В своем ребенке словно бы видишь заранее весь ход собственного воскресения: это ты, но заново рожденный, призванный жить дальше. Подобно тому, как младенец осваивается в этой жизни, так и мы будем постепенно осваиваться в иной. Душа вживается в незнакомое для нее пространство, протягивает руки, шевелит пальчиками, пробует овладеть телом, в котором она заново рождается… Любовь к ребенку и забота о нем — не есть ли это упражнение для души, обучающейся жить за пределами своего земного бытия? Если философия, по словам Сократа, есть искусство приготовления к смерти, то педагогика есть наука воскресения, приготовления к иной жизни.
Правда, педа-гогику (греч. «дето-вождение») нужно тогда истолковать не как «вождение детей», а как «вождение детьми»: не только мы их, но и они нас ведут вперед, по тому таинственному пути, какой всем нам предстоит по скончании дней. Насколько педагогика стала бы глубже, если бы ей, наряду с прежней задачей воспитания детей, была придана обратная задача: воспитывать родителей на опыте детства! И тем самым подготавливать их духовно к новому рождению, к обретению непостижимого мира, в который с младенческой робостью войдет воскресающая душа. В детях нам с достоверностью раскрыто почти все, что мы имеем право знать о своей грядущей жизни. Нам вручается карта, на которой пунктиром обозначены маршруты посмертного передвижения души, способы ее вживания в телесность и пространственность иного мира, в области запретные и опасные. Вот так мы будем впервые касаться вещей, пить и есть, брать и давать, ходить и говорить… От этого урока, быть может, зависит наше личное спасение.
Мы как родители вводим детей в эту жизнь, а они вводят нас в другую. Вот это взаимное вождение родителей и детей из жизни в жизнь и есть педагогика в высшем смысле.
Дзен-встреча с Пелевиным
Обратившись к первым своим английским впечатлениям, я в поисках точных дат залез в свой путевой дневничок весны 1989 г. и нахожу:
«11 апреля. Вечером в ресторане с Сэлли и ее друзьями (ювелирша, Пелевин)».
Сэлли Лэрд — журналистка и переводчица с русского на английский, у которой я останавливался в Лондоне. В ее книге «Голоса русской литературы» (Оксфорд) опубликовано интервью с Виктором Пелевиным. Гм. Так я целый вечер общался с Пелевиным?!
Я, конечно, его читал, в меру восхищался и даже стал его номинатором на премию Аполлона Григорьева, которую он и получил в 2003 г. И я всегда «по умолчанию» полагал, что с В. Пелевиным не знаком и никогда его не видел. И вот, оказывается, я целый вечер 11 апреля 1989 г. провел в компании его и некоей ювелирши и равным образом обоих не запомнил. Полный ноль. Ни черты, ни слова, ни жеста, ни самого факта присутствия и общения. Конечно, жутковато: и за свою память, и за его незапоминаемость.
Наверно, есть в такой нулевой встрече свой промысел и логика самого пелевинского жанра. Происходит ничто (это иное, чем «ничего не происходит»).
Как известно, Пелевин увлекается дзеном, проявления которого многообразны. Дзен — это пустое, странное, непроявленное, например, несостоявшееся событие, лишенное смысла сообщение, и т. д.
дзен-звонок — звонок по телефону, когда не слышно говорящего или слышно только молчание.
дзен-письмо — электронное послание без содержания (с пустым полем).
дзен-собрание — собрание, на которое, кроме тебя, никто не пришел.
дзен-реклама — остается неясным, какой продукт рекламируется или как его приобрести.
Вот и мой вечер с Виктором Пелевиным в ресторане оказался дзен-встречей, в которой ровно ничего не произошло и никто никому не запомнился. Надеюсь, ради чистоты дзен-опыта, что и он не запомнил меня.
Длинный поводок
Иногда меня спрашивают:
— Как мне лучше себя вести?
Я отвечаю:
— На длинном поводке.
Оставлять как можно большее расстояние между собой-ведущим и собой-ведомым, чтобы у первого был шире круг обзора, а у второго — свобода действия.
Добродетели
Аристотель учит, что добродетель — нечто среднее между двумя пороками. Например, посредине между пороками трусости и безрассудства — добродетель мужества.
Но если вдуматься, то наряду с двумя полярными пороками есть и две соотносительные добродетели. Между двумя вышеупомянутыми крайностями: трусостью и безрассудством — есть мужество, которое дальше от трусости, и благоразумие, которое дальше от безрассудства. Точно так же есть порок скупости — и порок расточительства, а между ними две соответствующие добродетели: щедрость, которая дальше от скупости, и бережливость, которая дальше от расточительства.
Отсюда следует, что добродетель не есть некая точка ровно посредине между двумя противоположными пороками, в которую можно попасть, как в мишень. Добродетель — это открытое пространство между двумя добродетелями, и в этом смысле этика должна быть объёмна, стереометрична. Мы смотрим на мир двумя глазами и благодаря этому воспринимаем его объёмно; мы слушаем мир двумя ушами и благодаря этому воспринимаем его стереофонично. Точно так же мы должны воспринимать мир «стереоэтично», как разброс возможностей, пространство колебаний между двумя добродетелями, — и не надеяться попасть в такую идеальную точку, где замирают всякие сомнения и угрызения совести. Нельзя быть в равной степени и щедрым, и бережливым; и смелым, и благоразумным. Приходится выбирать. Двойственность самих добродетелей обрекает любое человеческое действие на несовершенство.
Жажда бессмертия
Нам все дается по мере нашей жажды, потому что сама жажда возникает в ответ на возможность ее утоления. Мы хотим пить, потому что есть питье; хотим есть, потому что есть еда; хотим любить, потому что есть любовь. И если мы хотим жить вечно, значит, этой жажде тоже что-то соответствует в природе вещей, есть источник ее утоления.
Речь не о том, что всякое желание непременно сбывается. Где-то люди умирают от голода. Кто-то всю жизнь жаждет любви, а она так и не приходит. Можно растратить себя на суету минут и дней и не сохранить в душе ничего, достойного бессмертия. Желание требует труда и борьбы, но по сути оно исполнимо, иначе просто не могло бы возникнуть. Не будь бессмертие реальностью, душа не могла бы его жаждать так универсально, во все времена, во всех народах. Не было бы самой этой потребности, как не было бы органов пищеварения, если бы не было пищи.
Желать чужое желание
Любовное желание тем и отличается от похоти, что не может быть удовлетворено лишь телесно — оно нуждается в воле другого человека, взаимодействует с его желаниями (или нежеланиями). Я желаю чужого желания, которое желает меня. Как всякая речь есть не просто описание мира, но ответ и обращение к чужой речи, так и желание говорит не просто с объектами, но с чужими желаниями.
В этом этика эроса, которая, по сути, исключает насилие. Нельзя действовать вопреки желанию того, кого ты сам желаешь. Золотое правило эротики вполне соответствует золотому правилу в этике разных народов, от Греции и Иудеи до Китая, — «не делай другим того, чего себе не хочешь». Золотое правило эротики: не желай от другого того, чего он сам не желает. Или, более позитивно: желай в другом его желания тебя.
Живосердечие
Есть одно качество, которое я с возрастом стал сильнее воспринимать в людях, и для него даже слово нашлось: «живосердечие». Это не то же самое, что сердечность или добросердечность. Сердечный человек во всем тебе посочувствует, примет близко к сердцу твои переживания. Добросердечный окажет помощь, окружит заботой и участием. Это сердечность отклика, приятия, содействия. А у живосердечного человека сердце бьется с опережением, он всюду вносит жизнь, и какие-то светлые, радостные блики начинают играть на лицах тех, кто его окружает. Он как бы заводит своим сердцем других людей, делает их внутренне живее, подвижнее, смелее, свободнее. Причем осуществляется это не какой-то правильной идеей, призывом, важностью дела или проекта, а просто ускоренным, увлекающим ритмом сердечной жизни, который невольно передается окружающим. Собственно, «эмоция» — это и означает «движение из» (от лат. emovere): она движет человеком изнутри, а затем приводит в движение окружающих. Безо всяких целей и намерений, одним своим присутствием живосердечный поднимает эмоциональный тонус, повышает градус существования, осердечивает все вокруг.
Это свойство творческой эмоциональности не зависит ни от ума, ни от веры, ни от прочих добродетелей. Оно одинаково часто — точнее, одинаково редко — встречается среди верующих и неверующих, образованных и необразованных. Зависит от возраста: многие дети живосердечны, а потом это становится уделом очень немногих. Зависит от пола: женщины в целом живосердечнее мужчин. Недаром самый известный литературный образ живосердечия — Наташа Ростова. Назвать ее «добросердечной» язык не поворачивается (княжна Марья гораздо добросердечнее) — она именно что живая сердцем, подвижная и движущая. А в реальности мне вспоминается Наталья Леонидовна Трауберг. Со всеми своими многочисленными друзьями она делилась жизнью как процессом, который застигает нас врасплох и полон нечаянностей и удивлений. Сама жизнь для нее была творением, чудо которого она переживала с детской непосредственностью.
Живоумие
Ум бывает основательным, здравым, глубоким… Но есть у него особое свойство, которое Блок назвал «острым галльским смыслом». Как-то я сидел в лондонском кафе — и туда вбежали французские школьники: от их насмешливых лиц, быстрых реплик, резвых, но отточенных движений сразу повеяло живым умом…
Вот этого живоумия очень недостает в России. Здесь ум даже очень умных людей, таких, как Л. Толстой, Вл. Соловьев, Н. Федоров и П. Флоренский, склонен как-то застывать в величественных и глубоких, но негибких конструкциях мысли. Напирать на какие-то идеи до упора — вместо того, чтобы видеть их оборотную сторону, подтрунивать над собой, передразнивать потуги на абсолютную истину, а попутно открывать много относительных истин. Или, напротив, ум ведет себя очень нервно, как у Достоевского или В. Розанова, глумливо, издевательски, фельетонно, но в этой желчности тоже чудится что-то нездоровое, близкое к припадку: вот-вот мысль забьется в судорогах, как у подпольного человека, опровергая «дважды два — четыре».
Пожалуй, органически живоумным был Пушкин, воспитанный на галльской культуре, и оттого мы так за него хватаемся… но на всех его не хватит. Мысль Пушкина (вне художества) редко бывает глубока, но она грациозна, естественна, ненатужна, не зациклена на определенных понятиях; не долбит в одну точку, но легко перебегает от понятия к понятию, точным прикосновением его оживляет, расшевеливает. «Острая шутка не есть окончательный приговор. *** сказал, что у нас есть три «Истории» России: одна для гостиной, другая для гостиницы, третья для гостиного двора ». Вот маленький пример пушкинского живоумия (исхожу из того, что тремя звездочками он обозначил себя же). Живоумие важнее для судеб российской интеллигенции, чем глубокомыслие, которое утопает (и впадает в утопию) на мелких местах. Среди плодов глубокомыслия — и доморощенная эсхатология, и конспирология, подозревающая всемирный враждебный заговор за малейшим нарушением обычного хода вещей.
В России есть сильная традиция антиинтеллектуализма, «умоборчества»: дескать, ум враждебен живой жизни и не способен ее постичь. Но это свойство именно такого ума, который склонен умствовать, умничать, тo есть обслуживать самого себя. Где неживой ум, там и неумная жизнь, бессмысленная, беспощадная к самой себе. Однако умничанье — это не свойство истинного ума, а скорее, его подростковая болезнь, свидетельство его незрелости. Живой ум, не выпрямляющий понятий, но и не ломающий их о колено, нужнее всего зрелой нации, которая не дергается в припадках мироспасительства и не готовится жертвенно к концу света, а собирается жить долго, терпеливо, со вкусом и в свое удовольствие.
Жизнь и живое
Иван Карамазов призывает «полюбить жизнь больше смысла ее». Вроде бы правильно — ан нет. Жизнь-то он, может быть, и любит, а живое не любит. Ни отца, ни братьев, ни влюбленную в него Лизу, ни даже Катерину Ивановну… тем более какого-то там чужого, измазанного дерьмом ребенка с его глупой слезинкой, за которую якобы так обижен на Бога, что истерически готов вернуть ему билет в небесное царствие. Никого он никогда по головке не погладил, никому слезинки не утер. Все это только слова, только тезис в защиту жизни.
Все-таки «жизнь» — это только понятие: с ней не поговоришь, ее не коснешься, не заглянешь в глаза, не пощекочешь за ушком. Полюбить живое больше самой жизни. Это и труднее, и легче всего.
Жизнь — печальная вещь…
Но прожить ее нужно радостнo.
Жить по любви
Есть устойчивое выражение «жениться (выйти замуж) по любви», и словосочетание «по любви» в основном им и ограничивается (не считая полуиронического «секс по любви»). Но стоит расширить область его употребления. Можно ведь читать или писать не только из долга, по профессиональной обязанности, в рамках учебной программы, но и по любви к чтению или письму. Можно и мороженое есть по любви — а не механически, по привычке, за компанию, из-за жары. Любовь во всех этих контекстах противопоставлена долгу, обязанности, обусловленности, необходимости, случайности…
Отсюда вырастает миропонимание: «жить по любви», тo есть руководствуясь любовью к тому, что делаешь и чем наполнена твоя жизнь. Это близко к солженицынскому «жить не по лжи», только на место отрицания становится утверждение: любовь — нелживая, неложная сторона жизни. Думать, действовать, выражать себя — по любви к той жизни, которая нам дана в этих ее проявлениях.
Так очерчивается новый символ: жить значит любить, любить значит жить.
Live + Love = L i VE
Прямое I и округлое O представляют союз мужского и женского — то, что происходит в любви и порождает жизнь.
Заветная черта
Когда происходит что-то хорошее, оно может переживаться как радость — или как грусть. Сидите в ресторане с близким человеком, хорошо друг друга понимаете, тихая прекрасная музыка, вкусная, изысканная еда, полное растворение душ — и при этом грустно. Почему? Такая грусть — следствие переполненности, когда слишком много вобрал в себя, не остается сил на радость, на другие эмоции. Все, что можно, ужe вмещено душой, и тогда она грустит оттого, что не может вместить больше, от ощущения своих границ. Это не «светлая печаль» в пушкинском смысле, тo еcть печаль разлуки, осветленная внутренней близостью, надеждой на встречу… Это, наоборот, печаль полной близости, за черту которой не дано двинуться смертным, печаль, которая настигает нас именно на вершине радости, наслаждения, воплощенности.
Не об этом ли у Ахматовой?
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие — поражены тоскою…
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.
Так тоскует душа, достигшая всего желанного и освободившаяся от своих порывов, уже бестрепетная, неспособная участвовать в собственных восторгах, отстранившаяся от них.
Эта же грусть переполнения может настигать нас не только в любви и наслаждениях, но и в труде — как у Пушкина:
Tруд
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как подёнщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
Вопрос поставлен, но остается без ответа. «Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?»
Попытки ответа у Пушкина мельче самого вопроса. Причина грусти — не в отчуждении от своего труда, а в том, что на вершине воплощенного замысла, в «миг вожделенный» душа осознает, что не может двигаться дальше, что она достигла предела, исполнила сужденное ей и исчерпала себя. Значит, не только в близости людей, но и в отношении творца и творения есть «заветная черта», которую не дано переступить. Такая грусть — осознание пределов земного блаженства. В самой безудержной радости вдруг почувствовать, как растянуты мышцы души, как она устала от своей переполненности, — вот это и есть грусть хорошего.