-5- (23)
выгодных общественных и материальных условиях, то удивляюсь и не понимаю, как всё это со мною могло случиться.
I.
Ч ем больше я понимал христианство в его истинном свете, тем яснее обнаруживались передо мною несообразности моей службы.
Первая несообразность, которую я открыл в своей полезной деятельности, была та, что вот я служу для пользы общества; это, конечно, очень прекрасно: служить ближнему – святое христианское дело; но ведь я служу не даром, я получаю за своё христианское дело деньги – жалованье. Положим, что нельзя без жалованья, без платы за труд; что же, наконец, есть? Но если так, то уничтожается и особенная, преимущественная полезность моей деятельности, уничтожается особое христианское дело: я просто наёмный работник, и было бы худо, если бы я плохо старался; если же я, по мере сил своих, служу добросовестно, то это то, что и должно быть, не больше того, что и портной, и сапожник, и кузнец не обманывают народ, а делают своё дело добросовестно, и служба моя не была непрерывным рядом подвигов самоотвержения, а служба, как служба. А между тем, в том кругу ветеринаров, в котором я вращался на службе, деятельность наша считалась преимущественно полезною; даже смешно было сравнивать её с портняжеством: портной хлеб для себя промышляет, вроде бы, как заяц или воробей, а мы – мы обществу, народу служим, в известной мере священнодействуем; так и я понимал, и священнодействовал. И какой служака не думает, что его деятельность особенно полезна, хотя в глазах постороннего наблюдателя его жизнь справедливо казалась бы сплошным дармоедством, так-то и я.
- 6 – (24)
Вторая несообразность состояла в том, что если я наёмный работник, то ведь обыкновенно наёмные работники находятся в распоряжении тех, кому служат, и бывают всегда на втором плане и живут беднее своих нанимателей – хозяев; я же до некоторой степени распоряжался теми, кому служил, и, в общем, жил богаче их, завидно для них – несообразность очевидная.
Третья несообразность состояла в том, что нанимали меня не те, кому я, по совести своей, считал себя обязанным служить, и нередко интересы тех и других оказывались в противоречии. Очень часто приходилось действовать прямо наоборот, наперекор желаниям тех, чьи интересы я считал себя обязанным соблюдать. Я знаю двух крестьян, которые до сих пор не простили мне моей верной службы и высказывали это мне: один прямо укорял словами, а другой при моём появлении прятался с бранью, чтобы не видеть меня и удержать своё сердце, хотя в том и другом случае мои деяния были такие, что по службе я не мог поступить иначе; такие, за которые начальство меня хвалило и дало мне денежную награду.
Если думать, что меня нанимали представители населения, то, не говоря о том, что быть обидчиком по должности дело далеко не доброе – я, уже понимая, что никаких представителей населения на самом деле нет, а на месте того сидят люди, которые называются попечителями – разорителями, охранителями – расхитителями; и потому мне чужому, прилетевшему, Бог весть откуда, с ветру, человеку, представляется быть судьёю в чужой пользе, в правоте чужого желания. Я говорил об этом своему начальству, но оно мне сказало, что не стоит обращать внимания на такие пустяки, что крестьяне – малые дети, не понимают своих интересов. Но ведь дело-то делать приходится мне, а я помнил, как не раз мне приходи-
-7- (25)
лось краснеть за свою глупость в разговорах с крестьянами; наконец, эти дети кормят нас – таких больших разумников, а по-настоящему бывает наоборот. Разговоры и споры, как это часто случается, заходили в такие непроходимости, что терялись и ясность мысли, и предмет разговора. Несообразность состояла в том, что служил-то я, по своему убеждению, обществу, преимущественно мужикам, а общество-то и мужики моей службой так были иногда недовольны, что для них было бы большей милостью, если бы совсем не служил.
Четвёртая несообразность состояла в том, что я должен был не только в общих, но и в частных случаях помогать крестьянам по своему ремеслу бесплатно для них. Мне это казалось неправильным; мне казалось наоборот, что это добро, когда, с одной стороны, трудящийся удостаивается пропитания, а с другой – пользующийся чужим трудом платит за него своим; бесплатно же пользуются только люди особенно бедствующие, немогущие и неимущие, божественною жертвою ради Христа, и если жертвою, то само собой не обязательно. И мне казалось, что следует поддерживать этот прочно установившийся порядок, а не разрушать его бесплатною и обязательною казённою помощью во всякое время всякому желающему. Бесплатное пользование чужим трудом всегда развращает человека тем, что ставит его в ложное и унизительное положение нахлебника – дворянина и тем самым обманывает его относительно истинного положения дела, потому, что все никак не могут быть дворянами. Если бесплатно для человека не всё, а спокон веков человек вынужден трудиться, то, прежде чем разрушать это условие жизни, надо бы проведать, откуда взять средства для этого. Бесплатно для человека солнце, воздух, земля, вода и всё, что всем даётся природою, труд же человеческий и всё,
-8- (26)
происходящее от него, не может быть бесплатным. На самом деле, так оно и есть: и земство, и государство, и казна сами не могут дать людям никакой прибавки, и бесплатная помощь всему вообще народу оплачивается вообще народом сторицею и с большим уроном. Дело, в конце концов, оказывается тем, что начальству угодно устраивать так, чтобы казённая помощь имела видимость бесплатности, наружный вид особенного христианского благоволения, исходящего от начальства. Например, зацапает себе человек сразу, одним махом, тысячу или сто рублей, и потом уже целый месяц только и делает, что благотворит. Выходит так, что будто только служащие люди – состоятельные люди, а все прочие, весь народ, нищие ради Христа. С чем же это сообразно?! Выходит, что бесплатность помощи моей крестьянам была лицемерием по существу. Недаром мне всегда бывало стыдно, когда мужик или баба благодарили меня за бесплатную помощь; мне иногда казалось, что они это делают лицемерно, особенно униженно, как бы в насмешку. И я выводил из своих наблюдений такое заключение, что на бесплатную казённую помощь идут преимущественно люди не бедные, не достойные, а люди, по нравственным качествам наименее почтенные.
Пятая несообразность моей службы состояла в том, что я знал, что один отдельный человек слаб, несчастен и беззащитен в мире, и полагал за добро то, что все люди в жизни всегда цепляются друг за друга и живут в зависимости друг от друга, и что такое естественное положение как нельзя лучше толкает человека к тому, чтобы исполнять заповедь христианскую: любить ближнего как самого себя, возвеличивать Бога и исполнять закон Его. Закон Бога тогда прямо вытекает из положения человека и приходится к нему, как ключ к замку. Обеспеченность же человека от болезней – зем-
-9- (27)
ской медициной и ветеринарией, от несчастий страхованием, от невежества школой, от насильника и похитителя – полицией, от расхищения природных богатств – горными, лесными и водяными ведомствами, от неправды – судом и т.п. – такое обеспечение уничтожает для отдельного человека необходимость цепляться друг за друга, уничтожает зависимость от ближнего и тем уничтожает первые, основные, природные и потому всегда самые прочные и надёжные внутренние побуждения общественности, взаимного уважения и любви; уничтожает естественное и благороднейшее побуждение к самосовершенствованию; словом, уничтожает естественность и создаёт искусственность, противоестественность. Кроме того, все эти учреждения суть тоже люди, громадное количество людей служащих, зависящих только от своего начальства на службе, обеспечиваемых пенсией после службы и даже обеспечивающих своих детей после своей смерти до самой их смерти эмеритурой, и потому не имеющих нужды цепляться за людей и уважать их, и воспитывающих в себе по отношению к ним чванство, гордость, сознание независимости и превосходства – все качества отрицательные для любви, для братства, для общественности. Это только в глазах благородных отсутствие заботы о своём пропитании кажется необходимым условием разумной и полезной жизни, чтобы можно было благородному человеку думать и говорить о материях важных и делать дела великие и будто бы даже христианские; в глазах же здорового человека, не изуродованного сознанием благородства, такое положение всегда соблазн и грех. Всегдашняя и ежечасная забота о своём пропитании и о пропитании семьи есть основное природное условие жизни и никаким прочим материям важным оно мешать не должно и не может, и освобождение от которого ставит человека в ложное, неестественное положение и делает лиш-
- 10 – (28)
ним и ненужным Бога и закон его. Так что, если учреждения будут совершенно все совершенны, то отнимется у людей, у каждого человека благороднейшая высшая человеческая деятельность, деятельность нравственная, потому что она будет не нужна для отдельной личности, всякое благое дело будут по долгу делать учреждения; и человеку грозит опасность вместо подобия Божия сделаться подобием винтика в колесе, подобием мёртвой вещи. И я слыхал, и даже от умных людей, такое рассуждение, что «человек слишком ничтожен сам по себе, чтобы тратить усилия на самоусовершенствование, возможное так трудно и так незначительно, что очевидно, говорили они, наши усилия должны прилагаться не здесь; важно, говорили они, то, что человек вносит в общество своею общественною деятельностью». Как будто личная жизнь каждого человека не есть его самый существенный и всеобъемлющий вклад в общество. И какой вклад в общество может дать человек, чуждый нравственной деятельности в себе? И потом, на что же это будет похоже, ели мы будем иметь совершенные внешние общественные учреждения, а сами будем мерзавцами, подлецами, будем гнить и погибать в разных пороках; во что же тогда обратится жизнь человеческая? Ведь кроме внешнего благоустройства есть благоустройство внутреннее, нарушение которого даёт человеку не только больше страданий, чем нарушение благоустройства внешнего, но мудрецы говорят даже, что, имея совершенное внутреннее благоустройство, можно совсем освободиться от страданий; и опыт жизни показывает, что на самых вершинах внешнего благополучия люди не только страдают не меньше, чем внизу, но даже меньше дорожат самою своею жизнию. И наконец – это предвзятая ошибка лукавой мысли: на самом деле совсем не так уж трудно; и не то чтобы незначительно, а, наоборот,
- 11- (29)
в личной жизни — это главное. Несообразность состоит в том, что служба вообще назначается на пользу людей, а польза-то, даже при всём совершенстве, на всех пунктах, оказывается—в общем итоге для всех и в частности для каждого отдельного человека — сомнительною.
В-шестых, самое положение наёмника претило моему свободолюбию: сколько бы я ни служил, как бы ни старался, я не мог быть чистым перед людьми, или сколько-нибудь уверенно свободным от обязанностей и покойным в вечном, постоянном хомуте (если, конечно, служить по совести, для людей, а не для вида и начальства только!). И пусть бы это ещё перед справедливыми богами, а то перед такими же грешными и капризными людьми, как и я сам. Надо жить, а не служить, думал я. Мне говорили, что служба сама по себе имеет предпочтительное значение; говорили, что местами сами крестьяне сообща на мирские деньги нанимают, например, врача, чтобы потом пользоваться его услугами во всех частных случаях бесплатно, равно для бедного и для богатого. На это надо сказать, что много есть всяких примеров в человеческом общежитии, но, подумавши и сообразивши дело, трудно согласиться, чтобы обязательность отношений сама по себе увеличивала сумму пользы, и чтобы подневольный труд был лучше вольного. Ведь если нет в человеке добра, то деньгами его не вызовешь, если оно в нем есть, то выйдет и ради Христа; обязательность, обеспеченность добра не родит. Но самое существенное — это то, что обязательность отношений, кроме тяготы нравственной для чувства свободы, вносит путаницу в человеческие понятия о ценностях, которые необходимы людям для суждения об уместности; суждение же об уместности настолько важно <потому>, что „разумная дея-
-12- (30)
тельность от безумной отличается только уместностью" *). Так что служба, т.е. обязательность отношений, сама по себе не только не имеет предпочтительного значения, но подрывает в корне порядок человеческой жизни. Мне казалось, что служба и всё это вообще теперешнее государственное и общественное, держащееся на писаных законах, устройство полезно и оправдывается только с точки зрения скотного двора, т. е. при условии достижения выгод и преимуществ для очень немногих; если же эти выгоды и преимущества потребуются по-Божьи, равно для всех, или даже для большинства, то устройство это, по всем статьям, никуда не годится.
И, наконец, в-седьмых, -- жалованье; удивительное это слово, как будто деньги дают не за работу, а так, по особому благоволению, жалуют. Но откуда идут эти деньги, это жалованье, которое так неприятно портит благородство службы, какую деньги эти имеют ценность, и заслуживаю ли я их?
И стоило только поставить этот вопрос, как случилось откровение; ответ уже был готов, я уже знал, откуда идут эти деньги, какую они имеют ценность и можно ли их заслужить. При разъездах своих по делам службы, в сношениях со старостами, с волостными правлениями я слыхал, как иногда работящих и трезвых, но бедных отцов семейства порют розгами и сажают в холодную в волостном правлении за недоимки. Знал также, что моих знакомых деревенских старост исправник сажал на неделю под арест при полицейском управлении по той же причине. В 1888 году я ездил на родину, в Вятскую губернию, повидаться с родными, и там рассказывали мне, что приехал новый губернатор, и было по дерев-
_________
*) См. предисловие к сочинению Л. H. Толстого «О жизни».
-13- (31)
ням сущее нашествие неприятеля: кроме того, что чуть не поголовно всех пороли, начальство ходило изо двора в двор и отнимало и продавало всё, что только можно; бабы прятали свои холсты и сарафаны в сугробы снега и заметали и засыпали следы. Рассказывали, что в моей родной волости мужики бунтовали по случаю того, что все леса, которыми они искони пользовались, по межеванию отошли в казну; что приводили солдат с ружьями, приезжали генералы, шитые золотом и в орденах; что мужики, седые старики, без шапок стояли на коленях, плакали, кланялись, протягивали руки, просили не обижать; такие, говорят, были страсти, не приведи, Господи, видеть. Люди, которые рассказывали это, плакали и говорили, что каменные были у начальства сердца. Каждая деревня была оцеплена солдатами, сношение между деревнями уничтожено и в каждой деревне начальство объявляло, что только одна эта деревня бунтует, а прочие уже согласились. Мужиков запирали в тёмный амбар и предварительно снимали с них кресты и выдёргивали гашник из штанов. Начальство делало это на тот конец, чтобы они там не удавились, а на мирян-то, говорят, это производило убийственное впечатление, так что был общий говор, что либо уже пришёл антихрист, либо если придёт потом, то хуже не будет. В ту же поездку мне случилось читать одну поволожскую газету, в которой описывалось судебное дело, происходившее в Казанской Судебной Палате, о том, что где-то на Урале в глухом углу обнаружилась целая деревня, отказавшаяся платить подати на основании Евангелия; что мужиков научил такой вере какой-то отставной капитан, поселившийся среди них и ко времени вчинения дела уже умерший естественной от старости смертию. Людей держали в тюрьме, судили и разогнали по два человека в разные противоположные окраины России. Газета
-14- (32)
насмехалась над ихней верой. Много раз также я слышал и читал в газетах, как в разных местах России на базарах вдруг падает цена на мясо, на скотину и на прочие деревенские произведения не от каких-нибудь природных причин, а только оттого, что начальство выбивает подати. И не перечислить, и не вообразить всех тех бед и страданий человеческих, которые связаны со словом жалованье!
Так вот откуда идут эти деньги! Может быть, как раз те рубли, которые мне сейчас пожаловали, взяты за сведённую насильно со двора корову, отнятую у малых ребят, которые потом заболели и умерли от недостатка питания, и у матери от этой же причины засохли груди, а отец от той же причины обессилел в труде. И мне приходили на память деревенская бедность, безлошадность, безграмотство, убожество и те обычные и почти безпрерывные повальные детские поносы, дифтерит, скарлатина и многое другое. Помимо возмутительного беспокойства, с которым сопряжено взимание податей, вот какую безмерную ценность, ценность человеческой жизни имеют эти деньги и можно ли их заслужить? Можно ли чем-нибудь заслужить отнятую насильственно у бедного человека копейку, у голодного кусок хлеба?!
Положим, что не я непосредственно всё это произвожу, а так называемые полицейские чиновники, эти известные повсеместно, упитанные убоиной, красные, жирные и отравленные вином нахалы, эти крокодилы в человеческом образе, которых я уже давно искренно не уважаю и боюсь их; но ведь я в своей полезной службе не могу обойтись без них и питаюсь от этого
-15- (33)
самого источника; а даже в пословице говорится: не тот вор, который ворует, а тот, который принимает».
И я всё исследовал, над каждым случаем задумывался. Возьму ли дешёвую книжку в руки; она продаётся за полторы копейки; как хорошо написана, какая хорошая печать, какая хорошая бумага! Не может быть, чтобы она стоила полторы копейки, она непременно стоит дороже, но, если всё-таки продаётся за полторы копейки, то этот недочёт, очевидно, погашен чем-нибудь раньше, до продажи. И я думал, что непременно была прижимка наборщику, переплётчику, рабочему на бумажной фабрике, которых, может быть, всех с другой стороны жмёт начальство недоимками – я думал, что этот недочёт погашен разорением человеческого благополучия, уничтожением человеческой жизни. Пойду ли на городской базар покупать картошки, огурцов: большой базар, дешевизна, десять копеек мера, пятнадцать копеек две меры, говорят, благодать. А я думаю: мне жалованье идёт девять раз по пятнадцати копеек всякий день, и я сегодня вот весь день хлопочу по своему хозяйству, думаю да хожу по базару, а вчера весь день прошёл в гостях, и это не исключительные дни. Не может быть, чтобы на самом деле всё это было так дёшево и легко. И мне представлялось, что тут опять разница погашена ценностью человеческой жизни. Вся эта дешевизна, думал я, отзывается запахом человеческого мяса и человеческой крови. И на такие деньги я покупаю такие книжки, такие огурцы!
И эти коварные, сатанински-коварно устроенные, так называемые, косвенные налоги, акцизы, бандероли, купеческие, торговые и промысловые патенты и свидетельства! Купить ли хлеба, чаю, спичек, керосину – чего бы ни купил, непременно платить известную долю в пользу казны, государства, в пользу суда, полиции, тюрьмы, солдатчины и всех хитрых и страшных выду-
-16- (34)
мок для человекоубийства, в пользу всех самых злейших зол, какие только известны человеку. Во всякой вещи, которую я покупаю по необходимости питания и существования, лежит известная доля собственной отравы, собственного порабощения и самоубийства *).
И при всём этом проповедь о непротивлении злому. Господи! Уж правда ли, не насмешка ли?
Приезжал в наш город погостить к своей родне один такой солидный барин, почтенного вида человек, украшенный массивными золотыми вещами и неподдельными бриллиантами, про которого говорили, что он богат тем, что держит в Москве два дома терпимости. Городское общество на него сначала косилось, но потом любезно принимали и у него угощались (а он хорошо угощал), и оправдывали это, как я слышал, между прочим, тем, что ведь он такой представительный, серьёзный, умный, что если он держит не какие-нибудь такие дома, куда можно сходить за полтинник, а такие, где всё, знаете, чисто, благородно, где надо оставить двадцать пять рублей. Вот я и сравнивал себя с этим самым бандырём и нашёл, что я, что моя общественная деятельность хуже, ниже, безнравственнее его общественной деятельности, потому что к нему люди идут и несут свои деньги всё-таки добровольно, а я жил только через насильничество.
_______
*) Одной только неполноценностью денежных знаков государство берёт у рабочего человека из каждого рубля 33 копейки, потому что если за 100 копеек (золотой или серебряный рубль) мне дают веешь, стоящую на самом деле 67 коп., то как же мне думать иначе, как только, что на 33 к. меня обокрали? Не говоря о жертвах неоценённых, если сосчитать одни только заработки, сосчитать всё, что отнимается у рабочего человека в пользу правительства, то едва ли и третья для всего его труда останется ему на себя и на семью, а всё остальное идёт на потехи современных тиранов, рабовладельцев и тунеядцев.
-17- (35)
Рядом с этим все мои старые религиозные убеждения и догматы веры подвергались совершенному разрушению. Я был либералом и считал себя свободным от них, но, когда дело дошло до них всерьёз, я вдруг увидал, что далеко не свободен, что они приросли ко мне, и надо было их вырвать с мясом: все эти молитвы, вся эта церковная служба, всё великолепие, всё умиление и восторг богослужения, куда вложено людьми столько таланта и поэзии, вдруг оказались такими родными, милыми и дорогими, что жаль, невыразимо жаль было всё это бросить, а бросить неизбежно нужно было.
И бывали минуты, когда я молился Богу молитвою царя Соломона, чтобы он дал мне не богатство, не славу, а только духовного света, как можно больше света. Или из глубины души моей поднимались алчность, зависть, злоба, ехидство и обнаруживались такие чувства, о которых я не подозревал в себе. Видишь, например, как идёт себе, важно выступая, какая-нибудь разряженная, напыщенная глупостью и гордостью военная кукла, и как бедный, подневольный и забитый человек издали останавливается в стороне, вытягивается перед нею в струнку и делает заученное, но бессмысленное движение рукою – видишь это, припоминаешь свою давнишнюю военную службу, и в груди поднимается такая злоба, что немеют руки и ноги, как будто кто обдирает голову за волоса и темнеет в глазах. Или видишь, - идёт какая-нибудь, откачнувшаяся назад, толстопузая рожа, а на встречу ему костлявый, согнувшийся, седой старичёнко снимает шапку, почтительно кланяется и заискивающе улыбается, а тот, как будто, и не видит. Или слышишь, как один человек срамит другого человека тем, что этот другой, может быть, сегодня не ел, и насмешливо советует ему лучше помолчать; и мне хотелось закричать во всё горло и рвать
-18- (36)
одежду на груди, но я боялся, что это будет безумием. Или видишь у богатого барина и дом такой, что в одну комнату влезет та избушка, о которой я с малолетства мечтал и мечтаю для себя, и сверх всякой роскоши у него и токарный станок, и верстак, и целая куча прекрасного инструмента, на любую штучку заглядишься. Мне бы хоть десятую долю того теперь до зареза нужно, да нет, -- а он побаловался и забросил, и всё гниёт, ржавеет и обесценивается зря. И я припоминал действительных работников-ремесленников, работающих для пропитания, где они живут, чем они работают, и думал: и эти господа разговаривают о нравственности, что русский народ, -- отсталый народ, народ-пьяница, лентяй, народ развращён. И мне было больно, телесно больно было от смешанного чувства жалости к себе, озлобления, и я не выдержал в душе борьбу с сильным побуждением что-нибудь навредить, что-нибудь стащить.
Или, когда я торговал книжками на городском базаре, уже не по увлечению, а по нужде, то приходилось рассчитываться с редким покупателем полукопейкой, которой ни у меня, ни у него не оказывалось, и надо было либо уступить полкопейки, либо взять лишних; и вот тут одолевала такая жадность, такое стяжание, что чуть не до слёз жалко было отдавать полкопейки своих. Или раз подошёл к моим книжкам протоиерей нашего собора, порыл, пошвырял, произвёл беспорядок, побрызгал слюною, прорычал: «Христос… в гостях… у мужика», и, разогнувшись, едва владея собою, начал говорить при всей покупающей публике: «это разврат, это отступничество, это богохульство, как ты смеешь такими книжками торговать, как тебе не стыдно, ты сам из духовного звания», и т.п.
Я говорю, что «ваше дело в церкви, а не на базаре, не мешайте торговать». Это подействовало, но чего мне стоило сказать это слово спокойно! Сколько раз меня
-19 – (37)
требовали, и я ходил к полицейскому надзирателю для допроса, на котором спрашивали имя, фамилию, чем я занимаюсь, и отпускали. У меня на квартире был полицейский надзиратель с городовым, рылся в моих книжках, таскали к исправнику, заставили выправить торговое свидетельство, которое, когда я заплатил уже за него свои пять рублей, по закону оказалось совершенно ненужным, и по закону же мои деньги пропали.
Или, было раз подошел ко мне на базаре помощник исправника: „есть, говорит, у тебя книжка „Христос в гостях у мужика?". Я говорю: есть. „Забирай, говорит, всю свою торговлю и неси сейчас же за мною в полицейское управление". Смотрю, сзади в почтительном отдалении тихо приближаются городовые. И я в страхе, не сознавая, что я делаю, забрал всё и понёс, и там, в полицейском управлении сидел, дрожал и униженно просился, чтобы, пока что, отпустили меня самого домой, поесть. Дело, само собой, кончилось ничем, но чего это мне стоило!
Но возвратимся к порядку рассказа. В последние месяцы службы я испытывал наяву такое ощущение: как будто ушла почва из-под моих ног; будто меня, как малого ребенка, кто-то схватил и держит в воздухе, и я в нетерпении и отчаянии болтаю ногами. Или, идучи по улице навстречу ветру, который приятно обдувал мою разгоряченную голову, я думал: вот ветер, что такое ветер, это—движение воздуха, это жизнь. И солнце, и облака в небесной синеве, и земля со всем, что на ней, и мысль человеческая, бесконечная мысль— это—все жизнь, все есть бесконечная жизнь; и жизнь веет в мое лицо мне на встречу.
И вдруг тут эта моя служба, что-то такое бесконечно мизерное, ничтожнее самого праха. Но служба кормит меня; и опять поднималась та ужасная мысленная толкотня, в которой брало верх то убеждение, что служить грех,
-20- (38)
то, что и без службы нельзя. Из этого отчаянного положения был мне только один узкий, колеблющийся, туманный не всегда сознаваемый, мысленный просвет: я надеялся, что то разумение, которое так разрушает теперь всё моё спокойствие и благополучие, и, кажется, вот-вот раздавит, растерзает, уничтожит меня, и которое окружающие меня люди – я ведь молчал – называли безумием, что это разумение рано или поздно выведет меня на истинный путь, где можно будет найти снова своё спокойствие и благополучие, несравненно более драгоценное, потому что оно пройдёт и очистится через великое горнило испытания и сомнения.
Но надо было жить, надо было служить. Чтобы оправдать как-нибудь свой хлеб перед судом совести, я стал служить сообразно новому открывающемуся мне мировоззрению, особенно старался, заботился об этом, и это очень скоро привело к тому, что начальство моё позвало меня к себе и поставило коренной вопрос моей службы: донесу ли я начальству, когда узнаю о больной сапом лошади, хозяин которой не желает воспользоваться услугами «обязательных постановлений о мерах против сапа» и вообще не желает, чтобы о его лошади что-нибудь было известно начальству? Я уже давно заранее предполагал, что рано или поздно меня об этом спросят, и давно решил это для себя. Положим, думал я, хозяин больной лошади обратится ко мне, как к доброму человеку, который, может быть, ему поможет излечить его лошадь, а я вместо этого донесу начальству, т.е. сделаю то, чего он очень не желает; что же он обо мне подумает: я обманул его доверие и предательски, даже издевательски поступил с ним. Разве это между людьми не дурное дело, разве это не грех? Потом придёт начальство, хочет он, не хочет, а лошадь у него отнимут, как написано: «отчуждается для убивания» - и на его глазах, на глазах
-21- (39)
многих соседей, женщин и детей, торжественно убьют, т.е. совершится другое дурное дело, другой грех: насильство над взрослым, трезвым, разумным человеком и, как-никак, но торжество убийства, хотя бы и скотины. Заразила ли бы эта, именно эта, о которой стало известно, лошадь кого-нибудь своею болезнию или нет, это ещё, во всяком случае, вопрос, а два дурных дела сделаются через меня – это уже очевидность. Все мы живём среди подобных бесчисленных возможностей заболевания, и если об одной из них кое-что известно давно, то нет ещё никаких поводов для насилия теперь; этих возможностей мы наверное не знаем всех, но если бы и узнали, и если будем так поступать относительно всех, то вместо достигаемого прибытка не получилось бы большого убытка, по примеру уже существующего попечительства-разорительства, охранительства-расхитительства. И вот, когда меня спросили об этом, я сказал, что употреблю силу своего убеждения на то, чтобы раскрыть перед хозяином больной лошади полезность (для него самого и для общества) уничтожения больной его лошади, но если он, несмотря на все мои доводы, не согласится, не пойдёт сам заявить начальству, то я не считаю хорошим доносить и не обещаюсь доносить. Мне дали два месяца на размышление, по истечении которых была прекращена выдача мне жалованья.