Тэйт стояла рядом со мной. Она положила руку мне на локоть, но мне было не до нее. Прогрохотал гром, налетел ветер, но я слышал только басовитый рев пламени.
Сбежав по ступенькам, я бросился в сторону зарева.
На Уэлш‑стрит во всем квартале царило смятение. Свернув за угол, я сразу почувствовал накатывающий волнами жар и сухой, резкий запах дыма и пепла. Улица пульсировала огнями и воем сирен, припаркованные поперек шоссе грузовики блокировали подъезд. Церковь превратилась в кипящий хаос пламени. Оранжевые языки огня лизали стены, покрывая черной копотью кирпичи.
В водосточных канавах снова бурлило, только на этот раз вода лилась не с небес, а из пожарных шлангов. Она ручьями растекалась по переулкам и выплескивалась на улицу – черная от сажи, посверкивая искрами и красными угольками.
Пожарные носились туда‑сюда по лужайкам, парами и по трое выводили из здания людей.
Я нашел Эмму на газоне перед зданием суда. Она стояла, обхватив себя руками, и смотрела на пылающую воскресную школу. Я подбежал к ней, обнял, прижал к себе. Она подняла на меня глаза, и ее лицо вдруг сморщилось.
– Как это случилось? – спросил я, поддерживая, давая ей опереться на меня.
– Я не знаю – молния, наверное… Да, скорее всего, молния. Церковь загорелась до приезда машин. Вряд ли ее удастся спасти. Крыша уже занялась.
– Где папа?
Эмма затрясла головой. Потом приоткрыла рот, но не для того, чтобы что‑то сказать.
– Нет, Эмма, нет! Где папа?
– Я не знаю, не знаю! Там было так много народу – женский хор, кружок по изучению Библии и уборщики. – Она затрясла головой и никак не могла остановиться. – Там было человек тридцать, не меньше!
Прямо по воде я бросился через улицу к церкви, пересек полицейское заграждение, поднырнул под ленту и стал пробиваться сквозь толпу и мимо носилок к служебному входу, где бригады «скорой помощи» грузили в машины женщин из хора с кислородными масками на лицах.
Сначала я искал отца в кашляющей толпе завернутых в спасательные одеяла и накидки, но убедившись, что его нет даже среди отбившихся от общей массы одиночек, перешел к носилкам.
Одна каталка была накрыта полностью, и в груди у меня все сжалось от жуткого, невыразимого ужаса, но, еще не дойдя до нее, я понял, что там не папа. Тело под простыней было маленькое и хрупкое. Тело женщины. Или девочки.
Я подошел к водителю «скорой», схватил его за рукав. Он был не из папиных прихожан, но его лицо было мне знакомо по ежегодным госпитальным пикникам, кажется, его звали Брэд или Брайан – короче, каким‑то надежным, простым именем – и я схватил его и повернул к накрытой каталке.
– Кто это?
Он покачал головой.
– Мы не имеем права разглашать. Сначала ее должны официально признать погибшей. – Он произнес это непреклонным тоном, глядя на меня особенным суровым взглядом человека «при исполнении». – Я не уполномочен признать ее таковой. Этот факт установит доктор или коронер.
Я отпустил его, ошарашенный абсурдностью процедуры признания человека умершим. Я и так это знал, да и он тоже, без всякой справки от коронера. Безжизненное тело лежало под простыней перед нами, и какая, к черту, разница, кто первый скажет об этом вслух? Что изменится, если ее признает мертвой этот ясноглазый медбрат, а не кто‑то другой?
Я снова посмотрел на накрытые носилки. Дождь, превратившийся в мелкую водяную пыль, медленно оседал на простыню. Очертания тела проглядывались неясно. Но я узнал ее туфли. Мыски туфелек выглядывали из‑под простыни совсем чуть‑чуть, самые кончики.
Туфли на плоской черной резиновой подошве, ярко‑красные, с крошечными прорезными цветочками на мысках. Сквозь лепестки виднелись гольфы. Я обратил внимание на эти туфли на вечеринке у Стефани. Они совсем не сочетались с костюмом Дженны Портер.
Я запустил руки в волосы, пытаясь понять, что чувствую. Она была славная. Возможно, беспечная и недалекая, ну и что? Все равно хорошая. Она не заслужила умереть такой смертью, глотая удушливый черный дым, пока не отказали легкие. Она говорила мне «привет» в классе, она одалживала мне ручки и молчала, когда Элис выдавала обо мне мерзкие и злобные вещи другим девчонкам – а она так делала, я всегда это знал, даже когда был заворожен ее ресницами и загипнотизирован ее волосами.
А Дженна была не такой. Она никогда никому не делала зла.
Я бросился прочь от Брэда, который пребывал в каком‑то коматозном оцепенении, обежал круг и стал снова прочесывать толпу в поисках отца, пока не нашел его.
Он стоял посреди улицы в своем темно‑синем костюме, в котором всегда ходил на службу. Волосы у него были мокрыми, некогда белая рубашка густо припорошена серой сажей.
Отец стоял, уронив руки вдоль тела, глядя на церковь, которая чернела и осыпалась у него на глазах. Лицо у него было беззащитным и беспомощным, меня он не видел. Единственное, что вмещалось в поле его зрения – погибающая церковь. Много лет она была главной достопримечательностью и старейшим зданием Джентри, и вот теперь ей пришел конец.
Я встал рядом с отцом и стал смотреть, как умирает церковь, удивляясь про себя, как много может означать одно‑единственное здание. Эта церковь была Джентри, как и Натали была Джентри – символ города, особенное, любимое существо, представляющее собой всех остальных.
С невыносимой нежностью к ним, я смотрел на дымящуюся церковь, на догорающее здание воскресной школы.
Эти здания были построены, чтобы противостоять стихийным бедствиям и грозному вмешательству Божию. Для этого по углам крыши установили два громоотвода, еще один был закреплен на шпиле, и вот как раз туда ударила молния. Удар пришелся в точку на расстоянии шести дюймов от верхнего громоотвода. Получается, молния обогнула металл, что было совершенно не характерно для нее, зато чертовски характерно для другого вмешательства.
Я повернулся спиной к дыму и хаосу, к накрытому простыней телу Дженны и к моему убитому горем отцу и зашагал в сторону шлакового отвала.
На Конкорд‑стрит вода бурлила в переполненных канавах, ливневые стоки были забиты палой листвой.
– Мэки! Мэки, постой! – Карлина бежала по тротуару мне навстречу. Она была в пальто, голова повязана шарфом.
Дождь, больше похожий на туман, в свете фонаря падал мелко и косо. Капли срывались с подола пальто Карлины и разбивались у ее ног.
– Куда ты? – спросила она, останавливаясь под фонарем.
– А ты как думаешь? Хочу спросить у Морриган, какую, черт возьми, радость ей доставил поджег общинной собственности! Церковь сгорела, Карлина! Вся, целиком, ее больше нет!
Карлина закрыла руками лицо, сгорбилась.
– Все не так, как ты думаешь! – И снова: – Все не так!
– Тогда скажи мне, как! Что случилось? Это вы подожгли папину церковь?
– Мы не монстры, Мэки. Мы этого не делали!
Сейчас ее лицо было до странности невзрачным, и я снова поразился тому, как сильно она отличается от своего сценического образа. Карлина Карлайл была вся соткана из искусственного дыма и разноцветных огней. А эта новая, стоявшая передо мной, женщина была загадочна и тиха.
На улице стояла духота, воздух был горячим и спертым.
– Кто – мы? – спросил я устало, как будто мне стало все равно.
– Мы не любим имена. Когда ты называешь что‑то по имени, то отнимаешь часть его силы. Имя становится известным. В разное время они называли нас по‑разному – добрыми соседями и малым народцем. Серым народом, старым народом и просто другими. Духами, призраками и демонами. Но при этом они ни разу не назвали нас нашим именем. Мы – никто.
Прошла целая минута, прежде чем Карлина снова заговорила, и когда это случилось, я не узнал ее голоса.
– Госпожа. Это ей доставляет удовольствие мучить город. Это она устраивает пожары.
– Где она?
– Дверь под мусорным холмом, что возле парка. Только лучше не ходи туда. Она очень опасна, Морриган будет сердиться.
– Пусть сердится!
Карлина повернула голову, посмотрев на дорогу.
– Подумай хорошенько. Понимаю, ты злишься на Госпожу за то, что она сделала, но не твое это дело – заступаться за них.
– Прекрати называть их так! Я тоже один из них!
Карлина кивнула, глаза у нее были огромные и грустные.
– Тогда возьми с собой нож. – Она понизила голос. – Обычный кухонный нож. Оберни его в кухонное полотенце или платок, чтобы не обжечься, но непременно возьми и воткни в землю у подножия холма. Иначе дверь не откроется.
– Значит, я втыкаю нож в землю, дверь открывается. Что дальше? Я просто улыбаюсь и вхожу?
Карлина сунула руки в карманы пальто.
– Отщепенцам не запрещают вернуться домой, если они этого хотят. Госпожа, конечно, та еще стерва, но в этом праве даже она тебе не откажет.
Шел мелкий унылый дождь. Слово «отщепенец» Карлина произнесла так, словно влепила мне пощечину.
Наверное, она поняла что‑то по моему лицу, потому что сцепила пальцы и опустила голову.
– Удачи!
Часть четвертая
ОНИ
