Пуговицы на кителе блеснули в приглушенном свете лампы – Волчок мягко подтолкнул Момоко к стене. Та улыбнулась и прислонила голову к притолоке, но улыбка была краткой – тягостный путь домой отбил всю охоту к любовным забавам.
– Что за игры?
– Какие игры?
Она отвернулась. К чему сейчас эти дурацкие выходки? Противно и не смешно. А Волчок не унимался – распахнул на ней пальто и прижался всем телом.
– Прекрати, Волчок.
– Я не играю, но если хочешь…
Он улыбнулся, одной рукой придержал ее голову и поцеловал в губы. Другая рука скользнула к пуговицам на платье.
– Прекрати, говорят тебе!
Момоко резко оттолкнула пошатнувшегося от неожиданности Волчка. Но вот он снова придавил ее к стене и поцеловал еще крепче, даже распробовал вкус губной помады. На этот раз оттолкнуть его не удалось. В нем поднялось все пережитое за последние несколько дней. Прождал ее столько часов, места себе не находил от тревоги, и зачем? Чтобы его отослали прочь, как назойливого мальчишку, да еще унизили напоследок, отговорившись усталостью. А потом эти мучительные полунамеки, повисшие в воздухе недоговоренные фразы, эта нарочитая болтовня. И в довершение всего – «Прекрати, Волчок». И как ей хватает наглости разговаривать с ним в таком тоне? За кого она его принимает? За осточертевшего идиота? Или, на худой конец, за набившего оскомину зануду? Зануду, который перестал ее забавлять и может возвращаться, откуда пришел, не удостоившись даже прощального поцелуя? Вот чем все кончилось? Дали от ворот поворот?
Волчок сам не знал, что творит, даже не осознавал, что прикасается к ней. А руки его между тем оторвали Момоко от стены и с силой бросили на футон. Он опомнился, услышав резкий звук рвущейся ткани, не веря своим глазам, недоуменно посмотрел на лоскут ткани и патетически бросился на колени перед ней.
|
|
– Убирайся! – крикнула она.
Волчок поднял руки, будто моля о пощаде:
– Прости, я случайно.
– Случайно?
– Я не хотел.
– Неправда, хотел.
– Нет, просто я думал, тебе надоело… ну… – он заикался, казалось, он не о себе вовсе говорит, а пытается выгородить какого‑то постороннего человека, – все, что между нами происходит… я надоел… – он закинул голову и уставился на абажур. Желтый луч света покачивался на потолке, словно насмешливая луна с ленивым любопытством наблюдала за ним с незнакомого небосвода. – Ты пойми, так было всегда и со всеми. Я всегда всем надоедал. До знакомства с тобой я то и дело ухаживал за женщинами, которые на первом же свидании давали понять, что я их утомил. А теперь ты.
Волчок опустил глаза и увидел, что Момоко так и лежит на футоне не шелохнувшись. Он увидел ее разодранное платье, полный недоверия взгляд. Да слушает ли она его вообще? Волчок сжал зубы. Хоть бы она поняла, что случилось!
– Позавчера, когда я прождал тебя весь день… Знаешь, к тому времени, когда ты вернулась, я уже ни на что не надеялся. Я не думал, что ты вернешься. Я думал, все кончилось.
Волчок поник головой и сидел сгорбившись, глядя в пол. Момоко показалось, что он стал меньше ростом.
– Ты понимаешь?
Она медленно покачала головой и приподнялась:
– Совсем ты не надоел, Волчок, просто я устала. А ты никак не хочешь понять.
– Пожалуйста, извини меня. Неужели никак нельзя спасти?
– Что, платье? – Момоко пощупала разорванную ткань. – Ничего страшного, можно зашить.
|
|
– Мне так жаль, правда. Я виноват.
Момоко сидела на краю футона и внимательно глядела на него. Вроде бы Волчок как Волчок. Но разве можно знать, будет ли он снова ее Волчком?
– Еще бы не виноват, – сказала она наконец. – А сейчас тебе лучше уйти.
– Мы завтра увидимся?
– Не знаю, – вздохнула она. – Я подумаю.
– Тебе позвонить завтра утром?
– Волчок, – Момоко закрыла глаза, – пожалуйста, уходи.
– Можно я тебе позвоню?
Момоко кивнула, понимая, что иначе его не выпроводить.
Потом он ушел. Комната вновь принадлежала ей.
Она рывком сняла платье и бросила на пол. Потом прислонилась к дверному косяку, глядя перед собой пустым взглядом. И только тогда почувствовала, насколько устала. Даже думать толком не хватает сил. Да что там, вообще нет сил думать. Может быть, завтра она поймет, что все было ошибкой. Может быть, завтра она увидит все под другим углом. Может быть, они просто встретились в неудачный момент, были оба на взводе, готовые взорваться в любой момент. Может быть, она беспокоилась о Йоши, в то время как ей следовало думать о Волчке. А потом она залезла под одеяло, свернулась калачиком и сразу уснула.
В парке Синдзюку американские солдаты и их японские подружки прогуливались под деревьями гинкго, покрытыми большими желтыми листьями. Расположенный недалеко от военной базы парк поначалу показался Момоко удачным местом для свидания на следующий день, но теперь она в этом стала сомневаться.
Они углубились в парк по одной из аллей. Вскоре Момоко опять пожалела о том, что они сюда пришли: в рощице нашла приют пара самозабвенно прижавшихся к дереву любовников.
|
|
– Я думала, днем тут поспокойнее.
Солнечные лучи едва пробивались сквозь высокие кроны сосен и кленов. Они молча шли по тенистой дорожке. Лишь огромные черные вороны шумно перелетали с ветки на ветку, оглашая парк пронзительным криком. Был ясный осенний день, тихий и безветренный, но покой этот был обманчив. Стоило лишь приглядеться повнимательнее, то там, то здесь виднелись парочки: американские солдаты и девицы по вызову. Иные стояли, прижавшись к гигантским стволам вековых кленов и сосен, иные лежали в ворохе алых листьев под их раскидистыми кронами. Момоко охватило странное чувство. Так натуралист обнаруживает целый мир невиданных форм жизни под ненароком поднятым камнем или веткой. Она знала, что в этом парке всегда встречались и влюбленные, и проститутки со своими клиентами, но раньше это бывало только вечерами, теперь же средь бела дня, под сияющим безоблачным небом. Яркими пятнами возникали они среди зеленых ветвей: девушки в цветастых платьях, с коралловыми накрашенными губами и переминающиеся с ноги на ногу парни в хаки.
Волчок и Момоко вышли из леса. Тут парк неожиданно переходил в бескрайнюю, ослепительно‑изумрудную лужайку. Они дошли до развилки и направились к большому пруду, оставив позади, на самой опушке, солдата, который угощал сигаретой сидевшую на скамейке девушку. В некотором отдалении солдаты затеяли футбольный матч. Яйцеобразной формы мяч то и дело описывал дуги в бескрайнем осеннем небе.
– Ты меня вчера испугал, Волчок, – заговорила Момоко, когда они наконец остановились у большого центрального пруда. Летом он весь покроется водяными лилиями с широкими, как тарелки, листьями, но сейчас цветов было не видно.
Момоко вгляделась в мутную воду: стайки закормленных золотых рыбок‑переростков плавали у самого берега. Время от времени они высовывали головы на поверхность и разевали рты, но не за кормом, а будто чтобы глотнуть воздуха.
– Я не хотел. Честное слово. Веришь?
Момоко смотрела куда‑то вдаль, на гладь пруда.
– Хотелось бы верить.
– Я сам не понимаю, что на меня нашло, я перенервничал, у меня в голове все смешаюсь. Думал, я тебе надоел…
Она наконец посмотрела на него и медленно покачала головой.
– Видимо, я просто ничего не понимаю в любви, – вздохнул он.
– А кто понимает? – ответила Момоко и кинула в пруд сухой кленовый лист. К нему тут же устремились полчища рыбок.
Она пошла дальше по огибавшей пруд дорожке, а Волчок поспешил следом, на расстоянии одного шага.
– Я тебя обидел, а я ведь не хотел. Понимаешь, то, что случилось, то, что ты видела, – неправда, это был не я. Я никогда никого не обижал. Я просто не умею. А тебя я тем более не хотел обидеть, никогда в жизни. Я тебя люблю! – выкрикнул он через разделявшую их гравиевую дорожку.
При этих словах Момоко остановилась, повернула голову и посмотрела Волчку прямо в лицо. Но напрасно он искал ответной любви в этом пристальном взгляде. В ее глазах были лишь разочарование, глубокая печаль и еще что‑то, наверное своего рода благодарность. Уж лучше бы он вовсе не влюблялся. Ну почему так? Почему он не может, как все нормальные люди, пройти через ошибки первой любви, влюбиться, разлюбить, снова влюбиться? Почему? Так несправедливо, сокрушался Волчок, ведь какой‑то внутренний голос шептал, что ему суждено любить лишь раз в жизни. Так почему же эта единственная любовь дарована ему столь рано, когда он так неопытен и не умеет ее удержать?
Момоко повернулась лицом к пруду, зябко поежилась и скрестила руки:
– Может быть, нам не стоит говорить о любви…
– Момоко, – сказал Волчок умоляющим голосом, – я не хотел делать тебе больно. Это была какая‑то ужасная ошибка.
Он стоял под ее испытующим взором – сгорбленная фигура в форме, с зажатой под мышкой фуражкой. За спиной гасли последние лучи закатного солнца, по вечернему парку бродили парочки и одинокие солдаты.
Момоко протянула руку, и лицо ее тотчас озарилось открытой, обезоруживающей улыбкой. Еще пару недель назад он казался ей мальчиком, который решил поиграть во взрослую войну. Вечерело. Момоко поспешила уйти от сгущавшейся тьмы и того, что она принесла в ночной парк. Момоко поняла, что теперь рядом с ней совсем другой Волчок.
Глава десятая
Наступало Рождество. И снова Волчок пробирался сквозь вокзальную толпу вместе с капитаном Босуэллом и парой рядовых. Ему было не привыкать к столпотворению на перроне, да и на специальные военные поезда он насмотрелся – в последнее время часто приходилось переводить на выезде.
Когда поезд вырвался из города, пошел снег, сначала мокрый, вперемежку с дождем, потом полетели хлопья, легкие, как яблоневый цвет на ветру. Купе у них было обставлено по высшему разряду: имелась маленькая жаровня, окна были как следует заделаны, а четверка путешественников отражалась в сияющем новеньком зеркале.
Смеркалось. Капитан Босуэлл обсуждал с солдатами события последнего футбольного сезона и время от времени прикладывался к фляжке.
– «Медведи», – заявил он касательно грядущей игры. Солдат не соглашался. Он болел за «Кливлендских баранов». – Нет, «Медведи», – упорствовал Босуэлл, – это их год[12].
Он передал фляжку Волчку. Тот, тоже отхлебнув, подумал про себя, что все любезные его сердцу ассоциации с фамилией Босуэлла как‑то сошли на нет.
Они проспали ночь, завернувшись в шинели вместо одеял, а наутро прибыли в Сендай, морской порт к северу от Токио. Бомбежки разрушили часть старого города, но ко времени их приезда об ужасах войны непосредственно свидетельствовали лишь два затонувших в порту грузовых судна. Снегопад прекратился, но с Японского моря дул холодный ветер.
На этот раз они не собирались обыскивать очередную школу, библиотеку или железнодорожную станцию. У них было особое задание: предстояло допросить самое богатое семейство в префектуре. Это были не просто крупнейшие землевладельцы в стране, в их полной власти находились и тысячи работавших на этой земле людей. В голове Волчка всплывали обрывки школьных знаний о трехпольной системе земледелия. Надо в ближайшие несколько лет искоренить все эти пережитки средневекового прошлого, – может, тогда и от этой войны будет хоть какой‑то прок. Здесь был особый мир, все еще погруженный в темные века, но скоро и тут настанут новые времена. Волчок трясся в армейском джипе, вооруженный, как и его спутники, пистолетом и автоматической винтовкой. И чем ближе они подъезжали к поместью, тем тверже Волчок верил в возложенную на него миссию.
Во дворе их поджидала верхушка семейного клана: отец и два сына. Один из них напомнил Волчку управляющего в лондонском отделении его банка: сухопарый, сутулый и хмурый человек. Отец, в очках и с лысиной, походил на адмирала Того[13]. Капитану Босуэллу были нужны сведения о владениях и коммерческих делах семьи. Был у него и другой интерес: в одном из принадлежащих семье складов могло быть спрятано огромное количество золота.
Они вошли в дом, и Босуэлл сразу же рявкнул, что бы все расселись за большим столом. Волчок автоматически перевел команды таким же резким тоном.
Младший сын в общих чертах обрисовал размеры имущества и земельных владений семьи. Военные недоверчиво переглянулись. Осмотр начался прямо с утра и шел с многочисленными проволочками. Волчок переводил вопросы и частенько сам повышал голос в пандан гневным выпадам Босуэлла. Все это время японцы сидели с совершенно невозмутимым видом. Они подолгу медлили с ответом, так что Волчку приходилось повторять вопросы по два, а то и три раза. Прежде чем дать ответ, они обычно негромко совещались.
– Хватит шептаться! – гаркнул в одни из таких моментов Босуэлл.
Волчок перевел соответствующим образом и даже стукнул кулаком по столу для пущей выразительности.
А японцы просто посмотрели на него. Их даже не особенно заинтересовал произведенный им грохот – досадный, но мало относящийся к делу шум. Волчок нахмурился. Они хитрят. Приветствовали их поклонами, улыбались и кивали при знакомстве, но с лиц не сходило все то же сухое выражение. Они попросту не признавали ни присутствия военных, ни возложенной на них власти, так же как не признавали самого факта оккупации. Они превращали допрос в игру и снисходили до ответа только после долгих презрительных пауз.
Сила была то на одной, то на другой стороне, как будто в этой комнате продолжали вести войну, только на менее приземленном, уже интеллектуальном уровне, как будто не было поражения и не прозвучал призыв императора стерпеть нестерпимое.
Потом отец произнес небольшую речь, в которой пытался защитить имущество семьи. Босуэлл обернулся к Волчку в ожидании перевода.
– Он просит вас понять, что они любят своих арендаторов и никогда их не обидят. Они живут с ними бок о бок на протяжении многих поколений. Помогают им в неурожай, любят их, как родных детей, а те отвечают им взаимностью.
Босуэлл смерил отца откровенно презрительным взглядом и готов был высказать ему все, что о нем думает. Манеры и осанка старика несли печать того самого средневекового высокомерия, из‑за которого, по убеждению капитана Босуэлла, и заварилась вся эта каша. Но и конце концов Босуэлл всего лишь проворчал что‑то нечленораздельное, будто желая показать, что иного ответа старик и не заслуживает. Ведь торжествующему победителю больше пристало одним презрительным хмыканьем сокрушить старый режим, со всеми его пороками и предрассудками.
Капитан Босуэлл и два его солдата перерыли все склады, но ничего не нашли. Волчку подумалось, что с этим рейдом все получилось так же, как и со всеми предыдущими. Они завалили его из‑за спешки, из‑за того, что толком не разобрались в ситуации.
Потом Волчок перевел приказ капитана Босуэлла о продаже семейных владений в соответствии с декретом о земельной реформе. Японцы кивнули с таким видом, как будто у них на такой случай был заготовлен собственный план – продать участки каким‑нибудь мертвым душам. На прощание они поклонились и стояли согнувшись, пока американский джип не скрылся за углом.
Волчок вернулся в Токио с твердым намерением все исправить. Всю поездку он не мог избавиться от чувства, что Момоко от него ускользает. Он представлял, как она ходит на работу, на вечеринки, на посиделки, как она болтает с другими мужчинами, весело смеется, как свободно и щедро раздает им свои улыбки… У него перед глазами стояли все эти обходительные хлыщи, которые смешили ее – которые умели рассмешить любую женщину. Многие годы одиноких наблюдений научили Волчка одному: все начинается со смеха, и теперь сама мысль о смехе сделалась для него ненавистной. Во всех своих поездках он не находил ничего забавного, а те, кто придерживался иного мнения, казались ему подозрительными, чудилось, все они на стороне Момоко.
Волчок ехал домой и чувствовал, как весь отяжелел от гнетущих мыслей, совсем как деревья за окном – от дождевой влаги. «Конечно, такой я ей не нужен, но что делать…» – сокрушался он и еще глубже проникался сознанием своего несчастья. Конечно, каждый день без Волчка был исполнен для нее неомраченной свободы. Свободы от него. И вот он возвращался, окутанный черным облаком своей несчастной любви, и знал, что в его присутствии померкнет и солнце в небе, и блеск в глазах Момоко, и искры веселья за столом. Ну разумеется, он будет им всем в тягость. Будет все понимать и ничего не сможет поделать, так и станет таскаться повсюду с жалким видом, а черное облако несчастной любви будет таскаться за ним, как воздушный шар на веревочке. Он ее утомит. Надоест ей. Или уже надоел. Кто знает, может быть, недалек тот день, когда взгляд ее скажет, что она думает о другом.
Волчок сидел в трамвае и с почти физическим усилием старался отогнать прочь все эти мысли. Он направлялся к ней на работу и все никак не мог унять тревожное волнение от предстоящей встречи. До сих пор они смотрели друг на друга, освещенные огнем любви, слепящее сияние которого скрадывает любые несовершенства. Теперь им предстояло заново открыть друг друга. Через ведущую на Японское национальное радио стеклянную вертящуюся дверь Волчок прошел, будто на первое свидание. И все проведенные вместе ночи, казалось, ничего больше не значили. С первого же взгляда будет ясно, нужен он ей или нет. Волчок приготовился к худшему.
Но когда она подняла голову от работы, стремительно отложила прочь сценарий и почти побежала к нему, Волчок понял, что это она, его Момоко. Она обвила его руками, уткнулась ему в грудь. Наконец бросила взгляд в сторону студии, не подсматривает ли кто, и поцеловала его – опять его Момоко. Все было снова хорошо, веревочка порвалась, и темное облако улетело прочь, как воспоминание о страшном сне.
Все стало как в первые дни. И совершеннейшие мелочи вновь обрели свой волшебный смысл. Идти по улице за руку, переплетя пальцы с длинными пальцами Момоко, время от времени нежно сжимать ее руку, держать ее то крепко, то совсем слегка. На него вдруг обрушивался поток торопливой болтовни – опять радость, значит, она мало с кем разговаривала в его отсутствие и уж подавно не одаривала чужих мужчин благосклонными улыбками и смехом. А теперь, искоса поглядывая на него, выспрашивает, чем он занимался. Все было как прежде, только намного лучше. Все было хорошо. Они вновь обрели рай безоговорочного, ничем не омраченного доверия. Даже молчание звучало теперь как обнадеживающее заверение.
Они свернули за угол и, не доходя до трамвайной остановки, замедлили шаг у фруктовой лавки. Еще неделю назад ее здесь не было, иначе они бы ее непременно заметили. Она возникла на пустом месте, словно сама собой. Впрочем, настоящее чудо было в другом: перед лавкой были выставлены свежие, только что срезанные цветы. Не более полудюжины ведер, но и этого хватало, чтобы весь тротуар вспыхнул красно‑желтым пламенем. Город оживал. Они залюбовались цветами, а когда из глубины лавки вдруг неслышно появилась немолодая хрупкая хозяйка, Момоко поклонилась и осторожно вынула из ведра красную розу. Ей подумалось, что лавочка открылась здесь очень кстати. Ведь город нуждался в цветах не меньше, чем в рисе, – конечно, люди будут покупать их, чтобы принести свет в дома.
Низко стоявшее солнце залило расчищенный бульдозерами пустырь, и мутные лужи вдруг зазолотились под его косыми лучами. Момоко помахала розой прямо у Волчка под носом, но тот только и мог, что завороженно смотреть на нее.
– Замри!
Она замерла.
Такая дерзость – смотреть ей прямо в глаза. И все‑таки он посмотрел. Непонятно, какого они цвета, синие или зеленые. В конце концов он решил, что они сине‑зеленые. Он такого цвета нигде больше не видел, его и не найти больше нигде, только в глазах Момоко. Поразительное ощущение. Чем дольше он смотрел, тем глубже его затягивало. Волчок вспомнил те времена, когда он почти совсем не знал ее и мог лишь поглядывать на нее украдкой, исподтишка. Как ему хотелось тогда потеряться в ее глазах. А теперь он мог это сделать. Она была одновременно такой родной и такой незнакомой, так взволнованна и так бестрепетна. В том, как он смотрел на нее, неотрывно и долго, была и нежность, и непристойность, это было и подтверждение его бесконечной любви, и надругательство над этой любовью. Он еще долго смотрел на нее по праву сокровенной близости, со спокойной уверенностью любовника и одновременно с бесстыдством докучливою чужака. И Момоко не отводила глаз, смотрела открыто и без смущения и лишь время от времени вспоминала о том, что вокруг ходят люди и они с Волчком являют собой достаточно странную картину.
Момоко вновь взяла его руку, и они пошли дальше сквозь толпу, мимо расчищенных пустырей, обугленных зданий, успевших зарасти травой и цветами, – пошли к трамвайной остановке.
Комната Момоко вновь стала их святилищем. Они лежали на футоне и тихонько беседовали, сверху на них лился приглушенный свет лампы, и только случайные гудки автомобилей напоминали о том, что за стенами комнаты тоже существует мир. На полу стояли две тарелки с остатками привезенной Волчком консервированной ветчины. Они уже выпили последнее саке из того самого лакированного кувшинчика, что привлек внимание Волчка в их первый вечер. Казалось, что с той поры прошла целая вечность, да и сам он стал совсем другим. Оглядываясь на те времена, Волчок видел малого ребенка, а не взрослого мужчину, которым он вроде как уже был два месяца назад.
Они никогда больше не вспоминали о глупом недоразумении, которое чуть не стало для них роковым. Не то чтобы они напрочь о нем забыли, просто решили, что всякое бывает. Ну, случилось. Теперь это позади. Момоко опять смотрела на него сияющими глазами влюбленной женщины. Она призналась, что в первые недели их романа с ней произошло нечто удивительное: она будто стала вся просвечивать, кожа обрела какую‑то особую прозрачность и глаза стали ясными и заблестели, как никогда прежде. Конечно, окружающие прекрасно понимали, в чем дело, – ведь причина была черным но белому написана у нее на лице. Сейчас в ее глазах снова читалось то же самое, и Волчок снова ничего не боялся. Сорвавшийся с цепи демон больше не метался в его голове – его будто вытряхнули оттуда, как осадок из кувшинчика для саке.
Интересно, почему никому не пришло в голову написать о счастье, думал Волчок, быстро шагая к Момоко по людной улице. Наверное, потому, что счастливые люди слишком заняты своим счастьем. Им жалко времени на размышления вроде: ах, если бы быть тем‑то или там‑то, они не оглядываются назад и не заглядывают в будущее, они просто проживают каждое мгновение настоящего. К тому же чужое счастье в лучшем случае кажется скучным, а в худшем – служит горьким напоминанием о том, что оно, в принципе, бывает на свете.
Волчок старался поскорее пробраться сквозь наводнившую тротуар толпу. Сосредоточенно глядя под ноги, он вспоминал, как в кругу его кембриджских приятелей было принято иронизировать по поводу счастья. Интересно, а был ли кто‑нибудь из них действительно счастлив? Волчку вдруг подумалось, что невелика наука – с презрением отвергать чужое счастье. Когда он наконец поднял глаза, Момоко уже выходила ему навстречу из дверей радиоцентра. Подкрадывались сумерки, низкие облака зубчато громоздились на линии горизонта. На ее губах играла все та же улыбка, в походке была все та же радостная стремительность. Совсем как у него. А теперь вся ночь впереди. Волчок ждал этого момента весь день и знал, что с его наступлением окончательно утратит привычное чувство времени. Надо постоянно помнить о важности момента, не то ночь закончится прежде, чем он успеет как следует насладиться ею.
Волчка отправили бродить по холмистым улочкам квартала Кодзимачи. Момоко не велела ему возвращаться домой на протяжении часа – готовила ему какой‑то сюрприз. Это требовало времени, но, право же, стоило того. Что ж, почему бы нет – заинтригованный Волчок вышел на свежий прохладный воздух, совсем как отец семейства, совершающий прогулку перед ужином. Ну конечно, столько времени может уйти только на стряпню. Он шагал по улицам, согреваемый соблазнительными картинами: тонко нарезанная рыба, угри в сладком соусе, соления и свинина. Нарисованные его голодным воображением – картины отличала редкая живость, на мгновение даже показалось, будто в воздухе повеяло имбирем. Слава богу, низко нависшие в небе тучи вроде не собирались проливаться дождем и было недостаточно холодно для снегопада.
Наконец он в прихожей сбросил промерзшую шинель, оставил ботинки у порога, поспешно затворил дверь. Но не учуял вожделенных запахов. Все было тихо. Заинтригованный, даже насторожившийся, Волчок пристально вглядывался в полумрак и поначалу ничего не мог разобрать.
Она сидела у окна, с опущенными долу глазами, поджав ноги. Волчок встал как вкопанный. Ему было больно, будто от резкого удара какой‑то невидимой руки, что внезапно преградила ему путь и выбила из привычной колеи. Так вот что заняло столько времени. Медленно, все еще чувствуя в груди боль от воображаемого удара, он опустился на колени напротив, не зная, что теперь нужно делать, – заговорить или молча ждать. Одно было ясно: правила этой игры ему неведомы, что будет дальше – непонятно, остается просто сидеть и ждать.
Момоко подняла голову – на Волчка пристально смотрели глаза незнакомки, чужестранки, глаза из какого‑то неведомого мира. Его американские сослуживцы назвали бы это нокаутом. Потрясение было неожиданным и сильным, внутри у Волчка будто перевернулось что‑то бесконечно важное, как, бывает, в один неосторожный миг переворачиваются человеческие жизни. Волчок знал по книгам, как можно, не моргнув глазом, влюбиться и так же мгновенно разлюбить. Ему доводилось читать про юных девушек, что за долю секунды читали всю свою судьбу в глазах незнакомцев, про мужей, что решали уйти от своих жен, пока подносили к сигарете зажженную спичку. Такое случается, и почему‑то Волчок был уверен, что сейчас это случилось с ним. Так сбившийся с дороги путник останавливается, глядит no сторонам, дивится собственной беспечности и гадает, куда это его занесло.
Вот и Волчка охватила такая же щемящая тревога, она застучала в висках, забилась в пульсирующих венах, дошла до кончиков пальцев рук и ног. У него вспотели ладони, а голова стала будто пустая. И тут в мозгу его всплыло слово «заблудший». Не чужак, не иностранец, он попросту заблудился. И будет все сильнее сбиваться с пути с каждым шагом вглубь этой неизведанной территории, один, без компаса, без карты. Что из этого всего может выйти? Кто эта женщина, которую он знал как Момоко? Разве она экзотическая кукла, чтобы повертеть ее в руках, или картинка в журнале, чтобы глубокомысленно разглядывать ее, развалившись в кресле посреди гостиной за тысячу миль отсюда? Нет, это он оказался в ее мире, и первым его побуждением было – Волчок едва решался признаться в этом самому себе – бежать. Уйти восвояси, пока он не забрел слишком далеко. И без того глубокое потрясение было еще труднее пережить оттого, что случилось все в их комнате, коснулось самого сокровенного.
Хладнокровно, не спеша он разглядывал ее лицо, бесстрастно изучая отточенные многовековым каноном черты японской красавицы. И вместо своей Момоко созерцал эту новую женщину. Так живущий вдали от родины изгнанник смотрит порой в окно, видит чужой пейзаж под чуждым небосводом и досадливо вдыхает сухую пыль. Волчок больше не казался себе заблудившимся путником, скорее мечтателем, который долго разглядывал карту далекой страны, а потом отложил ее и остался дома, радуясь, что не ввязался в сомнительную авантюру. Но что, если этот страх лишь оборотная сторона возбуждения, может быть, его слишком взволновала происшедшая в ней перемена, этот новый экзотический образ, по которому он издавна томился? Странный облик Момоко и отпугивал, и манил его, словно два Волчка спорили между собой, один уговаривал уйти, другой не желал ничего слушать и готов был переступить порог этого незнакомого мира, завороженный его пугающим, но неодолимым очарованием.
Ее черные волосы были забраны в тугой сложный узел, из которого торчала большая перламутровая шпилька. А под ними было не лицо его Момоко, а белая маска. Не осталось и следа прозрачной, нежной кожи, которую он когда‑то сравнивал с тончайшим фарфором. Теперь у нее были угольно‑черные ресницы и брови, карминно‑красные губы. Маска смотрела на него глазами, которые казались то бесконечно родными, то совсем чужими. Причем переход был настолько неуловим, что Волчок никак не мог толком определить, чей это взгляд на этот раз, его Момоко или той, другой женщины. Густо наложенный грим еще не высох, набеленные щеки и накрашенные губы влажно блестели, освещенные двумя свечами, которые она поставила по обе стороны от себя. И все же, завороженный необычным зрелищем, он тосковал но естественной прелести свежих губ и нежной кожи, по лицу, которое можно было поцеловать и погладить, в то время как на эту маску можно было только смотреть. Волчок с детства помнил отвратительный привкус пудры и румян на размалеванных, как театральные маски, лицах лобызавших его теток. Сейчас он глядел на эту кукольную головку напротив и снова чувствовал на губах тот же приторный вкус.
Волчок опустил глаза. Его взгляд затерялся в великолепии тяжелого шелкового кимоно, которое Момоко тщательно обернула вокруг себя, пока он бродил по улицам в предвкушении вечернего пиршества. Волчок не мог точно определить цвет кимоно: было оно красным, пурпурным или багровым? А может быть, все три цвета вместе – он такого никогда раньше не видел. Буйные извивы прихотливого орнамента волнами сбегали с плеч и закручивались в нарядный водоворот на длинных рукавах с тщательно уложенными и застроченными складками. Узор, казавшийся поначалу беспорядочными завитками, обернулся при ближайшем рассмотрении огромной яркой бабочкой. Еще минута – и она упорхнет, взмахнув шелковыми крыльями. Завязанный спереди пояс‑оби приподнимал маленькую грудь. Волчок знал, что на женское кимоно уходит около двенадцати с половиной метров материи, – его подол шлейфом расстилался по полу, напоминая придворное бальное платье времен поздней империи.