Глава тридцать первая
Маленький парк прямо напротив ресторана был ему хорошо знаком, однако теперь он навсегда изменился. Когда Волчок прогуливался там раньше, обычно один, парк, казалось, относился к жизни, которую он лишь временно оставил и к которой неизбежно вернется. А сейчас все было иначе. Сегодняшнее событие перевернуло его жизнь. Теперь парк уже никогда не будет прежним. Рядом с ним была Момоко. Они едва осмеливались смотреть друг на друга. Рабочий день еще не закончился, и парк был почти пуст. Можно было не бояться, что их кто‑нибудь услышит. И все равно они почти не разговаривали. Разве что изредка обменивались сдержанными репликами. Момоко шла, опустив голову, лишь время от времени поглядывала на кроны деревьев. Потеплело. На открытой лужайке отдыхала компания модной молодежи, они развалились в лучах послеобеденного солнца и слушали музыку из маленького радиоприемника. За ними, опершись подбородком на трость, сидел пухлый старомодный джентльмен в окружении таких же пухлых голубей. Момоко скрестила руки на груди, Волчок сцепил за спиной. Их можно было бы принять за немолодую пару, что совершает свою привычную прогулку. А вот и свободная скамейка.
– Пройдемся еще? – Момоко быстро взглянула на него и вздохнула, глядя на деревья и лужайки.
– Да. – Волчок уставился на свои туфли. Она и до этого что‑то говорила, но это были первые слова, на которые, как ему показалось, он может ответить. Последние несколько минут он никак не мог избавиться от ощущения, что женщина рядом с ним – вымысел, что в любой момент она может исчезнуть, снова раствориться в толпе. – Припекает, – добавил он некстати, как будто они гуляли так каждый день.
|
|
Они продолжали идти, все так же молча. Молчание было им необходимо, но крайней мере Волчку. Главное – просто идти рядом, не говоря ни слова. Волчок даже не был уверен, что он может говорить. Она любовалась окаймлявшими тропинку розовыми кустами, скользящим взглядом окидывала парк. «Совсем как птица», – подумал Волчок. А потом она посмотрела на него, и он на мгновение утонул в глубине ее глаз, но быстро потупился.
– Что ты делаешь, Волчок? – Она медленно покачала головой, будто пыталась решить сложную головоломку. – Что ты здесь делаешь?
– Я… – Он запнулся, украдкой, словно прося помощи, посмотрел наверх и продолжил, поняв что рассчитывать не на что: – Я и сам не знаю.
Галстук у него съехал набок, верхняя пуговица рубашки расстегнулась, он попытался было застегнуть ее, но обнаружил, что она вовсе оторвалась. Когда это все произошло? Увидев, что Момоко смотрит вдаль, он поспешно привел одежду в порядок и пригладил волосы.
Момоко переминалась с ноги на ногу, не зная, идти ли дальше. Волчок попытался продолжить светскую беседу, которая их до сих пор кое‑как устраивала.
– А ты?..
Она выжидающе посмотрела.
– Как ты живешь? – Волчок перевел взгляд на газон и отдыхавших на нем людей. – Ты счастлива?
Она медленно покачала головой:
– У меня все хорошо. Я довольна своей жизнью. Я добилась, чего хотела.
Волчок кивнул:
– Рад это слышать, очень рад.
– Ты приехал, чтобы это услышать?
– А что в этом такого?.. Хотя понимаю, это может показаться странным, особенно столько лет спустя.
Момоко ничего не ответила. Волчок продолжал:
|
|
– Меня сюда привело предчувствие, что мне удастся найти тебя и сказать то, что я должен сказать, прежде чем мы умрем или совсем состаримся. – Он ждал ответа, но ответа не было. Момоко все так же безучастно смотрела на деревья, быть может, слушала птиц. – Мне не нравились чувства, которые… я держал в себе все эти годы… Моя жизнь не…
Момоко резко повернулась, ее глаза возмущенно вспыхнули.
– Как ты нашел меня?
Волчок, все еще во власти только что произнесенных слов, воззрился на нее, отчаянно пытаясь вспомнить, как.
– Пара минут над телефонным справочником. Это было довольно просто.
– А перед этим ты несколько дней шпионил. – Она сердито посмотрела на него, словно уличив во лжи. – Эйко дала мне телеграмму. Что ты приезжал. Да, она никогда не видела тебя, но знала, кто ты такой.
– А‑а… – Волчок кивнул с притворным удивлением. – Ее так зовут?
Момоко быстро посмотрела на часы. На другой стороне площади последние служащие покидали здание редакции. Парк начал наполняться людьми. Она бросила: «Сюда» – и поспешила вперед. Молча они пересекли площадь, причем Момоко опережала его на несколько шагов.
И вот заветная дверь медленно отворилась перед Волчком, распахнутая рукой Момоко. Вечерний свет озарял вестибюль и ряд висевших вдоль стен портретов. Волчка охватила робость, он был готов сбежать, но Момоко поторопила его, он переступил порог и вошел в здание, на которое так много лет смотрел издалека. Момоко уже шагала мимо заваленных книгами и рукописями кабинетов. Со стен приветливо или сурово глядели живые и мертвые писатели и поэты. Волчок неуверенно шел по коридору, стараясь не потерять Момоко из виду.
|
|
Наконец они вошли в просторный, заставленный книжными полками кабинет. Большой стол был весь завален рукописями, окно выходило на площадь, которую они только что пересекли. Волчок застыл в дверях и ошеломленно оглядывался. Он понял, что это ее кабинет.
– Заходи. Садись, – промолвила она бесстрастно и указала на кресло у стола. Он смущенно сел. – Я бы предложила тебе чаю, – начала она, – но заварка кончилась, и мне, честно говоря, неохота возиться. Виски подойдет?
Волчок кивнул, глядя на нее пустым, беспомощным, заискивающим взглядом, взглядом человека, который перестал даже делать вид, что он хозяин своей судьбы. Да, виски подойдет. Он взял стакан и сам не заметил, как выпил. Момоко снова подлила, даже не спросив, затем села за свой рабочий стол.
– Итак… – Момоко блеснула на него своими сине‑зелеными глазами, – Тебе не нравятся чувства, которые ты носил в себе все эти годы?
– Нет. – Волчок подался вперед, вдыхая смесь из запахов виски, лосьона после бритья и едва уловимого аромата духов Момоко.
Он снова приложился к стакану.
– И ты думал поделиться ими со мной? Да?
Волчок хотел было ответить, но ответа не требовалось, а Момоко все не сводила с него глаз, так что ему даже страшно стало.
– Так ты думал, что поведаешь мне про эти чувства, а я скажу, мол, все хорошо и у меня все в порядке? Что это было давно, что жизнь с тех пор наладилась – и ты можешь сбросить с души бремя этих чувств и жить в свое удовольствие?
Теперь Момоко смотрела на свой стол, вертя в руках медное пресс‑папье с тремя мудрыми обезьянками, и медленно качала головой. Запах вареного риса, холодный воздух комнаты Йоши, разбросанные но полу фотографии, все эти вопросы, что он выкрикивал ей в лицо с пеной у рта, и та единственная пощечина, и кровь на ее губах, и тихие, жалкие слова любви – любви, боже правый, – которые он на нее обрушил потом, – все вернулось. «Я», «она», «он», «мы» снова стали частью их жизни. Расстояние исчезло. Момоко продолжала, даже не взглянув на него:
– Послушай, Волчок. Все не так. – Она вскинула голову, и пролитые в прошлой жизни слезы жгли ей глаза. – Моя жизнь не наладилась.
Волчок уставился на ковер, не смея поднять глаз, пока Момоко не грохнула об стол пресс‑папье. Будто прозвучал выстрел. Волчок вздрогнул; виски выплеснулся из стакана прямо ему на туфли. Он поднял взгляд и увидел ее осуждающие глаза.
– Ты приходишь сюда со своими чувствами. – Ее голос дрожал, а пальцы крепко сжимали пресс‑папье, – Ты хоть понимаешь, сколько зла причинил? – Она утерла слезы. Аккуратно заколотые с утра волосы упали на лицо. – Я думала об этом из года в год. А ведь все эти годы я могла прожить свободно, незабываемо, это могли быть прекрасные годы. Но ты их у меня отнял. Все это время я пыталась оправиться от причиненного тобою зла. Все вокруг смеялись, шутили и занимались всякой ерундой, а я шаг за шагом восстанавливала свою жизнь… Целая жизнь, моя непрожитая жизнь… Кто, кто мне теперь ее вернет?
В комнате повисла тишина.
– Ты разрушил ее. Разрушил, понимаешь? – Она опять бросила пресс‑папье, еще один выстрел прогремел в тишине кабинета. Выбившись из сил и выместив ярость, она наконец утерла слезы и уставилась на него. – Мы не можем взять и вернуть все обратно, не можем изменить прошлое. Все кончено. О да, у меня все хорошо. Сейчас уже хорошо. Я справилась. Но знай и не надейся забыть: то, что ты сделал, Волчок, никуда не денется. Поэтому не приходи ко мне со своими чувствами. Мне своих хватает.
Она тяжело опустилась на стул, будто выплеснула нечто столь важное, что все ее тело осталось опустошенным, разбитым. Но она наконец‑то сказала это и теперь могла оставить это в прошлом. Момоко глубоко дышала, как после невероятного напряжения сил.
Последовало долгое, мучительное молчание. Она понемногу успокоилась, дыхание вновь стало ровным, и она тихо кивнула:
– О да. Я справилась. Но едва‑едва.
– Как ты, должно быть, меня ненавидишь, – почти прошептал он ей в ответ.
Она слабо улыбнулась:
– Я давно перестала тебя ненавидеть, Волчок. И любить тоже. – Она медленно открыла бутылку с виски, затем протянула ее Волчку, но тот покачал головой, – Ну а ты… – спросила она с горькой улыбкой, – ты всем доволен? Все у тебя хорошо? По твоему виду не скажешь. – Она отвела взгляд и покачала головой. – Ох, Волчок.
Снова повисло долгое, почти бесконечное молчание. Было ясно, что это конец всему, а не просто пауза в разговоре. Волчок все ждал, когда она продолжит, но она молчала. Может, ему просто уйти? Поставить стакан, быстро кивнуть и пойти, пробираясь но темному коридору, на шум того, другого, мира? Он уже собрался встать и вдруг заметил, что она изо всех сил сжимает и разжимает кулак. Так она ждет, ждет его ответа.
Он начал нерешительно и тем не менее нашел в себе силы произнести слова, которые мысленно твердил из года в год, никогда не надеясь сказать их вслух. Конечно, эта неотрепетированная речь с самого начала прозвучала не так, как он некогда задумал.
– Возможно, сейчас это уже не важно. Что бы я ни сказал, это уже не важно.
– Неправда. – Момоко резко отвела взгляд от стола. – Это просто ничего не изменит.
Он с трудом понял, что именно она сказала. Волчок был счастлив просто услышать ее голос. Он осматривал комнату, собираясь с духом и ожидая подходящего момента, пока пристальный, молчаливый взгляд Момоко не заставил его, запинаясь, начать свою речь.
– Ты должна мне поверить. Ни одного… дня не прошло, чтобы я не думал о тебе. О нас, – добавил он, поморщившись, – Дня не прошло, чтобы я не хотел забыть тот… тот ужасный… – он окинул взглядом комнату; воздух был полон воспоминаниями, и на мгновение показалось, что ему никогда не договорить до конца. – Тот ужасный поступок.
В воздухе повисла пугающая мертвая тишина, и Момоко забарабанила пальцами но столу.
– Знаешь, мне часто приходит на ум одна мысль. Это страшная мысль, страшная. Разве справедливо, что поступки, совершенные нами в годы, когда мы еще плохо знаем самих себя, так чудовищно необратимы. Если бы я мог вычеркнуть из жизни один‑единственный час, сделать так, чтобы всего этого просто не было… Мне кажется, тогда можно было бы отменить и все последующие годы, и я смог бы прожить другую жизнь; мы смогли бы прожить другую жизнь. Один проклятый час. Один час стал границей между жизнью и мучительно медленной смертью. – Волчок растерянно обвел глазами комнату, остановил взгляд на журнальном столике и долго пытался по следам губной помады найти ту чашку, из которой пила она. Он тяжело дышал и жадно глотал воздух, но ему все еще трудно было говорить. – Не было ни единого дня, чтобы я не молил о том, чего ты не можешь мне дать, речь не о любви. Ее не вернешь. Как ты справедливо заметила, я сам уничтожил ее. Я говорю… – продолжал Волчок, озираясь, дрожащими губами, – я говорю о твоем… как сказать?.. прощении.
– Я не могу.
– Нет. – Он замотал головой, как будто об этом даже говорить было неприлично. – Нет, нет, конечно не можешь.
– Не потому, что не хочу. Я не могу. Не мне тебя прощать. Ты должен справиться с этим сам.
– Конечно. Ты совершенно права. Это мое дело.
Волчок уставился на пустой стакан – и когда это он успел его осушить? Портреты сурово глядели со стен, будто желая поддержать Момоко. Не в силах вынести их совместного осуждения, он снова собрался встать и уйти и повернулся к Момоко:
– Я полагаю… я полагаю, ты очень занята. И я не хочу тебя задерживать.
– Не говори глупостей, Волчок.
– Да, я пойду. – Он поставил стакан на пол, сжал руки на коленях, потом посмотрел в потолок, зажмурился и наконец выдавил из себя: – Позволь. Еще один вопрос. Почему ты мне так и не сказала?
Момоко резко глянула на него, с вызовом и тоской:
– О Наоми?
Волчок кивнул, его губы беззвучно шевелились. Он не в силах был произнести это имя, не имел на это права – и никогда не получит.
– Да.
– Я пыталась, Волчок, – проговорила она. – Честное слово, пыталась. Я писала тебе.
– Я не получал письма.
– Я знаю. Письмо вернулось нераспечатанным. – В ее голосе послышалась застарелая боль, глаза смотрели в потолок, грудь вздымалась. – Я не знала, где ты. А мне было так одиноко.
Волчок впился ногтями в колени и отвернулся от нее, будто ослепленный ярким светом. Потом резко ударил кулаком по ноге:
– Боже мой, как же такое могло случиться?
В ее глазах читался упрек, читался так же ясно и недвусмысленно, как в те далекие годы. Глаза эти говорили: «Тебе, Волчок, как никому другому, должно быть известно, как такие вещи случаются». Он поднял руку, внутренне соглашаясь:
– Да, да. Ты совершенно права.
Теперь она дышала почти ровно, и он отважился попросить слабым голосом:
– Расскажи мне. Какая… какая она?
Момоко окинула взглядом комнату и впервые заметила, что уже смеркается. Волчок все глядел на нее с невыразимой мукой и жадным интересом.
– Чтобы узнать это, Волчок… – она вздохнула. – Чтобы действительно узнать, какая она, надо было быть с нами.
И тут голова Волчка, казалось, сорвалась с плеч и упала на руки, а тело затряслось от неистовых рыданий. Момоко приподнялась – впервые за этот день она готова была дотронуться до него. Но в этом не было смысла – сейчас он был далеко, так далеко, что до него было невозможно дотянуться.
Волчок понимал, что замысел его провалился. Вот что вышло из столь тщательно подготовленного совпадения. Ничего из этого не получится, никогда не получится. Вот сейчас выйдет отпущенное им время, они встанут, разойдутся, каждый в свою сторону, и это будет конец. Никогда ему не проникнуть в заветный мир этих двух существ, из жизни которых он в свое время исчез. Исчез слитком рано, чтобы узнать Наоми. И вернулся слишком поздно, чтобы научиться выговаривать слово дочь, не запинаясь и не спотыкаясь.
Момоко ждала, пока рыдания стихнут. Наконец Волчок поднял голову, огляделся и вытер глаза. Комната погрузилась в полумрак.
– Боже мой, – сказал он, вставая. – Боже мой. Я задержал тебя, тебе надо идти.
Она покачала головой. Нет, никуда ей не надо идти. И медленно поднялась со стула. Волчок умоляюще посмотрел на нее. «Ты позвала меня, – заклинали его глаза, – ты ведь сама позвала, пожалуйста, сделай что‑нибудь». Казалось, Момоко кивнула в ответ на эту невысказанную мольбу, и мгновение спустя Волчок почувствовал, как ее руки кольцом смыкаются вокруг него, как она мягко привлекает его к себе. На краткий миг мир вновь обрел цельность. А потом она медленно отступила, и Волчок снова стал одиноким, жалким обломком распавшегося целого.
Во всех кабинетах уже давно погасили свет. Волчок опасливо проскользнул мимо портретов в тайной надежде, что они не заметят его в темноте. Он потерял чувство времени и не мог сказать, как долго они пробыли там. Сколько часов или дней. Наконец дверь отворилась, в коридор проник сумеречный свет, и Волчок с Момоко почти на ощупь вышли на ступеньки главной лестницы навстречу нестройному уличному шуму. Он глядел по сторонам, словно пытаясь понять, где находится. Неужели Земля не перестала вращаться в тот миг, когда Момоко его обняла? Они постояли рядом в тускнеющем свете дня, а потом Момоко кивнула на прощание, повернулась и смешалась с толпой. Ее рука пряталась в кармане пальто, и в руке был зажат адрес и телефонный номер Волчка.
Он стоял на тротуаре и глядел ей вслед. Ему вдруг захотелось поднять руку и помахать на прощание. Но в этом не было смысла. Момоко никогда не оглядывалась. Волчок знал это наверняка, он достаточно часто следил за ней.
Наконец он вышел из оцепенения, шагнул вперед и слился с жарким людским потоком. Когда он дошел до угла, Момоко внезапно обернулась и стала искать его глазами. В ее взгляде больше не было ни вызова, ни укора, как будто в ней ожила, казалось бы отмершая, способность прощать.
Глава тридцать вторая
Волчок сам не знал, как долго брел но улице, пока вдруг не оказался на людной торговой площади рядом со своим отелем. Неяркий вечерний свет отражался от стен и падал на крыши домов. Толпа колыхалась и выла, будто корчащийся в смертных муках чудовищный зверь. Настоящее столпотворение образовалось вокруг молодого клоуна, который катался взад‑вперед на старомодном велосипеде, выкрикивая политические лозунги. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше видеть спектакль, и разевали рты от удивления, их хмурые лица сияли в восхищении от его ловкости и нелепых ужимок.
Волчок тяжело опустился на ступени церкви и наблюдал происходящее с тем же чувством, какое испытал бы, забреди он случайно в толпу написанных маслом персонажей «Крестьянской свадьбы» Брейгеля. Его не отпускал аромат ее духов, звук ее голоса, он слышал стук ударяющегося о стол пресс‑папье и ощущал сладкое забытье в кольце ее рук. Волчок и не заметил, что трюкач закончил свое представление. Его сменили двое юношей с гитарами на шее. Они что‑то прокричали смеющейся толпе, а потом запели простенькую популярную песенку. Наоми вполне могла танцевать под это, почему бы ей не унаследовать от матери любовь к популярной музыке и танцам? Странно, парни всего лишь пробренчали на грошовых гитарах два‑три нехитрых аккорда, но Волчок услышал в них свой приговор. Это была чужая музыка, музыка нового мира, в котором не оставалось места для таких вот Волчков. В этих двух‑трех аккордах он слышал плач по себе, напоминание о том, что ему пора уходить.
Волчок медленно побрел прочь, подальше от этой площади, он сам не знал, куда идет, просто бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на лавку букиниста. У него разболелись глаза. Дома вокруг заслоняли солнце, и он совсем продрог на холодном вечернем воздухе. И вот сейчас с особой остротой ощутил тоску по уютному книжному миру, теплу слов – подлинных слов. Он заскучал по дому, такому далекому дому. Он увидел свой дом, свой сад, свой заставленный книгами кабинет, свое любимое кресло и с нежностью подумал, что все эти надежные верные вещи никуда не делись и терпеливо ждут его возвращения.
В лавке пахло старыми книгами. Этот особый, затхлый воздух напомнил Волчку о библиотеке приходского священника, в которой он провел счастливейшие часы своего детства. Перебирая книги, он дошел до томика стихов в кожаном переплете. На книге не было года издания, но Волчок отнес ее к середине девятнадцатого века. К тому времени, когда начался конец поэзии. Он начал перелистывать шероховатые плотные страницы, которые давно почивший читатель когда‑то аккуратно разрезал, – но вдруг остановился. Это он нашел книгу или книга нашла его? Кто знает, вопрос веры. Но стоило ему узнать первые же, давно не читанные строки, как у него не остаюсь ни малейших сомнений в том, что это книга ждала его, ждала до этого самого мига, до этого самого дня, ждала, чтобы одарить единственным утешением. Нетерпеливо схватив маленький томик, он расплатился и вышел.
Волчок плохо спал в ту ночь, выехал рано на рассвете и, пробираясь по почти пустым улицам, добрался до дома Момоко. Еще горели фонари, а утреннее солнце пока не грело. Он взял старинную книгу, теперь аккуратно завернутую и простую оберточную бумагу, и крадучись пошел по дорожке. Он был единственным человеком на улице и, подойдя к дому, на секунду замер. Свет был погашен, шторы опущены, дом спал, и Волчок не боялся, что его заметят. Совершенно не волнуясь, он какое‑то время изучал ее дверь. Затем, не мешкая более, он медленно открыл железную калитку, сделал несколько коротких шагов и нагнулся, чтобы положить книгу на крыльцо Момоко.
Глава тридцать третья
Так обычно и бывает. Улица пуста, ты думаешь, что никого поблизости нет, и вдруг открывается дверь. Волчку в тот момент хотелось, чтобы эта улица, этот дом, это крыльцо – в общем, целый мир принадлежал только ему. Но вмешалась сама жизнь. Наоми уходила из дому рано и решила не тревожить Момоко, зато потревожила Волчка. Он как раз оставлял книгу на крыльце, когда дверь открылась.
– Ах! Это ты! Ты! – вырвалось у Наоми.
Она открыла дверь и неожиданно увидела седые кудри незнакомца, стоящего на коленях у ее крыльца. Она не испугалась, не отпрянула. И это не был незнакомый человек. Наоми вздрогнула от неожиданности и вместе с тем почувствовала, что откуда‑то знает его… «Ах! Это ты! – воскликнула она и вполне могла бы прибавить: – Я ждала этого, разве ты не знаешь? Я ждала этого столько лет. А потом мне надоело. Я перестала ждать. Теперь мне все равно. Уходи».
Но разве не она сама, бывало, звала его? Вот он и явился на зов, вот он здесь, ее давняя игрушка, да только теперь его уже не убрать обратно в коробку, потому что время игр прошло. Она с поразительной живостью вспомнила образы, заключенные когда‑то в жестяную коробку от шоколадных конфет: она снова видела улыбающегося молодого лейтенанта, стоящего на каком‑то далеком мосту, еще до ее рождения. Наоми не раз спрашивала себя, узнает ли его, столкнись они случайно на улице, и решила, что, конечно, узнает. Некоторые люди меняются до неузнаваемости. Но только не он. Сравнив это лицо с тем единственным изображением, она ясно увидела, как под маской застигнутого врасплох пожилого человека улыбается тот самый юноша. Она глядела на этого человека и опять не могла избавиться от нелепой мысли: неужели все это устроила она? Вот что получается, когда играешь с вещами, о которых не имеешь ни малейшего понятия.
Волчок молчал. Так они и смотрели друг на друга, безмолвно, забыв о времени. Наконец Наоми тихо закрыла за собой входную дверь, осторожно села на ступеньку крыльца, в каком‑то оцепенении прислонилась к дверному косяку. Волчок, не раздумывая, сел рядом. Отец и дочь сидели тихо, всматриваясь в пустынную улицу. Потом Наоми быстро глянула на него, затем снова отвернулась.
– Ты часто лазишь в чужие дома? – спросила она.
Волчок не повернул головы и немного помолчал, прежде чем ответить:
– Поверь мне, я ничего не знал о…
– Я знаю, что ты не знал.
– Если бы я знал, поверь мне, если бы я знал…
Не давая договорить, Наоми обернулась и пристально посмотрела на него:
– Я все знаю. Я все это знаю.
Волчок никогда раньше не видел ее глаз. Теперь он недвусмысленно читал в них, что это «все» значило. Так когда‑то глаза ее матери сказали: А ты такой же. Взгляд дочери давал понять, что он никогда не занимал в ее жизни особого места, так что и лишиться ему особо нечего. Вдруг его что‑то кольнуло: он увидел ее непослушную челку и быстрый взгляд, и внутренний голос сказал ему – «мое». Волчку пришлось отвернуться, чтобы не выдать переполнявших его чувств.
– Что в пакете?
Волчок посмотрел на маленький сверток в своих руках:
– Книга.
– И что за книга?
– Стихи.
Опять этот пристальный взгляд. Девушка понимающе кивнула.
– Стихи, – повторила она.
Волчок вертел сверток в руках:
– Старая книга. Довольно старая. Не очень дорогая.
– Это ваша книга?
Он кивнул, понимая, о чем она говорит:
– Да, это наша книга. Вернее, когда‑то была нашей.
– И ты нашел ее.
Он нашел книгу или книга нашла его? И то и другое. Волчок не знал, ждут ли от него ответа. Они снова замолчали. Мимо проехала машина, они досадливо подняли головы на шум мотора.
Он не умел рассказать свою жизнь в двух словах, хотя больше и не потребовалось бы. Не могла этого сделать и Наоми. Оставалось лишь сидеть в бесконечном, жутком молчании. Наконец Волчок не выдержал мертвой тишины и заговорил.
– Твоя мать, – сказал он, запинаясь, – была, – он быстро поправился, – и остается единственной женщиной, которую я любил. Любил безмерно.
И тогда Наоми подняла голову и засмеялась живым беззаботным смехом, возмутительно непосредственным и звонким:
– Любовь? И это ты называешь любовью?
И снова засмеялась тем же смехом, и все смеялась, смеялась, а Волчок смотрел на улицу, пока она не перестала. И тогда он заговорил с тихим достоинством в голосе. Он сам удивился спокойной выразительности своего тона. Наоми тоже. Она смотрела на него, на этот давно забытый образ из детства, на солдата, который, как и все солдаты, вернулся с воины домой, но оказался не таким, как все. Лицо с фотографии дышало, разговаривало и давало понять, что он внутренне укоряет ее за смех. Как мог бы укорять отец.
– Да. – Волчок кивал, будто только что понял, в чем суть. – Да. Я называю это любовью. – Он произнес это слово с гордостью, как человек, который любил, любил неразумно, но сильно. Теперь он говорил с поразительной убежденностью. – Твоей матери было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас. Я был не намного старше, а по сравнению с ней сущий ребенок. Мир только что развалился на куски, и все мы оставшиеся в живых бессмысленно бродили, гадая, что будет дальше и будет ли вообще. И тогда я повстречал твою мать, и на какое‑то время нам удалось подняться над всем происходившим. И поверь мне, на это нужна настоящая сила. Я тогда называл это любовью, и я называю это любовью сейчас.
Он умолк, но взгляд его ясно говорил: «Не важно, что было потом, эта любовь не повод для смеха, так что хватит смеяться, моя девочка. Я здесь. И что, по‑твоему, привело меня сюда?» Затем его лицо исказилось, уголки губ поползли вверх, и казалось, что‑то готово разорваться у него в груди. Но ничего не произошло. Наоми увидела, как отчаянная гримаса превратилась в подобие улыбки, так что случайный прохожий мог бы счесть весь их разговор непринужденной утренней болтовней.
Волчок затих. Теперь он просто сидел, обхватив колени руками, на крыльце дома ее матери. Первые солнечные лучи упали на пустую улицу. Он был не Мэгвич, не далекий персонаж из туманной юности ее матери, не милая мягкая игрушка, которую можно достать и по желанию убрать, он был ее плотью и кровью – и именно в этом был весь ужас. Волчок не видел, что она встала со ступенек, пока не поднял голову. Она застыла перед ним. Было трудно сказать, чего в ее взгляде было больше: поражения или победы, страха или надежды; чего она больше хотела: поверить в него или от него избавиться.
– Мне надо идти, – бросила она поспешно.
Волчок понимал, что она отнюдь не на работу спешит. Дело не в этом. Ей некуда спешить. Она от него убегала.
Он кивнул. Наоми вздохнула. В этом вздохе таились какие‑то пока непонятные, слишком сокровенные чувства, с которыми надо разобраться наедине с собой. Она покачала головой, посмотрев на знакомые дома и дворы, почти не изменившиеся со времен ее детства.
– Я даже не знаю, как тебя называть.
Волчок резко поднялся и неловко шагнул к ней навстречу, будто собираясь представиться. Но девушка отпрянула, и он остановился, просительно глядя на нее:
– Зови меня Аллен. Так меня никто не называет.
Она задумалась, словно пытаясь найти в себе место для этого имени. А потом просто зашагала прочь. Волчок узнал в ее походке свой собственный юношеский задор, и снова внутри что‑то кольнуло: «мое». Еще миг, и она уйдет от него, и пути их разойдутся навсегда. И тут она неожиданно остановилась и оглянулась. Ее взгляд не выражал особых чувств, в нем не было ни привета, ни прощания. И все же она оглянулась. Волчок едва заметно кивнул в ответ.
Ни один из них не видел, как раздвинулись шторы в спальне Момоко. Сначала она заметила дочь, которая стояла на улице и смотрела куда‑то в сторону дома. Но на что? Момоко пригляделась и обнаружила, что перед домом стоит какой‑то человек. Наоми оглянулась на него и пошла прочь, а тот ответил едва заметным кивком. Это еще что такое? Но тут Момоко поняла, кто этот человек, возмущение и испуг прошли, у нее отлегло от сердца. И все же ее первым побуждением было немедленно броситься вниз и выяснить, что происходит. Но она осталась на месте, затаилась за полураскрытыми шторами. Позволила им проститься. Эти несколько секунд длились целую вечность. Потом Наоми ушла.
Какой быстрой бывает иногда человеческая мысль, подумалось Момоко. Бывает, решения принимаются мгновенно. Обмен взглядами между дочерью и отцом продлился лишь пару секунд, и все же Момоко сразу поняла: эти мгновения принадлежат им, и только им. Она не двинулась с места. Зачем? Она была бы там лишней. Наоми смотрела на Волчка так, будто они встречались раньше. На глазах у Момоко родилась совсем новая Наоми, жесты и взгляды которой уже не поддавались материнскому толкованию. Было ясно одно: девушка признала отца. «Да, есть ты и я, – говорил ее взгляд, – я не знаю, что с этим делать, но мы есть. И мы оба это знаем, не так ли, – ты и я?»