Идольство дворян состоит в том, что они считают себя потомками важных и полезных людей, вроде тех гусей, которые Рим спасли, поэтому думают о себе, что люди обязаны им служить, что они люди особенные, благородные. Богатеи нахапали себе много денег и всякой худобы, чванятся перед бедными, водятся с благородными, думая о себе, что если они не благородные, то около того.
Идольство образованных и учёных состоит в том, что они думают о себе, что они лучшая, как они говорят, интеллигентная часть, мозг народа, т.е. как бы люди, имеющие в себе что-то вроде
- 38 – (56)
Святого Духа; и они, подобно священникам, также громко честят на словах учителей добра, шумно и торжественно ставят им памятники, в учение же их не вникают и не применяют его к делу своей жизни. На самом деле громадное большинство из них только научились на готовых хлебах искусно вертеть мыслями и языком и одурачивают простого человека своею образованностью, т.е. внешностью, образом просвещения; а в житейских отношениях по добросовестности, честности, истинной вежливости и сердечной деликатности стоят явно ниже необразованных и неучёных. Меньшинство же, лучшие из них, какие мне были доступны, хорошие и добрые люди, но на деле жизни путались в самых глупых плотских и мирских сетях, как путался я сам; я много лет тяготел к ним в чаянии правды, но правда оказалась у Бога.
И не перечтёшь всех идолов-людей, т.е. людей таких, которые воображают себе, что они, кроме того что люди – ещё что-то. И у всякого идола есть жена, а нередко и не одна, и столько они наплодили этого крапивного семени, что совсем заполнили Божью ниву. Большое это несчастие родиться в этой породе. Например, вот я родился в этой породе, и водился всё больше с идолами, и так расстроился, что, поверите ли, никак не натрафишь так, чтобы по настоящему-то. Если сам с собой или с женой, ну, ещё чувствуешь себя человеком, а чуть кто придёт, думаешь в себе: вот с этим я буду по-настоящему; и беседуешь и водишься, думаешь, ладно, а уйдёт он, проверишь себя, и непременно окажется в чём-нибудь, хоть немножко, а идольствовал. А посмотришь на людей: только самый серый мужик, да разве ещё больной или дряхлый старик чувствует себя в себе, а то кругом множество людей и каждый, хоть того совсем и не требуется, а идольствуют. Не говоря о прислуге, не говоря о солдатах, которых
- 39 – (57)
умышленно оболванивают; познакомится, например, с добрыми намерениями, какой-нибудь коренной, прирождённый идол-человек с человеком простым, здоровым, поговорит с ним, поводится, и глядишь – заразил его, так что и тот начинает бородой трясти, тоже по-своему идольствовать. А за мужчинами идольствуют и женщины, и даже дети. Мало того, в сумасшедших домах сидит множество людей, воображающих о себе не то, что они есть. И в самом деле, чем, например, отличается человек, считающий себя генералом, от человека, считающего себя начальником света или хрустальной посудиной; оба уродливо, превратно о себе мыслят и оба нуждаются в особом уходе. Конечно, в глазах людей тут есть разница, но, в сущности, как явления в природе, эти явления одного корня; зачем же один гуляет на свободе, тешится своим сумасшествием и мучает людей, а другой сидит в сумасшедшем доме? оба больны, обоих надо лечить. На нашей памяти был король (Людвиг II, Баварский), который вообразил себя аистом, сделал на крыше гнездо и сидел там по временам, воображая, что высиживает яйца; потом он воображал себя ещё чем-то другим, но пока считал себя только королём, то в глазах людей считался не только здоровым, но просвещённым человеком.
Ведь правильная точка зрения, с которой мы должны судить о духовном здоровье или болезни человека, – это точка зрения Евангельская, потому что Евангелие лежит в основе религии, в которой мы воспитываемся и возрастаем вот уже скоро две тысячи лет, и через Евангелие мы делаемся людьми. А с этой точки зрения императоры: германский, турецкий, российский, австрийский – возьми любого главу государства – чем больше мы о них знаем, тем более является сомнений относительно их умственного благополучия. Даже о республиканских президентах говорят, что, ежели какой
- 40 – (58)
прослужит два или три четырёхлетия, то не выдерживает, так что, несмотря на всё уважение к нему, приходится его убрать и поставить свежего. Истину эту, к своему удивлению, я впервые вычитал в газетах, в наших русских газетах.
Один мой приятель (он был, между прочим, когда-то становым приставом) рассказал мне, что мундир делает человека другим; в самом деле от него делается какая-то прибава, какое-то особенное наваждение: шевелишь, говорит, плечами туда-сюда, смотришь - делаешься, говорит, более развязным в обращении с людьми, смелым, нахальным, так что чего бы, не говоря, что стыдно, а просто невозможно было бы сделать в обыкновенном, простом виде, то в мундире делаешь шутя и совершенно удачно. Есть, говорят, в мундире какая-то особенная сила. Особенная сила эта есть сила дьявольская, обманная, сила идола, сила истукана.
И вот эти царствующие, начальствующие и священствующие, отрекающиеся от образа Божия и облекшиеся в мундиры идольствующие люди вселились на Моисеево седалище и так перепутали всё в нашей жизни, нагнали такой тьмы, что безмерных трудов и отчаянных усилий стоит человеку разобраться, где добро, где зло, где жизнь, где смерть, где свет Божий, а где идольство. И люди думают, что так и надо, что иначе нельзя; у всех глаза заслонены этим очарованием истукана, этим кошмаром искусственно созданной противоестественной видимости, сквозь которые люди, как во сне, видят вещи не в настоящем их виде и смысле.
Я хорошо помню в детстве сон, который теперь называю вещим. Будто в нашей большой комнате в отцовском доме был подвешен посередине к потолку чёрный чугунный истукан величиной с человека. Комната была полна людей, были тут все мои родные. Потом - будто это уже не комната, а огромная нависшая
- 41 – (59)
тёмная туча и безграничное пространство, наполненное вплотную людьми, и только и места было порожнего, что около истукана, и я тут стоял. И вот люди подходили к истукану и стукались об него головою, и от этого истукан слегка покачивался ногами. Надо было это сделать и мне. Родные и прочие люди меня к тому сильно понуждали; но мне казалось, что это будет страшно больно; я видел, что люди отходили от истукана пошатываясь, как пьяные и на головах у них зияли продавленные ямами кровавые раны; и я ни за что не хотел сделать то же, что делали все другие; барахтался, кричал, ревел и так и проснулся.
Мир, где царствует истукан, об которого мы все стукаемся головою, есть сон, а не действительная жизнь и нам надо барахтаться, кричать, реветь, ничего не жалеть, только чтобы проснуться.
Мирской обман – это, заполнившее весь Божий мир, многоголовое идолище-чудовище – живёт тем, что все идолы-люди поддерживают и оправдывают друг друга, по пословице: «рука руку моет и обе белы бывают». Идолы-люди военные и гражданские, хотя и не верят поповскому духу, а ходят к ним и показывают вид, что верят, а попы в своих церквах молятся о царе, о начальстве, о христолюбивом воинстве, и народу невежественному, не знающему света истины, приводят доказательства из Священного писания о необходимости и законности царя в народе Божием. Но человек, умеющий думать и искренно ищущий истины видит, что священное писание свидетельствует как раз наоборот, положительно против царя.
Недавно у нас была коронация. Самый главный митрополит венчал и помазал на царство молодого царя и после того сейчас же распростёрся перед ним такой речью: «Благословеннейший Богом венчанный и превознесённый Великий Государь Император! Все-
- 42 – (60)
держитель Господь, Царь царствующих, властью и силой которого цари царствуют, возложил на главе Своей венец, от камене честна, священною славою и великолепием благословил венчать Величество Твоё на прародительском и родительском престоле» и т.д. Митрополит, как это описано было в газетах, говорил много и очень благолепно, но он или уже запамятовал, что венчал-то и мазал он сам, что, по внутреннему смыслу христианского учения, и даже по точному и буквальному смыслу слов Евангелия царская сила и власть происходит от дьявола, а не от Бога, и что Исус Христос отказался сам от царства; или, может быть, митрополит хотел нас обморочить; так это он немного запоздал, мы уже разумеем, что если царь захочет, чтобы митрополитом был не этот, а другой человек, то так и будет. Так что выходит, что они друг друга мажут и от этого делаются не только чистыми, но святейшими и благочестивейшими. Это как раз вроде того, что вода из поганой делается святой, если над ней пошепчет и поколдует за два пятака православный шаман. Можно верить всякому вздору, но до поры до времени.
Всё до поры до времени, и вот я теперь, благодаря Бога, понимаю уже, что всё это обман и знаю для чего он делается. Делается он на тот конец, что одним людям хочется роскошествовать на счёт других, а так как просто брать мирян за горло и грабить уже ушло время и не позволяет совесть, то вот они и делают своё грабительское дело посредством разных обманов, и совершают их торжественно, с блеском, с пышностью, с барабанным боем и колокольным звоном: повсеместные словесные богослужения, крестные ходы, открытие мощей, всякие торжества и праздники, восшествие на престол, коронации; алтарь отечества, в алтаре-то престол, а на престоле-то сидит христианский,
- 43 – (61)
православный, благочестивейший человек-истукан и держит в руках две забавные игрушки, которые называются скипетром и державою.
Вся эта пышность и великолепие, все эти обманы и кощунства делаются для того, чтобы ослепить и покорить забитого рабочего человека и ездить на нём. Это можно понять всякому, кто умеет думать, но дело в том, что обман-то уж больно велик, не верится поначалу, чтобы люди, которые нами управляют, были так худы и чтобы можно было делать такое возмутительное дело; и вместе с тем слишком очевидно, что всё это далеко от Христа и все мы молимся Богу: «Отче наш, Иже еси на небесех»; стало быть мы все дети Божии, а если так, то кто же на земле, кроме Бога, может по справедливости нами распорядиться! – так что не верить нельзя. «Воздайте кесарево Кесарю», говорят попы. Но где же кесарь? Того языческого царя Кесаря, о котором говорил при своей жизни Иисус, уже давно нет, ему уже давно отдано всё и мы уже давно все христиане, у себя дома, в своём хозяйстве, все братья во Христе.
Передо мною лежит лист бумаги, на котором напечатана форма государственной присяги. Речь изложена таким языком, который с одного чтения совершенно невозможно уразуметь. Как будто бы умышленно так сделано, чтобы усугубить издевательство над христианством, кощунство над Евангелием, Евангелием, которое всё учит только тому, чтобы человек имел веру и жил по своей вере, как угодно Богу, а не как прикажут люди и в котором прямо написано: «Не клянитесь вовсе, да будет слово ваше: да, да, нет, нет, а что сверх этого, то от лукавого». Но этого ещё мало: самые слова: «клянусь Всемогущим Богом перед святым Его Евангелием» - напечатаны обыкновенными буквами, слова же: «его императорское величество» - напечатаны все за-
- 44 – (62)
главными буквами размером в три раза больше обыкновенных. Выходит, что будто его императорское величество, по меньшей мере, в три раза важнее и почтеннее Всемогущего Бога.
Такими-то вот способами священники с начальниками со времени царя Константина целых полторы тысячи лет морочили и морочат христианские народы; и за это время сколько праведных, мудрых и правдолюбивых людей загнали, замучили, сожгли и объявили слугами дьявола. Само Священное Писание, будучи в ихних руках, исказилось так, что только человек с особенным, необыкновенным талантом, во всеоружии ведения и с усилием самоотвержения, мог, наконец, прочитать его, как должно.
Говорят, что раскольники, злоумышленники совращают народ, но как можно не совращать, и куда ещё можно совратиться? Вся жизнь наша утверждается на обмане и насильстве, а Бога, правды и не видно; ежели кто начнёт их искать, тот сейчас же через это делается особенным, приметным человеком и объявляется либо раскольником, еретиком, либо злоумышленником, и наказуется, и истребляется. Вот какое дело-то!
Вот теперь и я. Ну, что я делаю, чего я хочу? Ведь я ничего не делаю и ничего не хочу, кроме добра людям; хочу, чтобы люди были как можно более разумны, как можно больше любили бы друг друга, чтобы все были сыты, согреты, одеты и славили Бога; словом, желаю одного только добра всем людям без исключения, и постоянно твержу про себя: надо верить в силу добра, добра, добра, а между тем я боюсь. Я много наслушался страшных рассказов о том, какой участи подвергаются правдолюбцы. Есть, говорят, Шлиссельбургская крепость на острове, где люди, начальству неугодные, сидят в одиночных казематах под цветными стёклами и что это, говорят, особенно
- 45 – (63)
угнетает душу человека, так что, например, сын известного сектанта Сютаева сидел там два года за отказ от присяги, и ослабел, и принял присягу, и был признан после этого совершенно негодным к военной службе; и, таким образом, искалеченный душою и телом, отправлен на прокормление в родительский дом опять под надзор полиции. Знаю, что другой, подобный ему, рекрут Дрожжин был подвергнут всяческому унижению и мытарству и заключён в карцер, заведомо пропитанный насквозь чахоточной заразой людьми, раньше сидевшими там до него; и в этом карцере, в сырости и темноте, заморен до последнего градуса чахотки, и перед смертью, чтобы только не умер в карцере, переведён в больницу, где вскоре и умер. Третий, четвёртый, о которых я знаю, сосланы в отдалённую Сибирь. И теперь на Кавказе мучают так называемых духоборцев, т.е. простых мужиков христиан, мучают за то, что они знают правду, верят в неё и хотят повиноваться закону Божию предпочтительно перед законами царскими; за то, что они уничтожили своё оружие и отказались от насильнической царской службы в исполнение заповедей Божьих: «не убей» и «не противьтеся злому», за это их гонят, ссылают, в конец разоряют, морят по тюрьмам, оскорбляют, бьют, всячески насильничают и убивают до смерти.
Это всё мои духовные братья, о которых я наслышан, а сколько правдолюбцев, которые мне неизвестны и сколько таких, которые ещё не знали основной христианской истины о непротивлении злому и не объявляли себя исполнителями заветов Евангелия, тем числа нет. Их называли многими именами и, между прочим, у нас социалистами, революционерами; они были искренние и пламенные правдолюбцы, на смерть за правду шли. Некоторые из них сделались убийцами шпионов, начальников и убили даже одного царя; они
- 46 – (64)
ещё не слыхали тогда о непротивлении злому и думали, что делают это в правоте и для пользы народа. Они взялись за тоже орудие всех злодеев, орудие противления и мести, которым постоянно действует всё начальство. Они думали, что если убить царя или начальника или шпиона, так и не будет их, но на самом деле оказывается наоборот, будет два: один на место старого, а другой особенно с ними заниматься. Это вроде того, как описывается в старинной русской былине, о том, как перевелись витязи на святой Руси, где описывается, что чем больше витязи бились с тою силою, которую они сами вызвали, тем больше вызывали на себя враждебного сопротивления, пока, наконец, утомились и оказались побеждёнными сами *).
Начальники и священники внушают народу, что ихние противники не правдолюбцы, а злодеи, враги народа, богопротивники. Но не всё тьма будет царствовать на земле, будем же молиться Богу, чтобы Он помог многострадальному народу видеть друзей своих. Они, эти, называемые злодеи, мои учители, они заложили мне в грудь
__________
*) Описывается, что бились витязи три часа и три минуточки и изрубили силу басурманскую, которую доброму молодцу было не объехати, серому волку не обрыскати, чёрному ворону не облетети.
И стали витязи похвалятися:
«Не намахалися наши могутные плечи,
Не уходилися наши добрые кони,
Не притупилися мечи наши булатные!»
И говорит Алёша Попович млад:
«Подавай нам силу не здешнюю,
Мы и с тою силою справимся!»
Как промолвил он слово неразумное,
Так и явилися двое воителей,
И крикнули громким голосом:
65
(продолжение ссылки со стр. 46(64))
«- А давайте с вами, витязи, бой держать!
Не глядите, что нас двое, а вас семеро». –
Не узнали витязи воителей,
Разгорелся Алёша Попович на их слова,
Поднял он коня борзого,
Налетел на воителей,
И разрубил их пополам со всего плеча;
Стало четверо и живы все.
(стр. 47)
_________
Налетел на них Илья Муромец,
Разрубил их пополам со всего плеча:
Стало вдвое более – и живы все.
Бросились на силу все витязи,
Стали они силу колоть, рубить,
А сила всё растёт да растёт,
Всё на витязей с боем идёт.
Бились витязи три дня,
Билися три часа и три минуточки,
Намахались их плечи могутные,
Уходилися кони их добрые,
Притупились мечи их булатные;
А сила всё растёт да растёт,
Всё на витязей с боем идёт.
Испугались могучие витязи,
Побежали в каменные горы,
В тёмные пещеры:
Как подбежит витязь к горе,
Так и окаменеет.
Как подбежит третий,
Так и окаменеет.
С тех пор и перевелись витязи на святой Руси.
(стр. 48)
___________
Да, не догадались могучие витязи, что против нездешней дьявольской силы надо поставить силу тоже нездешнюю, ангельскую, а не догадавшись испугались, да так и перевелись на святой Руси; остались теперь одни бесчувственные столбы, каменные истуканы, в бесчувственных горах и каменных пещерах церкви, государства, правительства, земства и всякого окаменения.
Ох-ох-о! Кабы можно было кулаком добра достичь – так давно уже было столько добра, что хоть отбавляй.
- 47 –
мою семена разумения и любви, которые теперь, под восходящим солнцем христовой, правды пробуждаются к жизни. Да, они учители мои, если они и заблуждались, то искренно заблуждались в искренном искании правды, и где тот человек, который не заблуждается. Они знали, что убить человека грех, но не видели иного пути. Помню, рассказывали мне про офицера Суханова, который помогал изготовлять взрывчатые снаряды для цареубийства 1-го марта. Товарищи его не выдали, и он остался цел, но он мучился душою, что помогал убить человека, и пошёл и выдал сам себя; его осудили повесить, но государь император, во внимание к его военному званию, всемилостивейшее благоволил определить к расстрелу.
- 48 - (67)
Да, вот выведут, говорят, такого человека, дрожащего, бледного, еле живого, из каземата на двор, а кругом солдаты; брякнут солдаты ружьями, начальник прочитает бумагу, откуда ни возьмётся поп, полопочет, потычет ему крестом в рыло; потом закутают его с головой в белый балахон и привяжут к столбу. Раз, два, три – пли! И повиснет голова и спустится всё тело, а по белому балахону пойдут выступать красные пятна. А кого ежели так сразу не убьют, то у них есть очень много средств сделать так, чтобы человек скоро сам умер. Ещё слыхал я о Петропавловской крепости, о какой-то Каре, где людей так мучают, что они в исступлении отрубают себе руки и ноги, но боюсь много говорить, чтобы чего не напутать, достоверно только то, что все эти крепости строго закрыты для публики, так что ничего проверить нельзя, что они там делают, может быть, человеческое мясо едят.
И достоверно то, что убить одного человека или десятерых им ничего не стоит; считается, что так они в праве; они так-то беспрерывно убийствуют, а вот ежели, например, турецкое правительство начинает вырезывать своих подданных десятками тысяч, или у нас на Ходынке задавили пять тысяч, ну тогда им на некоторое время делается не то чтобы совестно, а беспокойно. Несомненно то, что они смотрят на народ не как на подобных себе людей, а как на скотину, как на баранов; а эти разные следствия, суды, допросы – это только одна проволочка для видимости, чтобы помазать по глазам – на деле всегда оканчивается тем, что им нужно.
- 49 – (68)
Вот на таких-то делах держится у нас то, что называется существующим порядком. Как же тут не бояться, и я страшно боюсь. Вот сейчас эти самые слова едва могу выводить пером, рука дрожит. И разве я один боюсь, все боятся. Возьмём для примера земского начальника, кто его любит и уважает? Может быть, какого-нибудь и любят и уважают, так не за то, что он начальник, а за то, что он хороший человек. Возьмём исправника, кто его любит, также и губернатора и вплоть до царя. Кто искренно радуется тому, что вот сегодня день рождения императора или восшествия на престол, радуется из искренней любви к императору, как радуются дети и братья радости любимого человека—решительно никто, потому что это неестественно и невозможно. Нельзя любить и уважать человека, которого не видишь и не знаешь, а которого видишь и знаешь по делам, в том любишь не начальника, а любишь хорошего человека. Так что их никто не любит, а только все боятся, искренно не уважают, а только из страха проделывают знаки уважения. Удивительно и непонятно, как может быть это приятным! Напротив, я бы почёл для себя глубоким несчастием, карой небесной, печатью Каина, если бы меня люди стали бояться; а они интересуются, чтобы их люди боялись, добиваются этого, как небесной благодати — непонятно и удивительно! И само-то начальство не радуется, не любит, а тоже боится, боится своего начальства. Умер царь, попы по приказу служили панихиды, полиция ходила по городу и требовала, чтобы все торговцы запирали лавки, шли бы в церковь: ото всех служащих правительству и земству была отобрана подписка, чтобы они ходили в церковь на панихиды. Люди злились, сквернословили на царя и шли в церковь молиться за него Богу. Хороша, должно быть, была молитва! А разве можно не послушаться? Кто враг своему
- 50 – (69)
спокойствию и благополучию? И все боятся, а сам царь-то, говорят, ещё пуще нас боится, боится, чтоб его не убили. Удивительно и не понятно, кому и какой может быть в этом прок! Я помню, что и отец мой боялся, но люди его не боялись и мне теперь приятно это помнить. Меня, благодарю Бога, никто не боится, знаю, что есть такие, которые немножко как будто любят и уважают, а сам я боюсь, я всех боюсь. Придёт ко мне кто-нибудь, особенно из мундирных, от нечего делать побеседовать, а я сейчас и забоюсь: не предатель ли, думаю, ну-ка я с ним побеседую по душе, а он пойдёт и донесёт начальству, дескать, он говорил мне против правительства и всё чиноначалие и даже царя называл человеческою глупостью; и я боюсь, и отмалчиваюсь или говорю о том, о чём не нужно и не хочется говорить, и выходит нескладно; и хороший человек уйдёт и скажет про себя: какой-то он странный, должно быть, и в самом деле психопат. Особенно, говорят, это сказывается в собраниях людей благородных, куда люди, как будто, нарочно затем и собираются, чтобы как можно больше налицемерить, как можно больше налгать. И вдруг какой-нибудь простоватый человек, забывшись, обмолвится правдивым словом. И как на него все воззрятся, замолчат и отвернутся, как будто невесть какую мерзость сказал.
И так окутан весь мир мрачной мглою насилия и обмана; и грозно летают во тьме, и жалят и губят двуглавые орлы и драконы; и пенится, бурлит и клокочет разливанное море вселенского лицемерия и неправды; и мечутся в стороны и давят и душат друг друга ошалелые люди, и вместо Богу поклоняются иконам звериным; и затаптывается в грязь хлеб небесный, и гибнет в позоре высшая, духовная, народная сила. Господи! когда же этому придёт конец.
Вы, называемые раскольники, еретики, духоборцы,
- 51 – (70)
молокане, неплательщики, штундисты и прочие и прочие, все вы, считающие существующие мирские, земные власти, и права, и разные предметы поклонения измышлениями антихриста, вы, которых высокоумные люди мира сего называют тёмными, невежественными, заблудшими; вы, почитающие себя странниками на земле и страждущие и гонимые за веру – вы правы; вы истинно интеллигентные, просвещённые передовые люди в царстве Бога, дети небесного Отца, примите к себе меня, приходящего к вам меньшого брата. Вы правы – после того, как обнаружились теперь передо мною и свет Христов и дела краденой у Бога царствующей на земле власти, для меня стало ясно – какого ещё ждать антихриста.
Богом определена человеку свобода, как она определена всякой твари под небесами, но человек поработил сам себя страхом смерти от руки озлобленного брата, как он поработил также и вместе с тем свою слабую мысль перед грозными и непонятными явлениями природы.
Весь этот обман, вся эта мирская неправда, всё это антихристово царство держится, конечно, не Богом, не законами природы и не выгодою человеческою, а держится оно нашим суеверием, которое состоит в том, что будто бы можно злом уничтожить зло, держится оно на нашей вере во зло, вере в спасительность насилия и убийства ближнего, и нам кажется, что жить без палки, занесённой над головою брата, совершенно невозможно.
Однажды я пригласил своего приятеля делать прогулки за город на сон грядущий. Он отказался; боюсь, говорит, жуликов. Я сказал ему, что, откровенно говоря, и я боюсь, но не так уж, чтобы не гулять; если же не гуляю, то потому, что одному скучно. А в самом деле, спросил я, что бы вот так на нас напали жулики?
- 52 – (71)
- А вы? – переспросил он.
Я сказал, что, конечно, должен применить к делу заповедь о непротивлении злому. Им ведь, собственно, жизни моей не нужно, а хочется им выпить, поесть, можно поэтому вступить с ними в переговоры и прийти к мирному соглашению с возможно меньшим уроном для себя.
Я не утверждаю, что так непременно и сделаю, но говорю, что так должен и намерен сделать. А вы как?
- Ну, а я, - сказал он, - буду противиться: палкой, так палкой, а то и кулаком, чем попало, а в случае неустойки подниму полы да драло.
Мы посмеялись и расстались.
Таковы человеческие помыслы для опасных минут у громадного большинства людей мирской веры, и вот на этой-то вере в палку, в кулак, вере во зло, и держится терзающее нас царство антихриста, царство земного, телесного правительства.
Но, говорят, пускай правительство держится на зле, пускай оно антихристово, но у него сила, у него деньги, у него войско. Но деньги у правительства не свои, а заработанные народом, народ же платит всякие налоги не потому, чтобы в его природе лежала неистребимая потребность платить налоги, а потому, что он верит, что будто так должно быть. И войско у правительства не своё, а набирается из народа, люди же народа идут в солдаты не потому, что сознают в себе неистребимую потребность служить в солдатах, а потому, что верят, что будто бы без войска нельзя. Если бы не было у народа этих суеверных вер, происходящих от одной коренной веры в спасительность зла, то не было бы никакой силы у правительства заставить его бить и разорять самого себя.
Несомненно то, что существующий порядок держится
- 53 – (72)
не на каком-нибудь неподвижном, твёрдом, природном фундаменте, а держится он на недоразумении человеческом, на суеверной вере. Переменится у людей вера, переменится и существующий порядок, а иначе, хотя бы мы сделали десять бунтов, и революций, и всяких реформ, и наделали невообразимо много шума, разрушения и всякого зла, раз вера будет та же, и порядок будет тот же. И, к нашему великому утешению, мы видим, что не только колеблется в сознании людей старая вера, но уже минует ночь и разгорается заря новой веры.
Оправдывающая и делающая зло во имя добра, наша старая родная религия со своими иконами, мощами, крестом, миром, елеем и святой водой, со всеми этими талисманами, церемониями и представлениями, как религия чересчур плотская, уже перестала нас удовлетворять; в ней накопилось столько очевидной глупости, обмана и кощунства, что она потеряла в наших глазах всякий авторитет; без религии же мы не можем жить. (Я когда-то говорил про себя, что я не верю в Бога, что живу без религии, но пришло время, когда потребовалось искренно и серьёзно дать себе в этом отчёт, и я принуждён был сознаться себе, что это я только говорил; в тайниках же души моей всегда жила вера в Бога, только, в виду отсутствия в жизни сознаваемой в душе правды, я во многом и основательно сомневался. То же, полагаю, происходит и происходило и с другими людьми, т.е. я полагаю, что то, что принято называть безверием, на самом деле есть только сомнение относительно законности существующего порядка жизни, когда в человеке перед судом разума колеблются его наследованные от отцов верования и, частию, разрушаются и заменяются новыми). И вот религии всего мира перед нами, но выбирать себе какую-нибудь без разума нельзя, а с разумом ни одна из них