
– Ну, говори.
– Ты мне нравишься.
Когда я произнес это вслух, мое признание прозвучало непоправимо и неизбежно. Но это была правда.
Тэйт недоверчиво рассмеялась.
– Я – что?
Я посмотрел на землю, на темное, моросящее дождем небо, на все вокруг, что не было Тэйт.
– Ты мне нравишься. Очень.
Когда же я, наконец, взглянул на нее, мое лицо пылало, мне было трудно не отводить глаз.
Тэйт, сощурившись, разглядывала меня. Потом скрестила руки на груди.
– Это не самое подходящее место для такого разговора!
– Знаю. Но ты мне все равно нравишься.
Произнеся это в третий раз, я словно снял какое‑то проклятие. Лицо Тэйт сделалось нежным и далеким.
– Не надо говорить того, чего не думаешь.
– Я не говорю того, чего не думаю. – Я наклонился к ней, снова вдохнув металлический запах. – Сними цепочку.
– Зачем?
– Потому что если ты ее не снимешь, я не смогу тебя поцеловать.
Тэйт немного постояла, не отводя от меня взгляда. Потом завела руки назад и расстегнула замочек.
Ее губы слегка приоткрылись.
Тэйт ссыпала цепочку в карман, и тогда я положил руку ей на щеку. Потом наклонился, стараясь сделать все быстрее, чем успею задуматься и струсить.
Я ничего не ожидал от Тэйт. Кроме, разве, презрительных или скучающих взглядов. Или пары раундов злых и расчетливых подколок, на которые я не умел отвечать. Возможно, нескольких позорных разгромов за биллиардным столом или в карты. И вместо всего этого, я целовался с ней за церковью. Ее губы были теплыми, и я с удивлением узнал, до чего же здорово бывает не дышать.
Она закинула руки мне за шею, потом скомкала мою рубашку сзади и оступилась на покатой клумбе, так что нам пришлось сесть.
Тэйт прильнула ко мне, прижала к траве. Над ней замерло огромное, истекающее водой небо. За оградой исполинский дуб простирал свои ветки над углом кладбища. Редкие листья – мокрые, усеянные каплями дождя – ловили уличный свет, отражая его россыпью крохотных вспышек.
Тэйт провела пальцами по моей щеке, будто хотела стереть с нее пятна света. Но это был не свет, а всего лишь дождь.
Она обернулась на сверкающее дерево, потом снова посмотрела на меня и улыбнулась лукавой и нежной улыбкой. Тэйт сидела на мне верхом.
Странное это чувство, когда ты очень долго не был счастлив, а потом вдруг раз – и стал.
Она наклонилась, и я почувствовал вкус гигиенической помады, запах металла и шампуня, а подними, глубже, чистый и свежий ее собственный аромат.
Мы лежали на траве возле церковной ограды, целовались и тряслись от холода. Когда зубы Тэйт начали выбивать дробь, я привлек ее к себе, почему‑то почувствовав себя супергероем, хотя, с какой стати? Но Тэйт с готовностью вцепилась в воротник моей куртки, будто я сделал что‑то выдающееся.
Тэйт положила руку мне на грудь и погладила ее, так что у меня мурашки побежали по всему телу.
Я притянул ее еще ближе, обнял так, что ее макушка очутилась у меня под подбородком.
– Я ненормальный, Тэйт!
– Я знаю. – Ее рука пробралась мне под рубашку, коснулась кожи, потом скользнула по груди и по животу вниз, в джинсы. – Так хорошо?
Я закрыл глаза и кивнул.
– Значит, вполне нормальный.
Глава семнадцатая
ПРИЗНАНИЕ
На следующий день я ходил по школе, как в тумане. Я почти не спал, но тоник позволял и не такое. Когда Росуэлл спросил, чем я накануне так перепугал Тэйт, я рассказал ему какую‑то чушь, как меня укачало в ее машине, чему он, разумеется, не поверил, зато отстал и больше ни о чем не расспрашивал.
Все утро я готовился к новой встрече с Тэйт, но она не пришла в школу. Это был первый день, который она пропустила после похорон, так что, казалось бы, имела полное право. Но я все равно думал, что Тэйт не хочет меня видеть из‑за того, что рассказала мне о своей сестре или, может, из‑за того, что я ее поцеловал.
Как ни странно, я испытал облегчение. Дело в том, что в последние дни моя жизнь сделалась неуправляемой, а Тэйт была сложностью, к которой я и вовсе не знал, как подступиться. Но весь долгий день, на лекциях и во время проверки домашних заданий, я постоянно ловил себя на мыслях о нашем ночном поцелуе.
Когда, наконец, я добрался до дома, мне хотелось только одного – посидеть перед теликом и отключиться.
Стоило мне переступить порог, как до меня донесся смех Эммы. Она вышла из гостиной, когда я снимал ботинки и куртку. Сестра улыбалась до ушей какой‑то беспомощной улыбкой, как бы говорившей – простите, но я не могу перестать, даже если бы хотела, уж очень это смешно! На голове у Эммы была мятая черная шляпа от дождя.
– Это все Джанис, – сказала она, стаскивая шляпу и приглаживая растрепавшиеся волосы. – Мы просто дурака валяем. – Эмма повернула меня к себе, взяла обеими руками за лицо и взволнованно заглянула в глаза. – У тебя измученный вид. Ты здоров?
Я кивнул, привычно удивившись, что это чистая правда. На этот раз мой измученный вид объяснялся банальной бессонной ночью.
– Просто устал.
Эмма с сомнением посмотрела на меня и ушла. Я взял на кухне яблоко и тоже направился в гостиную, чтобы посмотреть, чем они там занимаются.
Джанис сидела на диване и листала учебник. Волосы падали ей на лицо, она снова выглядела невзрачной и нелепой.
– Что ты тут делаешь? – спросил я. – Кажется, я согласился на все ваши условия, так что прекрати преследовать Эмму.
Джанис вернулась к справочному разделу, потом снова принялась листать главы.
– Я не преследую Эмму. Мы делаем домашнее задание. Кстати, не хочу выглядеть занудой, но она первая ко мне обратилась. Я не охотилась за симпатичными музыкантами, я просто ходила на занятия.
Я сел напротив и стал смотреть, как она делает быстрые пометки в своем блокноте в кожаной обложке.
– Зачем таким, как ты, вообще посещать занятия? Какой смысл?
Джанис провела пальцем по подписи под цветным изображением клетки и подняла глаза.
– Смысл в том, чтобы как можно больше узнать в своей области.
Я вздернул брови.
– В своей области?
– Теперь это называется фармакология. – Джанис захлопнула учебник и откинулась на спинку дивана. – Видишь ли, научные знания меняются так быстро, что за ними трудно уследить, а Эмма проявила редкую доброту. Она очень много рассказала мне о садоводстве. Знаешь, я ведь никогда ничего не выращивала, так что мне исключительно полезно научиться разбираться в базовых вещах, вроде проращивания зерен и размножения растений. Эмма меня многому учит.
Я кивнул, мысленно согласившись с тем, что в таком месте, как Дом Хаоса разведение комнатных растений было делом весьма непростым.
– Эмма! – крикнула мама из коридора. – Ты собираешься что‑то делать с этим торфяным мхом или я могу его выбросить?
При звуке ее голоса на лице Джанис появилось странное, почти испуганное выражение. Она всем телом повернулась к двери.
– Эмма! – сказала мама, входя в гостиную – и вдруг резко остановилась.
Джанис встала, протянула руку.
– Здравствуйте, я…
– Убирайся! – рявкнула мама. – Я знаю, кто ты такая. Вон из моего дома!
– Пожалуйста… – пролепетала Джанис, убирая протянутую ладонь за спину.
Мама стояла, вздернув подбородок и расправив плечи, словно боясь, что если отвернется хоть на секунду, Джанис непременно устроит что‑нибудь непоправимое.
Из‑за ее спины с полными руками книг вышла Эмма и застыла на пороге.
Джанис бочком пробиралась к двери, вид у нее был расстроенный, но ничуть не удивленный, словно она ожидала подобного.
Эмма проводила ее взглядом. Потом повернулась и уставилась на маму.
– Что происходит? Что ты ей сказала?
Мама шумно вдохнула, словно хотела сделаться выше.
– Скажи, чтобы она убиралась! – произнесла она с таким лицом, какого я никогда у нее не видел. – Скажи, что в этом доме ей не место!
Эмма приподняла брови и поджала губы. Щеки у нее вспыхнули: верный признак, что моя сестра вот‑вот наговорит такого, о чем потом будет горько жалеть. Она постоянно цапалась с отцом, но никогда в жизни не повысила голоса на маму. Кстати, причина такой сдержанности оставалась для меня загадкой – возможно, ругаться с мамой было слишком просто, а может, Эмма чувствовала нечто пугающее в ее неизменном невозмутимом спокойствии.
Эмма закрыла глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться.
– Она помогает мне по ботанике.
Это прозвучало очень убедительно, но мама и бровью не повела.
– Она – чужая!
Я впился ногтями в ладони, Джанис застыла у двери.
Эмма сдерживалась ровно три секунды. Потом швырнула стопку книг на пол.
– То есть, ты считаешь себя в праве ненавидеть ее только потому, что она не такая, как ты? И ничего не значит, что она хорошая, и что с тех пор, как я с ней познакомилась, она не сделала ничего плохого, только помогла?
– Ты не понимаешь, о чем говоришь. Она – мерзейшая тварь!
– Ты ее не знаешь! Они не обязательно плохие! Как же Мэки?
– Не смей впутывать сюда Мэки! С ним все в порядке. Он вырос в хорошей семье, с хорошими правилами. Он такой, как мы!
И тогда, стоя над своими рассыпанными книгами, Эмма очень тихо сказала:
– Но, может, они тоже такие, как мы?
Мама ответила не сразу. Потом улыбнулась горькой и беспощадной улыбкой.
– Как мы? Скажи мне, пожалуйста, тебе известно, что кто‑то из наших друзей и соседей истово поклоняется дьяволу? Может, они воруют детей? Ты хочешь сказать, что прихожане Единой методистской церкви похищают детей, откармливают их, как скот, а потом приносят в жертву невесть кому? Мэки – славный нормальный мальчик, а они – монстры!
Мы все оцепенели. Оброненные книги сдвинулись, поползли друг на друга, потом снова замерли на ковре. У мамы был такой вид, словно ей хотелось зажать рот руками, чтобы не наговорить лишнего.
Внезапно я понял, что будет. Мы все‑таки поговорим о мерзостях и ужасах Джентри, о том, как милых, нормальных детей подменяют уродцами. Возможно, мы даже поговорим о том, что я – не настоящий мамин сын, и что малыш по имени Малькольм Дойл давно умер, поскольку существа, живущие под землей, обожают проливать кровь.
Мы были на волосок от большой грязи.
Мама сделала глубокий вдох, стиснула пальцы и сказала:
– Они возвращаются. Это лишь вопрос времени. Они следят за нами и ждут, когда мы на секунду отвернемся, и тогда они придут и заберут все!
– Прекрати называть ее – «они»! Джанис – личность!
Но мама продолжала все тем же мертвым голосом:
– Я знала, что они заберут моих детей, если я дам им хоть малейшую возможность. Я делала все, чтобы это предотвратить, я использовала все чары, все амулеты и обереги. Весь дом был набит колокольчиками, монетами и ножницами, но ничего не помогло. Кто‑то забрал ножницы, и тогда они пришли и унесли моего малыша.
Они с Эммой стояли и смотрели друг на друга. А я представил себе дом, полный маминых амулетов и оберегов. И как потом ей пришлось выбросить их, лишь бы я перестал надрываться в колыбельке.
Эмма судорожно вздохнула.
– Да! – выпалила она. – Ну да, это я их взяла! Я взяла ножницы и не вернула их на место – это сделала я! Ты это хочешь услышать? В чем еще я должна признаться? В том, что мне было четыре года, и я была глупой маленькой девочкой?
Комната вдруг стала слишком тесной для нас четверых, хотя я изо всех сил пытался стать незаметным, а Джанис прижалась к книжному шкафу. У мамы тряслись руки, а Эмма была в бешенстве.
Я поразился, поняв, что она до сих пор во всем винит себя.
Конечно, на это были причины – Эмма винила себя за то, что взяла ножницы, что не закричала и не позвала взрослых, когда кто‑то влез в окно и забрал ее брата. За то, что не бросилась за помощью даже после того, как все случилось, но всю ночь стояла надо мной, вцепившись ручонками в прутья кроватки. Это были лишь простые причины. Гораздо сложнее было то, что я находился в этой комнате только потому, что Эмма годами улыбалась мне, слушала меня и защищала. Потому что она меня любила. Всем на свете я был обязан только ей.
– Да пожалуйста! – заорала Эмма срывающимся, пронзительным и страшным голосом. – Отлично, это моя вина, довольна?
Наша мама одиноко замерла посреди комнаты, плечи ее сгорбились, руки бессильно висели вдоль тела.
– Нет, – глухо ответила она. – Это моя вина!
Она произнесла это с вызовом, как говорят люди, уверенные в том, что кто‑то другой не виноват.
Джанис по‑прежнему стояла возле шкафа, пряча кисть за спиной. Когда я посмотрел на нее, она втянула голову в плечи и выскользнула прочь. Через несколько секунд я услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь, а потом мы остались втроем – наедине с пятнадцатью годами молчания и грустным тихим призраком малыша Малькольма Дойла.
Никто из нас не произнес ни слова, но в комнате гудело напряжение, не имевшее отношения ни к лампам, ни к проводке.
Наконец Эмма вздохнула и всплеснула руками. Бросив на меня беспомощный взгляд, она поспешно вышла из комнаты.
Мама осталась посреди гостиной, спиной ко мне, закрыв руками лицо.
– Мам? – Я взял ее за плечи, повернул к себе. – Мам, не надо!
– Что ты натворил? – спросила она высоким срывающимся голосом. – Ты ходил под землю? Ради Бога, что ты наделал?
Я отшатнулся. Паника, звеневшая в ее голосе, так напугала меня, что я не сразу сумел закрыть рот.
– Сядь, – сказала мама. – Нам нужно поговорить.
Я присел на краешек дивана, а она опустилась напротив, она очень долго молчала.
Часы на стене мерно отсчитывали секунды. Я с ужасом представил себе, как мы с мамой до конца моих дней будем сидеть напротив друг друга, не зная, что сказать.
Прошла целая вечность, прежде чем мама перегнулась через кофейный столик и взяла мою руку.
Я застыл и стал ждать.
Она провела большим пальцем по тыльной стороне моей ладони.
– Когда я встретила твоего отца, то решила, что это мой шанс все забыть. Начать сначала. Да, я была очень наивна. Они не отступаются, пока остается возможность получить свое.
Я зажмурился, пытаясь представить, что они хотели получить – что я мог бы им дать. Ведь у них был Дом Хаоса, с его затопленными туннелями и смеющимися зубастыми монстрами.
– Но я уже дал им то, чего они хотели! И они не попросили у меня ничего плохого или опасного. Им просто нужно, чтобы их любили.
Мама рассмеялась, это был очень неприятный смех – сухой и горький.
– Любовь? Ах, неужели ты в это поверил? Им нужно теплое живое тело. Они просто взимают с нас плату. Точно так же, как каждый год мы платим Единой методистской церкви, или как в апреле выстраиваются очереди, чтобы отдать свои налоги государству. И тут то же самое, с той лишь разницей, что счет приходит каждые семь лет, а уплачивать нужно кровью.
Я кивнул, приказав себе не думать о Малькольме Дойле. Нельзя думать о его светлых волосах, о его синих‑синих глазах и о его ужасной кровавой смерти. Стоит один раз представить себе это, и всю жизнь будешь мучиться кошмарами.
Мама сидела, опустив голову, и смотрела на свои руки.
– Они охраняют город, берегут его, делают нас всех счастливыми. И все это требует жертв. Но поскольку они не совсем свободны от эмоций, то время от времени похищают чужих детей.
– Таких, как ты?
Я спросил о ней, но имел в виду и Малькольма Дойла, и Натали Стюарт, и всех тех, кто был похищен, чтобы отдать свою кровь.
– Я – особый случай. Не предназначенный для обычного использования. – Ее потупленные глаза затуманились, в голосе прозвучала горькая ирония. – Госпожа полюбила меня. Она называла меня «бесценным сокровищем», обращалась со мной, как с домашним питомцем, и бесконечно рассказывала обо всех сделанных ей жертвах. О маленьких детях, которые плакали и кричали. О том, как шестьсот лет тому назад воины приходили к ней, жертвуя свои победы и поражения. И о том, что она никому никогда не позволит меня тронуть. Она держала меня при себе очень долго, я жила, как бабочка в стеклянной банке.
– Но если Госпожа не хотела отпускать тебя, почему же она не запретила тебе уйти?
– Она запретила бы, если бы смогла. Она бы оставила меня при себе, но кто‑то пришел и отвел меня домой. Какая‑то странная тварь – какое‑то чудовище – однажды ночью вывела меня из горы и повела по парку. Потом она оставила меня на крыльце дома моих родителей, как потерявшуюся собаку.
Я смотрел на маму, пытаясь понять причину звучавшей в ее голосе боли. Это было непонятно. Странно.
– Но ведь это хорошо, да? Ты же вернулась домой!
– Нельзя вернуться, – ответила мама. – По‑настоящему. Через какое‑то время они приспосабливаются и перестают скучать по тебе. Они живут дальше. А что делать девочке, которая не выносит запахов автомобильных выхлопов? Которая слепнет на солнечном свете? Послушай, – сказала мама. – Я знаю их. Я знаю, как они мыслят, и уверяю тебя – они всегда думают только о том, что могут получить.
– Но что именно?
Мама пожала плечами, резко и нервно.
– Не знаю, но будь уверен – что‑то да могут. Они используют тебя и без сожаления выбросят, когда ты перестанешь быть им нужен. – Она вдруг улыбнулась какой‑то пугающей, кривой улыбкой. – Я сидела на подушечке у ног Госпожи и играла с заводной птичкой. Я пела песенки, а она подпевала. Не нужно к ним возвращаться, Мэки. Никогда, ни за чем!
Я сглотнул.
– Они сказали, что если я не помогу им, они причинят зло Эмме. Я не мог позволить им это.
Мама привстала и наклонилась ко мне.
– Эмме почти двадцать. Она сможет о себе позаботиться. А ты исключительный, возможно, очень ценный для них, и им что‑то нужно от тебя! Когда кто‑то из‑под земли чего‑то хочет, это не просто так. Не возвращайся!
– А если они сделают с ней что‑то ужасное, мстя мне?
– Они всегда мстят, – ответила мама, – потому что ненавидят проигрывать. Они украли Малькольма, чтобы наказать меня за бегство.
– Но ведь ты не сама решила убежать! Ты была ребенком – жертвой!
– Но я все равно убежала, и Госпожа мне этого не простила. Только это имеет значение. – Мама отняла руки от лица и взглянула на меня. – Они хотят тебя использовать, Мэки. Что мне сделать, чтобы ты понял, что они очень опасны?
Беда в том, что когда я пытался представить себе эту опасность, то видел лишь лицо Джанис и написанную на нем смесь боли и смятения. Ни к чему ей были Эммины объяснения процесса выращивания семян, ей был нужен общий интерес, вот и все. Так делают все, когда хотят с кем‑нибудь подружиться.
– Мне стало лучше, – сказал я после долгого молчания. – Наверное, впервые в жизни я чувствую себя хорошо, и это благодаря им.
– Неужели ты не понимаешь? Тебя купили! Они просто узнали твою цену!
Все так, но, по большому счету, моя цена не была немыслимой. Под землей мне дали больше, чем я надеялся получить, ведь самым главным было не избавление от боли и постоянной усталости и даже не обещание нормальной жизни. «Эмма» – эта мысль была настолько огромной и слепяще‑ясной, что ни для чего другого у меня в голове просто не оставалось места.
– У меня не было выбора.
Мама пересела на краешек стула с высокой спинкой, обхватив себя руками. Посмотрела на меня, глаза у нее были прозрачные и холодные.
– В жизни всегда есть выбор.
Глава восемнадцатая
КРАСОТА И ПРАВДА
Когда во вторник утром я спустился к завтраку, Эмма и мама уже ушли, так что я ел свои хлопья в полном одиночестве, прислонившись к кухонной раковине.
Закрыв глаза, я попытался вызвать в памяти рев толпы в «Старлайт», вкус поцелуя Тэйт и ощущение ее руки в своей. Но вчерашний разговор с мамой был как царапина, которую хотелось постоянно трогать пальцами. Как больное место, которое так и тянет расковырять.
В гостиной папа стоял у окна, заведя руки за спину, и смотрел на пустую улицу.
Я сел на пол рядом с диваном.
Шум дождя погружал в вязкое отупляющее оцепенение, будто в дремоту.
Привалившись к дивану, я думал о том, как же трудно общаться с другими людьми. О том, что не знаю, как выразить все то, что мне хочется сказать. Потому что это было сложнее, чем казалось. Сложнее, чем целовать Тэйт и даже сложнее, чем ужасный секрет моей сестры, который я вчера узнал. Мысль о том, что кто‑то узнает обо мне так много и подойдет так близко, вызывала ужас, близкий к клаустрофобии. Ведь тогда – для Тэйт – я должен буду превратиться в кого‑то настоящего.
Я думал о ее губах. О том, как она сунула руку мне под рубашку. О том, что я так виртуозно научился выбирать неправильное, что теперь мне сложно понять, чего же я хочу на самом деле.
И еще я не мог отделаться от мысли, что наши обжимания на церковном дворе были лишь вознаграждением – платой за то, что я ей поверил – или, того хуже, авансом за мои будущие признания. За то, что я скажу – «Натали еще жива».
С другой стороны, если я сам только вчера это узнал, то Тэйт никак не могла об этом пронюхать, следовательно, случившееся на траве было настоящим. Но тогда получается, что она хотела меня поцеловать. Хотя бы слегка, правда же?
– Ты сегодня очень задумчив, – сказал отец, отворачиваясь от окна.
Я пожал плечами и не стал его разубеждать. И говорить, что на самом деле я совершенно потерян.
В школу я ушел раньше обычного, долго плелся по Орчард‑стрит, потом срезал дорогу через футбольное поле. В овраге стоял туман, серое марево липло к ногам, когда я переходил мост, думая о мамином предостережении, полностью совпадавшим с советом Морриган держаться подальше от Госпожи.
Держа руки в карманах, я перешел Уэлш‑стрит. Квартал словно вымер, и у меня начало зарождаться странное ощущение, которое иногда накатывало ночами, будто на самом деле никакого «меня» не существует, но тут я увидел кое‑кого впереди. Кое‑кого в серой куртке, с короткими взъерошенными волосами.
Я со всех ног бросился вдогонку.
– Тэйт! Стой!
Она обернулась и состроила такую гримасу, которую даже я не смог бы принять за улыбку. Потом взмахнула рукой, но тут же уронила ее.
Я подошел к ней.
– Как дела?
Тэйт пожала плечами и не ответила.
Я обогнул ее, встал к ней лицом и пошел задом наперед.
– Ты сделала домашнюю фигню по английскому?
– Не надо, – отрезала Тэйт. – Не надо делать вид, будто мы просто мило болтаем, ладно? И не веди себя так, будто все замечательно!
– Что же ты хочешь от меня услышать?
Она вздохнула.