Говорю обо всем этом, потому что купно все это и дало счастливое сочетание не приблизительного, а точнейшего знания жизни с редким чувством сцены, ее порою загадочных драматических законов, повелевающих обыденное превращать в поэтическое, жизнь — в театр, а театр — в жизнь. Заставляющих зрителя обливаться слезами над вымыслом, узнавать в персонажах, сочиненных, будто бы придуманных автором — своих ближайших знакомых, о которых сам сочинитель и понятия не имеет. Помогающих, наконец, зрителю познавать самого себя, поверяя тем, что происходит на сцене — то, что тревожит собственное сердце в час раздумья…
Кроме «Ее друзья», до пьесы «В добрый час!», драматургом были уже написаны «Страницы жизни», лежали в столе первые варианты «Вечно живых» и «Обыкновенная история», инсценировка по гончаровскому одноименному роману. После «В добрый час!» последовали: «В поисках радости», «Неравный бой», «После ужина», «В день свадьбы», «В дороге», «Затейник», «Традиционный сбор», «С вечера до полудня», «Брат Алеша» (по Достоевскому), «Ситуация». Была знаменитая, обошедшая экраны мира, картина «Летят журавли».
Среди того, что создал за эти годы Виктор Розов, были произведения разные и разноценные, не всегда драматургу сопутствовала удача. Однако во всех его пьесах отчетливо прослеживается идейная, нравственная функция нашего искусства — какой бы сферы жизни общества он ни касался. И так называемые «вечные» проблемы, волновавшие на протяжении многих веков человечество, неизменно пропускаются автором через собственное, глубоко индивидуальное художническое видение современности, не созерцателем ее и равнодушным летописцем ее хочет он быть — участником, творцом. «Первоначальным для пьесы считаю возникшую во мне мысль по поводу какого-либо явления жизни. Чаще всего эта мысль тревожит меня просто как гражданина. Что-то мне в жизни нравится, что-то не нравится, и я начинаю думать, как бы сделать так, чтобы то, что мне нравится, укреплялось и развивалось, а то, что не нравится, исчезло {322} из жизни навсегда…» Это — из розовских «Часов раздумий»…
|
|
Пожалуй, мало кто из нас, драматургов, столь часто встречается со зрителями, как Виктор Розов. То и дело мчит он, несмотря на все свои немалые недуги, — то в далекий город на Волге, то на Ленинские горы в МГУ, то в Дом культуры московского завода имени Лихачева, то в одну из школ Подмосковья; поражающиеся этой недюжинной мобильности друзья шутливо называют его «проповедником». Да, он проповедник новой, большой, современной нравственности, он любит разговаривать с людьми, потому что ему всегда есть что им сказать и, главное, ему хочется им это сказать. К тому же «проповеди» его всегда живые, озорные, полные лукавого юмора. Розов любит прикидываться простачком, да нет, не верьте ему, поверьте мне — вовсе он не такой простоватенький, каким порою хочет казаться! Не зря же, в конце концов, был он во времена оны актером. Демократический характер Розова, разумеется, проявляется не только в этих его проповедях, которые, кстати сказать, по-своему художественны, но в пьесах, их реплики точны, неотразимы, щедры богатством нынешней народной речевой стихии.
Последняя по счету пьеса Розова «Ситуация» вызвала споры и дискуссии — когда не о чем спорить, то не из-за чего сыр‑бор городить! К слову сказать, и в этой своей последней по счету пьесе Розов остается верен не только демократическому характеру своего литературного стиля, но и выбору героя, — на мой взгляд, вдохновенно написаны две центральные роли этой комедии, выхваченные из среды рабочего класса, — одержимый своим делом талантливый Виктор и мать его — женщина высокой пролетарской чести. Остается пожалеть, что некоторые оппоненты не увидели этого, главного в розовской пьесе. Но, как говорится, тем хуже для них.
|
|
Статья, в которой был открыт в 1955 году Розов, была озаглавлена символически заглавием пьесы и звучала как напутствие и как путевка молодому писателю в большую драматургическую жизнь.
И вот шестьдесят. Это много, когда сделано мало, это мало, когда сделано много. Приятно знать, что голова его полна замыслов, а ящик письменного стола — черновиками и набросками новых сочинений. Повторим же погодинское пожелание: в добрый час!
1973
{323} Человеку нужно, чтобы у него звонил телефон
Случайно тронув рычажок транзистора, слышу низкие знакомые интонации:
«Человеку нужно прежде всего, чтобы у него звонил телефон. Человеку нужно, чтобы он был нужен».
Нарочито медленный голос, будто бы чужой, но идонельзя, до острой боли знакомый.
«Если он не нужен, это катастрофа для него самого.
Только для себя и на себя, — это, так сказать, я сам вынудил себя к пребыванию в одиночном заключении…»
Узнаю голос друга, измененный болезнью.
«Нет ничего тоскливее, ужаснее и бессмысленнее, чем одиночество, вызванное своим собственным взглядом на жизнь, на отдачу этой жизни».
|
|
Слова выговариваются старательно, раздельно. Как бы незримо расставляются знаки препинания, важное как бы подчеркивается курсивом.
И оттого еще явственней — у микрофона надломленный недугом человек.
«Когда человек до самого последнего дня своей жизни нужен другим людям… вот это и есть жизнь, вот это и есть для человека, и есть для себя».
Это радиоречь, посвященная его трилогии «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек» и «Я отвечаю за все».
Говорит о персонажах романа и о героях жизни, ставших этими персонажами.
Но в подтексте, как бы симпатическими чернилами, — ио себе.
Эта речь — последнее его выступление, последнее слово людям.
Да не подумает молодой читатель, всматриваясь в портрет моего друга, что время не внесет в его черты своей цветовой гаммы, не коснется его своей, нелегкой порою, десницей.
Коснется — и не раз.
В заблуждении пребудет тот, кто по наивности станет разглядывать портретвне его контекста со временем,не соотнеся биографию моего друга с биографией эпохи, в которой {324} мужало поколение, страдало, смеялось, плакало, расшибалось, поднималось, шло вперед, отступало, надеялось, сокрушалось и — верило…
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
Все было, не думайте, у сего обласканного рукой Горького литературного счастливчика.
Его литературная жизнь напоминала приливы и отливы, которые я наблюдал на берегу Кольского залива, у того самого студеного моря, которое описывал Юрий Павлович в своих северных повестях и романах.
Волна то набегает, с головою накрывая прибрежные валуны, то убегает назад, к океану, обнажая морское дно.
Пейзаж прекраснейший, но и строгий.
И право — похоже.
«Ура» и «караул» сменяли друг друга в литературной критике книг Германа, равно как анафемы и панегирики, признания, полупризнания, отрицания — полные, частичные.
А иногда было одно глухое молчание.
Трудится жадно, неуемно, прямо-таки с бальзаковской ненасытностью — рассказ за рассказом, сценарий за сценарием, роман за романом.
Его то переиздают подряд, без разбора и отбора, даже и то, с чем, по совести, не так уж надо торопиться.
А то фатально не хватает бумаги на книги, которые настойчиво требует читательская заявка.
То мелькнет год, в котором имя моего друга не будет помянуто хоть в крохотной аннотации, хоть в обычном «поминальном» списке, где перечисляются навалом фамилии-достижения.
То нет номера журнала, газеты, где так или иначе не склоняется это имя.
И снова молчание, словно бы и нет такого литератора — Юрия Германа.
Все это, если не ранит — жалит.
«Всю жизнь меня с кем-то путают…»
Одно тем не менее неизменно. Потертые переплеты библиотечных книг. Исчерканные читательские формуляры. Признание де-факто — читателя. Оно — и в пору похвал, и в пору молчания.
Свободный от «соображений», независимый от приливов и отливов литературной моды, от качания критического маятника — читательский интерес. Он непреходящ — и {325} незаменимый, ни с чем не сравнимый писательский допинг.
Отсюда, наверно, и непрестанные встречи с читателями, охота к этим встречам, не ослабевавшая и в болезнь, — это надо сегодня вечером, чтобы завтра с утра сесть за письменный стол…
В людях
Горький и Герман. 6 мая 1932 года заметка в «Правде» под названием «Встреча с турецкими и советскими писателями». Отчет о приеме в Доме ученых. Много приглашенных писателей, художников, режиссеров, артистов. На приеме выступает Горький.
«… Все чаще и чаще мы имеем явления исключительного характера. Вот вам пример: 19‑летний малый написал роман, героем которого взял инженера-химика, немца. Начало романа происходит в Шанхае, затем он перебрасывает своего героя в среду ударников Советского Союза, в атмосферу энтузиазма. И, несмотря на многие недостатки, получилась прекрасная книга. Если автор в дальнейшем не свихнет шеи, из него может выработаться крупный писатель. Я говорю о Юрии Германе».
И 6 мая 1932 года Юрий Герман становится знаменитым писателем.
«Было мне немногим больше двадцати одного года, когда в тихой парикмахерской на Малом проспекте Васильевского острова прочитал я добрые слова, сказанные Алексеем Максимовичем Горьким про меня. Добрые, но осторожные.
Помнится, там была такая фраза: “Если малый не свихнется, из него может выйти толк”. Не свихнется, — недоуменно размышлял я. — А почему, собственно, мне следует свихнуться?»
Почему?
Потому хотя бы, что автоматизм действует безотказно, магия горьковской похвалы, повторенной ТАСС, слишком неотразима, чтобы ей в силах сопротивляться журналам, газетным издательствам, общественным и литературным организациям.
Хотя бы потому, что сказанные бегло слова одобрения на турецком приеме рассматриваются как индульгенция и как пропуск в журнально-издательский рай. И это в чем-то {326} прекрасно, а в чем-то и страшно — прежде всего для самого молодого литератора.
… Все идет как по писаному. Вяло реагировавшие раньше на авторские предложения Германа издательства теперь наперебой предлагают договоры. Встрепенулись завлиты театров, киностудий. Дверь комнаты Юрия Павловича выходит на кухню, и жители коммунальной квартиры сквозь шум примусов прислушиваются к интервью, каковые дает их до того неприметный сосед газетным репортерам.
Словом, к литправщику газеты «Голос бумажника» приходит слава.
Герман приглашен в Москву, зван на горьковскую дачу, а потом в квартиру на Малой Никитской. Помню, в эту пору как-то задал я Герману вопрос, на который одни писатели отвечают с великой охотой, другие дрожа от ненависти.
— Над чем работаешь?
— Переписываю «Вступление».
— «Вступление»? Переписывать?
— Ну и что? Сколько раз переписывал Толстой «Войну и мир»? А ты, миленький, наверное, заметил, что я далеко не Толстой и даже не Шеллер-Михайлов.
И все-таки я в недоумении. «Вступление» переиздается, его требуют книжные магазины, в библиотеках на книгу — очередь.
Герман не обмолвился ни единым словом насчет того, что толкнуло его на непонятное многим, и мне в том числе, решение.
Боялся, что это нанесет удар его еще не оперившейся литературной репутации? Возможно.
Боялся испуга издательства? Вероятно.
Ведь никому не придет в голову, и издательствам в первую очередь, что Горький вытаскивает к себе на дачу молодого романиста вовсе не для лобызаний.
Горький учиняет разгром роману!
Да, да, разгром!
— Но какой! — воскликнет Юрий Павлович.
Правда, он расскажет о разгроме лишь несколькими годами позже… И — вполне благоразумно…
«Но какой!» — воскликнет он снова, уже десятилетиями позже, в своих воспоминаниях…
И летнюю грозу вспомнит, бушевавшую за распахнутым в сад окном, и летавшие по саду длинные листья, и сверкавшие длинные молнии, и «грозу» тут, в горьковском дачном {327} кабинете, столь нежданно обрушившуюся на бедное «Вступление» и на него самого, автора, уже «приготовившегося слушать нечто прочувствованное, комплиментарное».
Все это столь внезапно и столь непостижимо после публичных похвал, облетевших страну, что онемевшему Герману поначалу представится, будто бы и не о нем, Германе, идет разговор и не к «Вступлению» относятся все эти жестокие слова.
— Мне показалось, что идет речь о совсем другом сочинении, которое Горькому не нравится.
Бранил его Горький немилосердно — за языковые неточности, за стремление к афористичности, за общие места и за «гладкие», «казалось бы, без сучка и задоринки, обтекаемые фразы», за «одел» там, где надо писать «надел», и за «надел» там, где надо писать «одел», и за очень, очень, очень многое другое.
Слышится сквозь грозу итакой поучительный — отнюдь не для одного молодого Германа — диалог:
«— Вы сколько раз этот свой роман переписывали?
— Один, — не без гордости заявил я.
— А вам, сударь, не кажется, что это хулиганство?»
И Горький советует скрывать такие вещи от людей, «как мелкое воровство, а не хвастаться ими».
«— Один! — повторил он с непередаваемой интонацией возмущения и брезгливости. — Значит, сколько посидел, столько и написал. Хорош добрый молодец!»
Герман всю свою жизнь возился с рукописями молодых писателей, встречался не раз с оскорбительной для уважающих свою профессию литераторов скорописью, каковой иные еще и хвастают, почитая ее за некое моцартианство, хотя моцартианства тут на грош, а больше безответственного отношения к самому себе, и к своему делу, и к своему имени.
Полагаю — отсюда та нравоучительная беспощадность, с какой вспоминает Герман свое первое знакомство с Горьким.
«Горький прочитал и сказал мне угрюмо:
— Теперь лучше. Значительно лучше. Почти хорошо. Но, понимаете ли, почти».
Спустя год Всеволод Эмильевич Мейерхольд, не зная ничего об этом «тайном» разговоре Германа с Горьким, а слыша про роман одни лишь публичные похвалы, тоже скажет о «Вступлении»:
«Почти шедевр».
{328} И Герман с горечью и тоской, припомнив ту горьковскую «грозу», подумает:
«Что может быть хуже “почти шедевра”?»
И заметит — много позже:
«Что касается излюбленных страниц в моих же произведениях, то мне назвать что-либо трудно, почти ничего из опубликованного меня потом не удовлетворяет. Обычно, пока пишу — нравится, потом меньше, но все-таки еще кажется, что получилось то, о чем мечтал. А когда перечитываю то, что опубликовано, злюсь, особенно спустя несколько лет. Может быть, этим объясняется мой упорный возврат к старым темам, образам, переработке старых произведений. Вероятно, есть какой-то разрыв между моей фантазией, воображением и тем, что получается на бумаге».
Герман пришел в гости, когда я сидел за пишущей машинкой. С мальчишеским, несколько невежливым любопытством смотрит на вложенный лист.
— Ты меня прости, но я совершенно не понимаю, как можно отстукивать литературу на пишущей машинке. Ну, статью — пожалуй. Но пьесу… По-моему, это все равно что сочинять на машинке стихи. Представляешь — Пушкин отбросит свое гусиное перо и начнет «отстукивать» «Я помню чудное мгновенье». Чудовищно!
— А Маяковский, кажется, писал на машинке…
Аргумент остался без внимания.
Незадолго до войны он купил себе пишущую машинку и развлекался ею, как рыбками в аквариуме и другой поздней страстью — кактусами.
Сидел за машинкой и одним пальцем «отстукивал» письма друзьям, ответы читателям, адреса на конвертах, заявления в издательства.
Его по-детски забавлял и восхищал сам процесс появления, волею его одного пальца, печатных букв, слов, фраз.
Во время войны приучается писать все — только на машинке и уже не может иначе.
Проникнувшись неукоснительно сознанием того, что надо писать из жизни и о чем знаешь, Герман неожиданно для самого себя садится за роман о некоем немецком юноше начала тридцатых годов, отпрыске миллионера, чьи страдания и походили, и не походили на страдания гетевского молодого Вертера.
«После “Вступления” написал я роман “Бедный Генрих”, {329} книгу легкомысленную и неудачную, которую долго и упорно ругал Горький, а это он умел делать великолепно».
Книгу эту сам Герман не любил. Никогда к ней больше не возвращался.
Мне очень нравился роман, грешным делом. И новой, смелой для нашей тогдашней литературы экспрессионистской манерой написания, и сюжетом, и сутью. И читая десятилетия спустя послевоенные произведения западногерманских писателей, написанные в отчаянном душевном смятении, на духовном пепелище послефашистской Германии, на фоне ее экономического чуда, вспоминаю неудачную книгу Германа, где немецкий юноша уходит из дома миллионера в начале разгула фашизма. В «Бедном Генрихе» и этих произведениях — таких разных — было нечто близкое. Даже в сюжете. Даже в характере героев, тоже разных. Даже в их страданиях — молодых Вертеров двадцатого столетия. Даже в их отвращении к порядкам, традициям, навыкам родительского дома, в ненависти к мещанской безвкусице в быту, в образе мышления, в образе жизни. И невыразимо мучительное ощущение действительности, с каким существуют герои…
«Ах, какое это горе в литературе, — сказал Горький при новом свидании, снова критикуя у Германа то, что ему не пришлось по душе, — приблизительность, пунктирность, порхание. И похоже, а не то. Не обрадуешься; не удивишься, не почувствуешь себя счастливым».
Как же редко чувствует себя счастливым писатель, трезво относящийся к тому, что выходит из-под его пера или машинки!
Герман так настойчиво и не раз пересказывает потом эту мысль Горького, потому что она — и его мысль. Ею выражено то, о чем думалось все последние годы, когда он размышлял над написанным — своим, чужим…
Ах, худо, когда «не обрадуешься, не удивишься, не почувствуешь себя счастливым…».
Мейерхольд и Герман. И все-таки отзыв Горького свою миссию, в конечном счете, выполнил.
Германа заметили. Это помогло ему жить и работать.
Тогда, на турецком приеме, был и Мейерхольд. Некоторое время спустя пригласил Германа к себе в театр.
«… Все, что касается Лондона, у вас превосходно.
— Нет у меня Лондона, — угрюмо пробормотал я. — У меня описан Китай, а потом Германия — Берлин…
Мейерхольд кивнул.
{330} — Да, да, Берлин. Я спутал… Действительно, Берлин и этот толстяк инженер. Послушайте-ка, напишите нам пьесу про вашего инженера. Это может быть очень интересно. Сядьте и напишите.
— Не умею, Всеволод Эмильевич. Я никогда не писал пьес, я не смогу.
— Многие не могут, однако пишут, а мы ставим».
Написать пьесу для театра, куда еще недавно он силился попасть хотя бы на галерку! Написать — по просьбе самого Мейерхольда, спектакли которого смотрел по многу раз…
Еще в моде тогда бригадные методы, каковыми пишутся пьесы, — авторам «придаются» режиссеры, артисты, художники, завлиты, композиторы и даже сами председатели месткомов.
Мейерхольд уезжает в Париж и, подчиняясь законам времени, «придает» Герману режиссера и художника. Сформированная мастером тройка, по его настоянию, отключается от мирской суеты, уединяется в Щелыкове, в бывшем имении А. Н. Островского. Теперь там Дом отдыха работников ВТО, в самом доме Островского музей, и стоит замысловатое кресло, сооруженное для драматурга, и комнаты полны чудесных экспонатов, которые нельзя ни в коем случае трогать руками, и нельзя трогать ничего, боже упаси, на письменном столе Островского, а тем более садиться за его письменный стол. Но тогда все было иначе.
«По горькой иронии судьбы, я писал свою пьесу в кабинете Островского, за тем письменным столом, за которым писались “Гроза”, “Лес”. Я сижу и пишу. Широко распахивается дверь, и входит Александр Николаевич Островский — такой, как на портрете в Собрании сочинений: меховые отвороты, рыжеватая бородка, неприязненный взгляд. И слышен мне его тенорок:
— Ты что тут делаешь, стрекулист? Ты как смеешь! Вон! Свистун!»
Юрий Павлович написал пьесу, ее хватило бы на три спектакля — было в ней более трехсот страниц.
Пьесу долго сокращали, однако поставили в предельно короткие сроки, и вернувшийся из-за границы Мастер посмотрел содеянное в его отсутствии. Рядом с Мейерхольдом сидел его любимый артист Эраст Гарин, каковой после просмотра сказал одно слово:
— Пшено.
Эраст Гарин — он потом сыграет германовского доктора {331} Калюжного в пьесе «Сын народа»… И станет близким другом Юрия Павловича. И сблизит его с другим автором Мейерхольда, превосходным комедиографом, написавшим «Мандат», Николаем Робертовичем Эрдманом.
Но пока — «пшено».
«Мейерхольд все им увиденное запретил и отправился домой. Меня, драматурга, он как бы даже и не приметил во всю ту кошмарную ночь».
«В то невеселое утро он сказал мне по телефону:
— Выспись покрепче. Завтра мы начнем все с самого начала… Положись на меня… Обедать с завтрашнего дня станешь у меня. Не принесешь кусочек пьесы — не будет тебе никакого обеда. Не работающий да не ест».
С премьеры спектакля «Вступление» потом уйдет присутствующий на премьере весь состав германского посольства в Москве, во главе с послом.
Герман так описал потом этот приятный инцидент:
«На лице Мейерхольда появилось непередаваемое выражение счастья. Такое выражение я видел на лице у командующего авиацией Северного флота на командном пункте, когда он, командующий, понял, что разгром фашистской авиации на ее норвежских базах начался и процесс этот необратим».
Герман не преувеличивал нисколько свою роль в мейерхольдовском спектакле, не переоценивал ее и когда поднялся вокруг спектакля большой шум — и у нас, и за рубежом. Напротив, объяснял всем, что написал средний роман и дурную пьесу, а спектакль, который весь, от начала до конца, выдумал Мейерхольд, — гениален.
И не постеснялся впоследствии признаться:
«Мою пьесу очень ругали. Мейерхольда — справедливо — хвалили. Мне было горько, но не слишком».
Влюбился в Мейерхольда безмерно, так что готов был простить критике и неуважительные выражения, и просто брань по своему адресу, чего он вообще-то прощать не любил и никогда не будет любить…
Простил — потому что хвалят Мейерхольда.
Тем сильнее ранит удар, нанесенный самим Мейерхольдом.
Отшумели овации премьеры, осыпались цветы, поднесенные исполнителям спектакля, отзвучали банкетные тосты — и все кончилось.
Спектакль шел, но к самому Юрию Павловичу метр теряет всякий интерес — в том числе и человеческий:
{332} «Он умел близко, по-настоящему общаться с людьми, только делая с ними совместную работу».
Это свойство Мейерхольда Герман переносит болезненно. Приехав в Ленинград со своей «Дамой с камелиями», Мейерхольд даже не дает себе труда позвонить бывшему любимому автору, и Юрий Павлович, смирив гордыню, сам набирает телефон «Европейской» гостиницы. Метр долго и бурно притворяется, что невероятно рад звонку, однако не зовет Германа к себе в гости, что он обычно делал, приезжая в Ленинград. И Герман, вновь смиряя гордыню, напрашивается на «Даму с камелиями». Приходит в Выборгский Дом культуры, и тут — новое испытание юношеского честолюбия. Мейерхольд оставляет ему место не в нормальной ложе или в партере, а… «в яме оркестра».
И Герман, как он потом признается, обиделся ужасно. «Как обижаются в молодости». И уйдет из театра. И с той поры никогда больше не видит Мейерхольда.
Но пройдет много, много лет, и он снова вспомнит о нем и назовет месяцы, проведенные в работе с Мейерхольдом, удивительными месяцами молодости, и скажет, что за эти месяцы он очень многое понял, и если что-то в работе его удается, то он знает — «не без тех миновавших дней».
И напишет один из лучших своих литературных портретов — портрет Мейерхольда. Если не лучший.
Мейерхольд — художник революции, обуреваемый великими страстями. И с такой же революционной страстью пишет его портрет Герман.
Собственно, тут два портрета — Мейерхольда и самого Германа.
В 1966 году на вопрос анкеты «С какими недостатками в нашем обществе вы активнее всего боролись в своих первых произведениях?» — ответит:
— С равнодушием.
И литературный портрет Мейерхольда не просто писательская зарисовка — Герман требует от всех, кто знал Мейерхольда в работе, восстановить его жизнь — «это долг совести и чести каждого, кому судьба подарила трудное счастье общения с этим человеком».
Перечитываю «О Мейерхольде» и не нахожу в этом портрете ни одной умилительной интонации, часто мешающей Герману, когда он пишет людей, перед которыми испытывает восторг открытия.
Да, вот уж про кого скажешь — умеет любить!
Мейерхольда любил, как и сочиненного им доктора {333} Устименко, как невыдуманного доктора Слупского, как выдуманную Ашхен Оганян, — все это люди, без которых ему не хотелось жить.
Бодунов и Герман. «… В поисках героев попал я в седьмую бригаду Ленинградского уголовного розыска, которой командовал тогда И. В. Бодунов, ныне комиссар милиции в отставке, человек интереснейший, талантливый и работник совершенно выдающийся».
Когда познакомился с Бодуновым, было Герману двадцать три года.
Последний приезд Юрия Павловича в Москву, в 1966 году, и в последний раз я вижу его с Бодуновым. Дружба, а с ней и влюбленность, тянулась десятилетиями.
К фигуре Бодунова писатель возвращается неоднократно, начав с первых очерков о Ленинградском уголовном розыске. И уже в последние годы жизни, оставаясь верным своей молодой привязанности, написал повесть-быль, так и названную «Наш друг Иван Бодунов».
«Все дело в том, что я вообще не могу расстаться с героем, пока, как говорится, весь материал не будет отработан, пока для меня самого уже не останется в его истории, в его характере “белых пятен”».
Чехов писал дворян и мещан, купцов и простолюдинов, мужиков и мастеровых, вдовушек и вдов, архиереев и столоначальников…
Герман не уставал восхищаться великолепной житейской энциклопедичностью Чехова, его изумляющим знанием людей, живущих во всех этажах современного Чехову общества. Объяснял это Герман не только гением Чехова, но и тем обстоятельством, что по роду своей медицинской профессии Чехов знал тех, о ком писал.
И, яростно завидуя этому чеховскому человековедению, Герман всегда жалел, что стал, к сожалению, слишком рано профессиональным литератором. Оттого так жадно «вцеплялся» в людей, которыми увлекался, оттого так страшила его разлука с ними, оттого и становились субъекты его любви, живые люди, литературными героями, а литературные герои — живыми людьми.
Оттого-то и возникал, и исчезал, и вновь высвечивался в разных обличьях все тот же Иван Васильевич Бодунов, оттого и писал Герман свои повести о Жмакине и о Лапшине «исключительно из жизни».
{334} Еще одно обстоятельство, притягивающее Германа именно к Бодунову. Он тот самый обыкновенный человек, не «винтик», а самостоятельно мыслящая личность, сохранившая чистоту помыслов, веру в людей, в свое дело, которые и есть противоядие от всех возможных нравственных падений на крутых исторических поворотах.
В этом смысле нравственный облик Бодунова, «сыщика» и «милиционера», как тот сам себя шутливо рекомендовал при знакомстве, схож и с самим нравственным обликом Германа — литератора, гражданина, товарища.
Знакомство с Бодуновым, исследование его жизни и взаимоотношений с сослуживцами — честными и формалистами, чинушами и верующими в высшую справедливость революции, — не только оплодотворяло писательский поиск героя, но и очищало душу художника, давало силу писать, набирать свежий воздух в легкие в самые нелегкие времена.
И, в конечном счете, привело к другому герою — Дзержинскому.
«Стоит сказать, что ты писатель, — сетует в автобиографии Юрий Павлович, — как собеседник твой поворачивается к тебе в три четверти, как говорят фотографы, и нет больше милого человека, а возникает персонаж, который вдруг начинает вещать замогильным голосом то умное, что, как представляется ему, нужно писателю».
Придя однажды за материалом для небольшого очерка в газету «Известия» в уголовный розыск, на площади Урицкого, писатель «застрял» здесь на долгие годы.
К Герману «притерпелись». Он этому счастлив. «Я был то ниспосланное богом или чертом наказание, бороться с которым было бессмысленно. Мне никто ничего не показывал, мне никогда ничего не демонстрировали. Если я присутствовал, меня не замечали. Мне это, впрочем, было удобно, хоть и несколько унизительно».
Если бы спросили, что больше всего меня восхитило в творчестве Германа, пожалуй, назвал бы раньше всего «Лапшина», «Алексея Жмакина», а потом «О Мейерхольде», «Буцефал», «Капли Иноземцева», фильм «Дело Румянцева», главы о смерти и жизни в трилогии.
Но сначала — «Лапшин» и «Алексей Жмакин».
Чем восхитило? Почти физической осязаемостью изображаемого, сложным и тонким психологическим рисунком, «подтекстом», который так не любит Герман, « вторымпланом», который он тоже так не любит.
{335} И конечно же открытием типа.
Есть одна история, рассказанная Германом в повести-были «Наш друг Иван Бодунов» и затем повторенная в журнальном интервью. Она объясняет многое во всем направлении его многолетнего поиска.
История о том, как Бодунов ловит одного вора-рецидивиста Жарова. (Того самого, который превратится, правда сильно трансформировавшись, в будущего Жмакина.)
Жаров собирался, очаровав хранителя музея и прикинувшись эрудированным в вопросах искусства и археологии «краскомом» — красным командиром, украсть из Эрмитажа не более не менее, как… скифское золото.
Дело, как говорили, «пахнет керосином»: до скифского золота была цепь дерзких краж, одна другой сногсшибательней. Герман побоится потом использовать весь этот документальный материал, чтобы его персонаж не выглядел нереальным.