Еще один солнечный луч пробился сквозь окно казармы прямо на забытый горшок с фикусом. Волчка ослепила неожиданная зелень растения. Ему вдруг вспомнилась другая зелень – весенняя трава на университетских крикетных полях. Устремленный за окно взгляд затерялся среди отрадного ландшафта юношеских воспоминаний. Но потом солнце спряталось за неожиданно собравшиеся тучи, зелень тут же поблекла, а Волчок подумал: наверное, то же самое чувствует миссионер, которого в тропической колонии вдруг охватывает тоска по летним сумеркам на далекой родине.
Есть такое особое время суток между самым концом рабочего дня и началом вечера. С некоторых пор Момоко стала связывать это время с комнатой Йоши. Отработав на радио положенные часы, она ехала к нему по разбитым улицам. Пасмурное небо нависало над полуотстроенными домами. Восстановительные работы явно спорились. Интересно, каким станет город по их завершении. Сейчас Момоко казалось, будто она все еще в силах вспомнить, каким он был до войны. Только теперь это будет совсем другой город, совершенно нормальный новый город, который естественным образом уничтожит город старый. Со временем Токио, который она знала, будет существовать лишь на фотографиях да в рассказах немногих очевидцев его исчезновения. Потом Момоко перестала думать о домах за окном трамвая. Она думала о Йоши. И с удивлением заметила, что чувства ее внезапно пробудились и всю ее охватило какое‑то пьянящее волнение, как будто ей снова девятнадцать и она в первый раз едет к своему возлюбленному.
Они познакомились летом 1941‑го, ее семья уж год как возвратилась в Токио. С самого начала они стали все делать вместе – вещи, которые обычные пары никогда не делали, ведь они‑то не были обычной парой. Момоко держалась с редкой для японки европейской самоуверенностью, а Йоши обладал шармом и чувством юмора, которых так не хватало ее знакомым нудным юношам.
|
|
Родители Йоши жили в Киото. Однажды Момоко сопровождала отца во время поездки в Киотский университет. Тогда молодых людей и познакомили. В скором времени характер их отношений стал очевиден, но отец молчал, как и подобало просвещенному родителю, и только с грустью вспоминал, что еще пару лет назад ругал дочь, когда та задерживалась в кино или в школе.
А теперь она завела любовника. Ей сызмальства прививали самостоятельность, и сейчас родителям настало время отойти в сторону.
Они с Йоши облюбовали собственный квартал для развлечений. В последнюю осень перед войной они частенько гуляли по узким улочкам района Шимбаши. Тротуары были обсажены ивами, а окна забраны решетчатыми ставнями. Момоко с Йоши всегда ходили парой и даже держались за руки, привлекая взоры удивленных прохожих. Они и вправду выделялись из здешней толпы. Обычно тут расхаживали чванливые дельцы и нерешительно бродили отцы семейств, подумывающие, не уйти ли им сегодня в загул. Впрочем, порой на людных улочках ощущалось присутствие иной силы; невидимая, она грозно нависала над гостями веселого квартала, предупреждая, что недалек тот час, когда суровая и твердая рука положит конец их кутежам и разгулу. Эти мимолетные удовольствия изменчивого мира – удушливый аромат цветов на ночных улицах, река под дрожащими гирляндами белых фонариков, гуляки, приплывающие по ней за вином и чувственными наслаждениями, – все это явно противоречило новым порядкам. В толпе стали появляться облаченные в форму дружинники, они ходили по двое или по трое, и, казалось, ничто не могло ускользнуть от их внимательного и грозного взора.
|
|
Как‑то вечером Момоко и Йоши обратили внимание на странную суматоху. Перед домиком в переулке толпился народ, туда‑сюда сновали солдаты, выносившие ковры и обтянутые шелком ширмы. Владелец дома, старый художник, сидел на пороге и беспомощно глядел на гибель своих многолетних трудов. Вдруг начальствовавший над отрядом лейтенант вынул из кармана коробок спичек. Возмущенный Йоши растолкал толпу и бросился к офицеру. Тот смерил юношу оценивающим взглядом, сразу понял, что имеет дело не с простолюдином, и заговорил в соответствующем тоне, вежливо, но твердо: «Прошу вас, идите своей дорогой, Мы знаем, что делаем». Офицер сдержанно улыбнулся и повторил свою просьбу еще более решительным образом.
Йоши рванулся было вперед, но лейтенант не сводил с него спокойного и уверенного взгляда, позади виднелась пара вооруженных солдат, а Момоко изо всех сил вцепилась в рукав друга.
Старик поднял голову, только когда офицер наконец поджег кучу шелков, парчи и картин. Языки пламени охватили изящные фигурки знаменитых куртизанок, полулежащие пары, сценки из жизни великолепнейших кварталов города. Едкий дым распространился но всей улице и смешался с запахами рыбы, свинины и пряностей. Момоко и Йоши спустились к реке и стали ждать паром. Они продолжали ходить в Шимбаши, но их веселый квартал уже не был таким веселым.
|
|
Момоко была не из тех девушек, что с легкостью заводят друзей. В Англии одноклассницы всегда обходились с ней с безупречной любезностью, и все же она оставалась японкой, и напрасно она подражала их аристократическим манерам и произношению – частенько «переангличанивала» самих англичанок, – все равно она оставалась японкой.
А в Японии она была девушкой с английскими манерами, девушкой, которая одевалась в английские платья и вставляла в речь неожиданные англицизмы. Ей казалось, что женщины относились к ней с каким‑то полуобожанием, ее особый стиль и владение языками внушали иным благоговейный страх. А мужчины в ее присутствии по большей части замолкали.
Знакомые никогда не приглашали ее в гости. Как будто она могла дурно повлиять на женщин, заразить их вольным обхождением, которое она вывезла из Англии вместе с нарядами и макияжем.
Куда бы Момоко ни пошла, она всегда помнила, она не такая, как все. А потом она познакомилась с Йоши, и он тоже был не такой, как все. У него тоже было мало друзей. В последние месяцы перед войной прохожие частенько оборачивались на необычную пару: Йоши в богемном одеянии и Момоко в английском туалете. Теперь они с Волчком гуляли по тем же улицам, и Момоко чувствовала на себе все те же полные молчаливого осуждения взгляды.
Трамвай неторопливо полз к предместью, где жил Йоши. Теперь надо справиться с волнением и взбежать по лестнице на долгожданное свидание с прошлым. И так почти каждый день. С понедельника по пятницу.
Момоко стояла у окна и прислушивалась к шаркающим шагам. Это Йоши поднимался из общей кухни на первом этаже. Он нес армейского образца кастрюлю с кипятком, от нее валил пар, густой, как выхлоп от аэроплана. Йоши заметно оброс, надо будет его подстричь.
– Это, конечно, не настоящий чай. Но хоть попьем и согреемся.
Момоко присела на пол и взяла его за руку:
– Помнишь, мы ездили в Киото, чтобы рассказать про нас твоим родителям? Так вот, за день до этого мы пошли в кино, помнишь, да?
– Ну да, как сейчас помню.
– А что мы за фильм смотрели?
Йоши посмотрел на нее с улыбкой:
– А ты что, забыла?
Момоко кивнула:
– Я сегодня в трамвае все голову ломала. Помню, какой жаркий был вечер, какая духота была в кинотеатре. Помню, что ты смеха ради напялил полосатый галстук, совсем как мальчик из английской частной школы. А вот какой шел фильм – забыла. Что же это было?
Йоши ухмыльнулся, нарочно оттягивая ответ.
– «Смит идет на город», – объявил он наконец, назвав фильм по‑японски.
– Что‑что? – Момоко уставилась на него в недоумении.
– Что, не помнишь?
– Не‑а.
Йоши опять ухмыльнулся и спросил по‑английски:
– А как насчет «Мистер Дидс переезжает в город»?[11]
Они дружно захохотали. Уже по дороге домой, в трамвае, Момоко отметила про себя, что именно в этот день они снова засмеялись.
– И с чего это мы пошли его смотреть?
Он пожал плечами:
– Так, смеха ради.
Момоко опустила глаза:
– Да, тогда и посмеяться‑то было негде.
– А мне понравилось. Забавный был фильм.
Да, это снова был прежний Йоши.
Они помолчали. Момоко разглядывала голые белые стены и вспоминала, как Йоши ее рисовал. В позе куртизанки, спиной к зрителям, чтобы никто не узнал. «Смело, однако, – подумалось ей теперь, – смелые мы были». Она полулежала на подушке, опершись на локоть, украшенная черным браслетом рука, как беломраморная колонна, поддерживала ее нагое тело.
Йоши оборвал воспоминания юности, протянув ей чашку с чаем из кастрюльки.
– И чем же ты целыми днями занимаешься, все вертишься?
– Бывает. Если узнаю, что есть работа. Пару раз в месяц езжу в Киото. Родители подкидывают мне денег. – Он прищелкнул языком. – Да, повезло нам с тобой.
– А рисовать когда начнешь?
Йоши забарабанил но недавно приобретенному столу:
– А я не собираюсь рисовать.
– Что‑что?
– Я больше не рисую.
Момоко внимательно, как на чужого, посмотрела на него:
– Почему это?
Он смущенно заерзал под ее взглядом:
– Это мне больше не нужно.
– Но ты ведь не можешь просто так взять и бросить?
В этом вопросе было столько вызова и упрека, что с Йоши мигом сошла вся его невозмутимость. В его голосе зазвучала непривычная горечь и даже озлобление:
– Ты что, хочешь, чтобы я жил как прежде, как будто ничего не случилось?
– Конечно нет, – почти прошептала Момоко.
Йоши прикрыл глаза и затих. Потом заговорил с прежним спокойствием:
– Раньше в этом было все. А теперь нет. Бывает ведь сначала влюбишься, а потом разлюбишь.
Смешное сравнение.
– Когда это ты успел влюбиться и разлюбить?
Ему было не до смеха.
– Это так, для примера.
– Тебе захочется рисовать. Это ты сейчас так говоришь, а потом непременно захочется.
– Нет, не захочется. Раньше это было частью всего, чем я жил, а теперь – нет. Вроде баловства. Ты что, не понимаешь?
Момоко покачала головой:
– Но ты ведь все время рисовал, повсюду таскал с собой блокнот.
– Не я. Он. – Иоши провел рукой по волосам и уставился в пол, – Мы там такое творили… – И продолжил совсем тихо: – Мы на войне такое творили, что о рисовании просто смешно говорить.
Момоко заметила, что Йоши стал разговаривать с каким‑то нарочитым спокойствием. До войны за ним иного не водилось. Как будто он из последних сил сделал вид, что их прежний мир остался цел и невредим, а прежняя жизнь не была разбита вдребезги. Как будто боялся раньше времени призвать все происшедшее. Но теперь Йоши впервые произнес слово «война», они впервые заговорили откровенно. Наконец она его обо всем спросит. Но нет, Йоши снова ушел в себя, так что Момоко оставалось одно: задавать все вопросы мысленно, про себя. Йоши много чего повидал и пережил. И она готова терпеливо ждать, пока он ей всего не расскажет.
Они долго молчали. Казалось, Йоши знает что‑то страшное и тайна эта неподъемным бременем лежит на его сгорбившихся плечах. Надо было хоть как‑то заполнить мучительную тишину. Неожиданно для себя Момоко заговорила о Волчке.
Йоши встрепенулся и настороженно посмотрел на нее. Сгустившиеся сумерки не могли скрыть тревоги в его глазах.
– Мне с ним весело. Он почти невинен.
– Почти невинен? – переспросил Йоши с резким смешком.
– Да, – отвечала Момоко, глядя, как с его лица исчезает мимолетная тень улыбки. – Разве в наше время можно быть по‑настоящему невинным? Порой мне кажется, что невинность исчезла насовсем… А с ним, – она горько усмехнулась, – я начинаю думать, что не насовсем, – Потом добавила серьезно: – Я, кроме тебя, ни одной живой душе не рассказывала. Ты ведь знаешь, каковы люди.
– Наплевать на таких людей.
– Конечно наплевать, но ты понимаешь, о чем я.
Он кивнул, отпустил ее руку и проговорил отрешенно:
– Обещай мне кое‑что.
– Что?
Йоши опустил веки, перевел дыхание и снова открыл глаза:
– Не рассказывай ему обо мне. Даже не упоминай мое имя.
– Почему?
Он скользнул по ней невидящим взглядом и уставился куда‑то в окно.
– Это очень важно.
– Война кончилась, Йоши. Ты был солдатом, воевал, а теперь ты вернулся домой. Разве ты в чем‑то виноват? Все воевали. С обеих сторон. – В ее голосе слышалась мольба.
Он терпеливо дал ей договорить.
– Момоко…
– Момо, – поправила она, схватила Йоши за руку и порывисто поцеловала копчики его пальцев.
Он ощутил прикосновение ее губ и быстро отнял руку.
– Момо… это не моя форма.
– Что? – Она испуганно подняла глаза, – А чья же, Йоши?
– Не важно.
– Чья это форма?
Ответом было молчание. Скрытый смысл прозвучавших слов навис над ними в гнетущей тишине.
– Я ее украл. У мертвеца.
– Как это случилось?
Он снова закрыл глаза:
– Долго рассказывать. Не могу сейчас. Сперва надо подумать.
Момоко поглядела на его согбенную фигуру, потом украдкой на часы. Вороватый взгляд не ускользнул от Йоши.
– Если тебе неудобно ходить ко мне, если у тебя нет времени…
Она рукой закрыла ему рот:
– У меня есть время и всегда будет.
Йоши кивнул:
– Но обещай никогда обо мне не рассказывать.
– Хорошо, обещаю, не буду. – Момоко собралась было встать, но Йоши удержал ее.
– Это очень важно, – не унимался он.
– Знаю. Не скажу я ничего. Честное слово.
– Хорошо, спасибо большое, – вздохнул Йоши и поглядел на нее с робостью, будто извиняясь за свою непростую просьбу.
Момоко положила голову ему на плечо:
– Ох, Йоши, почему ты такой, будто мы чужие? Не надо!
Она ушла, а на площадке осталась косая тень стоявшего в дверях Йоши. Игра тьмы и света до неузнаваемости преобразила его лицо. На одно страшное мгновение показалось, что там стоит какой‑то чужой, случайный человек.
В трамвае, со всех сторон зажатая толпой, Момоко то и дело поглядывала на часы. Было поздно. Волчок наверняка заждался. А может быть, и не ждет уже. За окном виднелись темные руины разрушенного города. Казалось, это руины ее прошлого. Наступит день – и на смену ему придет еще неведомое будущее. Кто знает, придется ли ей по вкусу происшедшая перемена. Если она ее вообще заметит.
Глава девятая
Волчок открыл дверь и комнату Момоко своим ключом и теперь сидел, дожидаясь ее, на футоне. Прислонился к стене, закурил, то и дело поглядывая на часы. Он весь день поглядывал на часы, изнывая от нетерпения, когда же наступит этот самый миг в этой вот комнате. А Момоко все не было и не было. Она уже задержалась пару дней назад, но не настолько… Все так же обреченно глядя на часы, он затушил сигарету, тут же закурил следующую. Их драгоценное время. Особенное время, каждый миг которого бесценен, и Момоко это знала. Так почему же она все не идет? За окном совсем темно. Волчок вскочил и принялся шагать по комнате, не находя себе места от беспокойства и досады.
Наконец дверь открылась и вошла Момоко. Он встретил ее колючим, враждебным взглядом и резко бросил:
– Ты опоздала.
В этих двух словах была вся его накопившаяся обида, вся горечь затянувшегося ожидания. Она скинула туфли и извиняющимся топом проговорила: «Прости». Мысленно она все еще была в комнате Йоши.
– Я волновался.
Момоко подошла к Волчку и со вздохом прильнула к его груди:
– Извини, что я так опоздала, что заставила тебя беспокоиться. Впрочем, зря ты волновался.
– А я волновался, и все тут.
Она поцеловала его, с улыбкой заглядывая ему в лицо снизу вверх:
– Бедный мой Волчок.
– Я тебя ждал! – продолжал он с нескрываемым раздражением. – Ты что, не знаешь, каково это – сидеть так и ждать? Воображаешь себе бог знает что.
– Но я ведь пришла.
Он стоял неподвижно, засунув руки в карманы и нервно позвякивая монетками. Момоко терпеть не могла эту манеру – так американские солдаты поигрывали мелочью под носом у девиц в парке Синдзюку.
Наконец несносный звон прекратился. Волчок вынул руки из карманов и раскрыл объятия. Она обняла его, как всегда, и ее комнатка, как всегда, была их убежищем от всего мира, но что‑то было не так. Волчок сам не знал что. Может, он все придумал? Или она действительно избегала смотреть ему в глаза?
– У тебя какой‑то усталый вид.
– Ну да. – Она отстранилась и присела у жаровни с чайником.
– И что же это тебя так утомило?
Она пожала плечами и продолжала возиться с чайником.
– Ничего особенного.
– Где ты была? – Волчок старался говорить непринужденно.
– На работе, – последовал торопливый ответ, – просто на работе. Мы задержались из‑за одной длинной речи. От актера ничего особенного не требовалось, просто текст зачитать. – Момоко выдавила из себя искусственный смешок. Казалось бы, невелика задача.
Вот опять. Момоко весело болтает, все делает как раньше, но что‑то не так. Она ни разу на него не посмотрела и говорит с какими‑то неловкими паузами. Не важно, что она говорит, главное – не упустить того, о чем она умалчивает. Он прислушивался к малейшим изменениям ее тона, бдительно, как посланный в разведку солдат прислушивается к каждому шороху. И бдительность его была не напрасна. Перед ним была уже не его Момоко. Волчок отступил. Теперь он смотрел на нее глазами стороннего наблюдателя. Ее слова доносились откуда‑то издалека.
– Я беспокоился. Вечерами тут бывает опасно.
– Это мой город.
– Да?
Она бросила на него яростный взгляд:
– Как это понимать?
В ее взгляде было столько гнева, что Волчок невольно сгорбился:
– Раньше ты так никогда не говорила.
Момоко протянула ему чашку.
– Ну да, это мой город. Так что можешь обо мне не беспокоиться. Что до усталости, так я уж много лет как устала.
«Хоть бы он ушел», – подумала Момоко. Впервые за все время их романа.
– Я думал, ты вообще не вернешься. Странно, да?
– Да.
– И тем не менее я так думал. Все, мол, кончилось, она не придет.
– Какой ты смешной, – сказала она без улыбки.
Поцелуй в лоб, ответное объятие. Но от второго поцелуя Момоко уклонилась и прошептала:
– Не надо, прошу тебя.
Волчок шагнул назад, посмотрел на часы:
– Может быть, мне уйти?
– Может быть.
Она говорила мягко, с искренним сожалением. Волчок кивнул. Ну что ж, всем случается быть не в духе, всем иногда хочется побыть в одиночестве. Не стоит драматизировать ситуацию.
Момоко проводила его до дверей, пообещала назавтра показать ему одни чудом уцелевший уголок старого Токио и добавила с улыбкой:
– Если сама найду. До завтра. Завтра у нас будет все нормально.
– Занят, не могу.
Волчок сам не знал, как это случилось. Чей‑то чужой голос только что сказал Момоко, что Волчок занят, будет работать допоздна. Срочный доклад, непременно надо перевести. Она ведь не обидится?
– Нет, конечно нет, Волчок, я не обижусь.
Прощальный поцелуй, прощальная улыбка, и дверь закрылась. Волчок уже клял себя на чем свет стоит. Ну и болван же он, чертов инфантильный идиот. Но теперь уж поздно: сказанного не воротишь и придется вдвое дольше ждать следующей встречи. Вышел на улицу, сел в одолженный у американцев джип, а в ушах все звучало: «Нет, не обижусь». И ведь действительно не обидится. Могла бы сказать: «Какая досада», могла бы хоть для виду расстроиться. Ан нет. Волчок залез в машину в полной уверенности, что Момоко была даже рада. Впервые за время их знакомства ее радость была ему не в радость.
Момоко сидела у себя в комнате. Она услышала, как взревел мотор, а потом звук растворился в тишине ночного города. Порой эта тишина бывала страшной, она каждую ночь не давала забыть о том, что все изменилось и не стоит даже пытаться жить так, будто все может стать, как раньше. А иногда Момоко любила сидеть на выстланном циновками полу и слушать эту тишину. Но сегодня тишина подчеркивала ужас того, что случилось. Момоко вновь и вновь слышала разговоры прошедшего дня. Вот Йоши требует, чтобы она никогда не упоминала о нем. Сколько раз ей пришлось повторять обещание, пока он ей поверил. Потом Волчок. Конечно, он наврал. Глупая, бессмысленная, детская ложь. Она так же врала своим одноклассницам в Лондоне, когда знала, что ей не с кем пойти на намечающуюся вечеринку, когда чувствовала себя лишней, когда ее приглашали только из вежливости. Поэтому она сочиняла, что у нее, Момоко, есть планы поважнее. То есть врала, как сегодня Волчок. Момоко вздохнула, тихо улыбнулась про себя и покачала головой, потому что в этой лжи она чувствовала всю тяжесть его любви.
Когда‑то знакомые улицы было теперь не найти: пропали все ориентиры. Момоко любила бродить по развалинам города. Во время этих прогулок (порой одиноких, порой в компании Волчка) ей частенько случалось натыкаться на какую‑нибудь знакомую фруктовую лавку – и неведомые руины вмиг становились узнаваемым старым кварталом. Ей даже удавалось мысленно восстановить прежний облик этих мест. Так фотограф накладывает одну картинку поверх другой.
Подчас в этом не было нужды. Момоко то и дело натыкалась в городе на островки былой жизни и всякий раз с горечью говорила себе, что это всего лишь ошметки того, чего уж не вернуть назад, что это все ненормально, что теперь нормально другое – руины, упадок и разрушение. И все‑таки ей было трудно устоять перед соблазном: забрести на такой уцелевший от бомб и пламени островок и думать, что все осталось, как и прежде. Не было ни войны, ни бомбежек, а отец был жив.
Волчок и Момоко только что выбрались из толчеи черного рынка на мосту Шимбаши. Толпа с трудом протискивалась среди бесконечных столов и лотков, сами торговцы держались нахально и бесстыдно, им было глубоко наплевать на всех, в том числе и на Волчка. Им был никто не страшен, каждый из них платил дань какому‑нибудь представителю токийской мафии и был уверен в надежной защите. Волчку было интересно посмотреть старый город, да и Момоко манили любимые места.
Наконец они остановились на маленькой улочке вблизи рыбного рынка Цукидзи. Окаймлявшие улицу красные фонарики мерцали среди спускавшихся сумерек. С маленьких террас свешивались цветочные корзины. Нарядные свежеполитые цветы раскрашивали фасады домов мазками красного, зеленого, желтого, а асфальт блестел струйками стекавшей из горшков воды. Момоко хорошо знала это место, но не была тут целую вечность, с тех самых времен, когда они здесь гуляли с Йоши. Казалось, тут все осталось по‑прежнему. Пожар необъяснимым образом остановился в самом начале улицы, будто пожалел все эти скромные деревянные домики, рестораны и магазинчики. Момоко ушла в себя, словно потерялась в собственном молчании. Она чувствовала, как часть ее души видит рядом Йоши, она играла с нелепой мыслью: что если бы их брошенные жизни так и остались лежать на прежнем месте, что если бы их можно было подобрать и снова, как в невозвратные времена, вместе пойти по этой улочке. Так странно стоять на этих булыжниках с Волчком, они ведь помнят Йоши. Тоска по невозможному физической болью отозвалась во всем ее теле.
Наконец она взяла себя в руки, обернулась к Волчку и с облегчением увидела, что он так же, как и она, очарован этим местом.
– Тут все таким и было?
– Я эту часть города не знаю, – безотчетно ответила Момоко. – Вернее, почти не знаю.
– Поразительная красота.
– Да.
К чему эта нелепая ложь? Она, Момоко, ничем не лучше Волчка. Ей было стыдно, и она пыталась оправдаться перед собой. Ей казалось, что, приходя сюда под ручку с Волчком, гуляя с ним по их с Йоши местам, она предает прошлое. Словно каждым своим шагом они попирали святыню. Так что же ей оставалось, как не утаить ту часть себя, которая знала и любила эти улицы? Скрывая прошлое, Момоко сохраняла ему верность, и только так их сегодняшняя прогулка не превращалась в фарс.
И все же, когда, пройдя пару шагов, Волчок остановился перед каким‑то ресторанчиком, у Момоко невольно оборвалось сердце. Теперь над дверью светил новый фонарь, ярко‑красный шар, как будто в заведении закатывалось свое собственное солнце, но двери, окна и увешанная цветами терраса остались прежними. Она попыталась было возразить, это, мол, не совсем то, что надо.
– Глупости. Лучше не придумаешь.
Волчка было не унять и не увести. Момоко не в первый раз замечала за ним это нелепое упрямство. Она совсем не удивилась, увидев постаревшее лицо знакомого хозяина. Тот посмотрел на девушку, потом на ее спутника, опять на нее, низко поклонился, улыбнулся на ответный поклон и снова поклонился. Он был счастлив вновь приветствовать ее в своем заведении. Момоко обернулась и смущенно проговорила по‑английски:
– Надо же, совсем забыла, я тут, оказывается, и раньше бывала. – И добавила, обращаясь к хозяину: – Вот что значит время – все в голове путается.
В ресторане было малолюдно, так что хозяин весь вечер обхаживал свою давнишнюю посетительницу с ее новым другом. Он потчевал Волчка простыми домашними блюдами, которые составляли славу ресторана, и был особенно удручен отсутствием риса. «Никак не достать, – извинялся он снова и снова, – даже на „свободном рынке", придется довольствоваться сладким картофелем». Но право, если у них не подают рис, значит, его нет во всем городе. Стыд, да и только. Картофель – это ведь, грубая еда простолюдинок, не унимался он. Но тут Момоко принялась расхваливать несравненные достоинства рыбы, и утешенный старик наконец оставил своих гостей.
Он вновь подошел к их столику под конец ужина и спросил, довольны ли они ужином. Волчок хотел поблагодарить хозяина за отличную еду, но никак не решался встрять в оживленный разговор между ним и Момоко, с обсуждения кушаний перешедший на ее теперешнюю работу. Ну что ж, можно пока немножко осмотреться по сторонам. Вот за соседним столиком воркует какая‑то парочка, чуть поодаль сидит невозмутимый в своем одиночестве мужчина, а у деревянной стойки возится со стряпней какая‑то женщина – наверняка жена хозяина. Но вот Волчок снова невольно прислушался к разговору. Речь зашла о друге Момоко, то есть о нем самом, интересно, что это о нем говорят? Но нет, уж не ослышался ли он? «Забавный юноша», «художник»? Расчувствовавшийся хозяин все предавался воспоминаниям о былых временах, когда Момоко на полуслове оборвала очередной экскурс в прошлое, резко повернулась к Волчку и подчеркнуто громко обратилась к нему по‑японски:
– Тебе, наверное, наскучили эти дурацкие ностальгические разговоры.
Хозяин будто впервые заметил Волчка, пристально посмотрел на него и поспешно удалился.
А сам Волчок в полном замешательстве глядел то на удаляющуюся фигуру, то на свою спутницу и наконец пробормотал с отсутствующим видом: «Ну что ты, вовсе нет». Надо же, глазел по сторонам как дурак и все прослушал. Теперь он отчаянно пытался по кусочкам собрать этот, на первый взгляд безобидный, разговор. Вроде как ничего не значащая, милая болтовня, он бы и значения ей не придал. Так почему же Момоко разволновалась, разозлилась и разговаривает в каком‑то неестественном, натянутом тоне, будто питается утаить что‑то важное. Казалось, они теперь всегда будут вести этот искусственный, мучительный и лицемерный разговор.
По правде говоря, Волчок даже и не расслышал толком всего, что говорил хозяин. Он бы и думать забыл про весь этот разговор, если бы не ее внезапная паника. Как тут не насторожиться? Конечно, он, как всегда, не у дел, в роли чужака, недоверчивого и подозрительного. Неловкий уход хозяина, уклончивая болтовня Момоко, а главное – эти слова. Забавный юноша, художник… Разумеется, он их слышал, они прозвучали над ним как удар набата и разбудили демона, что с некоторых пор затаился в его сердце. Она может говорить все, что угодно, – все равно ей не заглушить неумолчной бесовской стрекотни.
Волчок всегда считал себя беспечным и веселым человеком. Он не знал, что такое отчаяние. Скорее всего, это просто наводящая скуку литературная поза. Или, в крайнем случае, жалкий старый пес, воющий где‑то далеко, в чьем‑то чужом доме. Порой ему думалось, что эта неспособность к глубокой печали выдавала некоторую ущербность его натуры, поверхностность ума, попросту не вмещающего в себя весь трагизм окружающей жизни. А оказалось, это проще простого – взять и с головокружительной легкостью кануть в бездну и сгинуть там без возврата. Может, он просто окончательно рехнулся в этой проклятой стране? Или он все верно услышал? А что с Момоко, как узнать, целиком ли она ему принадлежит или только какой‑то своей частью? Может быть, есть в ней сокровенные закоулки, извилистые коридоры и бесшумные двери, а за ними – еще двери и еще коридоры, куда она его никогда не впустит. Потому что его не сочли достойным посвящения в ее тайны. Волчок вдруг показался себе надоевшей игрушкой, которую за ненадобностью бросили в темный чулан. Его терзаю неопровержимое, безнадежное понимание: впредь ему будут сообщать лишь неполную правду. Ему никогда не узнать всего.
По дороге домой было то же самое: Момоко болтала, а Волчок молчал в угрюмой задумчивости и только время от времени бессмысленно кивал, соглашаясь с тем, чего даже не слышал. Впрочем, ей к этому не привыкать. Отец, бывало, в последние годы тоже впадал в черную меланхолию, а теперь – Волчок. Вот она и пыталась развеселить его своим щебетанием, но все без толку – выходило только хуже. Домой они пришли в полном молчании.
Комната Момоко все же оставалась совсем другим, особенным миром, и там стало немножко легче. Волчок ослабил узел на галстуке, огляделся по сторонам. Здесь Момоко принадлежала ему, принадлежала раньше и будет принадлежать впредь. Так было на протяжении всех осенних месяцев. Снятая одежда была как внешние слои, под которыми постепенно обнажалась настоящая, его Момоко. Здесь они отдавались друг другу безраздельно, здесь сливались воедино. Здесь, в этой комнате, была их крепость, их маленький мир, и так будет всегда. Здесь он мог заключить в объятия Момоко, недоступную чужим взглядам, потому что эта Момоко выбрала его.