Принесли чай. Волчок поклонился, поблагодарил и вынул из кармана сделанный вскоре после реставрации Мэйдзи[5]японский перевод «Макбета», отхлебнул чаю и принялся делать заметки на полях. На третий день по прибытии он уже приступил к своим официальным обязанностям – переводил разговоры, письма и документы, а еще он вызвался участвовать в культурно‑образовательной программе. Волчок сразу же предложил поставить радиоспектакль но «Макбету», начальство поначалу поворчало, что это не совсем то, что надо для Би‑би‑си, но в конце концов велело представить сокращенный вариант пьесы.
Волчка окликнули. Он поднял глаза и увидел, что перед ним стоит хозяин, слегка согнувшись в поклоне, и протягивает ему прямоугольную деревянную дощечку с тонко нарезанным тунцом. Рядом фарфоровая чашечка. Саке, сразу понял Волчок. Он ничего этого не заказывал. Было ясно – это жест доброй воли со стороны хозяина. Ресторан замер. Волчок чувствовал, что все глаза устремились на него. Еще не опомнившись от приятного удивления и смущения, он стал благодарить хозяина и на полуфразе понял, что говорит по‑японски. В ресторане стало еще тише, а потом хозяин заговорил, – казалось, он хотел удостовериться в только что услышанном, в том, что этот молодой человек в форме британского офицера говорит по‑японски, не просто говорит, а говорит хорошо.
Хозяин стал объяснять, что лежит на дощечке: рыба, маринованный имбирь, соевый соус, хрен‑васаби; он говорил робко, как будто беседовал с призраком. Лишь после того, как Волчок ловко подцепил палочками кусочек сырой рыбы, поднес ко рту, проглотил, сказал, что рыба превосходна, а хозяин с улыбками и поклонами поблагодарил за похвалу, напряжение в зале спало. Но потом Волчок непринужденно поинтересовался, где хозяин умудряется брать такую свежую рыбу, – и посетители снова напряглись, а сам хозяин в замешательстве не знал, что ответить. Волчок спокойно заверил его, что задал вопрос из чистого любопытства. Тогда ему сказали, что рыбу поставляет брат хозяина, рыбак.
– А пиво? – не унимался восхищенный Волчок.
– А это коммерческая тайна, – с загадочным видом ответил владелец.
Волчок еще раз заявил, что ресторанчик просто чудо, а хозяин еще раз поклонился, поблагодарил и занялся остальными клиентами. Волчок больше не сомневался: разделявшая их стена взаимных подозрений пала. Окружающие глядели как‑то озадаченно, будто пытались переварить доселе невозможную мысль: «А вдруг все не так уж плохо? А вдруг эти захватчики не такие уж и варвары?»
Наутро Волчок стоял в режиссерской будке Национального радиоцентра. В звукозаписывающей студии толпились актеры. Из колонок громыхала какая‑то зажигательная музыка – не иначе как голливудский саундтрек. От нечего делать Волчок пытался определить смутно знакомую мелодию. Внезапно музыка умолкла.
– Японский народ должен узнать имена военных преступников.
Какой‑то человек в костюме, белой рубашке и при галстуке стоял вплотную к микрофону с текстом в руках. Пятеро актеров в таких же официальных европейских костюмах шагнули из‑за его спины.
– Да, да, мы должны знать. Скажите нам их имена! – пропели они в другой микрофон, на манер хора из греческой трагедии.
Обливавшийся потом чтец махнул рукой, призывая их к молчанию:
– Подождите, подождите!
– Скажите нам их имена! – повторил хор.
– Народ Японии больше не может ждать!
– Скажите нам имена преступников!
– Да, да, вот их имена!
Японец‑режиссер пристально следил за происходящим из будки, перегнувшись через свой стол. Рядом звукорежиссер не сводил глаз с пульта, где вращалась бобина и тихонько гудела звукозаписывающая аппаратура. Ассистентка режиссера наблюдала за актерами из‑за его спины. Она стояла, прислонившись к стене, с какой‑то папкой в руках. Вдруг Волчок почувствовал на себе чей‑то взгляд. Женщина с папкой пристально и как‑то удивленно смотрела на него, но тотчас отвела глаза, увидев, что он это заметил.
Наконец запись подошла к концу. Волчок обернулся к режиссеру и обнаружил, что женщина опять смотрит на него тем же пристальным взглядом. На этот раз она не отвела глаз и заговорила с ним на безупречном, изысканном английском:
– Извините, пожалуйста. Я не хотела на вас пялиться, только мы с вами точно знакомы.
Волчок посмотрел более внимательно:
– Простите?
– Лондон, сразу после того, как все началось.
Теперь пришел его черед воззриться на нее с недоумевающим видом.
– Вы, наверное, думаете, я с ума сошла? – промолвила она с легкой улыбкой. – Это было в каком‑то правительственном здании, забыла в каком. И имя ваше забыла, – добавила она со смехом. – У меня ужасная память на имена, а на лица – хорошая.
Она слегка подалась к нему. Волчок смотрел на нее, не зная, что думать.
– Меня зовут Боулер, Аллан Боулер.
Девушка удивленно подняла брови.
– Но все называют меня Волчок.
– А, да, Волчок, – улыбнулась девушка.
– А вас как зовут?
– Я Момоко, – бросила девушка и побежала к режиссеру разбирать какое‑то сомнительное место в сценарии.
Хорошие переводчики были в городе наперечет. А выходившие из‑под пера сотрудников Отдела информирования и просвещения населения тексты зачастую пестрили весьма своеобразными оборотами. Волчок стоял, нахмурив лоб, и наблюдал, как его новая знакомая в два счета переписала очередной перл, придав ему вполне удобоваримый для японского слушателя вид.
Тем же вечером они сидели в переделанном под пресс‑клуб ресторане, в старом пятиэтажном здании. Момоко с поразительной живостью восстановила подробности их встречи шесть лет тому назад. По сути дела, они виделись уже дважды, но эти два раза слились воедино, тем не менее Момоко все прекрасно помнила. Она тогда впервые в жизни сопровождала отца, дипломата но имени Тошихико, на дипломатический прием и чувствовала себя настоящей взрослой дамой. Поначалу ее рассказ несколько смутил Волчка, но Момоко рассказывала так ярко, что воспоминания о том вечере всплыли и в его памяти. Правда, тогда она была круглолицей девочкой‑подростком, а не элегантной молодой женщиной.
Момоко приехала в Лондон семилетним ребенком и прожила там десять лет, пока отца не отозвали. Она поучила прекрасное образование, училась в Лондонской школе для девочек, была лучшей в классе но истории и английской литературе. С одинаковой изысканностью изъяснялась по‑английски и по‑японски. Момоко любилa повторять, что у нее два города. Две жизни.
Пресс‑клуб был полон звуками. Мелодии из музыкального автомата, хохот и приветственные вскрики то накатывали волнами, то налетали внезапным вихрем. Но постепенно звон стаканов, смех, шум голосов и звуки модных песен слились в какой‑то нестройный гул, который делался все тише и тише по мере того, как Момоко оживляла прошлое.
Вот она снова в Найтсбридже, в их старом лондонском доме. Напротив сидит отец. На нем костюм в тонкую полоску и очки, коротко остриженные волосы расчесаны на косой пробор, вроде бы смотрит строго, а усталые глаза хитро смеются. Он чем‑то похож на самого Сына Неба. Момоко закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Она мысленно перенеслась в вечер их первой встречи и даже слышала свой детский голос:
«А почему вас называют Волчком?»
«Вообще‑то моя фамилия Боулер».
«Это как шляпа?»
«Как игрок в крикете, который стоит на линии подачи и вращает рукой, будто мельница»[6].
«Вы играете в крикет?»
«Нет».
«А надо бы».
«Вот ваше имя – „персик". Значит, вас можно съесть?» – выпалил тогда Волчок, не глядя на девушку.
«Глупости!»
Момоко быстрым взглядом окинула зал, а потом пристально и одновременно шаловливо посмотрела на Волчка смеющимися глазами:
– Вы знаете, когда вам семнадцать и молодой человек вдруг говорит, что вас можно съесть, – такое не сразу забывается.
А потом был небольшой званый ужин для британских и японских государственных чиновников и их научных консультантов. Обсуждали «странную войну»[7], положение в Китае, недавнюю смерть Йейтса, а также всеобщее затемнение[8]и в этой связи наперебой вспоминали, как впотьмах часами плутали по вообще‑то знакомым улицам. За такого рода беседами и состоялось официальное знакомство двух молодых переводчиков. Волчок весь вечер не сводил глаз с молодой японки, даже когда они не разговаривали друг с другом. Он издали любовался непринужденным изяществом, с которым она брала бокал, подносила ко рту ложку, расправляла салфетку. Она держалась скромно, с застенчивой уверенностью. Сияющая, нежная прозрачность девичьей кожи навевала мысль о расписных фарфоровых куклах. В конце вечера воображение Волчка было во власти одновременно хрупкого и чувственного образа.
Вспоминая вечер в Лондоне, Момоко забыла упомянуть лишь о том, что покинула прием, совсем потеряв голову из‑за молодого лейтенанта. А тот, в свою очередь, из кожи вон лез, чтобы произвести на нее впечатление.
Волчок не слишком хорошо разбирался в женщинах, а в японках тем более. Но и его опыта хватило на то, чтобы понять: десять лет в Лондоне не прошли даром и Момоко была совсем не такой, какой полагалось быть молодой японской девушке ее происхождения.
– А потом моего отца отозвали, – проговорила она упавшим голосом, – и мы вернулись в Токио.
Волчок попытался приободрить свою собеседницу и принялся развлекать ее рассказами о посетителях, шумной толпой набившихся в клуб. Там были дипломаты с женами и любовницами, журналисты, офицеры американской и японской разведки и даже австралийский писатель, строчивший что‑то в своей записной книжке. С особым удовольствием рассказывал Волчок о местных достопримечательностях вроде какого‑то азиатского короля в изгнании или кучки сомнительных типов, которые чем только не занимались во время войны, а сейчас думали, как бы им поскорее унести ноги из страны или как снова превратиться в добропорядочных граждан.
Волчок заказал выпивку, и разговор перешел на довоенный Лондон. У них нашлось немало точек соприкосновения. Момоко снова предалась воспоминаниям об их старом особняке в Найтсбридже – интересно, пережил ли он бомбежки?
– Вам нравился Лондон?
– Я его обожала. Я же там выросла. У меня теперь два дома. Только не думайте, я Лондона толком не видела, – добавила она с сожалением. – Родители очень строго следили за тем, куда я ходила, и не разрешали ездить на автобусах или в подземке.
Волчку тоже хотелось поделиться чем‑то из своей жизни, он заговорил о Кембридже. Туда мельбурнского студента‑классика привели блестящие успехи по древним языкам и – редкое везение – факультетская стипендия.
Единственный сын лавочника, Волчок рос в семье, где читали разве что приходно‑расходные книги, но местный священник рано заметил в мальчике склонность к наукам и стал руководить его чтением. Со временем Волчок научился любить и сами книги, а не только то, что в них написано, – он любовался шрифтом, иллюстрациями, переплетом, с наслаждением ощупывал бумагу. Вдыхал их аромат. Бывали книги свежие, хрустящие, как пачка новеньких ассигнаций, еще пахнущие типографской краской. Бывали и другие, с истончившимися, загнутыми страницами, прошедшие через множество рук, – от таких книг исходил запах времени. Они хранили намять не об одном поколении читателей, и Волчку казалось, будто, вчитываясь в их строки, он вступает к беседу со своими просвещенными предшественниками. Кабинет приходского священника был до самого потолка заставлен книжными полками, а на них, рассортированная по темам и расставленная по алфавиту, размещалась целая библиотека, в своем совершенном порядке подобная идеальной модели мироздания.
Волчок рос одиноким ребенком, без братьев и сестер и скоро эта приветливая комната стала для мальчика вторым домом. Бывало, он попросит какую‑нибудь книгу, а старик уже спешит за деревянной лестницей и, вскарабкавшись под самый потолок, примется рассуждать о содержании и стиле искомого тома. Обычно эти экскурсы завершались неизменной похвалой, после чего книги торжественно захлопывалась и вручалась питомцу. Taк Волчок полюбил и звук, производимый книгой. Иную закроешь – будто кто‑то негромко ударил в ладоши в опустевшем зале театра, а иной фолиант захлопнется с глухим, тяжелым стуком.
– В Кембридже я собирался заниматься классической филологией, – рассказывал Волчок, и голос его невольно зазвучал чересчур серьезно, будто – эхо старых книг все еще не умолкло в ушах. – А литературу я всегда считал занятием для досуга. Но вот я приехал в Кембридж и обнаружил, что лучшие умы заняты ее изучением. Удивительное время. Мы не просто приобщались к науке, мы ее творили.
– Вы будто говорите о святыне.
– Да, пожалуй. Ведь в наше время так трудно во что‑либо верить, согласны?
Момоко слегка пожала плечами:
– Не знаю, я как‑то давно об этом не думала.
Ее тон показался Волчку слегка пренебрежительным.
– Вы считаете, что это все чепуха?
– Господи, конечно нет.
– Почти все люди – в большинстве своем – просто живут изо дня в день. Не смейтесь, но…
– Да я не смеюсь, честное слово.
– Но люди могли бы обрести в поэзии своего рода утраченную веру. Разве так уж нелепо верить в то, что нужная книга, или стихотворение, или даже нужные слова могут сделать человека лучше, главное – прочитать их в нужный момент.
Момоко узнала и сдерживаемый, но все же заразительный пыл в голосе Волчка, и пружинистую студенческую походку. Ее вновь забавляла замеченная еще в Лондоне нарочитость повадки – нетерпеливое постукивание сигаретой, многозначительные паузы. Даже вихор и тот торчит, как тогда, в Лондоне. Конечно, Волчок пообтерся, понабрался опыта, даже ужимки его вполне могли сойти за правду – для того, кто не видел их раньше. Он повзрослел, подумала Момоко с улыбкой, но все так же распускает хвост.
Они сидели совсем близко друг к другу. Момоко давно запретила себе даже думать о чем‑либо подобном, а теперь она вела такие разговоры. Они перебрасывались словами. Не более того. Может быть, они оба несли чепуху? Вполне возможно. Не всели равно? Волчок снова любовался этими изящными руками – он помнил каждое их движение, он вспоминал весь их первый вечер.
Теперь волосы Момоко были на американский манер зачесаны назад, темная заколка поблескивала в свете самодельной, грубой иллюминации. На руке – такой же темный браслет.
Момоко никогда не бывала в клубе и все время оживленно оглядывалась но сторонам. Дважды она даже повернулась к Волчку спиной посреди очередной его тирады, так что тому пришлось начинать все сызнова. Возможно, он просто слишком нудный собеседник?
– Я слишком много вещаю, да?
– Нет‑нет, ну что вы!
Браслет соскользнул с протянутой руки Момоко повис на его рукаве. Девушка отцепила браслет и откинулась на спинку стула.
– Вы уверены? Просто это моя любимая тема, как говорится, мой конек, – Волчку вдруг стало неловко, он совсем потерялся и не знал, что еще сказать. Конечно он наскучил ей своим занудством.
У барной стойки раздался смех, и Момоко лучезарно улыбнулась двум гогочущим американцам.
Ну почему же ему никак не удается ее развеселить. Вот теперь она едва слушает. От былой непринужденности не осталось и следа. Так что вымученные шутки дела уже не спасут.
Вскоре за их столик подсели развеселые американцы. Момоко почти сразу ушла, а Волчок долго глядел ей вслед под неумолчный гул свежих сплетен.
Момоко стояла у окна и глядела на улицу. Ветка платана, раскачиваясь от ветра, затейливо колыхалась на фоне соседней стены, будто фигурка из детского театра теней. Момоко улыбалась. Она сама не заметила, как улыбка заиграла на ее губах, и казалось, это была первая настоящая улыбка за многие годы.
Отрывочные воспоминания о прошедшем вечере продолжали смущать ее беспокойный сон. Вот они снова сидят в этом гудящем клубе. Вот непослушный вихор снова упал ему на глаза, Момоко убрала его назад и – проснулась, все еще чувствуя пальцами его теплый лоб. Она сонно огляделась по сторонам, будто ища его в своей комнате, и снова откинулась на футон.
Вместе с американцами Волчок на какой‑то попутной машине доехал до казармы в Йойоги‑парке и там всю ночь провалялся на койке, не сомкнув глаз. От Момоко исходила все та же совершенная безмятежность, все то же неожиданно зрелое спокойствие, странное для девушки ее лет, все так же легки были движения ее рук, когда она держала бокал или поправляла прическу. В их беседе случались паузы, когда Момоко просто глазела по сторонам, а Волчок мог беспрепятственно наблюдать за ней. Он изучал ее странные, сине‑зеленые глаза, изгиб бровей, и останавливал взор на блестящем узле иссиня‑черных волос и темной заколке.
Еще по дороге домой Волчок окончательно убедил себя в том, что испортил весь вечер. А теперь, в полусне, он заново, совсем по‑другому проигрывал их встречу. Он слышал ее смех.
Глава третья
На следующий день Волчок пытался разыскать Момоко в студии, но она куда‑то ушла в поисках материала для очередной программы. Волчок глядел на струи дождя, стоя у выхода из здания Национального радио. Вдруг какая‑то женщина вынырнула из толпы и пошла по тротуару, ловко обходя лужи. А Волчок все стоял, вцепившись в ручку промокшего зонта, и поглядывал на небо в тщетной надежде на перемену погоды.
Женщина прошла мимо, не заметив Волчка, да и он поначалу ее не узнал. И вдруг увидел знакомую заколку и длинные волосы, рассыпанные по воротнику пальто. Момоко. Было еще не поздно окликнуть ее, остановить. Она бы наверняка обернулась и подошла к нему. Но Волчка охватило внезапное смущение, совсем как тогда в клубе. Он не решился позвать, а Момоко не обернулась.
Как всегда. Опять он упустил момент. Вот теперь стоит и глядит ей вслед как последний дурак. Он решил пойти за ней, раскрыл черный зонт и выскочил на улицу. Дождь громко застучал по ткани. А Момоко и след простыл. Напрасно он всматривался в струи дождя. Напрасно останавливался у каждого уличного лотка, напрасно заглядывал в каждую лавку. И куда она подевалась? Походка у нее, конечно, быстрая, но все равно странно. Волчок дошел до угла и повернул обратно, по только что пройденному ею пути.
Вдруг в толпе образовался просвет. Вот же она, стоит на противоположном углу. Неужели она все это время наблюдала за его бесплодными поисками? Кажется, ждет что‑то. Под распахнутым темно‑синим пальто – легкое платье. Стоит, переминаясь с ног на ногу. Мягкие складки обрисовывают выставленное вперед колено и изгиб бедра. Она явно кого‑то ждет.
Волчок постоял еще, поглядел на нее, а потом развернулся и скрылся в людском потоке. Он брел прочь. Он представил себе, как переходит через улицу и становится тем самым человеком, которого она ждала.
Вечером того же дня Момоко сидела в своей комнатке на ползущей в гору улочке в районе Кодзимачи. Она листала альбом со старыми фотографиями, сидя в гнутом эдвардианском кресле. Кресло это приехало из Англии, оно давно нуждалось в ремонте и жалобно скрипело при каждом движении. В комнате горела одна‑единственная тусклая лампа, и Момоко щурилась и терла глаза, вглядываясь в картинки из другого мира, из мира, в котором она жила подростком. Вот садик в Найтсбридже, предмет неустанных забот ее отца, вот она сама перед Лондонской школой для девочек, одетая в темно‑синее форменное платье. Странное несоответствие между платьем и лицом – они будто говорили на разных языках. Какая она тут юная… сколько лет отделяло эту легкую улыбку от тупой усталости, постоянно давящей теперь на ее плечи. А ведь ей только двадцать четыре. Ну и что. Момоко все равно чувствовала бремя непрожитых еще лет. С каждой страницы старого альбома глядели свежие, юные лица, снятые на фоне уютного и надежного мира, в котором, казалось, не было места ни для каких перемен, не говоря уже о серьезных потрясениях. А сейчас трудно поверить в то, что он вообще существовал. Все же проведенный с австралийским переводчиком вечер помог Момоко вновь ощутить реальность прошлого. Она листала альбом, любуясь на саму себя. Вот такой ее впервые увидел Волчок. Вновь этот легкий трепет отроческой влюбленности, совсем как много лет назад, как будто она и не переставала думать о нем.
Момоко очень повезло с комнатой. Жить в этом районе – редкая удача… Спасибо судьбе и американской предусмотрительности: они специально старались не бомбить прилегающие к императорскому дворцу кварталы. И уж конечно, не случайно с началом оккупации лучшие особняки перешли в распоряжение американских офицеров и их семей, а также прибывших из Вашингтона высокопоставленных чиновников.
Это спасло Кодзимачи. Выстроенные в эпоху Мэйдзи аристократические особняки сохранили следы прежнего великолепия. Совсем неподалеку утопала в садах усадьба начальника дворцовой стражи. За ней – район фешенебельных жилых домов. В одном из них и располагалась крошечная однокомнатная квартирка Момоко. Ее собственная квартирка. Совсем иначе жил весь город. Вернее, то, что от него осталось. В одной комнате ютилось по две‑три семьи. Горожане рыскали среди развалин в поисках кирпичей и булыжников, олова и гофрированного железа, кусков стали и прочего металлолома и на самодельных тележках перетаскивали все это к расчищенным от завалов участкам. Эти обломки были драгоценной добычей. Впрочем, после того, как бомбы с зажигательной смесью фактически сровняли Токио с землей, люди стали на вес золота ценить все, что уцелело во время обстрелов.
Днем Момоко видела, как Волчок метался под проливным дождем. Он шагал быстро, даже запыхался, похоже – опоздал на свидание и теперь отчаянно пытался найти того, кто его ждал. Рабочий день подошел к концу, и Момоко собиралась встретиться с подругой, но совсем забыла про нее и все глядела на этого молодого австралийца, который и речью, и всем своим видом скорее напоминал англичанина. За день до этого, и студии, она слышала, как Волчок беседовал с продюсером‑японцем. Ему явно не хватало практики, он говорил на книжном, старомодном языке, но говорил хорошо.
Бледнолицый, светловолосый и кудрявый, Волчок сразу выделялся из толпы. Вот он дошел до угла, остановился. Момоко поглядела на него, потом быстро отвернулась и уставилась на небо, слегка раскачиваясь из стороны в строну. А ведь она могла бы ждать его, и в любой миг он мог бы перейти на ее сторону улицы, и дальше они пошли бы вместе, и им не было бы дела до дождя. Когда Момоко оглянулась, Волчка уже не было.
Глава четвертая
Иных людей встречаешь изо дня в день, подумала Момоко, а все равно всякий раз напрочь забываешь о них, так что ни лицо, ни голос, ни даже имя ничего тебе не говорят. А бывает, увидишь человека единожды – и помнишь потом все.
Они сидели в том самом ресторанчике в квартале Шибуя. На Момоко было привезенное из Лондона платье, одно из уцелевших. Ей казалось, что Волчок совсем не изменился с момента их встречи в первый год войны. Она прекрасно помнила и эти непослушные волосы, и эту мальчишески нежную кожу. И лицо у него было мягкое, не чета жестким, суровым лицам, к которым она привыкла за годы лишений, лицам, на которые заботы и горе наложили свою печать, лицам, что безвременно постарели от попыток выстоять в проигранном сражении. У Волчка было спокойное, уверенное лицо человека, который не только никогда не знал поражений, но даже и не задумывался о том, что они возможны. А вот она изменилась. Лицо ее постарело за последний год войны, когда Момоко служила в Министерстве обороны, целыми днями переводила захваченные американские бумаги. Правда, большая часть этих документов попала к японцам еще в самом начале войны. Так что ничего нового ей там читать не доводилось, и работала она в общем‑то впустую. Часы бессмысленного изматывающего труда давались нелегко, зато подальше от военных заводов на которые еженощно обрушивались американские авиабомбы. И только когда стало ясно, что все подходит к концу, Момоко перевели на радио. Ей было сказано, что радио приобретет огромное значение во время неизбежно грядущей оккупации, а переводчики будут таким же дефицитным товаром, как рис.
Сейчас, когда Волчок был рядом, Момоко чувствована, как постепенно отступает привычная усталость, как расслабляется все ее тело. Он говорил с таким воодушевлением, с такой живостью, как тут не поверить в то, что скоро снова случится что‑то хорошее, что еще и на ее долю придутся счастливые времена. Она чувствовала в нем силу и страсть к жизни, которые заставляли поверить в наступление завтрашнего дня. Момоко смотрела в его оживленные глаза, она замечала детский энтузиазм в его словах и движениях. Память о юношеском увлечении и дерзкое воображение, рисовавшее картины того, что могло бы произойти, волновали ее ум, наполняли ностальгией и смутным томлением. Впервые за последние несколько лет Момоко чувствовала, что действительно живет.
Некоторых вещей ему никогда не понять, ведь он никогда не был в роли побежденного. Он пережил свою стремительную войну, но это ему было незнакомо. Он не знал, каково это – сначала почти полное уничтожение, а потом безоговорочная капитуляция. Это было особое знание, и оно порождало странное чувство нравственного превосходства и силы.
Бомбежки начались зимой. Никто не помнил такой холодной зимы, даже лондонские зимы были теплее. Морозы держались целый месяц.
Каждую ночь повторялось одно и то же. Американские Б‑29 боевым строем пролетали над городом, никто далее не пытался им помешать. Сначала они сбрасывали маркировочные зажигательные цилиндры, «цветочные корзины Молотова», и небо вспыхивало россыпью разноцветных искр. Потом раздавались короткие, ритмичные раскаты грома, и зарево освещало горизонт.
А потом настала ветреная ночь на девятое марта. Момоко старательно обвела эту дату в своем дневнике. Весь день она протомилась в ожидании и все гадала, прилетят ли на этот раз американские самолеты. Страшно подумать, что будет, если ветер раздует сбрасываемый ими огонь. Около полуночи раздалось гудение двигателей, а в небе зажглись «цветочные корзины». На этот раз они подлетели совсем близко к их дому, но цель была другая – промышленный квартал Фукагава в восточной части Токио. Три часа простояла Момоко у окна и все глядела на пролетающие звенья. Наконец они улетели прочь, оставив зарево на востоке.
Уже пробило три. Внезапно дверь отворилась и в комнату вошел отец. На нем было теплое английское пальто, брюки из плотной ткани, шляпа и сапоги. В руках он нее комплект первой помощи. Момоко отвела взгляд от окна и уставилась на отца.
Потом проговорила: «Подожди», вышла из комнаты и спустя минуту вернулась с зимним пальто и шерстяной шапкой.
Тошихико оглядел ее с ног до головы:
– Возьми еще шарф. Для лица.
Мать уже ждала их на улице. Семейство погрузилось в старый «мерседес». Они поехали в сторону зарева, стараясь успокоить друг друга незначительным разговором. Доехав до места пожара, все замолчали. В отдалении выли сирены. Они вышли из машины, и в лицо им ударил нестерпимый жар.
Они замотались мокрыми шарфами и стояли, беспомощно глядя на представшую им картину. Фонарный столб вспыхнул, как гигантская спичка. Ярко‑желтые языки пламени охватили целый дом и влились в разбушевавшуюся огненную бурю, которая даже издали опаляла их лица. Пожар перекидывался все дальше, пожирая все новые дома. Улицу было не узнать: всюду груды камней и битого стекла, воронки от разорвавшихся снарядов и вывороченные из земли горящие деревья.
Момоко взглянула на отца. Он стоял, вперив взгляд на то, что некогда было скромным рабочим кварталом. Отец хорошо знал этот район города. На протяжении веков он был славен своими складами, причалами, конторами купцов‑лесоторговцев и множеством ресторанов, где подавали угря, особым образом замаринованного в соевом соусе и пряном масле. А еще тут были знаменитыe на весь город чайные домики, обитательницы которых оказывали не только традиционные изящные услуги. В студенческие годы Тошихико, бывало, приходил сюда попить подогретого саке и поесть устриц и мидий, а потом направлялся в «холмистые области», как в пароде называли подпольные веселые дома.
Тошихико было известно и то, что история квартала полна трагедий. Тут вечно что‑то случалось – не пожар, так наводнение. Он был первым разрушен при землетрясении 1923 года, и протекавшая поблизости река Аракана нередко выходила из берегов.
Но ни одно из этих бедствий не могло сравниться с тем, что случилось сегодня.
Тошихико сунул под мышку свой комплект первой помощи, покачал головой, глядя на жену и дочь, и усадил их обратно в машину.
Искры и пепел сыпались градом, и Момоко могла разглядеть лишь очертания полупогребенных под обломками или распростертых на земле тел. Вдруг прямо перед собой она увидела три человеческие фигуры. Спотыкаясь, они спешили прочь от подступающего пламени, в надежде, что ночь спрячет их от нестерпимого жара. Похоже, это были двое взрослых и ребенок, точно разглядеть не удалось, так как внезапно все трое рухнули на землю, будто сраженные пулей. Так, по крайней мере, подумалось Момоко. Не веря своим глазам, она вопросительно взглянула на отца. Тот закричал в ответ:
– Задохнулись. Кислорода не хватает, там невозможно дышать.
Он завел машину, дал задний ход, и они поехали прочь, подальше от огненной бури. Момоко все смотрела назад. Три тела остались лежать ничком среди дымящихся развалин.