В августе 1872 г. занятия на учительских курсах в Ставрополе закончились, и Перовская вместе с М.А. Тургеневой переехала в имение ее мужа Юрия Борисовича, в с. Андреевка. Здесь Софья Львовна, ради того, чтобы лучше познать быт народа, решила заняться оспопрививанием. Предварительно, еще в Ставрополе, она взяла несколько уроков по прививке детям оспы у известного земского врача, одного из основоположников российской санитарной статистики Евграфа Алексеевича Осипова, в доме которого жила. Осипов, провожая Перовскую на борьбу с оспой, вручил ей детрит[378], необходимые инструменты и свидетельство на право оспопрививания[379]. Взяв себе в помощницы местную курсистку Марию Иванову, Софья Львовна начала обследование крестьянских дворов по всем деревням Ставропольского уезда с двоякой целью — прививать оспу детям и зондировать сознание взрослых сельчан.
За короткое время две юные оспопрививательницы (Ивановой шел 17-й, а Перовской — 19-й год) исходили пешком все окрестные села, останавливаясь в крестьянских избах и предлагая матерям приводить или приносить детей для прививки оспы. По воспоминаниям Ивановой (в записи ее сына), /153/ «сначала дело шло очень туго. Темное крестьянство неохотно давало детей для оспопрививания. В народе еще жило поверье, что прививка оспы — большой грех, ибо она есть печать дьявола. Перовской и Ивановой приходилось долго убеждать матерей-крестьянок в пользе оспопрививания, доказывая, что никакого греха в этом нет. Перовская вскоре сумела войти в доверие к крестьянам, привлечь к себе ласковым обращением детишек. Чтобы рассеять их страх перед операцией, оспопрививательницы раздавали маленьким пациентам конфеты и пряники, которыми у Перовской были набиты полные карманы»[380]...
Здесь следует подчеркнуть, что Перовская, с ранней юности «рассудительная не по летам, всегда простая и приветливая, без труда завоевывала симпатии и доверие деревенского люда»[381]. Все в ней нравилось любому из окружающих, будьте князь, профессор, или лапотник от сохи. Во-первых, радовала взор ее внешность. Вот как она выглядела, по воспоминаниям Сергея Кравчинского — одного из самых близких ее друзей, который восхищался ею (так же, как и все вообще «чайковцы», а потом землевольцы, народовольцы…) и называл ее «Лерочкой»: «Она была хороша собой, хотя наружность ее принадлежала к тем, которые не ослепляют с первого взгляда, но тем больше нравятся, чем больше в них всматриваешься. Белокурая головка с парой голубых глаз, серьезных и проницательных, под высоким лбом; тонкие черты лица; розовые губы, обнаруживавшие, когда она улыбалась, два ряда прелестных белых зубов; необыкновенно чистая и нежная линия подбородка. Впрочем, очаровывали не столько отдельные черты, сколько вся совокупность ее физиономии. Было что-то резвое, бойкое и вместе с тем наивное в ее личике. Это была олицетворенная юность. При своей удивительной моложавости Соня в двадцать шесть лет выглядела восемнадцатилетней девушкой. Маленькая фигурка, стройная и грациозная, и свежий, звонкий, как /154/ колокольчик, голос увеличивали эту иллюзию, становившуюся почти непреодолимой, когда она начинала смеяться. Ома была очень смешлива и смеялась с таким увлечением, с такой беззаветной и неудержимой веселостью, что в эти минуты ее можно было принять за пятнадцатилетнюю девочку-хохотушку»[382]. «Хохотала она так звонко и заразительно, — добавляет к этим словам Кравчинского другая мемуаристка, народоволка Софья Иванова, — что всем окружавшим ее становилось весело»[383].
Главное же, Перовскую всегда отличала (напомню читателю отзыв о ней знаменитого Германа Лопатина) «пропасть доброты, сердечности, скромности и всяческой женственности». Эти качества, столь ценимые везде и всеми, Софья Львовна проявляла, может быть, наиболее трогательно в роли сиделки. «Если какая-нибудь из ее приятельниц заболевала, — вспоминал Кравчинский, — она первая являлась предложить себя на эту тяжелую должность и умела ухаживать за больными с такой заботливостью и таким терпением, которые навсегда завоевывали ей сердца ее пациентов»[384]. Историк В.Я. Богучарский выразился по этому поводу обобщающее: «Она является постоянной «сестрой милосердия» по отношению ко всем попавшим в беду товарищам»[385].
Воспоминание Кравчинского и обобщение Богучарского нуждаются в уточнении. Мы еще увидим, с какой заботливостью и терпением ухаживала Перовская в роли сиделки не только за «приятельницами» и «товарищами», но и за людьми незнакомыми, пациентами из простонародья. Поэтому более точным надо признать следующее обобщение Богучарского по адресу Перовской: «Она всем существом своим — одна деятельная любовь к людям»[386]. Естественно, и «приятельницы», /155/ и «товарищи», и просто ЛЮДИ благодарно принимали любовь и заботу. Один из ее «товарищей» А.А. Хотинский так рассказывал о ней другому (О.В. Аптекману): «Видел ее на работе в деревне, видел отношение к ней крестьян: одна красота!»[387].
Летом 1872 г. работа Перовской в деревне заключалась не только в оспопрививании детям и, конечно, в посильной медицинской помощи любому из заболевших крестьян, — не только в этом. По воспоминаниям Марии Ивановой, Софья Львовна «наблюдала жизнь народа, близко соприкасаясь с его нуждами и потребностями, воочию видя его быт, полный темноты, непосильного труда, нищеты и несправедливых притеснений; вела пропаганду среди крестьян, беседуя с ними о правовом и экономическом положении народа, об отношении к крестьянам со стороны помещиков и начальства, колебала их веру в царя как заступника за правду, благо и интересы народа. Грамотным крестьянам она раздавала брошюры революционного содержания и прокламации»[388].
Что это были за брошюры (о прокламациях скажу особо), выясняется из специального исследования Н.И. Соколова[389]. Речь идет о бумагах, отобранных у Перовской при первом ее аресте 5 января 1874 г.: это — список пропагандистской литературы для народа (25 названий) и вопросники к ней. Среди изданий разных жанров, но одного, демократического направления — художественная классика («Песнь о купце Калашникове»[390] М.Ю. Лермонтова, «Железная дорога» Н.А. Некрасова, «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» и «Пропала совесть» М.Е. Салтыкова-Щедрина), вольнолюбивые «Сказки Кота-Мырлыки» профессора зоологии Н.П. Вагнера и рассказы писателей-демократов /156/ Н.И. Наумова, Ф.Д. Нефедова и др. Что же касается «прокламаций», то, по всей видимости, М.С. Иванова (Карпова) посчитала таковыми сочиненные и нелегально опубликованные «чайковцами» революционные брошюры: «Сказка о копейке» С.М. Кравчинского, «Сказка о четырех братьях» Л.А. Тихомирова, «Чтой-то, братцы...» Л.Э. Шишко, — все они значатся в списке Перовской.
По своей революционной нацеленности эти брошюры действительно напоминают собой прокламации. Вот как, к примеру, начинается брошюра Шишко: «Чтой-то, братцы, как тяжко живется нашему брату на русской земле! Как он ни работает, как ни надрывается, а все не выходит из долгов да из недоимок, все перебивается кое-как, через силушку, с пуста брюха да на голодное; день-то деньской маешься, маешься под зноем да под холодом, ровно каторжный, а придешь домой — иной раз и пожевать нечего». А вот как она заканчивается: «Со всех сторон поднимается сила крестьянская, взволновалась Русь-матушка. А поднимется, да расправится, так не будет с ней ни сладу, ни удержу. Только будем дружно, как братья родные, стоять за наше дело великое. Вместе-то мы сила могучая, а порознь нас задавят враги наши лютые!»[391].
Той же нацеленностью отличались и вопросники в бумагах Перовской. Вот некоторые из них: «Мог ли бы мир (сельская община — Н.Т.) хоть немного помочь себе, если бы все крепко стояли друг за друга?» — «Почему мировой посредник (сельский чиновник. — Н.Т.) может безнаказанно злоупотреблять своей властью? Не у всех ли чиновников, больших и малых, одна и та же выгода?» — «Следует ли уважать человека ради одного богатства?».
Вся поглощенная заботами о физическом здоровье крестьянских детей и о пробуждении политического сознания самих крестьян София Львовна – эта дщерь столичного губернатора почти царских кровей, — вовсе не заботилась /157/ о собственных удобствах. Встречавшаяся с нею в то время Олимпиада Кафиеро-Кутузова (жена итальянского революционера, члена I Интернационала, графа К. Кафиеро ди Барлетта) вспоминала: «Ночевала и столовалась она в первой попавшейся избе вместе с хозяевами и ничуть не тяготилась полным отсутствием удобств, к которым привыкла с детства: питалась молоком да кашей, спала на подушке с соломой и на голых досках»[392].
В то лето Перовская поняла, что оспопрививание плохо сочетается с пропагандой. Главное, ее поразила умственная темнота и апатия простого люда. Вот что писала она из Ставрополя А.Я. Ободовской, которая тогда служила учительницей и директором народной школы в с. Едимоново Корчевскоод уезда Тверской губернии при сыроваренном заводе Николая Васильевича Верещагина (1839-1907 гг.) — выдающегося, с мировым именем, агронома и сыровара, родного брата величайшего из российских художников-баталистов Василия Верещагина: «Как взглянешь вокруг себя, Александра Яковлевна, так и пахнет отовсюду мертвым сном, нигде не видишь мыслительной деятельной работы и жизни, — и в деревнях, и в городах всюду одинаково <...> Единственный выход из этого положения — взяться за расшевеливание этого сна...»[393]. Заняться таким «расшевеливанием» Софья Львовна решила не в роли оспопрививательницы, а в качестве народной учительницы. Поздней осенью 1872 г. она, по приглашению Ободовской, переселилась из Самарской губернии в Тверскую, чтобы там стать помощницей учительницы при народной школе.
Еще до отъезда в Ставрополь, весной 1872 г., Перовская уже сдавала экзамен на звание народной учительницы. «Несмотря на то, что экзамен я выдержала, — читаем в ее показании по делу о цареубийстве, — мне все же, не объяснив причин, /158/ не выдали диплома»[394]. По всей видимости, сказались тогда подозрения властей в причастности Софьи Львовны, наряду с другими «чайковцами», к «виселичному» делу Н.П. Гончарова. Как бы то ни было, всю зиму 1872-1873 гг. Перовская отработала в Едимонове помощницей учительницы А.Я. Ободовской, используя, разумеется, свое положение (как это делала и Ободовская) для пропаганды среди крестьян.
Возможно, помогла тогда пропагандисткам семья композитора А.Н. Серова, вдова которого (мать художника Василия Александровича Серова) Валентина Семеновна «обосновалась и жила» в Едимонове[395]. Юная Перовская, по-видимому, была близка к этой семье. Во всяком случае, первыми, кто посетил квартиру Серовых в день смерти композитора, 20 января 1871 г., были поэт А.Н. Майков, литературовед П.А. Висковатов, пианистка и композитор Луиза Эритт-Виардо (дочь знаменитой Полины Виардо) и Перовская[396].
«Соня очень любила детей и была отличной школьной учительницей»[397] — в этом отзыве С.М. Кравчинского, должно быть, сказались его впечатления от учительства Софьи Львовны в Едимонове (со слов если не ее самой, то — Ободовской). Кстати сказать, весной 1873 г. Перовская заново «выдержала экзамен в Твери и тут получила диплом» народной учительницы[398]...
Когда, летом 1873 г., Перовская возвратилась в Петербург, «чайковцы», не оставляя «книжного дела», уже сосредоточивали основные усилия на «рабочем деле», т.е. на пропаганде среди фабрично-заводских рабочих. Толчком к этому послужил небывалый ранее подъем рабочего движения в России, /159/ который «чайковцы» восприняли как исторически перспективную новь. Такие стачки, как на Невской бумагопрядильне в Петербурге весной 1870 г. и на Кренгольмской мануфактуре в Нарве летом 1872 г. показали, что рабочие всерьез поднимаются на борьбу и могут быть восприимчивы к революционным идеям. Теперь Перовская окунулась с головой в «рабочее дело».
Подход Большого общества пропаганды к рабочему классу (тогда в России только формировавшемуся) был типично народническим: рабочие рассматривались как вспомогательная сила грядущей крестьянской революции, ее второй эшелон. Пока их можно было использовать в качестве посредников между интеллигенцией и крестьянством. С таким расчетом Общество повело пропаганду среди рабочих и в Петербурге, и в Москве, и в других городах. Следуя своей программе, которая содержала особый раздел по «рабочему вопросу»[399], «чайковцы» заводили связи с рабочими, выбирая более «смышленых», учили их грамоте, а затем и политике: читали и разъясняли литературу (от народных брошюр, вроде «Сказки о копейке», до «Капитала» Маркса), вели беседы, возбуждали дискуссии, помогали готовить стачки. При этом «чайковцы», по данным царского сыска, внушали рабочим идею революционной солидарности, подчеркивая, что «когда один человек встает, то всегда погибает, а ежели бы встали все, то с ними бы ничто не поделали»[400].
В рабочих кружках Большого общества пропаганды начали революционный путь многие вожаки российского пролетариата, тогда еще юные, неопытные, малограмотные. Так, из рабочих-учеников Перовской быстро выделились Иван Смирнов и знаменитый впоследствии Петр Алексеев, интересы которых поначалу были очень скромными: «уже читать умеем и даже пишем, хоть и не бойко, но хотели бы еще поучиться науке «еографии» и „еометрии‟»[401]. /160/
Софья Львовна занималась с рабочими охотно и умело, развивая у них элементарную грамотность, культурные запросы и политическое сознание, стараясь, как говорят французы, «réveiller le chat qui dort» (будить спящего кота). В одной из биографий Петра Алексеева сообщается характерный эпизод. Перовская, прочитав рабочим первую часть поэмы Некрасова «Русские женщины» о подвиге княгини Трубецкой, последовавшей за мужем-декабристом на каторгу, заявила: «На месте Трубецкой я поступила бы так же!». В ответ все рабочие «дружно зааплодировали, а Петр поднялся из-за стола, подошел к ней и крепко пожал ее руку. Его примеру последовали все присутствовавшие на занятии»[402]. Восторженное отношение к Перовской ее рабочих-учеников задушевно выразил Иван Смирнов, который на склоне лет так вспоминал о Софье Львовне: «Ведь какой человек! Всю душу отдавала делу. А умница, а смелость какая! Когда-нибудь напишут ее биографию — все будут преклоняться перед такой душевной красотой и героизмом, а теперь пока будем помнить и рассказывать другим»[403].
У других «чайковцев» прошли школу освободительной борьбы фабричные Степан Зарубаев, Иван Союзов, Вильгельм Прейсман, Григорий Крылов и большая группа заводских рабочих, составивших ядро будущего «Северного союза русских рабочих» (Виктор Обнорский, Алексей Петерсон, Василий Мясников, Карл Иванайнен, Игнатий Бачин, Антон Городничий, Сергей Виноградов). А ведь почти все они начинали зрелую жизнь буквально с азов, в интеллектуальной тьме. По словам С.П. Зарубаева, после того как С.С. Синегуб рассказал рабочим о происхождении человека от обезьяны, он, Зарубаев, «рассердился за это на Синегуба» и долго не посещал занятий, пока Синегуб не прислал за ним его друга, поверившего и Синегубу, и Ч. Дарвину[404]. Так было. Но уже осенью 1874 г. III отделение /161/ доложило Александру II о стольких доказательствах «влияния пропагандистов, успевших поселить в рабочей среде ненависть к хозяевам и убеждение в эксплуатировании ими рабочей силы», что у царя вырвалось тревожное замечание: «Весьма грустно»[405]...
Самый факт разносторонней и плодотворной четырехлетней деятельности Большого общества пропаганды (особенно его петербургской группы) тем показательнее, что большинство «чайковцев»-петербуржцев всегда находилось под наблюдением полиции, причем некоторые из них, в том числе и Перовская, уже в 1871-1874 гг. подвергались обыскам и арестам. Сердюков за участие в Обществе арестовывался шесть раз. В архиве III отделения[406] скопились агентурные донесения о слежке за Натансоном (д. 517, 524), Чайковским (д. 517, 546), Лермонтовым, Н. Лопатиным, О. Шлейснер (д. 517), Волховским (д. 518), Перовской (д. 538), Левашовым (д. 539) и домом Корниловых (д. 544). В списке лиц, «подлежащих наблюдению со стороны корпуса жандармов», от 13 апреля 1872 г. названы больше 20 «чайковцев»: Антонова, Богданович, Волховский, Голиков, Клеменц, Клячко, А., В. и Л. Корниловы, Левашов, Н. Лопатин, Ободовская, Перовская, Сердюков, Стенюшкин, Франжоли, Цакни, Чайковский, Чарушин, В. и О. Шлейснер[407].
Продержаться четыре года «крамольно» в столице империи под недреманным оком «отечески бдительного» (как иронизировал М.А. Бакунин[408]) правительства стало возможным только при условии искуснейшей конспирации «чайковцев», которые никогда — до последней крайности — и ни в чем не оставляли властям против себя никаких улик и поэтому могли в критических ситуациях выходить, что называется, сухими из воды. Советский историк Т.С. Рязанцев заблуждался, полагая, /162/ будто III отделение «через своих шпионов, проникших в организацию («чайковцев». — Н.Т.), получало подробные сведения о замыслах и мероприятиях революционной демократии»[409]. Факты свидетельствуют, что в организацию «чайковцев», куда не всякий революционер мог «проникнуть», никогда не проникал ни один шпион.
Мы еще увидим, что и в 1874, и даже в 1875-1876 гг. «чайковцы» успеют сделать еще очень много (включая их участие в историческом всероссийском «хождении в народ»), но для Перовской карательные стеснения начались с первых же дней 1874 г.: 5 января в квартире Корниловых она была арестована вместе с двумя сестрами, хозяйками квартиры — Александрой и Любовью. Заключены они были не в Петропавловскую крепость, как ошибочно сообщали биографы Перовской Николай Ашешов и Элеонора Павлюченко[410], а в менее зловещую тюрьму III отделения, куда доставлял Софье Львовне все самое необходимое (белье, одежду, обувь и книги) ее любимый брат Василий Львович[411].
Каких-либо улик против арестанток каратели не нашли и Любовь Корнилову выпустили на волю сразу, но сестру ее Александру вместе с Перовской задержали, памятуя, может быть, об их причастности к делу Н.П. Гончарова. Василий Львович, больно переживая арест сестры, через три-четыре месяца обратился к отцу с просьбой помочь ей освободиться. Лев Николаевич, неприязнь которого к дочери за прошедшие три года смягчилась, обещал Василию, даже не спросив его о причине ареста Софьи, что сейчас же пойдет к шефу жандармов П.А. Шувалову. «Я остался у отца ждать его возвращения, — вспоминал о том дне Василий Львович. — Ожидать пришлось довольно долго. Наконец, он вернулся и рассказал, /163/ что Шувалов, его товарищ по полку во время оно, любезно вызвал какого-то офицера из III отделения и приказал ему сделать все, что можно»[412]. Офицер для начала привел Софью Львовну повидаться с отцом, после чего предложил Льву Николаевичу приехать за дочерью «через денек-другой». Очевидно, — рассудил Василий Львович, — жандармы надеялись, что сестра под влиянием свидания с отцом что-нибудь им проболтает»[413]. Когда же, через два дня, Лев Николаевич доставил крамольную дочку из тюрьмы к себе домой, она рассказала брату, что «отец расплакался горькими слезами при свидании с нею и вызвал слезы у нее»[414].
Софья Львовна была освобождена из тюрьмы по особой статье («на поруки своему отцу») и поэтому должна была жить вместе с ним, хотя и тяготилась его контрольным присутствием. Пока отец был на службе, Василий Львович устраивал сестре в явочной квартире деловые встречи с членами Общества «чайковцев». Общество несло потери (арестованы были Кропоткин, Синегуб, Сердюков), но и пополняло свои ряды: той же весной 1874 г. «с общего согласия свободных и заключенных» «чайковцев», которые поддерживали между собой постоянные сношения, был принят в их петербургскую группу и Василий Львович[415].
Примерно через месяц после освобождения Софья Львовна попросила отца «выхлопотать ей разрешение» на отъезд в Приморское, к матери, которая занималась там делами имения. Василий Львович вспоминал, что «отец сам был рад этому, потому что Соня все-таки стесняла его <...> Когда же Соня сообщила матери о своем освобождении и о желании приехать к ней со мной, в ответ мы получили от нее радостное письмо, в котором она писала, что с нетерпением будет ждать нашего приезда»[416]… /164/
Летом 1874 г. в Приморском после радостной встречи с обожаемой мамой Софья Львовна «изо всех сил»... отдыхала. На некоторое время она совершенно отключилась от житейских, деловых, а главное, от конспиративных забот последних трех лет. Больше всего она любила плавать и скакать на лошадях. «Заплывала она так далеко от берега, — вспоминал Василий Львович, — что я следовать за ней не решался. А впоследствии она вытащила из воды жену Эндаурова (чайковца, друга В.Л. Перовского. — Н.Т.) Екатерину Николаевну, высокую и массивную трусиху, не умевшую плавать и как-то неожиданно очутившуюся на глубине выше ее роста и со страха беспомощно упавшую на дно»[417]. И в скачках на лошадях ни Василий Львович, ни его друзья, собиравшиеся в Приморском, никто из этих юных мужчин не мог соперничать с Софьей Львовной, тем более, что она любила и быстро ездить, и рисковать, и никогда при этом не теряла самообладания. Однажды на горном уступе «Сонина лошадь поскользнулась на обе задние ноги, так что села по-собачьи, а передние ноги стали сползать вперед. Все мы (шестеро мужчин! — Н.Т.) просто обомлели от испуга, что вот лошадь сейчас упадет набок, и как-то удастся Соне не расшибиться. Но она не потерялась и сильным ударом хлыста заставила лошадь вскочить на все ноги. Все мы от души поздравили Соню со счастливым минованием опасности»[418].
Отдыхая в Приморском от дел, Софья Львовна интересовалась всем и вся. Вот еще одна колоритная зарисовка из воспоминаний Василия Львовича. «В половине августа, в день Успения, ежегодно стекаются в Успенский монастырь под Бахчисараем массы богомольцев. Сестра решила воспользоваться этим и отправилась туда пешком в компании знакомых девушек и женщин из ближайшей слободки. Там пришлось ей ночевать в общей массе на лужайке, близ монастыря. Потом она с удовольствием рассказывала о подробностях этого путешествия. В то же время на своих попутчиц она произвела такое /165/ хорошее впечатление, что я много позже по возвращении из ссылки. услышал от одной из них следующее признание: «сестра ваша так понравилась нам всем, что мы не раз вспоминали о ней, когда, случалось, собирались вместе»[419].
Но долго отдыхать было не в характере Софьи Львовны. Она всегда жила по принципу: «Делу — время, потехе — час». Теперь она уже знала от своих «однополчан» по Большому пропаганды (в первую очередь, от брата Василия) о масштабном «хождении в народ», которым тогда были охвачены почти все губернии Европейской России. Не теряя надежды принять в нем участие, Софья Львовна пока из Приморскою полулегально и ненадолго уехала в Весьегонск Тверской губернии к знакомому врачу С.М. Шору, под наблюдением которого она на практике училась фельдшерскому искусству[420]. А вернувшись из Весьегонска, она поделилась с Варварой Степановной своими планами: поступить на только что открытые в Симферополе женские фельдшерские курсы, окончить их и получить специальность фельдшера, чтобы использовать ее для связи с трудовым людом, наряду со специальностью народной учительницы. Варвара Степановна давно уже была с дочерью во всем заодно.
Софья Львовна поехала в Симферополь. Там она без проблем была принята (с ее-то предварительной подготовкой у Шора!) на фельдшерские курсы и поселилась в «коммуне» вместе с другими курсистками. В их числе была и Наталья Осиповна Баранова — будущая жена народовольца Льва Матвеевича Когана-Бернштейна. героя и жертвы нашумевшей на весь мир Якутской трагедии 1889 г.[421] По воспоминаниям Василия /166/ Львовича, все курсистки, кроме слушания лекций, практиковали, дежурили в палатах земской больницы и ухаживали за больными[422]. Софья Львовна, как обычно, и училась блестяще, и неподражаемо выполняла роль сиделки. «В числе ее пациенток, — вспоминали очевидцы, — была одна, страдавшая раком груди, старушка-еврейка, к которой Перовская в течение нескольких месяцев каждый день ходила для перевязки. Своей заботой об этой больной, своей неизменно доброй улыбкой она внушила ей такую любовь к себе, что та с нетерпением ждала ее прихода и уверяла при этом, что при одном ее виде ей делается уже несравненно лучше»[423].
По окончании курсов Перовская поступим, уже как специалист-фельдшер. на службу в Симферопольскую земскую больницу, где и «служила, — цитирую ее показания по делу о цареубийстве, — вплоть до вызова на суд в 1877 году, в августе месяце»[424]. Н.П. Ашешов пришел даже к такому выводу: «Быть может, ее истинным призванием было — сделаться врачом и отдать всю себя людскому горю при болезнях. Недаром она так тяготеет к медицине и старается приобрести себе в этой области возможно больше знаний и практики»[425]. Но ведь точно так же тяготела Перовская и к учительству, а главное, и учительство и медицина были в ее представлении удобными формами для idée fixe всех народников — социалистической пропаганды среди народа. До начала суда, где Софья Львовна рассчитывала на оправдательный приговор, «скрыться и начать нелегальное существование она, — как подметил С.М. Кравчинский, — не могла, потому что этим компрометировала бы всех, кто, надобно ей, был выпущен на поруки»[426]. Мало того, она не хотела и подвести отца, который поручился за нее перед властями. И все-таки ей удавалось и в Приморском, и в Симферополе, и в Севастополе следить за ходом дел «чайковцев», а возможно, и влиять на него.
Во-первых, судя по воспоминаниям Василия Львовича только в Приморском его сестра (вместе с ним, разумеется, имела деловые встречи с «чайковцами» А.М. Эндауровым, А.М. Макаревич, М.О. Волховской, М.Ф. Фроленко, в Севастополе — с супругами Н.П. Цакни и З.К. Львовой, в Симферополе — с тем же Эндауровым, будущим народовольцем П.А. Теллаловым и с другими народниками[427]. Кроме того, в Симферополе какое-то, насторожившее жандармов, содействие оказывал Перовской председатель губернской земской управы Владимир Карлович Винберг, который за такую провинность сразу попал, на взгляд властей, в разряд неблагонадежных. Н.П. Ашешов разыскал в жандармских архивах следующую справку о нем, составленную после 1881 г.: «В 1881 г. В.К. Винберг был заподозрен в сочувствии революционерам, причем дознание, произведенное Таврическим жандармским управлением, обнаружило, что как в Симферопольской губернской управе, так и в Симферопольском обществе взаимного кредита, председателем которых Винберг состоял, разновременно служили не только лица неблагонадежные, но и политические преступники, как Софья Перовская, Теллалов и др., причем Винберг оказывал им материальную помощь, а некоторые из политических преступников и неблагонадежных ушли в имение Винберга на южном берегу Крыма и были воспитателями его дочерей»[428].
Еще более неблагонадежным был сын В.К. Винберга Анатолий Владимирович — известный адвокат, выступавший защитником по очень громкому, взволновавшему всю Россию, делу лейтенанта П.П. Шмидта[429]. Он, кстати, был женат на дочери корифея российской адвокатуры Н.П. Карабчевского, а с до- /168/ черью самого А.В. Винберга и, стало быть, внучкой Карабчевского Ниной Анатольевной Винберг мне довелось поддерживать письменную связь в 1980-1983 гг. Она, в частности, сообщила мне не зафиксированные в литературе годы жизни своего отца: 1870-1926[430]...
Итак, с весны до осени 1874 г. Софья Перовская, освобожденная после январского ареста на поруки отцу, жила в отцовском имении Приморское, оставаясь в стороне от массового «хождения в народ», но нельзя забывать при этом, что она как член Большого общества пропаганды активно участвовала в подготовке «хождения» и была в числе его инициаторов, совершив предварительные опыты пропаганды среди крестьян Самарской и Тверской губерний еще в 1872-1873 гг. Мы еще вернемся к Софье Львовне в Приморское в связи с итогами «хождения в народ» и началом судебного процесса «193-х» по делу о «хождении».