Я пишу, чтобы узнать, о чем я думаю. Я думаю, чтобы узнать нечто новое от самого себя.
Как это возможно — приобретать новое знание от самого себя? Откуда в моем уме берется то, чего я не знаю, — а если я этого не знаю, то как я могу это узнать?
От кого создатель теории относительности узнал, что энергия — это произведение массы на квадрат скорости света? Он узнал это от себя, потом другие ученые проверили и подтвердили. Мыслить — это и значит приобретать новое знание от самого себя, тогда как исследовать, изучать — значит приобретать знание у других.
Платон считал, что знание приобретается путем анамнесиса, то есть воспоминания о том, что бессмертная душа уже знает, приобрела в качестве знания внеопытно, до своего рождения. Сократ. «… если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним?» (Платон, «Менон»)
Я не считаю, что идеи нам целиком врождены, скорее, нам даны только их потенции, семена. Есть три основных среза сознания, которые можно объяснить сравнением с жизнью растения. Есть семя, некий прообраз, из которого развертывается форма растения, «мыслящего тростника»: это анамнесис, припоминание начальных идей, доопытных структур сознания. Есть солнечные лучи и дождевая вода, которые питают семя и выталкивают его из кожуры, встраиваются в клетки растения: это образование, чтение, познание, поступающая извне информация. Но между анамнесисом и информацией, между семенем и его питанием, есть еще и чудесная жизнь самого растения, его зеленое прохладное тело, его яркие, жадные цветы, которые привлекают пчел, его подземные корни, которые обволакивают округу. Откуда берется это растение? Его нет ни в семени, ни в земле, ни в дождевой воде, ни в солнечном свете. Вот так и мышление ново по отношению к глубинным доопытным зародышам идей и по отношению к внешнему океану знаний. В мышлении возникает нечто, что я могу узнать только от самого себя, а от меня это могут узнать и другие.
Ум и его границы
Мера ума определяется не тем, сколь умную вещь человек способен сказать, а тем, какой глупости он не может себе позволить.
Ум — не что, а как. Это умение соразмерять:
· силу убеждений,
· значимость предмета,
· кругозор собеседника.
Человек, который вкладывает гулливеров труд ума в общение с лилипутами или обсуждение карликовых тем, вряд ли так уж умен. Важнейшее правило определено Пушкиным, усомнившимся в правильности названия грибоедовского «Горя от ума». Чацкий говорит умно, но сам вовсе не умен. «Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб.» Умная вещь, сказанная не по адресу или велеречиво брошенная в дар неподходящей аудитории, выдает в умнике именно «умника», который не слишком-то умен. Так уж судил русский язык, что умниками называет только представителей сильного пола, склонного к умствованиям, а даром настоящего ума наделяет «умниц» — хотя слово это и общего рода, но как-то больше по окончанию идет к женскому. Женщины потому часто оказываются умнее, что придают уму гораздо меньшее значение. Наташа Ростова «не удостаивала быть умной». А преглупейшая Евдоксия Кукшина из «Отцов и детей» постоянно разглагольствует о самых что ни на есть умственных материях. Умничать, то есть демонстрировать свой ум, — признак глупости.
Даже самый умный хоть в чем-то оказывается глуп, а самый глупый — умен. Тот, кто неизменно умен в своем деле, в профессии, может оказаться глуповат в социальном общении, в застолье. Академик может показаться — и оказаться — глуповатым, когда пытается острить среди пирующих. Он тушуется перед тамадой, у которого шуточки сами слетают с языка — на редкость умно и уместно.
Бывает, что человек умен только в одном. Есть женщины, умные в своих материнских заботах или в своих вкусах (наряды, прием гостей, обстановка дома), но не слишком умные во всем остальном. Есть люди с умными руками (мастера), или с умными ушами (музыканты), или с умными глазами (художники), которые во многом другом не обнаруживают никакого ума.
Следует прежде всего спросить себя, в чем именно я умнее, а в чем глупее, — и быть соразмерными ситуации, не танцевать на похоронах, даже если вы танцор высочайшего класса.
Умиление
Умиление — одно из самых глубоких и вместе с тем загадочных чувств. Чем оно вызывается? Мы умиляемся слабому, хрупкому, когда оно обнаруживает в себе силу. Умиляемся ребенку, когда он произносит первые слова, делает первые шаги, да и раньше, когда он открывает глаза, следит за игрушкой и т. д. Мы умиляемся бабочкам, воробушкам, малым тварям, которые добросовестно исполняют свое предназначение и находят себе место на пиру жизни. Сила свершается в немощи.
В этом и тайна умиления: это немощь, непроизвольность, непосредственность, незавершенность, сплошные «не», через которые совершается таинство жизни, ее движение навстречу нам. Ее беззащитность нас обезоруживает.
Умиление нельзя путать с жалостью, которая направлена сверху вниз, на слабейшего, нуждающегося в подмоге, и с восхищением, которое, напротив, направлено снизу вверх, на того, кто превосходит нас красотой, силой. Умиление — это своего рода синтез восхищения и жалости и вместе с тем ни то, ни другое. Это восхищение-через-жалость, это восприятие чего-то слабого, детского, беззащитного и одновременно восхищение его достоинством, силой, целостностью, это отношение не по вертикали — вверх или вниз, а по горизонтали, и поэтому оно наиболее человечно.
Упреки и обиды
Эмоциональные оттенки упреков очень разнообразны: от откровенной брани до милого укора и иронической похвалы. Упреки со слезами и со смехом. Криком и шепотом. Упреки-жалобы и упреки-обличения… Целая речевая вселенная, еще не исследованная.
Ответом на упрек бывает либо встречный упрек, обвинение, либо обида, т. е. переживание несправедливости упрека. Обида — это, по сути, тоже упрек, но в форме пассивной, не обострения, а отказа от отношений, что обостряет их еще сильнее.
Упрек и обида — самозаводящийся механизм взаимодействий между близкими людьми, одновременно и выражение близости, и ее разрушение. Упрекают тех и обижаются на тех, кто должен был бы понимать, а не понимает; должен был бы заботиться, а не заботится. С посторонних — какой спрос, а вот неблизость близких постоянно кровоточит, нарывает, болит. Есть в любовных и родственных отношениях завышенные и поэтому никогда не исполняемые ожидания. Если бы Маркс исследовал не экономические механизмы рыночных отношений, а психологические — семейных, то на место формулы «товар — деньги — товар» он поставил бы формулу «упрек — обида — упрек» (если начать с производителей упреков) или «обида — упрек — обида» (если начать с потребителей упреков, т. е. обиженных). Цепная реакция обид и упреков бесконечна, как товарный взаимообмен.
Упреки принадлежат к числу самых закоснелых речевых автоматизмов. Трудно, встретив знакомого человека, не сказать «здравствуйте». Вот так же трудно бывает не сказать близкому: «А почему ты…», «Ну вот опять ты…», «Сколько можно…», «Я же просил…» и т. д. Но если упреки почти неосознанно, автоматически срываются у нас с языка, то почему бы не подсластить их? Возможно ли такое: сладкие упреки? приятные упреки? Увы, таких словосочетаний почти нет. В интернете сто тысяч «горьких упреков» и всего десять «сладких». А между тем сладкие упреки есть, нам только нужно обогатиться этими речевыми сокровищами:
«Ты себя недостаточно бережешь».
«Ты держишься слишком смело и независимо».
«Перед кем ты мечешь бисер?»
«Ты еще не оценил, на что я для тебя способна».
На все эти упреки можно смело обижаться, потому что и обиды тогда будут сладкими.
Хитрость Бога
Обычно хитрость ассоциируется с тайным умыслом, а значит, с чем-то недобрым, постыдным. Евангелие говорит, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. Но ведь и добро по Евангелию тоже должно делаться скрыто, не напоказ, — даже втайне от себя самого. «… Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». Добрые люди бывают хитрыми, насмешливыми, уклончивыми, скрывают свои мысли за иронической или скептической улыбкой. Но при этом готовы сделать даже больше того, чего можно от них ожидать.
В «Современном патерике» Майи Кучерской есть образ американского епископа, которому прихожане дарят машины — а они неведомо куда исчезают: «Спрашивают его, а он как дурачок сразу сделается. Разбил, простите, братья и сестры, старика, разбил вашу красавицу, в металлоломе лежит. И на колени бух!… Ясный, веселый, бодрый такой старичок. Хоть и с хитрецой».
Здесь хитреца нужна именно для того, чтобы скрыть добрые дела, чтобы «милостыня была втайне» — машины или деньги с их продажи этот епископ отдавал нуждающимся.
Любое высшее знание включает в себя некоторое лукавство, уклончивость, потому что, открыв сразу все, можно навредить или запутать. Например, первоклассника учат, что из меньшего нельзя вычесть большее, из двух нельзя вычесть три. А уже в шестом классе, когда вводят отрицательные числа, объясняют, что так вычитать можно и что при вычитании трех из двух получается минус единица. Значит, первокласснику лгали? Но на том уровне понимания, который был ему доступен, это было единственно возможным и, по сути, правильным объяснением. Точно так же и родители прячут от ребенка лекарства, чтобы он не употребил их себе во зло.
Вот и добро — это сложная система, которая начинающим, то есть большинству из нас, преподносится не напрямую. Всевышний с нами часто поступает не слишком заботливо. Болезни, войны, революции, катастрофы, землетрясения, ураганы… Минусовые величины, смысла которых мы не понимаем, подобно первоклассникам. Как Бог может допускать и даже насылать зло, болезни? Если он всесилен, значит, не всеблаг, а если всеблаг, значит, не всесилен. Для объяснения мирового зла обычно используется аргумент от свободы: Бог создал человека свободным, а значит, не может насильно навязать ему добро. Но в отношении безличного зла: стихийных бедствий, эпидемий– этот аргумент не действует. Ведь не станем же мы приписывать ураганам и цунами свободу воли.
Тогда и остается объяснять зло в мире не свободой человека, а хитростью Бога. Именно она позволяет решить вопрос теодицеи (Богооправдания). «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор., 2:9). Следует признать Всевышнего не только всеблагим и всесильным, но и всехитрым, каким и должен быть ловец человеков и промыслитель судеб.
Хрупкость реального
В тяжелые минуты — болезни, утраты, одиночества — вдруг понимаешь, что реальность, на которую привык опираться, не прочнее, чем ты сам. Работа, отдых, книги, путешествия, жизнь города и мира… Все это начинает отступать и тускнеть. Реальность питается от твоей энергии, как компьютер — от батарейки, и если она разрядилась, то изображение начинает гаснуть. За реальностью нет ничего, кроме твоей способности воспринимать ее как реальность. Все время нужно поддерживать ее в рабочем состоянии. Усилием воли держать на своих плечах то, что само тебя держит.
Чеloveк
Ч еloveк — это существо любящее и призванное к любви. Иногда чужой язык помогает увидеть то, о чем умалчивает свой. В сердцевине русского слова «человек» читается английское love — любовь. Об этом предназначении человека — главные заповеди: «возлюби Бога всем сердцем» и «возлюби ближнего своего как самого себя». Об этом же лирика и романы. «Tолько влюбленный имеет право на звание человека» (Александр Блок). Все эти мысли и заповеди сжимаются в одно слово: че love к. Быть человеком — значит любить. Че love к — это звучит любовно!
Человек и его жизнь
Может ли умному человеку выпасть глупая жизнь? Кажется, в жизни Пушкина было много бездумного и бессмысленного, включая роковую дуэль, хотя сам автор был умен. Но живущий бывает не столько автором, сколько персонажем своей жизни, а ведь известно, что у умных авторов порой встречаются глупые персонажи. Жизнь бывает умнее и смелее живущего — или глупее и боязливее. Может ли быть трусливой жизнь смельчака?
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
И. Бродский. На смерть Жукова
Можно ли вообще применять к жизни свойства живущего — или умным и глупым, смелым и трусливым бывает только он сам? Нельзя исключить, что эти свойства переносимы с живущего на жизнь и обратно, но отсюда не следует, что они всегда совпадают. Ведь жизнь только частично зависит от живущего, а еще — от времени и места, от близких и дальних, от случая и судьбы… Как связан характер человека с характером его жизни, какими законами управляется эта связь и почему они могут так сильно разниться? Выдающийся человек может прожить вполне заурядную жизнь (приходят на ум П. Чаадаев, А. Фет, И. Гончаров). Но может ли, наоборот, заурядный человек, как, например, Брежнев, прожить великую жизнь? Здесь нет симметрии. Жизнь — это взаимодействие человека и обстоятельств, которые, как правило, мельче и пошлее живущего. Поэтому яркий человек проживает тусклую жизнь чаще, чем тусклый — яркую. Романтик и авантюрист в душе чаще ведет жизнь обывателя, чем обыватель в душе — жизнь романтика. Но бывает и так, что очень обыкновенный человек попадает в исторические обстоятельства, которые возносят его на необыкновенную высоту. Так выпало на долю почти всем прославленным деятелям сталинского круга, именами которых были названы улицы и города — Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов…
Можно представить себе тусклую жизнь яркого человека и яркую — тусклого, жестокую жизнь добряка, добрую — грешника, грустную — весельчака, трагическую жизнь комика или комическую — трагика… Жизнь человека может отличаться от него самого даже больше, чем он сам — от других людей.