Хождение в народ» и процесс «193-х»

«Хождение в народ» 1874 г., в котором с энтузиазмом при­няли участие все силы революционного народничества пого­ловно (не менее 10 тыс. человек) на территории 51 губернии[431], стало для России явлением беспрецедентным. Не зря актив­ный участник «хождения» Сергей Кравчинский и наблюдатель­ный историк Борис Глинский восприняли его как своего рода «крестовый поход»[432], а П.Л. Лавров назвал участников этого «похода» «крестоносцами социализма»[433].

К началу 1874 г. практическая деятельность Большого общества пропаганды уже дала сильный крен в сторону /169/ деревни. Ведь пропаганда среди интеллигенции («книжное дело») имела целью подготовить кадры будущих просветителей и организаторов крестьянского люда, а пропаганда рабочих («рабочее дело») — посредников между интеллигенцией и крестьянством. «Рабочее дело» «чайковцев» было предварительной пробой сил перед массовым походом в дереву, своеобразным трамплином к «хождению в народ».

Мало того, параллельно с «книжным» и «рабочим» делом «чайковцы» уже в 1872-1873 гг. накопили некоторый опыт пропагандистской работы в деревне. Первые, рекогносцировочные эксперименты с пропагандой среди крестьян проделали, как мы знаем, Софья Перовская в Ставропольском уезде Самарской губернии и Александра Ободовская в Корчевском уезде Твер­ской губернии. Зимой 1872-1873 гг. Перовская, а с февраля по июнь 1873 г. Сергей Синегуб и Лариса Чемоданова пропаганди­ровали среди крестьян того же Корчевского уезда[434].

С середины 1873 г., когда «рабочее дело» в Петербурге достигло апогея, попытки «чайковцев» войти в прямое обще­ние с крестьянами участились. «Время от времени кто-нибудь из нас, — вспоминал Кропоткин, — отправлялся на неделю или на две в те деревни, откуда были родом наши приятели (рабо­чие. — Н.Т.) и там пропагандировал почти открыто среди кре­стьян»[435]. Все это позволило «чайковцам» конкретно предста­вить себе возможности революционной пропаганды в деревне и оценить меру собственной готовности к ней.

Оказалось, что у народников еще недостает опыта и умения вести пропаганду в крестьянской среде, чрезвычайно невежественной и разобщенной, а крестьяне, со своей стороны, гораздо менее восприимчивы к пропаганде, чем ожидалось. Наглядный пример из своего «хождения в народ» приводил Кравчинский. «Раз идем мы с товарищем (Д.М. Рогачевым. — Н.Т.) по дороге, рассказывал он Кропоткину. — Нагоняет нас мужик на дровнях. Я стал толковать ему, что податей платить /170/ не следует, что чиновники грабят народ и что по Писанию выходит, что надо бунтовать. Мужик стегнул коня, но и мы прибавили шагу. Он погнал лошадь трусцой, но и мы побежали вслед, и все время продолжал я ему втолковывать насчет пода­тей и бунта. Наконец, мужик пустил коня вскачь, но лошаденка была дрянная, так что мы не отставали от саней и пропаганди­ровали крестьянина, покуда совсем перехватило дыханье»[436].

В общем, собственный опыт пропаганды среди крестьян, накопленный до начала массового «хождения в народ», «чайковцы» оценивали довольно критически. Но подавляющее большинство народников к 1874 г. настраивалось крайне опти­мистично, воображая, как вспоминал Г.В. Плеханов, «что «соци­альную революцию» сделать очень легко, и что она очень скоро совершится: иные надеялись, что года через два-три»[437]; «никак не позднее, чем через три года», — подтверждал М.Ф. Фро­ленко[438]. Поэтому среди народников тогда «были и такие, что даже шли уже выбирать позиции для будущей артиллерии»[439]. «Люди безгранично верили в свою великую миссию, и оспари­вать эту веру было бесполезно, — вспоминал о настроении тог­дашних «народолюбцев» Н.А. Чарушин. — Это был в своем роде чисто религиозный экстаз, где рассудку и трезвой мысли уже не было места»[440].

Деятели Большого общества пропаганды относились к такому экстазу сдержанно. В принципе они тоже были за «хождение в народ». Но обладая большим пропагандистским опытом, чем любой из 200 (как минимум) народнических кружков того времени, они рассуждали более трезво о возмож­ных итогах «хождения». На многочисленных сходках народ­ников в страду подготовки «хождения» «чайковцы» старались втолковать бакунистам, что их надежды на скоропалительный /171/ «всенародный пожар» неосновательны. Видный бакунист С.Ф. Ковалик утверждал, что Общество «чайковцев» выступало в роли «сдерживающего начала для молодежи»[441] (читай, для бакунистов). Вместе с тем, «чайковцы» подталкивали излишне умеренных народников (включая и лавристов) к большей активности, призывая их не довольствоваться пропагандой, заботиться и о просвещении и об организации крестьян. Впрочем, споры между «вспышкопускателями»-бакунистами и «кунктаторами»-лавристами сводились лишь к частным вопросам, к тому, как действовать. В главном же, в том действовать надо в народе, и те и другие проявляли абсолютное единодушие. «В народ! К народу!» — тут инакомыслящих не было...

С наступлением весны 1874 г. народническая молодежь (главным образом, студенты и старшеклассники-гимназисты) повсеместно, «как по команде», — заметил А.А. Корнилов, устремились в народ. Именно здесь впервые в русском освободительном движении сказалось массовое участие женщин. Они шли в народ сотнями[442], иные — целыми семьями: две сестры Любатович (Вера и Ольга), три сестры Засулич (Александра, Вера, Екатерина), три сестры Ивановские (Александра, Евдо­кия, Прасковья), три сестры Оловениковы (Елизавета, Мария, Наталья), три сестры Субботины (Евгения, Мария, Надежда) и мать их Софья Александровна, три сестры Фигнер (Вера, Евге­ния, Лидия), четыре сестры Панютины (Вера, Мария, Софья, Юлия), шестеро — Шевыревы (Анна, Аполлинария, Елизавета, Елена, Ольга, Серафима).

В народ шли тогда и бакунисты, и лавристы, и еще более осторожные индивидуумы, которые готовились сначала посмотреть, «что за сфинкс народ»[443], «потолкаться» в нем, /172/ а уж потом решить, что целесообразнее — бунт или пропа­ганда. Все они были уверены в том, что народ, воображаемый ими, воспримет именно их идеи. Однако реальный, живой народ оказался гораздо менее восприимчив к социализму, чем того ожидали не только бакунисты, но и многие их оппоненты, что поневоле заставляло «ходебщиков в народ» (жандармская терминология) считаться с реальностью и на ходу менять спо­собы действий. К тому же сказывалась и недостаточная органи­зованность «хождения в народ» 1874 г.: участники двух сотен кружков разбрелись по огромным пространствам Европейской России, теряя между собой связь, а единого координирующего центра они тогда не имели. В результате, «каждый действовал совершенно в одиночку, — досадовал С.М. Кравчинский. — Ну а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже т.н. «вспышкопускатели», в сущности, вовсе не бунтовали, а вели пропаганду»[444]. Таким образом, лавристы и бакунисты, которые перед началом «хож­дения в народ» различались, словно лед и пламень, в народе «походили друг на друга, как одно куриное яйцо на другое»[445].

Тем не менее, Большое общество пропаганды и на этот раз выгодно отличалось от других кружков наличием конкретной программы действий, которой следовали «в народе» почти все участники Общества. Вопрос о характере пропаганды среди крестьян был решен в программной Записке П.А. Кропот­кина вполне определенно. «Ходить по деревням, сеять по ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление <...> мы считаем бесполезным. Всякое кратковре­менное впечатление здесь не будет прочным: оно скоро изгла­дится, если та же мысль впоследствии не будет постоянно под­держиваться местными народными агитаторами <...> Поэтому мы считаем более полезным оседлое влияние»[446]. /173/

Пропаганду среди крестьян каждой местности «чайковцы», как явствует из дополнения к Записке Кропоткина, считали необходимым строить прежде всего на их конкретных нуждах. «Неразвитый крестьянин или рабочий не поймет общественных идей о социализме, равенстве и солидарности. Его не тронут за живое (особенно, в первое время) нужды и страдания его же собратьев, не тождественные с его собственными <…> Революционер может рассчитывать на успех только тогда, если будет выдвигать на первый план местные интересы»[447].

При этом «чайковцы» (отдадим должное их тактической предусмотрительности) считали, что «непрактично в высшей степени задевать религиозные верования» крестьян и, «кроме того, непрактично задевание царя. Надо всячески обходить вопрос, обрушиваясь всей тяжестью на правительство и господ, —слова, которые на всей Руси каждому известны»[448].

Практическая деятельность «чайковцев» «в народе» соот­ветствовала требованиям их программы. Они старались дохо­дить до каждого крестьянина, завоевывать доверие каждого, а со временем отбирали из числа своих слушателей наиболее отзывчивых и надежных крестьян, объединяли их в особые кружки и побуждали к самостоятельным опытам пропаганды, Первой по значению и пропагандистской, и организатор­ской акцией Большого общества «в народе» стало т.н. Дани­ловское дело, т.е. деятельность среди крестьян, которую вела в апреле-мае 1874 г. группа петербургских и московских членов Общества (А.И. Иванчин-Писарев, Д.А. Клеменц, Н.А. Моро­зов и др., всего — 9 человек) в с. Потапово Даниловского уезда Ярославской губернии. Морозов обоснованно считал это дело «самым крупным и самым успешным из всех бывших когда-либо предприятий революционной пропаганды среди крестьян за все время движения 70-х годов»[449]. /174/

Опорными пунктами пропаганды в Даниловском уезде были столярная мастерская и школа в Потапове, открытые в ноябре 1873 г. Иванчиным-Писаревым, и кузница в с. Коптево, где хозяйничал Морозов. Здесь проводились чтения и беседы с крестьянами, устраивались народные гуляния (с участием до 500 человек и более), на которых «чайковцы» закрепляли старые и заводили новые связи, распространяли запрещенную литературу. «Книги раздавались, смотря по голове, кому даром, а кому не продавались и за деньги», — докладывал следователь Ф.Ф. Крахт прокурору[450]. Пропаганда в Даниловском уезде шла в буквальном смысле слова весело. По данным жандармского следствия, в квартирах пропагандистов, на гуляньях и в школе разучивались и пелись антиправительственные, «возмути­тельного содержания», песни: «Пора собраться с силами», «Сво­бода, свободушка» и др.[451]...

Вся деятельность Большого общества пропаганды среди крестьян в 1874 г. имела целью лишь заложить основы социалистического воспитания и революционной организации кре­стьянства. Тактика Общества в деревне не была уникальной. Примерно так же (но менее последовательно из-за отсутствия конкретной программы взаимоотношений с крестьянами) дей­ствовали кружки лавристов. Правда, лавристы, в отличие от «чайковцев», не занимались наряду с пропагандой организа­цией крестьян.

Бакунисты же, составлявшие большинство участников «хождения в народ», вели себя по-иному. Они делали именно то, что было осуждено в Записке Кропоткина: ходили по дерев­ням, сеяли на ходу мысль о необходимости восстания, произ­водили мимолетное впечатление и т.д. Крестьяне реагировали на их призывы в лучшем случае с любопытством, а чаще всего с недоверием и опаской. Надежды радикально настроенного большинства народников на возможность скорого и всеоб­щего крестьянского бунта рушились буквально с первых шагов /175/ «хождения в народ». Но революционный энтузиазм участников «хождения» был настолько велик, что они до последнего дня своего rendez-vous с народом не опускали рук и настойчиво продолжали начатую пропаганду. Более того, осознав вред территориальной и деловой разобщенности пропагандистов, они попытались наладить координацию своих действ «в народе», устроив нечто вроде явочной квартиры всероссийского значения.

Такой квартирой-явкой стала сапожная мастерская в Саратове на Царицынской улице (ныне ул. Первомайская, 88 — дом сохранился)[452]. Она была открыта 21 мая 1874 г. по инициативе московского «чайковца» И.Ф. Селиванова. Для технического руководства мастерской был вызван распропагандированный Селивановым финн-сапожник И.И. Пельконен, возглавлявший ранее такие же мастерские Большого общества пропаганды в Москве. Материально обеспечил ее, говоря по-нынешнему, спонсор Порфирий Иванович Войноральский.

Это был незаконнорожденный сын княгини В.М. Кугушевой, принявший фамилию своего отца, надворного советника Ларионова, прочтенную наоборот и с прибавлением «ский» (Воноиралский, подправлено для благозвучия: Войнораль­ский)[453]. Формально не входя ни в один из народнических круж­ков, он помогал многим из них: снабжал народников деньгами, паспортами, литературой. На это он отдал все свое состояние, завещанное ему отцом и полученное от матери.

Саратовская мастерская Пельконена была не только явоч­ной квартирой, где встречались и обменивались информацией участники различных кружков (в том числе и «чайковцы» — Д.М. Рогачев, И.Ф. Селиванов, И.Ф. Рашевский). Здесь же раз­мещался крупнейший в России передаточный склад нелегаль­ной литературы. Именно сюда пересылалась из Москвы для /176/ распространения через Саратов, Самару и Пензу литература, отпечатанная в типографии будущего героя процесса «193-х» Ипполита Мышкина.

К несчастью для народников, эта их «мастерская» дей­ствовала меньше двух недель. Ее хозяева и клиенты вели себя, как гласит обвинительный акт по делу «193-х», «странно и подозрительно», поскольку... никто из них не был замечен пьяным. Непьющих сапожников саратовские жандармы вос­принимали как нонсенс и 31 мая 1874 г. учинили в «мастер­ской» обыск. Их добычей, кроме пары дамских туфель — «единственного изделия мастерской», стали десятки книг «преступного содержания», фальшивые паспорта, конспиративные записки, адреса и пр., всего — 170 вещественных доказательств «крамолы». Именно разгром мастерской Пельконена убедил жандармские верхи в существовании «революционного сообщества с разветвлениями в разных местах губернии», после чего и было начато отсюда, из Саратова, «повсеместное расследование преступной деятельности обнаруженного сообщества»[454], т.е. фактически всероссийская облава против «хождения в народ».

Размах «хождения в народ» 1874 г. напугал и озлобил царских карателей. «Целый легион социалистов, — читаем в жандармском обзоре «хождения», — принялся за дело с такой энер­гией и самоотвержением, подобных которым не знает ни одна история тайного общества в Европе»[455]. Мы видели, что един­ственным оружием этого легиона было слово — устное и печат­ное. Оно не просто возбуждало, а главным образом просвещало крестьян. При всей революционности программы народников их «хождение» к крестьянам было мирным, пропагандистски-просветительным движением. Крестьяне же реагировали на него не опасно для самодержавия. Охотно слушая беседы /177/ народников о «хитрой механике» помещичьей эксплуатации народа, они, в массе своей, оставались глухими к пропаганде социализма и к призывам подниматься на борьбу.

Цивилизованное правительство в такой ситуации сумело бы оценить и просветительный энтузиазм народников и крестьянский иммунитет к самой идее революции, а наказало бы, причем умеренно, лишь необузданных бунтарей, которых сами народники прозвали «вспышкопускателями». Вместо этого царизм обрушился на всех «ходебщиков в народ» с жесточайшими репрессиями.

4 июля 1874 г. дознание «О пропаганде в империи», уже начатое повсеместно, Александр II повелел централизовать в руках начальника Московского губернского жандармского управления И.Л. Слезкина и прокурора Саратовской судебной палаты С.С. Жихарева. Юридически ответственным распоря­дителем дознания стал именно Жихарев — этот, по мнению трубадура реакции кн. В.П. Мещерского, «настоящий Баярд без страха и упрека» и «гениальный обличитель», а в оценке вели­кого юриста А.Ф. Кони, палач, «для которого десять Сахалинов, вместе взятых, не были бы достаточным наказанием за совер­шенное им в середине 70-х годов злодейство по отношению к молодому поколению»[456].

Действительно, под руководством Жихарева Россию за­хлестнула такая волна арестов («следственный потоп», как выразился Н.С. Таганцев[457]), какой история русского освободи­тельного движения еще не знала: за оставшиеся месяцы 1874 г. были арестованы до 8 тыс. народников[458]. Царизм провел над «ходебщиками в народ» 30 судебных процессов. Венцом цар­ской расправы с ними стал процесс «193-х» — самый крупный из политических процессов за всю историю России... /178/

Разгромив «хождение в народ», царизм замыслил устро­ить грандиозно-показательный процесс против «крамолы», чтобы выставить русских народолюбцев в одиозном и устра­шающем виде как закоренелых злодеев, ополчить про­тив них российскую и мировую общественность, вырвать с корнем всякое доброе чувство к ним со стороны россиян и, таким образом, излечить страну от заразной болезни под названием «революционная пропаганда». Для вящей тяже­сти обвинения следственные власти усердно подтасовывали факты, шельмовали обвиняемых и науськивали на них сви­детелей. В результате следствие затянулось на 3,5 года. А тем временем подследственные томились в жутких условиях тюремных казематов, теряли здоровье и умирали (к началу процесса 43 скончались, 12 — покончили с собой и 38 — сошли с ума[459]).

Только осенью 1877 г. заключенным вручили обвинитель­ный акт: суду предавались 197 наиболее опасных «крамоль­ников». Из них еще четверо умерли, не дождавшись суда. Процесс был учинен над 193 лицами. В числе их оказались 35 «чайковцев»: 16 — из петербургской группы, 9 — из москов­ской и 9 — из одесско-херсонской, а также член-агент Боль­шого общества пропаганды в Казани Е.М. Овчинников[460]. На скамью подсудимых по этому делу была вызвана из Симфе­рополя и Софья Львовна Перовская. Каждый день более трех месяцев, пока длился процесс «193-х», она «приходила на суд с воли»[461].

Да, на воле, хотя и под негласным надзором, — в Примор­ском, у матери, — Софья Львовна пережила все три с половиной /179/ года следствия по делу «193-х». Переживаний было много. Главным из них и для нее, и для Варвары Степановны тогда домашний арест Василия Львовича 17 сентября 1874 г. Когда жандармы повезли его в Москву, мать и сестра отправились туда вслед за ним. Варвара Степановна оставалась в Москве, пока Василий не был освобожден, 17 января 1875 г. по недостатку улик на поруки матери[462]. Софья за это время побывала в Петербурге, где безуспешно пыталась связаться с кем-либо из «чайковцев». Зато, по возвращении в Приморское, она застала дома не только уже освобожденного брата, но и еще четырех «чайковцев»: то были бежавший из-под ареста прямо с Никольского вокзала в Петербурге Александр Эндауров, тяжело больная жена Ф.В. Волховского Мария Оси­повна и прибывшие помочь ей Михаил Фроленко и Анна Макаревич.

Варвара Степановна принимала у себя и заботливо опе­кала «нелегалов», конечно же, рискуя собой. Согласимся с Еленой Сегал: «Устраивать в своем доме убежище для неблагонадежных, скрывать людей, которых по всей стране разыскивала полиция, было само по себе немалым преступлением»[463]. На этот раз нелегальная «сходка» «чайковцев» в Приморском осложнилась болезнью Марии Волховской. У нее был ревматизм сухожилий рук и ног и стало плохо с сердцем после неудачной попытки друзей (с ее участием) 21 ноября 1874 г. освободить арестованного Феликса Волховского в момент, когда жандарм поведет его из тюрьмы на допрос. Вот как вспоминал об этом, со слов Марии Осиповны, Василий Перовский: «Феликсу дан был табачный порошок для того, чтобы он засыпал глаза жандарму, который будет сопровождать его на извозчике. Воспользовавшись этим, Феликс должен был вскочить в сани лихача, в которых сидела /180/ его жена, к сожалению, не пожелавшая предоставить этом место Лопатину[464]. Сама же она, со своими больными руками, не смогла, конечно, обхватить Феликса и удержать на санях, когда лихач быстро помчался. Феликс упал, и находивши­еся вблизи солдаты и жандарм принялись его бить. Бывший поблизости Лопатин бросился удерживать солдат и, конечно, тоже был побит, арестован и просидел в тюрьме вплоть до процесса „193-х‟»[465].

Марию Осиповну нанятый ею лихач благополучно умчал в тот день от погони, а друзья доставили ее в Приморское, где за ней ухаживала с трогательной теплотой Софья Львовна в привычной для себя роли сиделки. Но долго оставаться у Перовской Волховская не могла, поскольку Софья и Василий были под надзором, а Варвара Степановна уже под подозре­нием. Поэтому Фроленко перевез больную в Одессу, а оттуда Анна Макаревич доставила ее на лечение в Италию, где, однако, всего через два года (в 1877 г.) она умерла[466].

В 1875-1876 гг. Софья Львовна училась на фельдшер­ских курсах в Симферополе и практиковала, а потом слу­жила в местной земской больнице, но старалась, как мы видели, поддерживать старые, а возможно и заводить новые связи в прогрессивных кругах. Кроме семей композитора А.Н. Серова и земского активиста В.К. Винберга, она, веро­ятно, была знакома и с семьей художника Василия Дмитрие­вича Поленова. Вот что писал Поленов своей сестре В.Д. Хрущовой 5 февраля 1876 г. о Перовской: «Шестнадцатилетняя Перовская не рассуждала, осторожно или нет, когда бежала от отца, бросая удовольствия, роскошь, на неизвестное, трудное будущее. Теперь это один из самых крепких субъектов соци­альной пропаганды и один из самых надежных деятелей для /181/ будущей трудовой России»[467]. Надо полагать, Поленов, если и не знал лично Перовскую, был достаточно наслышан о ней...

В августе 1877 г., когда Софья Львовна, окончившая фельдшерские курсы, была назначена заведовать двумя бараками для раненых (началась русско-турецкая война 1877-1878 гг.) ей вручили в полиции доставленную из Петербурга повестку с требованием немедленно явиться в суд. Успокаивая расстроенную Варвару Степановну, она ссылалась на то, что против нее нет почти никаких улик, и, следовательно, она вполне может рассчитывать на оправдательный приговор, тем более что на заседания суда будет приходить не под конвоем из тюремной камеры, а свободно, с воли. Действительно, в обви­нительном акте по делу «193-х» Перовская упоминалась всего несколько раз (тогда как въедливый разбор преступной дея­тельности «чайковцев» занял в нем целых 27 страниц[468]), причем констатировалось лишь ее присутствие где-то или знакомство с кем-то, а чуть ли не главный ее криминал был усмотрен в том, что арестованный и сосланный Марк Натансон в письме к А.Я. Ободовской из ссылки просил «передать привет и Перовской»[469].

На общем фоне обвинительного акта конкретные обви­нения Перовской почти ничего не значили. Ведь все подсудимые (две сотни участников 35-ти различных кружков) получили ярлык единого «преступного сообщества», кото­рое, якобы, сложилось в результате всероссийского «злодей­ского заговора» с целью «ниспровергнуть государственное устройство» России, причем заговорщики изображались прямо-таки чудовищами: обвинительный акт клеймил их «готовность к совершению любых преступлений», инкри­минировал им намерение «перерезать всех чиновников /182/ и зажиточных людей» и поносил их «учение, сулящее в виде ближайше осуществимого блага житье на чужой счет»[470].

Суд по делу «193-х» (т.е. о «хождении в народ» 1874 г.) открылся 18 октября 1877 г. в особом присутствии Правитель­ствующего Сената. Председательствовал на нем «судья-лакей» и «судья-палач», как о нем говорили его жертвы, К.К. Петерс; обвинял скандально знаменитый в то время прокурор В.А. Желеховский — «судебный наездник», «воплощенная желчь»[471].

Подсудимые, в большинстве своем, к началу процесса уже договорились, как вести себя, в зависимости от характера суда. В том случае, если суд будет гласным, открытым, они намере­вались использовать его как трибуну для пропаганды своих идей. Если же суд будет закрытым, они решили бойкотировать его[472].

Власти, со своей стороны, придумали сделать процесс ни закрытым, ни открытым. Он был объявлен публичным, но для него выбрали такое помещение, где едва уместились судьи и подсудимые. На крохотное число оставшихся мест допуска­лась по именным билетам лишь проверенная «публика». Хуже того, чтобы облегчить расправу над подсудимыми, суд поде­лил их на 17 групп для раздельного разбирательства дела — «ввиду недостаточности помещения»[473].

Подсудимые ответили на это юридическое шулерство самым энергичным протестом. 120 из них бойкотировали суд, т.е. отказались являться на его заседания (их назвали «про­тестантами»), и только 73 человека, прозванные в отличие от них «католиками», согласились участвовать в суде. Бойкот суда «протестанты» мотивировали так: «Останемся чисты в гла­зах России. Она видит, что не мы дрогнули перед гласностью, /183/ а враг наш. Она видит, что, убедившись в невозможности употребить суд как средство дать ей отчет о наших действиях и разоблачить перед нею действия нашего и ее врага, мы прямо и открыто плюнули на этот суд»[474].

Началось разбирательство дела по группам. Перовская оказалась в 1-й группе. Подсудимых вводили на заседание по одному, и каждого Петерс спрашивал, признает ли он себя виновным. Первым был введен рабочий Александр Низовкин, который признал себя виновным и подтвердил свои предательские показания. Вслед за ним вошла Перовская. Ее положение было затруднительным. «Она не успела, разумеется, снестись с товарищами и не знала, находят ли они нужным, целесообразным и, главное, возможным даже в одиночку продолжать протест в той же форме, как было решено перед началом суда, вспоминал позднее С.М. Кравчинский со слов Перовской. — Ей приходилось, стало быть, начинать дело на свой страх, рискуя, если ее протест окажется единичным, навлечь на себя очень тяжкую кару, между тем как теперь, в качестве осво­божденной на поруки до суда, она не могла ожидать для себя ничего серьезного»[475]. Тем не менее, Софья Львовна, как только она увидела в зале суда одного Низовкина и услышала тот же вопрос Петерса, все поняла и приняла решение: демонстрируя свою солидарность с «протестантами», она «отказалась давать какие-либо ответы и участвовать в суде»[476].

Перовская сделала такое заявление первой. Ее примеру последовали все остальные 119 «протестантов», составлявшие большинство в каждой из групп, с 1-й по 11-ю включительно. Суд над «протестантами» скандально провалился. Сенаторы занялись разбирательством дел «католиков». «Протестанты» же были размещены в Доме предварительного заключения, где они могли бы «одуматься» и раскаяться в своем непокорстве. /184/ Здесь, как явствует из докладной записки III отделения[477], они поддерживали между собой постоянную, причем именно непо­корную связь, пользуясь сравнительной мягкостью (на время суда) тюремного режима, — например, открывали окна, соби­рались на подоконниках и перекликались друг с другом.

Перовская все дни процесса всячески (морально, мате­риально, чисто житейски) старалась помочь заключенным. «Чарующее впечатление произвела на меня София Перовская, — вспоминал о тех днях Соломон Чудновский. — <...> Ее бодрость, подвижность, жизнерадостность заразительно действовали на всех. Она старалась хоть чем-нибудь быть полезной всем запер­тым «в коробочку». Узнав, что я страдаю бессонницей, она на другой же день передала для меня в «предварилку» отлич­ную подушку. С такою же внимательностью она относилась ко всем»[478]. Так, Николаю Морозову Софья Львовна передала специально вышитую для него ею и сестрами Корниловыми очень удобную и эффектную («желтую с черными красивыми узорами») рубашку, которую он запомнил на всю жизнь[479]...

Между тем ход суда над «католиками» тоже не оправдывал надежд властей. Правда, «католики» вели себя внешне корректно (не отказывались отвечать на вопросы судей), но, по существу, так же стойко и гордо, как и «протестанты». Выставить их отпе­тыми злодеями и монстрами (согласно с обвинительным актом) не было никакой возможности. Главное же, среди них оказался Ипполит Мышкин, для того и не примкнувший к бойкоту (по договоренности с товарищами), чтобы выступить перед царским судом с программной революционной речью. Здесь важно под­черкнуть, что его речь была предварительно согласована с дру­гими подсудимыми и выражала их общую точку зрения[480]. /185/

Речь Мышкина 15 ноября 1877 г. — одна из самых замечательных в истории политических процессов и «наиболее революционная из всех речей, какие когда-либо слышали стены русских судов»[481], — стала кульминационным событием процесса «193-х».

Ипполит Никитич Мышкин к тому времени был уже знаменит героической, обросшей легендами, попыткой освободить из Вилюйского острога Н.Г. Чернышевского (летом 1875 г.)[482], но свой звездный час он пережил на процессе «193-х». По словам современников, он «обладал всем, что делает великим оратора»: силой убеждения, даром слова, воодушевленным проникновенным голосом, который звучал, «как священный гром»[483]. Когда он говорил, то магнетизировал слушателей и даже враги не могли не поддаться его обаянию[484].

Речь Мышкина со скамьи подсудимых на процессе «193-х» была программной. Он провозгласил перед царским судом идеалы социализма, но не в этом заключалась сила впечатлении от его речи, а в обличительном пафосе и прогнозе. Разоблачив антинародную политику царизма после «мнимого освобожде­ния» крестьян, Мышкин доказывал, что именно «невыносимо тяжкое положение народа» грозит революционным взрывом: «Не нужно быть пророком, чтобы предвидеть неизбежность восстания».

Председатель то и дело (60 раз!) прерывал Мышкина, одер­гивая его, грозил лишить слова. Тогда Мышкин бросил в лицо /186/ судьям убийственное обвинение: «Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет <...> даже возможности выяс­нить истинный характер дела, и где же? В зале суда! Здесь не может раздаваться правдивая речь, за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому, Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия, или... нечто худшее, более отвратительное, позорное…».

При словах «пустая комедия» Петерс закричал: «Уведите его!» Жандармский офицер волком рванулся к Мышкину, схва­тил его и пытался сдавить ему горло, но Мышкин, вырываясь из рук офицера, продолжал начатую фразу: «...более позорное, чем дом терпимости; там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что наиболее дорого для человечества!».

Подсудимые, защищая Мышкина от набежавших жандар­мов, дали ему возможность досказать речь до конца. В аген­турном донесении сообщалось, что уже после того как Мыш­кин умолк, вокруг него «более пяти минут происходила борьба с ужасным шумом, криком и бряцанием оружия. Наконец, Мышкин был вытащен со скамьи через головы других подсу­димых, причем жандармы тащили его за волосы, руки и туло­вище несколько человек разом»[485].

В тот момент в зале суда царило величайшее смятение. Подсудимый Дмитрий Рогачев — богатырь, который мог свя­зать в узел железную кочергу, — «подбежал к решетке, отделяв­шей сенаторов от подсудимых, и привел судей в ужас, с огром­ной силой сотрясая эту решетку»[486]. Председатель суда сбежал, забыв объявить о закрытии заседания. Все сенаторы последо­вали за ним. Подсудимые выкрикивали проклятия, избранная «публика» металась по залу, несколько женщин упали в обмо­рок. С трудом многочисленная свора вооруженных жандармов /187/ выпроводила и подсудимых и публику из зала. Прокурор Желеховский, который в замешательстве сновал между покинутыми судейскими креслами с лицом, как говорят французы «рucе evanonie» («цвета блохи, упавшей в обморок»), мог только сказать: «Это настоящая революция»[487].

Речь Ипполита Мышкина, сразу обошедшая мировую прессу[488], сильно ударила по авторитету суда и всего царского режима. Последующие дни на процессе «193-х» тоже не принесли лавров царизму. 23 января 1878 г. процесс закончила так же бесславно для карателей, как и начался. «Едва ли наше правительство когда-нибудь оскандалилось так, как настоящим процессом», — читаем в перлюстрированном письме из Москвы в Архангельск от 10 января 1878 г.[489]...

Перовская все это время не только следила за ходом про­цесса и ежедневно общалась с подсудимыми — «протестантами» и «католиками», заключенными и освобожденными, подобно ей, на поруки (таких было лишь несколько человек). Она не теряла связи с Варварой Степановной и Василием. «Соня присылала нам часто на безопасный адрес письма, под­робно описывая в них заседания суда и приводя большие отрывки из выдающихся речей подсудимых, в особенности — Мышкина», — вспоминал Василий Львович[490]. Тогда же или позднее (может быть, при свидании с Варварой Степановной в 1879 г.) Софья Львовна, по воспоминаниям брата, смогла пере­дать матери «много фотографических карточек участников процесса «193-х», с которыми она обменивалась на свою. Все это было отобрано у матери при одном из последующих обысков»[491].

Наконец, «процесс-монстр», как назвали его современники, отшумел. Дабы хоть как-то сгладить невыгодное впечатление /188/ от суда, Особое присутствие смягчило приговор по сравнению тем на что рассчитывал царский олимп, и дерзнуло оправ­дать 90 обвиняемых, отсидевших, кстати, по 3-4 года в пред­варительном заключении (теперь им было объявлено, что они невиновны). Александр II, однако, вновь — уже во второй раз после суда над С.Г. Нечаевым в 1873 г. — использовал прерогативу монарха не для смягчения (как было до и после него), а для отягчения судебной кары. Своей властью он отправил в ссылку 80 человек из 90 оправданных судом[492]. «Это, — вспоминал, — В.Г. Короленко, — произвело самое отрицательное впечатление даже на нейтральное общество и, может быть, решило участь Александра II»[493].

39 обвиняемых суд приговорил к ссылке, 32 — к тюрьме, а 28 (в том числе 11 «чайковцев») — к каторге на срок от 3,5 до 10 лет. «Таким образом, — отметил С.М. Кравчинский, — то самое, что делается совершенно свободно в любом европейском госу­дарстве, у нас наказывается наравне с убийством»[494].

Софья Перовская была оправдана, как, впрочем, и некото­рые другие выдающиеся народники (А.И. Желябов, Н.А. Морозов, М.Ф. Грачевский, М.В. Ланганс, Т.И. Лебедева, А.В. Яки­мова), которые, спустя какие-нибудь три — четыре года, будут осуждены на виселицу и вечную каторгу. Свое оправдание Софья Львовна восприняла без лишних эмоций, тем более, что на него и рассчитывала. Но вот каторжные приговоры товари­щам, в числе которых был и тяжело больной любимец «чайковцев» М.В. Купреянов, заставили ее страдать; она не могла говорить об этом спокойно. «Я видела, — вспоминала ее под­руга Софья Иванова, — что у Перовской подергиваются губы и подбородок, и она делает над собой усилие, чтобы скрыть /189/ слезы»[495]. В те дни и загорелась Софья Львовна идеей освободить приговоренных, прежде чем их доставят к месту каторги. О том, что и как было сделано ради этого при ее инициативном и активном, вдохновляющем участии, речь пойдет в следующем параграфе.

Здесь же подчеркну, что никто из осужденных по делу «193-х» не просил о помиловании. Напротив, 24 «протестанта» (из них 14 — «чайковцы») 25 мая 1878 г. перед отправкой на каторгу и ссылку, рискуя еще более отягчить свою участь, обратились к «товарищам по убеждениям», оставшимся на воле, с завещанием: «идти с прежней энергией и удвоенною бодростью к той святой цели, из-за которой мы подверглись преследованиям и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вздоха»[496].

Перепутье

Процесс «193-х» — этот трехмесячный «поединок между правительством и революционной партией»[497], — произвел громадное впечатление на современников. «Внимание всей Европы приковано к этому чудовищному процессу», — конста­тировала французская социалистическая газета «Равенство»[498]. Такого, чтобы людей за слово их веры судили, как за убийство, и чтобы при этом подсудимые обратили в бегство весь судеб­ный синклит и вступили врукопашную с жандармами, на Западе еще не видели. В самой России под впечатлением про­цесса революционные силы резко активизировались, а «кредит социалистов <...> поднялся до небывалой прежде высоты»[499]. /190/ Откликаясь на завещание осужденных по делу «193-х», редактор нелегального журнала «Община», член Большого общества пропаганды Д.А. Клеменц в сентябре 1878 г. пророчески утверждал: «Ни казни, ни осадные положения не остановят нас на пути исполнения