Наоми молчала. Момоко продолжала, осторожно подбирая слова:
– Все было сложно. Я чуть было не сказала – грязно. Может быть, стоило сказать. И «сложно», и «грязно» не совсем подходит. По правде говоря, все это было просто чудовищно. – Она взяла папку из желтого картона, которая лежала на табуретке рядом с раковиной. – Я все записала. Много лет назад. Наверное, я так пыталась отрешиться от прошлого. Почитай, если хочешь. Не то чтобы это было хорошо написано. Просто это моя жизнь. Но…
– Это проще, чем рассказать.
Момоко кивнула, не поднимая глаз:
– Я и не думала ничего от тебя скрывать. – Она посмотрела в потолок, вздохнула и пожалела, что не курит. – Просто некоторых вещей тебе не следовало знать.
– А теперь что изменилось? – На этот раз в голосе дочери ясно слышалась тревога.
– Может быть, я ошибаюсь. А может, и нет. Но у меня есть все основания полагать, что твой отец здесь. Кроме того, – в этом нет его вины, вообще ничьей вины – он только что узнал, что у него есть дочь.
Наоми молчала и только пристально разглядывала знакомые вещи в доме, который большую часть своей жизни называла родным, – сосновый стол, акварель с обнаженной фигурой на стене в гостиной, очевидно рисунок одного из старых друзей матери, дедушкин церемониальный меч в холле. Она почти не заметила, как Момоко бросила через стол желтую папку.
– Тогда были тяжелые времена, – сказала Момоко, указывая на рукопись, – когда ты была очень маленькой, я все это записала, как смогла.
Наоми смотрела на папку, словно невинное дитя, стоящее перед бездной знания, подумалось Момоко. Затем, не говоря ни слова, Наоми соскочила со стула, схватила рукопись и бросила в сумку.
Пару часов спустя Наоми сидела у окна в своей студенческой комнате. Она уже прочитала историю, которую много лет назад написала ее мать, и теперь снова и снова спрашивала себя, знает ли она этого человека, своего отца. Ведь, несмотря на то что она пыталась обмануть Момоко и даже саму себя, образ молодого лейтенанта, с улыбкой глядящего в объектив в какой‑то далекий полдень до ее рождения, стал преследовать ее с того мига, когда она тайно открыла жестяную коробку с воспоминаниями. Несмотря на все отговорки, фотографии никогда не прекращали преследовать ее – даже когда коробка таинственным образом исчезла, память о ее содержимом осталась у девочки в душе. Даже теперь она могла вызвать в воображении его образ, как не раз делала в юности. Это была игра, а он был ее игрушкой. Стоило лишь захотеть, и он появлялся перед ней как по волшебству. И конечно, она представляла его по‑своему. Всегда счастливым, всегда готовым прийти на ее зов.
|
|
Интересно, а такое правда бывает? Вдруг она представляла и звала его так часто, что каким‑то образом он в конце концов ответил ей? Способны ли мы на подобное? И если ей это удалось, сейчас она жалела об этом. Сейчас она ловила себя на мысли, что хочет, чтобы он уехал. И не только потому, что, прочитав воспоминания матери, она увидела того улыбающегося человека из ее детских фантазий совсем с другой стороны. Игрушки можно достать на коробки и снова убрать, когда игра наскучит. На то они и игрушки – их можно собрать и спрятать, они не живут своей жизнью. Но у него были свои желания, и он был здесь. Наоми стало жутко, может, она слишком часто вызывала в мечтах его образ, и теперь созданное ее воображением чудовище пришло, моля о любви. Но она уже выросла и всю любовь истратила на игрушки. А время игр прошло.
|
|
В поезде и все утро на работе Момоко представляла, как Наоми листает страницы ее рукописи. К собственному удивлению, она поняла, что пытается вспомнить, что она записала, а о чем умолчала. Теперь Момоко была неприятна мысль о том, что кто‑то (не говоря уже о родной дочери) читает ее дневник. Там были личные наблюдения, мысли, признания, которые не были предназначены для посторонних глаз, и в какой‑то момент ей захотелось, чтобы все оставалось по‑старому. Ведь вся эта история уже ей не принадлежала, а мир, который она описывала, исчез навсегда, сохранившись только в воспоминаниях. Выставленное на всеобщее обозрение прошлое вдруг показалось Момоко обесцененным.
Глава двадцать восьмая
Он вышел из машины, немного прогулялся и теперь стоял в тенистом углу зеленого сквера. Отсюда открывался хороший вид. Волчок часто бывал здесь в прошлые приезды и прекрасно знал это место. Многие писатели, с которыми он состоял в многолетней переписке, собирались в скромном издательстве на северо‑западном углу площади. Отсюда вышли поэты, голос которых стал голосом целого поколения, чье творчество определило целый век. Для Волчка это было почти местом паломничества. Он приходил сюда, когда мог, и вдыхал ту же послеобеденную духоту, что и далекие обожаемые персонажи. Конечно, он никогда не бывал внутри. Его никогда не приглашали, а он никогда не напрашивался на приглашение. Другие могли и напроситься, но Волчок был не из этой породы. Напротив, он терпеливо ждал короткой приписки в конце одного из многочисленных писем, которыми он обменивался с поэтами, учеными и писателями. Короткая приписка, пара слов: «Заходите, когда будете в наших краях». И все. Но ничего подобного не происходило. Он неизменно получал сердечные, полные самых добрых пожеланий ответы. И ничего больше. Поэтому Волчок так и не переступил порога за этой темной дверью в глубине арки из бело‑голубого камня. А вот Момоко удалось. Ему оставалось лишь наблюдать за ней.
|
|
Через час она все еще не вышла, и Волчок начал беспокоиться. На улице стало людно – время обеда. Момоко вошла в ту самую дверь беззаботно, как ни в чем не бывало, – получается, она была неслучайным человеком в этом доме. Она почти влетела внутрь, небрежно распахнула дверь одним движением руки и вошла, как люди входят, скажем, к себе в офис.
«Почему бы и нет? Почему, черт возьми, нет», – подумал Волчок и тотчас содрогнулся от другой мысли. Если Момоко здесь работала, причем работала не первый день, то не исключено, что она, возможно, прикасалась к бесчисленным письмам, которые он посылал на этот адрес для передачи интересовавшим его авторам. Волчок повернул лицо к теплому июльскому солнцу, но не жаркие лучи, а эта мысль заставила его поморщиться. Затем сердце радостно забилось, он вспомнил, что штамп на обратной стороне конверта всегда указывал только его университетский адрес и никогда – имя. А потом упало, когда он представил, что кто‑то по ошибке открывает одно из его писем и зачитывает его вслух – насмешливо, как эти люди обычно делают. Мысль о том, что Момоко слышит что‑нибудь подобное, слышит его имя – его настоящее имя – и потом бегло просматривает письмо, сдавила сердце Волчка, и все его тело сжалось; он так и стоял, пристально рассматривая дверь, за которой она исчезла.
Конечно, этого никогда бы не произошло. А с другой стороны, такого рода совпадения чаще случаются в жизни, чем в литературе. Он просто мог стать мишенью для глупой офисной шутки – холодным, дождливым, скверным утром, когда всем нужна встряска. Стоя на согретой солнцем траве, он наконец убедил себя в том, что она со злорадством вскрывала его письма. Он видел, как Момоко хладнокровно читает его слишком вежливые вопросы, его маленькие просьбы. И в тот момент он увидел себя, низведенного до уровня постоянно заискивающего профессора, восхищенного провинциального критика с другого конца света; какого конца – не имеет значения. Любитель, боже мой. Или еще хуже – как их называют теперь? – поклонник.
Он уже собирался уходить, когда дверь медленно открылась и в проем упал солнечный луч. Хотя он никогда не встречал стоявшего на ступеньках низенького человечка в темном костюме, с жесткими, как проволока, волосами, он тут же узнал его. Волчок знал его по книгам, эссе и критике, по его фотографиям и по краткой переписке. Он всегда подписывался «искренне Ваш» и т. д. Нет, он никогда не встречался с ним, но Ч.Э. Морриса знали все. Это было настоящим потрясением – увидеть его вот так, на ступеньках, улыбающегося в лучах солнца, со взглядом, устремленным на небо. Он указывал на улицу, и Волчок сначала не заметил, к кому он обращался. Затем он увидел, что Момоко оглянулась, подняла голову. Даже с того места, где он стоял, сквозь шум толпы и рев автобусов и машин, он мог поклясться, что тотчас узнал ее мелодичный смех, как будто с тех пор, как он слышал его в последний раз, прошло всего несколько дней, а не целая жизнь.
А знаменитый Ч.Э. Моррис взял ее за руку и повел по тротуару. Они исчезли за ближайшим углом. Волчок наблюдал за ними из своего укрытия. С виду – обычный турист в светлом летнем пиджаке и спортивной рубашке с открытым воротом.
Он почти слышал, как стучат игральные кости за стеной его казармы в Йойоги, как галдят местные мальчишки и вяло переговариваются тоскующие по дому солдаты. Ничего не изменилось. Волчок всегда будет ждать Момоко, ждать до конца своих дней.
Через окно номера доносился уличный шум вместе с редкими гудками автомобилей. Было поздно. Поток машин поредел, а из прохожих остались только бредущие домой крикливые пьяницы. Но и эти звуки раздавались все реже и реже. Волчок лежал на кровати, его мысли были далеко. Он снова видел, как Момоко выходит из двери в глубине сине‑белой арки, как она глядит на своего спутника, а тот шепчет ей на ухо что‑то невнятное, как ее смех опять заполняет небо. Зачем мгновенно узнаваемый Ч.Э. Моррис взял ее за руку. Он взял ее за руку так, как будто ему не раз приходилось это делать, думал Волчок, медленно вертя в руках сигарету. Другой рукой Моррис коснулся ее плеча и повел ее по тротуару. В каждом его жесте сквозила хозяйская уверенность. Было видно, что он хорошо знает ее тело и умеет с ним обращаться. Этот человек действовал привычно и спокойно, как давний любовник. А ее тело охотно отвечаю ему. Она двигалась послушно, как маленькая лодка в руках опытного моряка. Она повиновалась рулю и позволяла ему вести себя сквозь наводнившую улицу толпу.
О да, то были руки опытного человека, но опытного не в морском деле. Эти руки знали толк в платьях и пуговицах, блузках и блуде. Эти руки всю жизнь были при деле. О романах Морриса ходили легенды. Его любовницами были кухарки и герцогини, старые и молодые. Он был ненасытным любовником, как раньше говорили, ловеласом. Волчок соскочил с постели и закурил, поглядывая на извивавшуюся под его окном улицу. Как она хихикала в объятиях этого Морриса – глупая лодочка, которой ничто не остается, как только качаться на волнах по его желанию.
И без сомнения, он знал их дочь. Знал ее на протяжении многих лет. Видел, как она растет. Наоми. Волчок еще с трудом мог заставить себя произнести ее имя, даже наедине с самим собой, в тишине своей комнаты. Однако оно стало для него дорогим. Даже священным. Он сам дивился тому, что произносил его, пускай ценой немалых усилий, четко и по слогам, совсем как некогда – другое любимое имя. Мо‑мо‑ко. На‑о‑ми. Мо‑мо‑ко. Он повторил имя вслух и тотчас увидел, как играет с дочкой. В те самые игры, в которые мог бы играть с ней другой Волчок, в другой жизни. И снова почувствовал невыносимую беспомощность оттого, что, как вечный дублер, обречен только стоять и смотреть на жизнь, которую мог бы прожить.
Столько лет Волчок провел в неведении, даже не подозревая об этой текущей в тысячах милей от него жизни. А между тем обходительный любовник с искусными руками изображал заботливого отчима: давал Наоми советы, присматривал за ней, когда мать была нездорова, делился с ней своими мыслями – в общем, лепил ее характер. Эдакий почтенный скульптор. И уж конечно, не упускал случая бросить на девочку похотливый взгляд, когда, как он думал, она этого не видела. Или, что гораздо хуже, когда думал, что она видела, а Момоко нет. Это было невыносимо. Брошенный окурок вспыхнул оранжевой точкой и описал короткую, но идеальную дугу в прохладной темноте летней ночи.
А потом окурок погас, и до Волчка вдруг дошло, что все это бред. Бред юноши, который некогда позволил демону поселиться в своей голове и делать черное дело. Нет, он через это уже проходил. Хватит. Стоило ли отправляться в путь для того, чтобы снова оказаться в той яме. Взявшись под ручку, Момоко и знаменитый Ч.Э. Моррис направились в маленький ресторанчик. Волчок знал это, потому что следил за ними. Там они сели за столик, который, несомненно, считался их столиком. На нем стояла табличка «заказано», и их провели туда, словно во всем заведении было больше некуда сесть. Конечно, это был определенно их столик. И конечно, они обедали вместе регулярно, может быть, даже каждый день.
Его план был прост. Настолько прост, что мог сработать. Случайная встреча среди большого города. Стоя у окна с видом на темную улицу, Волчок, казалось, слышал полные неподдельного удивления возгласы давно не видевших друг друга друзей, торопливые и радостные приветствия. «Надо же, – сказали бы они, – надо же, встретиться вот так, столько лет спустя…» Путались бы в словах, снова и снова пожимали бы друг другу руки через бездну минувшего. Понимала ли она, что математически вероятность такой встречи бесконечно мала, – продолжал бы он, внутренне ликуя, но внешне сохраняя спокойствие, – пожалуй, хорошо, что никто из них не силен в математике, иначе они бы здесь не оказались. Они бы рассмеялись, а он бы молча гордился: наконец ему удалось ее насмешить – пока они были вместе, такого не случалось. Так бы и пошло, одно за другим, – весело, беззаботно, естественно в самой своей абсурдности. Почему бы нет? Разве они этого не заслужили?
Волчок почти уже и сам поверил в это удивительное совпадение, как будто его пригласили на предварительный показ того, что ему уготовлено судьбой. Завтра он не меньше других удивится, увидев ее за соседним столиком.
Глава двадцать девятая
Момоко выглянула на темную улицу, услышав, как резко затормозившая машина въехала на край тротуара. А вот и Наоми. Идет своей стремительной пружинистой походкой. Идет так, что сразу ясно – обладательница этих юных ножек способна справиться с чем угодно, причем сразу. Но Момоко давно поняла, что походка ее дочери отражает не только молодость и темперамент. Достаточно было одного взгляда на эту девушку в вельветовых штанах и кроссовках, чтобы узнать походку ее отца: те же задор, уверенность, беспечность. Все то, что много лет тому назад так привлекало к нему усталый от тягот войны взор. Казалось, что сам Волчок, забравшись в кроссовки дочери, направляет ее шаги по дорожке к дому.
Наоми бросила сумку в коридоре, где та обычно и валялась до следующего утра. В гостиной она обернулась к стоявшей у стола Момоко и тихо проговорила:
– Я прочитала. – Потом обняла мать и как‑то особенно долго не разжимала рук. – Было тяжело читать, – сказала она, ласково поглаживая руку матери. – Страшно подумать, каково пережить все это.
Момоко на мгновение задержала дыхание.
– Это было давно, – сказала она.
Возникла неловкая пауза, во время которой они смотрели друг на друга, в тайной надежде, что другая продолжит.
– Волчок? – На лице Наоми наконец мелькнуло подобие улыбки, но глаза не улыбались – Дурацкое имя. Я не буду его так называть. Если мне вообще придется это делать.
– Я не думаю.
– И «папой», конечно, тоже нет.
– В этом нет никакой необходимости.
– Что ты знаешь?
– Нe больше того, что сказала Эйко.
Наоми стояла неподвижно, слегка сутулясь. Затем она пожала плечами:
– Я беспокоюсь о тебе, мама, не хочу, чтобы ты снова страдала.
– Не буду. Я большая девочка. На взрослой работе.
Наоми пристально посмотрела на мать, не совсем уверенная в том, что та больше не нуждается в защите, и продолжила:
– Ты единственная, о ком я вообще беспокоюсь. Ты ведь знаешь это?
Момоко кивнула.
– Честно говоря, мне нет до него никакого дела, – продолжала Наоми, даже чересчур беззаботно. – Все, что ты написала, тронуло меня до глубины души, но это ничего не изменило. Он по‑прежнему далеко. Ненастоящий. Как герой книги. Что‑то вроде Мэгвича[16], ‑ она громко засмеялась, затем быстро взяла себя в руки, – но никак не мой отец. Я перестала о нем думать много лет назад. Когда у всех были отцы, у меня была ты. Ты была мне и мамой, и папой. Ты была всем. – Она усмехнулась. – Кроме того, у меня всегда был старина Чарли, был и остается. Я привыкла к этому. Столько сил потратила, пока тебя вырастила! А теперь отец мне просто не нужен. Может быть, когда мне было пять, десять, даже пятнадцать… Но не сейчас.
Она упала на стул. Момоко кивала, недоумевая, как будто она говорила с кем‑то другим, а не со своей дочерью. Она оценивала эту новую Наоми, эту модан гару. Беззаботная, самоуверенная, невозмутимая, как все молодые люди, но что‑то было не так.
– Допустим, – сказала Наоми, – только допустим, что он здесь. Чего он хочет спустя все эти годы? Что из всего этого может выйти?
Момоко все еще смотрела на свою невозмутимую дочь, ей было и радостно, и страшно оттого, что вся эта печальная история, все эти наполненные горем годы совсем не затронули Наоми. А вдруг в один прекрасный день она опомнится и не поверит в то, что сама только что говорила? Дай бог, если этого не произойдет. И все же Момоко страшилась того дня, когда невозмутимость дочери улетучится. Но почему она так на нее уставилась? Кажется, спросить что‑то хочет.
– Ну, – не унималась Наоми, – чего он хочет?
– Немного душевного покоя, по всей видимости, – уклончиво ответила мать. – Лично я обрела его много лет назад. А он, надо думать, нет. Иначе с какой стати ему носиться по миру? Бедняга Волчок.
– Бедняга, – холодно согласилась Наоми и пристально поглядела на мать, будто сомневаясь, что та сможет обойтись без присмотра.
– Да, бедняга. Не повезло ему. Но вряд ли он нуждается в моей жалости.
Потом Момоко вышла, а Наоми осталась в комнате, она сидела у окна и смотрела на затихшую темную улицу. Она и сама не шевелилась, двигаюсь только трепещущее облако голубого дыма над ее пальцами. Всего в нескольких милях выброшенный Волчком окурок оранжевой кометой упал на ночную улицу. Она снова спросила себя: «Неужели так бывает?» она звала его, и он ответил? Неужели выдуманное ею чудовище наконец‑то пришло требовать любви?
Ее размышления были прерваны Момоко, которая, вздыхая, вошла в комнату.
– Ты как, ничего? – спросила Наоми.
– Да, да, – поспешно ответила Момоко, но напряженный взгляд свидетельствовал об обратном, – что со мной может быть не так?
– Мам… – Наоми посмотрела на нее с укором. Пожалуй, она говорила немного громче, чем следовало, чересчур вызывающим топом. – Я тебя знаю. Вспомни, это я была рядом с тобой все эти годы, когда ты, бывало, плакала по ночам. Ночи напролет все плакала и плакала, так что я думала, что это никогда не кончится. Это ведь я была.
– Знаю. – Момоко подняла руку, призывая к спокойствию. – У меня такое странное чувство…
– Что он здесь?
Момоко кивнула, затем пожала плечами:
– Я бы этого хотела.
– А я нет. Почему ты этого хочешь?
Момоко слабо улыбнулась:
– Ты меня знаешь.‑ (Наоми не отводила от нее глаз, желая услышать правду.) – Я не люблю незаконченных историй. А кто любит?
Она смотрела, как Наоми взяла со стола сигареты и направилась к двери. Момоко пошла следом.
– Давай вместе пообедаем завтра? Я угощаю мою именинницу.
– Старина Чарли тоже будет?
– Нет.
– Жаль.
– На том же месте, в то же время. Идет?
– Идет.
Дверь закрылась, и в доме воцарилась тишина.
Глава тридцатая
Волчок приехал рано. Он провел утро в парикмахерской, и, хотя его кудри по‑прежпему оставались седыми, как и подобало в его годы, непослушные вихры по бокам и на затылке исчезли. Ему выщипали брови, даже удалили волоски из ноздрей. Молодой человек отнесся к своему делу добросовестно: он вооружился ножницами, машинкой для стрижки волос, бритвой, лосьоном после бритья и смягчающим кремом. Спустя час с небольшим Волчок со всех сторон рассматривал себя в зеркале, чувствуя легкое головокружение от приятных терпких ароматов, которыми благоухали его лицо и шея. Одобрительно кивнул со сдержанной улыбкой, но в душе был потрясен результатом. Он вышел из парикмахерской, чувствуя себя почти молодым. Его час был близок, час, когда он либо воспарит, либо упадет в пропасть, и Волчок с нетерпением ждал этого момента.
Утром он уже заказал столик на приличном расстоянии от того места, где накануне сидела Момоко. И вот официантка усадила его и оставила изучать меню и улицу.
Волчок решил сесть лицом к окну, чтобы казалось, что он всецело поглощен тем, что разглядывает прохожих. На другом конце зала табличка «Заказано» стояла рядом с маленькой вазой как предупреждение «Посторонним вход воспрещен». Был почти час дня, и он расправил салфетку на коленях. Все идет как надо, повторял он снова и снова. Успокойся. Сейчас случится невероятное совпадение, встреча, которая распахнет дверь в утраченный мир комнаты Момоко; годы развеются, как туман, и жизнь еще раз поставит его лицом к лицу с единственным человеком, который помогал ему не чувствовать себя одиноким. Это невероятное оглушительное совпадение невольно заставит задуматься о существовании некоего благосклонного перста судьбы, что направляет на первый взгляд случайные отношения мужчин и женщин.
Погруженный в такого рода размышления, Волчок поправил воротник рубашки, галстук, манжеты. Он хотел было снять свой любимый вельветовый пиджак, но потом передумал: так он чувствовал себя свободно и непринужденно. Все шло, как надо. Главное – вести себя как ни в чем не бывало и тем самым придать естественность невероятной встрече.
Он достал книгу из кармана пиджака, снова расправил салфетку и открыл меню. А сам то и дело поглядывал на людную улицу, ловя сменяющие друг друга картинки. Строго одетая женщина стояла в дверях ресторана с видом человека, привыкшего стоять и ждать. Молодая семья с целым выводком детей пробиралась сквозь толпу в поисках закусочной; юная пара вышла из фотомагазина напротив и рассматривала свои снимки прямо на улице. Замысловатое полотно постоянно двигалось, и Волчок не мог оторваться от его узоров.
Он не заметил, как они пришли. Краем глаза уловил движение теней у ее стола, но мысли его были все еще за окном. Оглянувшись, он увидел, что за столиком сидит какая‑то девушка лет двадцати в джинсах и яркой кофточке. Ее спутница сидела спиной к Волчку. Его первой реакцией было возмущение. Все должно быть не так. Он ждал мужчину и женщину. Эти люди что, читать не умеют? Неужели они не видят табличку на столе? Он уже собрался было встать и позвать официантку, как внезапно взглянул на волосы, рассыпавшиеся по плечам второй женщины. Потому что он знал эти волосы, черные, как вороново крыло, и невольно отвернулся, прикрывшись рукой, хотя она не могла его видеть. В тот же миг незримая волна подняла его сердце и подбросила в груди. На первый взгляд ничего не изменилось: по улице текла обычная для обеденного часа толпа, строго одетая женщина все так же стояла у дверей, а на столе лежала его неоткрытая книга. А вот он лишился дара речи. Он понял это, когда заметил, что официантка стоит рядом и спрашивает, готов ли он сделать заказ. Когда она повторила вопрос, он указал на первое попавшееся блюдо и молча вернул меню. А потом взял книгу и притворился, что читает.
Волчок не помнил, сколько времени прошло, прежде чем он набрался мужества снова поднять глаза. Может, несколько минут или секунд. Это был мгновенный взгляд. Щеки, нос, губы и светящаяся белоснежная кожа были у нее от матери, но глаза и вихор, спадающий на лоб, – от него. Ему было не слышно, что она говорит, только губы шевелились. Их разговор проходил на другой волне, на которую его слух еще не был настроен.
Они были увлечены разговором, и Волчок медленно перевел взгляд на спину Момоко. У него не хватало духу поднять глаза выше, он едва мог дышать. Он слегка повернул голову, затем внезапно замер. Там, в десяти‑пятнадцати шагах, не более, сидела Момоко. Ее рука без кольца лежала на столе ладонью вниз, расслабленно и мягко, такая белая на темно‑бордовой скатерти. Волчок почти видел тонкие темные волоски на предплечье, которые он гладил в другой жизни, много лет тому назад. Собственное волнение не давало ему заметить порывистые нервные движения – ясное свидетельство того, что покой ее был напускным. Но Волчок не обращал на это внимания. Он вновь обрел в ней средоточие своего мира, а средоточию мира положено пребывать в покое. А еще он не знал, что она обедает в этом месте не каждый день, а только раз в неделю, со стариной Чарли. Сегодня был особый случай – запоздалое угощение в честь дня рождения Наоми. Таким образом, Волчок и не подозревал о том, что судьба даровала ему то самое невероятное совпадение, которое он так мечтал подстроить. В другой жизни он бы просто взял ее руку в свою.
Рискуя быть замеченным, он все равно не отводил взгляда от единственной части ее тела, которую ему было видно. Он снова ощутил былой трепет от возможности держать ее за руку, касаться ее кожи. Снова почувствовал, какое это счастье – просто быть с кем‑то, быть допущенным в мир за пределами мучительных границ твоего собственного «я». На ней было одно‑единственное украшение – темный браслет, который с каждой минутой казался Волчку все более знакомым. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул с невыносимой, отчаянной тоской, узнав аромат ее духов. Этот запах проник в кровь, начал пульсировать в венах, охватив дрожью ставшее невесомым тело. Он не знал, действительно ли духи наполнили воздух ресторана, или это был порожденный воспоминаниями обман чувств. Какая разница? Внезапно он перенесся в те времена, когда еще имел право прикоснуться к ней: это могло быть и под старым стеганым одеялом в ее комнате, где пот и духи смешивались в бесконечные, полные любви и смеха ночи; и на улице, где он обычно встречал ее на исходе дня; или на том незнакомом углу, где он стоял когда‑то, растерянно прижимая к груди оловянную куклу, и внезапно ощутил след духов Момоко на лацкане своего пальто.
– Извините.
Волчок испуганно поднял глаза и увидел, что над ним возвышается официантка. В ее голосе чувствовалась нетерпение. Интересно, давно ли она тут стоит?
– Извините, сэр.
Волчок отложил книгу, освобождая место для тарелки, и с ужасом подумал, что на него смотрит весь ресторан. Но потом наконец осмелился поднять глаза и убедился, что никому до него нет дела.
Ему совсем не хотелось есть, даже думать об этом не хотелось, и все же он заставил себя мелко нарезать еду и по кусочку отправлять в рот. Но вскоре он ощутил один запах, который увлек его в прошлое, еще более далекое, чем духи Момоко. Эта девушка – его дочь – закурила сигарету. Французскую. Волчок тут же узнал резкий, сильный запах. Кроме нее, никто в ресторане не курил. Волчок даже вспомнил марку, ведь он сам курил эти сигареты в молодости. Излюбленное курево студента‑филолога, пропитанное ароматом согретой солнцем Вест‑Индии и памятью о старых поэтах. Вдыхая этот дым, ты как будто вдыхал самую суть литературы – так ему, но крайней мере, казалось когда‑то. Он быстро взглянул на их столик. Вот она нетерпеливо затягивается, выдыхает дым, эдакая юная интеллектуалка, заядлая спорщица. Он улыбнулся про себя и подумал: «Папина дочка. Папина дочка».
Но как ему представиться? И возможно ли это? Только бы еще раз, хотя бы раз заглянуть в сине‑зеленые глаза Момоко… Женщины разговаривали не как мать и дочь, а как старые добрые подруги, искренне увлеченные беседой. Им подали еду. Они ели, пили вино, не прерывая разговора, и вряд ли замечали, что происходит вокруг. Подали десерт. Обед затягивался. Волчок не знал, что ему сделать, чтобы его наконец заметили. Вот он и сидел, поигрывая неизвестно откуда взявшимся бокалом бренди, и мучился одним и тем же вопросом. Как же ему, черт возьми, ненароком попасть в их тесный замкнутый мирок? Как подойти с непринужденным видом прохожего, который спрашивает дорогу, но чтобы все вдруг поняли, что они вовсе не чужие люди?
Давай сделай же что‑нибудь! Ни сиди как дурак! Обеденный перерыв близится к концу, ты и не заметишь, как они встанут и уйдут. Волчку внезапно пришло в голову, что удивительное совпадение все‑таки случилось, ведь он не предполагал, что увидит не только Момоко, но и дочь. А вот увидел. Все они были рядом. Вся семья в сборе, черт возьми. От него только и требуется – открыть рот и заговорить, но он не мог. У него не было слов.
Потом Момоко подняла руку, и он с ужасом увидел, как она попросила официантку принести счет. Они быстро расплатились, встали и ушли. А он беспомощно наблюдал. Момоко ни разу не посмотрела в его сторону. Не зная, как спасти положение, Волчок тоже попросил счет, не глядя, бросил на стол несколько банкнот, схватил пиджак и книгу и устремился к выходу.
Момоко с Наоми вместе прогулялись до угла, а потом попрощались: девушка пошла на занятия, а мать – обратно на работу. Момоко развернулась и зашагала в сторону парка, через который обычно ходила в издательство. Она вновь поравнялась с рестораном, улыбаясь юношеской самоуверенности дочери, и тут дверь распахнулась, оттуда выскочил какой‑то профессорского вида господин в вельветовом пиджаке и стал растерянно вглядываться в толпу, как будто потерял кого‑то. Заметив, что чуть не сбил с ног проходившую мимо женщину, он и не подумал извиниться, а замер, побледнел и просто уставился на нее, не в силах произнести ни слова. А Момоко, в свою очередь, так же неподвижно уставилась на кудри и поседевший, но очень знакомый вихор.