Момоко не заметила свертка и чуть было не прошла мимо. Волчок уже ушел, она сама дала ему уйти. Ведь иначе ей пришлось бы признаться, что она тайно наблюдала за их встречей. На свертке не было ни марки, ни почтового штемпеля, ни адреса получателя. Поначалу она даже засомневалась, стоит ли открывать, вдруг его положили на ее крыльцо по ошибке, а на самом деле он предназначался для кого‑нибудь из соседей.
Но стоило ей развернуть бумагу, как у нее не осталось ни тени сомнения. Ошибки тут быть не могло. Это было старое издание и стоило, должно быть, немалых денег. Момоко погладила потертый кожаный переплет и покачала головой, глаза побаливали после неспокойной ночи. Один тревожный сон сменял другой, но в каждом неизменно появлялась далекая фигура Волчка, поворачивалась к ней спиной и бесшумно исчезала в водовороте толпы. И некуда бежать от этой мертвенной лунной тишины вокруг, тишины столь глубокой, что даже ее собственные рыдания не могли ее нарушить. Конечно, она проснулась от страшных снов, а вовсе не от шума. Она вышла на крыльцо, полуодетая, непричесанная, взяла в руки книгу, заметила закладку и тут же поняла, что место было заложено не случайно.
Ее взгляд упал на отмеченные строки. Она отшвырнула оберточную бумагу, опустилась на крыльцо и стала читать. Прочитав, замерла, потрясенная силой слов, способных воскресить прошлое. Она снова видела и свою комнату, и Волчка, произносящего эти строки, его мальчишеские кудри, свою девчоночью улыбку, которой она приветствовала возвращение радости. Она прислонила голову к дверному косяку. Казалось, слова эти могли быть произнесены лишь голосом Волчка, ее Волчка, как если бы он сам был Джоном Донном.
|
|
Момоко знала, эта книга – прощальный дар, она призвана примирить с прошлым и оживить воспоминания о той поре, когда они жили, смеялись, любили и не знали друг о друге ничего дурного. Она мысленно кивнула в ответ: «Да, конечно, мы должны сберечь память о тех счастливых месяцах».
Она окинула взглядом свой сад, тропинку перед домом, железную калитку. Волчок оставил свой подарок на крыльце, потому что ему не хватило духу вручить его самому. Она знала Волчка. Она знала своего Волчка. Он пришел в ранний час и тихонько положил сверток. Но не вышло. Сама жизнь нарушила его замысел. Момоко все видела. Видела, как их дочь бросила на него прощальный взгляд, как он кивнул в ответ. Теперь они все не так одиноки.
И только тут она заметила, что из книги выпал листок бумаги. На нем аккуратным, ничуть не изменившимся почерком был написан адрес Волчка. И короткая приписка: «Просто на всякий случай». Момоко смотрела на улицу, мимолетная улыбка коснулась ее губ, как воспоминание о былом счастье, как отзвучавшая мелодия. Она аккуратно сложила листок и вложила его в книгу вместе с закладкой. Прошло то время, когда она в нем нуждалась, и все равно хорошо иметь под рукой его адрес и знать, что где‑то ее всегда ждут, где‑то для нее готовы на все.
Глава тридцать пятая
Волчок не помнил, как доехал до Кембриджа, и сам не знал, что ему здесь делать. Набрел на парусиновый шезлонг, опустился в него. Соломенная шляпа защищала его от полуденного солнца. На ровной густой зелени поля шла игра в крикет.
Черепичная крыша спортивного клуба поблескивала в лучах солнца на фоне ясного голубого неба. Там уже наверняка накрывали стол с чаем, сэндвичами и пирожными для следующей партии игроков. Сквозь легкую дымку виднелись трибуны, овальное поле казалось нарисованным, неподвижным, как открытка. Удар биты по мячу отзывался стуком метронома. Волчку подумалось, что весь этот летний день течет в темпе адажио. Расслабившись, сидел он в шезлонге, чувствуя, как его тело мягко тонет в брезенте. Он рассеянно водил пальцами по подстриженной траве, будто плавал в сине‑зеленом бассейне. Где‑то там, за городом, за полями сжатой пшеницы и ячменя, за глухими тропинками, которые вели из деревни в деревню, мир менялся с захватывающей дух быстротой. Но не здесь. Поле, здание клуба, деревья, само небо были в точности такими, как он помнил. Ничего не изменилось. В студенческие годы он всегда приходил посмотреть, как играют его друзья. Ему казалось, будто он и сейчас продолжает смотреть все ту же игру. Те же приглушенные крики на поле, тот же легкий шум сдержанных аплодисментов, даже те же игроки.
|
|
Где‑то на зеленых полях прошлого молодой Волчок лениво подбрасывал крикетный мяч, и тот вращался в полете, словно ньютоново яблоко. Его согревало все то же солнце. Стоял такой же жаркий день. Внезапно над городом стали собираться облака. «Нужно уходить, – подумал Волчок, – а то холодает». Но понял, что не может поднять голову, не говоря уже о всем своем обессилевшем теле. Усталость последних нескольких дней поразила его внезапно и резко, совсем как коварный крученый мяч, пущенный молодым и сильным новичком, который ему ни за что не отбить.
|
|
Его остановившийся взгляд был устремлен на поле, мысли были далеко, руки, ноги, грудь и само сердце будто окаменели, его словно пригвоздили к стулу. Волчок смотрел вдаль. Так близко. Они были так близко друг к другу. Ее прикосновения, ее объятие. На короткий миг он вновь соединился с единственным существом, которое умело вызволить его из равнодушного мира, напомнить, что и у него кто‑то есть, что и он с кем‑то связан.
Снова его захлестнуло это невозможное, незаслуженное счастье. Счастье, от которого замирало сердце, оно пришло и не уходило. Неужели он проделал весь этот путь ради единственного краткого объятия, ради одного мимолетного взгляда дочери, которую он никогда не знал? Которую повстречал уже совсем взрослой, готовой выйти в мир навстречу своей жизни? Вполне возможно. Как это ни нелепо, но ему и не нужно было ничего, кроме этих двух вспышек непредвиденного счастья, что озарили конец его пути. Одинокий обломок снова почувствовал себя частью целого. Темная зелень поля, деревья вокруг, игроки в белой форме, зрители, здание клуба – все снова засияло, и сам он был двадцатилетний юноша, ему снова позволено выйти в жизнь, как в первый раз, и день не обманет его надежд, и все будет как надо. А сердце? Оно ведь может не выдержать и разорваться. От радости? Ну что ж, разве это не счастливый конец?
Матч закончился, игроки пошли пить чай. Волчок лежал с закрытыми глазами, губы шевелились, беззвучно, неспешно произнося три драгоценных слога, Мо‑мо‑ко. Он будто по кусочкам собирал мозаику, которую некогда неосторожно рассыпал, потому что был слишком молод и не понимал, что перед ним.
И вдруг чей‑то голос окликнул Волчка:
– Профессор Боулер?
Волчок очнулся от забытья, поднял голову, силясь понять, не почудилось ли ему. Но там, на поле, на той самой разделительной линии, где однокашники окрестили его Волчком, стояла молодая японка в шерстяном свитере. Она смотрела на него с недоумением:
– Профессор Боулер? Это ведь вы?
– Да, да, я. – Волчок запнулся.
Она представилась, и он встал с неожиданной легкостью, почти вскочил, не ощущая тяжести собственного тела. Она звала его словно через туман, и он радостно откликнулся на ее голос.
– Мы встречались, помните? В Мельбурне. Я приходила к вам в университет.
– Да, – ответил Волчок и шагнул к девушке. Вблизи ее черты показались совсем знакомыми. И вот он встал прямо перед ней и закивал: – Конечно, конечно.
– Вы мне тогда очень помогли.
– В самом деле? – Волчок был польщен ее словами. – А что вы здесь делаете? Почему вы сюда приехали? Ведь это вы?
Вопрос удивил ее.
– Я здесь живу. Простите, мы здесь живем. Там мой друг играет, – Она улыбнулась. – Он у вас учился. И предупреждал меня, что с вами особенно не поспоришь.
– Так вы пришли проведать меня?
– Да. – Девушка посмотрела на собирающиеся облака и улыбнулась. – Пожалуй, мне пора.
– Да, – кивнул он, – в самом деле пора.
Она снова улыбнулась и пошла вдоль белой ограничительной линии поля, будто танцуя. Потом обернулась, оттянула рукав свитера и помахала. Ее голос растаял в звуках горна. Она смотрела по‑детски неопытным и в то же время понимающим взглядом. Она прекрасно сознавала, какое произвела впечатление, невинная и всезнающая одновременно. Ее фигурка становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду. В третий раз за три недели она назвала Волчку свое имя, и в третий раз он тут же забыл его, он всегда забывал имена студентов.
К его ногам подкатился старый мяч. Легко и проворно, как юноша, Волчок нагнулся и точным движением поднял его с земли. Машинально начал подбрасывать и ловить на лету. Вверх‑вниз, вверх‑вниз. «Волчок, вот ты кто. Да, Волчок Боулер, так и будем тебя звать». Раздался звонкий смех его друзей. Они звали его. Волчок медлил, уже готовый последовать за их молодыми голосами и шагами, легкими как воздух, отправиться в будущее, где его наверняка ждала комната Момоко.
С мячом в руке Волчок вернулся к своему шезлонгу, снова сел и уставился на поле. Он подбрасывал мяч, вверх‑вниз, вверх‑вниз, вечерний свет таял, небо темнело, а его каменная грудь наполнялась какой‑то усыпительной, почти сладостной болью. Спустились сумерки, игра кончилась, игроки молча покидали площадку. Вдруг мяч выпал у него из руки и покатился по траве. Тело тяжело обмякло в шезлонге. А три слога Мо‑мо‑ко все кружились вокруг него, а затем исчезли в сумерках. Равномерно стучавший с самого утра метроном внезапно умолк.
И только когда последний из игроков запер здание клуба и собрался уходить, кто‑то заметил, что странный джентльмен в соломенной шляпе так и сидит у поля. Надо бы разбудить его, предложил кто‑то, и двое игроков направились к спящему.
Сперва они негромко сообщили ему, что игра закончилась, но он не отозвался. Тогда один слегка дотронулся до него – безжизненная рука тяжело упала и свесилась из шезлонга. Все сбежались и обступили неподвижную фигуру, недоумевая, куда следует сообщить о случившемся.
[1] Лuвuc, Фрэнк Реймонд (1895–1978) – влиятельный английский литературный критик, культуролог, профессор Кембриджского университета; в 1932–1953 гг. издавал литературный и публицистический ежеквартальное «Скрутини».
[2] «Bayхаус» – Высшая школа строительства и художественного конструирования (нем. Bauhaus, Höchschule für Bau und Gestaltung) в Германии (1919–1933), заложившая основы современного промышленного дизайна.
[3] Макартур, Дуглас (1880–1964) – американский генерал; в 1945–1951 гг. командующий оккупационными войсками в Японии.
[4]Сборно‑разборные дома или бараки из гофрированного железа, названные по имени изобретателя, военного инженера Н. Ниссена (1871–1930).
[5] Реставрация Мэйдзи (Мэйдзи исин) – буржуазная революция 1867–1868 гг. в Японии, восстановившая власть императором. Мэйдзи (япоп. просвещенное правление) – период правления императора Муцухито (1867–1912).
[6]В оригинале игра слов: bowler (англ.) – 1. шляпа‑котелок; 2. боулер, или игрок, бросающий мяч но воротам в крикете.
[7]Период Второй мировой войны между сентябрем 1939 г и маем 1940 г., когда Великобритания де‑юре находилась в со стоянии войны с Германией, но де‑факто не принимала участия в боевых действиях.
[8]Всеобщее затемнение применялось в Великобритании во время Второй мировой войны, с 3 сентября 1939 г. но 23 апреле 1945 г.
[9]Перечислены видные представители литературного авангарда 1930‑1940‑х гг.
[10] Босуэлл, Джеймс (1740–1795) – шотландский мемуарист, автор биографии выдающегося английского лексикографа, критика в поэта Сэмюэла Джонсона (1709–1784), нередко упоминаемого, как «доктор Джонсон».
[11]После шумного успеха своего фильма «Мистер Дидс переезжает в город» (1936) американский режиссер Фрэнк Капра выпустил фильм «Мистер Смит едет в Вашингтон» (1939).
[12]Речь идет о командах американского футбола – «Чикагские медведи» и «Кливлендские бараны».
[13] Того Xейxamupo (1847–1934) – выдающийся японский флотоводец, адмирал; по время русско‑японской войны 1904 1905 гг, главнокомандующий соединенным флотом; в 1914–1924 гг. один из воспитателей принца Хирохито – будущего императора Японии.
[14] Time future contained in time past (англ.) – известная цитата из поэмы Т.С. Элиота «Бёрит Нортон» (1931).
[15] Наоми (япоп.) – букв., «прежде всего красота».
[16] Абель Мэгвич – колоритный персонаж романа Чарлза Диккенса «Большие надежды» (1861).
[17]Джон Донн. С добрым утром (перевод Г. Кружкова).