Мобилизация всех недовольных 3 глава

Здесь важно подчеркнуть, что «красный» террор народ­ников (землевольцев и народовольцев) был исторически обу­словлен, навязан им как ответ на «белый» террор царизма. /347/ Андрей Желябов со скамьи подсудимых по делу о цареубийстве 1881 г. резонно напоминал судьям: «Русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами. В нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виною»[984]. Смерч репрессий против мирных пропагандистов 1874 г. вызвал у народников стремление к отпору. «Боритесь же, если вы люди!» — этот клич с тех пор стал в народничестве всеобщим[985]. Но после 1874 г. бороться против царизма мирными средствами было уже нельзя. «Когда человеку, хотящему говорить, зажи­мают рот, то тем самым развязывают руки», — так опреде­лил реакцию народников на расправу с «хождением в народ» Александр Михайлов[986]. Естественно, что на многочисленных (больше 80-ти!) судебных процессах «Народной воли» обвиня­емые вновь и вновь повторяли мысль, которую афористиче­ски сформулировал на первом из них Степан Ширяев: «Крас­ный террор Исполнительного комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь белого, не было бы и красного»[987].

Сами народовольцы веско оговаривали преходящую обу­словленность своего террора. ИК официально заявил протест против покушения террориста Ш. Гито 2 июля 1881 г. на жизнь президента США Джеймса Гарфилда. «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где сво­бодная народная воля определяет не только закон, но и лич­ность правителей, — разъяснял ИК, — в такой стране поли­тическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей»[988]. Сознавая политическую и нравственную ущербность террора, народовольцы допускали его лишь как вынужденное крайнее /348/ средство. «Террор — ужасная вещь, — говорил Сергей Кравчинский. — Есть только одна вещь хуже террора; это — безропотно сносить насилия»[989].

Всю ответственность за ужас террора — и «белого», и «крас­ного», — народовольцы возлагали на царизм, который своими разнузданными преследованиями заставлял прибегать к наси­лию, хотя бы в целях самозащиты, даже людей, казалось бы органически неспособных по своим душевным качествам на какое-либо насилие[990]. Замечательно сказал об этом со ска­мьи подсудимых перед оглашением ему смертного приговора член ИК Александр Квятковский: «Чтобы сделаться тигром, не надо быть им по природе. Бывают такие общественные состоя­ния, когда агнцы становятся ими»[991]. Не зря великий гуманист В.Г. Короленко, лично знакомый с очень многими народниками и народовольцами, говорил летом 1881 г. пермскому губернатору В.А. Енакиеву: «Знаю, что стали террористами люди, раньше не помышлявшие о терроре, и считаю людей, гибнущих теперь на виселицах, одними из лучших русских людей. Оче­видно, правительство, обратившее против себя такое отчаяние и такое самоотвержение, идет ложным и гибельным путем»[992].

Итак, для России 1870-х годов «красный» террор «Народ­ной воли» не был ни случайным, ни чужеродным явлением. Он был тогда исторически обусловлен. В том фазисе, которого достигло к 80-м годам российское освободительное движение, террор нельзя было просто отбросить, его можно было только преодолеть. Он оказывался тогда единственно возможным, /349/ еще не испытанным в масштабах всего движения сносов борьбы, т.е. как бы собирательным примером таких действий о которых хорошо сказал А.И. Герцен: «Как только человек видит возможность действовать, действие становится для него физиологической необходимостью. Оно может быть преждевременно, необдуманно, даже ложно, но не может не быть. Никакая религия, никакая общественная теория не доходит до полноты сознания прежде начала осуществления. В приложе­нии она узнает свои односторонности, восполняет их, отрека­ется от них»[993]...

В конце 1880 — начале 1881 г. кризис «верхов» достиг апо­гея». С одной стороны, режим Лорис-Меликова наращивал интенсивность карательных мер против крамолы, с другой готовил проекты реформ с целью разрядить взрывоопасную политическую атмосферу в стране. Именно с конца 1880 г. на «Народную волю» обрушился губительный шквал полицейских репрессий. Рабочий Иван Окладский — участник покушения на Александра II под Александровском (вместе с Желябовым), — который лично знал многих членов и агентов ИК, был приго­ворен по делу «16-ти» за борьбу против царизма к смертной казни, но купил себе жизнь ценой предательства. Завербован­ный в секретную агентуру Департамента полиции, он начал выдавать бывших своих товарищей. Как агент-провокатор Окладский прослужил до Февральской революции 1917 г., т.е. почти 37 лет (всероссийский рекорд длительности шпионского стажа!), затем скрылся под фамилией «Петровский» и лишь в 1924 г. был разоблачен, судим теперь уже советским судом и вновь приговорен к смертной казни — на этот раз как царский прислужник[994]. Предательство Окладского позволило карате­лям напасть на след ИК и нанести ему тягчайшие потери. /350/

28 ноябри 1880 г. был арестован главный страж безопасности «Народной воли», ее «всевидящее око» Александр Михайлов, когда он, вопреки собственным правилам конспирации, пришел в фотоателье на Невском проспекте взять заказанные там снимки казненных товарищей Квятковского и Преснякова. Когда личность Михайлова, давно разыскиваемого по всей империи, была установлена, жандарм уязвил его: «Видно, на всякого мудреца достаточно простоты!»[995].

Рана, нанесенная Исполнительному комитету арестом Михайлова, еще кровоточила, когда на Комитет обрушились новые удары. 25 января 1881 г. по указанию Окладского жан­дармам удалось схватить Александра Баранникова, который, кстати, был соседом по квартире Ф.М. Достоевского и арест которого, как предполагают авторитетные исследователи (В.Б. Шкловский, И.Л. Волгин), стал причиной болезнен­ного припадка и скорой (через два дня) смерти гения русской литературы[996]. На следующий день с помощью Окладского в квартире Баранникова был арестован Николай Колодкевич, а 28 января в квартире Колодкевича — Николай Клеточников и в тот же день Николай Морозов. Колодкевич, Баранников и Морозов принадлежали к числу наиболее влиятельных чле­нов ИК, а что касается Клеточникова, то он был уникальным стражем безопасности, «ангелом-хранителем» «Народной воли» извне, как Михайлов оберегал ее внутри...

Тем временем правящие верхи, не имея точной информа­ции о силах и возможностях «Народной воли» и учитывая опас­ные для царизма последствия ее мобилизационных связей во всех слоях населения, вплоть до военных и даже (в лице Клеточ­никова) жандармских структур, — учитывая все это и продол­жая лавировать между репрессиями и послаблениями, «верхи» пошли на серьезные, хотя и тактического характера, уступки.

28 января 1881 г. (в день ареста Клеточникова) Лорис-Меликов /351/ представил Александру II проект реформ, с помощью кото­рых «полуимператор» намеревался вызволить правительство из кризиса. В литературе этот проект фигурирует под назва­нием «Конституция Лорис-Меликова». Суть проекта сводилась к образованию в лице «Временных комиссий» (из назначенных сверху чиновников и выборных снизу от «общества») совеща­тельного органа при Государственном совете, который сам был совещательным органом при царе[997]. Иначе говоря, т.н. «Кон­ституция Лорис-Меликова» вовсе не являлась конституцией, а лишь могла бы стать шагом к ней при удачном для оппозиции царизму соотношении сил. «Все зависело от того, резонно заклю­чал В.И. Ленин, — что пересилит: давление ли революционной партии и либерального общества, или противодействие <...> партии непреклонных сторонников самодержавия»[998].

Сначала все будто бы шло к тому, что лорис-меликовский проект будет шагом к конституции. Царизм вынужден был, при всей его карательной рьяности, уступать силе демократи­ческого натиска. Лица, близкие к трону (брат царя вел. кн. Кон­стантин Николаевич, Д.А. Милютин, Е.А. Перетц, А.А. Сабуров, П.П. Шувалов), предлагали ради «спасения России» проекты новых реформ. Иные из них в течение 1880 и первых месяцев 1881 г. обсуждались с тревогой, но без толку на совещаниях при царе[999]. В записке к очередному совещанию Д.А. Милютин кон­статировал: «У нас постоянное осадное положение»[1000].

Сам царь был удручен таким положением, признавался своей любовнице и морганатической супруге кн. Е.М. Юрьевской (если верить ее рассказу) в желании отречься от престола и уда­литься... в Каир, к «теплому климату»[1001], а на уступки крамоле /352/ смотрел как на зло, столь же пагубное, сколь и неизбежное. «Да ведь это Генеральные штаты!» — возмутился он, прочитав «кон­ституцию» Лорис-Меликова, но одобрил ее «основную мысль» и 1 марта 1881 г., за считанные часы до своей смерти, повелел созвать на 4 марта Совет министров для того, чтобы обсудить вопрос о предстоящей реформе[1002]. Дальнейший ход событий, как мы увидим, круто изменил соотношение сил. /353/

Глава IV. Цареубийца

Первое марта

Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения, поступать же против них была не в состоянии. Поэтому со спокойной со­вестью ожидаю все, предстоящее мне.

Софья Перовская в предсмертном письме к матери

Авторитетный знаток социально-политической исто­рии России при двух последних самодержцах XIX в. (т.е. двух Александрах — II и III) Петр Андреевич Зайончковский считал, что народовольцы неоправданно «игнорировали те уступки, на которые шло правительство под непосредственным влия­нием их же революционной борьбы». По мнению Зайончковского, «тот факт, что «Народная воля» в условиях отсутствия массового революционного движения не внесла никаких измене­ний в свою тактику в связи с реформаторской деятельностью Лорис-Меликова, свидетельствует о недооценке ею изменив­шихся условий. Решение задач привлечения народных масс к революционной борьбе с царизмом, поставленных Испол­нительным комитетом <...>, проходило и в дальнейшем могло бы проходить более успешно в условиях лорис-меликовского режима, явившегося порождением их героической борьбы»[1003]. Вместе с тем Петр Андреевич признавал «в целом правиль­ной» народовольческую оценку режима Лорис-Меликова /356/ как «волчьей пасти» с «лисьим хвостом», что побуждало «Народную волю» стремиться к «продолжению террора и казни как самого царя, так и его лицемерно-либерального приближенного»[1004].

Действительно, на 32 судебных процессах за время лорис-меликовской «бархатной диктатуры», кроме 18 смерт­ных приговоров, были вынесены еще 9 вечнокаторжных и 27 — на сроки от 10 до 20 лет каторги[1005]. Именно в то время, 6 марта 1880 г., студент И.И. Розовский был повешен в Киеве за «име­ние у себя» народовольческой прокламации. Не зря В.И. Ленин в 1901 г. отмечал эту казнь как пример жестокостей царизма, «не бывавших ни раньше, ни позже»[1006].

Итак, именно при Лорис-Меликове, — после казни Квятковского и Преснякова и ареста Александра Михайлова, — ИК «Народной воли» форсировал подготовку цареубийства. Это вовсе не означало свертывания или, хотя бы, ослабления пропагандистской, агитационной, организаторской работы. Напротив, в 1880 и начале 1881 г. основные силы партии, как и прежде, были заняты мобилизацией всех недовольных: активно действовала Студенческая организация «Народной воли», устроившая, как мы видели, «антисабуровскую» демон­страцию 8 февраля 1881 г.; Рабочая организация, не доволь­ствуясь созданием кружков, боевых дружин и касс взаимопом­ощи, участвовала в организации стачек на заводах и фабриках Петербурга, Москвы, Иваново-Вознесенска, Серпухова, Воро­нежа, Киева и др. городов[1007], помогала рабочим формулировать политические требования (ибо в России, как говорил Андрей Желябов, «стачка есть факт политический»[1008]); набиралась /357/ сил и строила планы восстания Военная организация; работали типографии, издавались газета «Народная воля», Листок «Народной воли», «Рабочая газета», множество прокламаций; не опускало рук общество «Красного Креста» и не забывал ИК о своем заграничном представительстве. Но в то же время часть актива ИК и специально подготовленные группы народовольцев сосредоточенно приступили к очередной и решающей попытке цареубийства. Возглавили все приготовления к этой попытке (не отключаясь от прочих партийных дел) Желябов и Перовская...

Софья Львовна в июле 1880 г. поселилась нелегально, с паспортом на имя вдовы Лидии Антоновны Войновой, в 1-й Роте Измайловского полка, дом № 17/18, кв. 23. Здесь с сентября вместе с ней жил под видом ее двоюродного брата Николая Ивановича Слатвинского Андрей Желябов. Он к тому времени уже давно (еще в 1878 г.) разошелся с женой Ольгой Семеновной — певицей и пианисткой, дочерью бывшего одес­ского городского головы С.С. Яхненко[1009]. Теперь, всего на пять последних месяцев жизни, связала Желябова и Перов­скую, помимо идейной близости, еще и любовь. Об их любви народовольцы-мемуаристы, историки «Народной воли» и, конечно, биографы Желябова и Перовской писали много, но — без подробностей. Бесспорным и очевидным для всех, кто знал их обоих, было одно — неразрывное и взаимообогащающее единение разума и сердца этих людей, равно заслужива­ющих бессмертной славы. Можно согласиться с таким сужде­нием Н.П. Ашешова: «понятно, что Желябов не мог не зажигать Перовской своим темпераментом пылкого южанина[1010], /358/ действовавшего бурностремительно и дерзко. Перовская должна была привносить в его планы свою уравновешенность, расчетливость, ловкость и сообразительность»[1011]. Зато никак нельзя принять всерьез надуманный пассаж Б.Б. Глинского о Перовской: «Целиком подпала под чары Желябова и создала из него того кумира, который был для нее предметом поклоне­ния и под углом любовного чувства и под углом политического зрения»[1012].

Новый план цареубийства, одним из главных разработчи­ков которого был Желябов, а решающим исполнителем стала Перовская, включал в себя три возможных (в зависимости от перемещений царя) варианта. Во-первых, на углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы в Петербурге, в доме Менгдена, было снято подвальное помещение для сырной лавки с вывеской «Склад русских сыров Е. Кобозева». Здесь под видом супругов Кобозевых — торговцев сыром устроились члены ИК Юрий Богданович и Анна Якимова. Отсюда народовольцы повели подкоп под малолюдную Малую Садовую, выяснив, что по этой улице царь нередко (практически каждое воскресенье) проезжал из Зимнего дворца в Михайловский манеж на развод, т.е. контрольный смотр, караулов и обратно. В подкоп предпо­лагалось заложить мину. Над устройством подкопа скрытно, по ночам, трудились до изнеможения, кроме Богдановича, еще несколько, — пожалуй, физически самых крепких, — членов ИК: Желябов, Фроленко, Баранников, Колодкевич, Суханов[1013].

Мнимые сыроторговцы вызвали подозрение у полиции, и старший техник при Петербургском градоначальстве генерал-майор К.И. Мравинский с двумя помощниками проверил «лавку», но не обнаружил в ней следов подкопа. Впоследствии, /359/ уже после цареубийства, генерал за такой недосмотр был предан суду и сослан на Север[1014]. А подкоп во второй половине февраля был доведен до конца.

Одновременно с подкопом под Малую Садовую в дина­митной мастерской народовольцы изготовляли по последнему слову техники метательные снаряды. Руководил этим изго­товлением Николай Кибальчич. Четверо метальщиков должны были замкнуть Малую Садовую улицу (по двое с разных кон­цов) и в случае, если бы не сработала мина, взорвать царя сна­рядами. Группу метальщиков, в которую входили студенты Игнатий Гриневицкий и Николай Рысаков, рабочий Тимофей Михайлов и выпускник ремесленного училища Иван Емелья­нов, сформировал Желябов[1015].

Наконец, если бы почему-то не сработал ни первый, ни вто­рой вариант плана, Желябов вызвался сам (разумеется, жертвуя собой) напасть на царя с кинжалом — «и кончить дело»[1016]. Читая об этом бесспорное свидетельство, невольно думаешь, как вос­приняла Перовская такой вызов Желябова? Ее любимый, самый дорогой для нее человек, казалось, безрассудно идет на верную смерть. Советовался ли он с ней, прежде чем принять такое решение? И могла ли она разубедить его в этом безрассудстве?

Заглянем недалеко вперед: Желябов, арестованный еще до цареубийства, потребует от властей приобщить его к судебному разбирательству по делу о цареубийстве, чреватому неизбеж­ной виселицей, а Перовская перед смертным приговором напи­шет матери: «давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет». Нам, людям XXI века, трудно понять такую, характер­ную для народовольцев, словно бы немыслимую, фанатичную /360/ верность революционному долгу. Но для них такая самоотверженность была в порядке вещей: они буквально прониклись ее, поскольку уже не могли больше терпеть царившего в России деспотизма, произвола, насилия. При этом, конечно, вооду­шевляли их надежда на счастливый случай, ту или иную удачу, а главное, вера в конечное торжество дела, которому они безза­ветно посвятили свою жизнь...

А пока Желябов и Перовская подготовили наблюдательный отряд из шести человек для изучения выездов и проездов царя по Петербургу из дворца и обратно. Отряд стал действовать с ноября 1880 г. Его составили Игнатий Гриневицкий и Нико­лай Рысаков (эти двое вскоре перейдут в группу метальщиков), а также сестра члена ИК М.Н. Ошаниной Елизавета Оловенникова и три студента — Евгений Сидоренко, Аркадий Тырков, Петр Тычинин. Кстати, Евгений Матвеевич Сидоренко (1862 — после 1926 гг.) был знаком с семьей Перовских, когда учился в Симферопольской гимназии, и поэтому теперь Софья Львовна относилась к нему как «наблюдателю» «с особым вни­манием и покровительством»[1017].

Наблюдательный отряд регулярно (раз в неделю) соби­рался на «заседания», где отчитывался о результатах своих наблюдений. По воспоминаниям А.В. Тыркова, «на нескольких заседаниях присутствовал Желябов. Он хотел, вероятно, на основании наших слов составить себе более ясное представле­ние о всей обстановке выездов <...> Главная роль принадлежала Перовской, которая записывала результаты наблюдений»[1018]. /361/

За время с ноября 1880 по февраль 1881 г. отряд наблюдателей досконально изучил маршруты царских поездок. «Обыкновенно, — вспоминал А.В. Тырков, — царь выезжал из Зимнего дворца около половины второго и отправлялся в Летний сад. Он ездил в карете, окруженной шестью всадниками из конвоя Его Величества, на великолепных лошадях, очень быстро. Двое из этих всадников прикрывали собой дверцы кареты. Из Летнего сада он или возвращался прямо во дворец, или заезжал куда-ни­будь. Таков был маршрут по будням. По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. Путь его лежал обыкновенно по Невскому, а оттуда по Малой Садовой <...> По его пути расха­живала многочисленная охрана из каких-то штатских, вероятно сыщиков»[1019]. Поэтому «наблюдения за царем, — читаем в авто­биографии Е.Н. Оловенниковой, — требовали большого напря­жения и внимания, с одной стороны, за ним самим, а с другой — в смысле маневрирования перед шпиками»[1020].

Цитирую далее А.В. Тыркова: «Перовская не только отби­рала у нас сведения, но и сама участвовала с нами в наблюде­ниях. Из манежа царь возвращался домой мимо Михайлов­ского театра по Екатерининскому каналу. Перовская первой заметила, что на повороте от Михайловского театра на Екате­рининский канал кучер придерживает лошадей, и карета идет почти шагом. Рассказывая нам об этом на ближайшем заседа­нии, она прибавила: «Вот удобное место!». Для меня ее замеча­ние стало понятно только в день 1 марта. План нападения не всем был известен, так как по требованиям конспирации в него не посвящали тех, кому незачем было о нем знать»[1021]...

Казалось, все у народовольцев шло по плану. Но 27 фев­раля 1881 г. Исполнительному комитету был нанесен самый тяжкий удар и опять-таки по «наводке» провокатора Окладского. В тот день в квартире члена ИК Тригони (дом № 66 по /362/ Невскому проспекту возле Аничкова моста, сохранившийся поныне) вместе с хозяином был арестован Желябов.

Михаил Николаевич Тригони, друг и однокашник Желя­бова по Керченской гимназии, жил в Петербурге легально как помощник присяжного поверенного, не подозревая о том, что он стал объектом пристального, круглосуточного поли­цейского наблюдения, причем четверо сыщиков поселились в одной из комнат по соседству с его квартирой «27 февраля, — вспоминал Тригони, — я вернулся домой от Николая Евге­ньевича Суханова в половине седьмого вечера. Через пол­часа приходит ко мне Желябов и, поздоровавшись, говорит: «У тебя в коридоре, кажется, полиция...». Желая узнать, в чем дело, я сейчас же вышел в коридор, но едва успел сказать: «Катя (служанка), принесите самовар», как был подхвачен со всех сторон толпою людей, выскочивших из противоположного пустого номера. Меня отвели в пустой номер, где сейчас же и обыскали. Одновременно был арестован Желябов в моем номере»[1022].

Об аресте Желябова подробно сообщалось в официаль­ных бумагах секретной полиции: когда Тригони «схватили и затащили в его комнату, в это время его гость (по агентур­ным данным, некто «Петр Иванович». — Н.Т.), человек с чрезвычайно красивым лицом и длинной черной бородой, видимо, догадавшись о случившемся, выскочил из комнаты и бросился к выходным дверям, которые, как и следовало ожидать, были заперты. Он пытался плечом высадить дверь, но был схвачен подоспевшей полицией. «Петр Иванович» моментально выхва­тил из кармана револьвер, который у него удалось выбить из рук неожиданным сильным ударом рукояткой револьвера по его руке»[1023].

Обоих задержанных доставили в канцелярию градо­начальника, где товарищ прокурора Петербургской судеб­ной палаты А.Ф. Добржинский «встретил «Петра Ивановича» /363/ восклицанием: «Желябов, да это вы!». Желябов не нашел нужным это отрицать, ибо Добржинский хорошо знал его по делу «193-х»[1024]...

Арест Желябова очень обрадовал и успокоил правящие круги. Царь 28 февраля записал в своей памятной книжке — «3 важ[ных] ареста, в том числе Желябов», и еще 1 марта делился с окружающими этой радостью[1025]. Бывший у него с докладом Н.К. Гирс (управляющий министерством иностранных дел) засвидетельствовал, что 28 февраля Александр II «был особенно весел и доволен, предполагая, что с арестом Желя­бова открыта нигилистическая гидра»[1026]. Развеселился самодержец всея Руси еще и оттого, что узнал нелегальную кличку Тригони: «Милорд». Дело в том, что «Милордом» звали люби­мую собаку царя, с которой он часто гулял, выпуская экипаж, в котором располагался его «Милорд», впереди собственного экипажа (как свитский поезд впереди царского). Вот сценка из воспоминаний начальника Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистова: «По направлению от Зимнего дворца мчится тройка, на которой сидит фельдъегерь с собакой, а через полчаса показались другие сани, окруженные конвоем. Это ехал император на обычную утреннюю прогулку со своею собакой в сад Аничкова дворца»[1027].

Если царский двор радовался аресту Желябова, то Испол­нительный комитет «Народной воли», напротив, пережил тогда сильнейшее потрясение. «Известие об этом несчастье громом поразило нас», — вспоминала Вера Фигнер[1028]. Действи­тельно, «удар по партии и, в особенности, по замыслу, который был накануне приведения в исполнение, был оглушительным. /364/ Быть может, при иной обстановке все растерялись бы и опу­стили бы руки, чем не преминула бы воспользоваться и поли­ция, которая шла уже с момента ареста А. Михайлова по вер­ным следам, а с арестом Клеточникова сделалась вдвое опаснее для революционеров.

Но в Исполнительном комитете была Перовская»[1029]...

Утром 27 февраля Желябов и Перовская вместе вышли из дома, взяли извозчика, доехали до Публичной библиотеки и здесь расстались: он поспешил к Тригони по делам Военной организации, она — к своим наблюдателям и метальщикам. Когда, вернувшись домой к вечеру, Софья Львовна не застала там Андрея, она сразу почувствовала недоброе, но ждала его, стараясь не терять надежды на какой-нибудь счастливый случай. Можно представить, как она провела ту ночь с 27 на 28 февраля, с каждым часом убеждаясь в том, что Андрей не придет, что он уже арестован.

А на следующий день, 28-го февраля, в конспиративной квартире Веры Фигнер у Вознесенского моста в Петербурге (ныне: проспект Майорова, д. 25/78, кв. 3) Исполнительный комитет «Народной воли» созвал экстренное заседание всех своих членов, которые оставались тогда еще на свободе (кроме откомандированных по делам ИК из столицы). Собрались лишь 8-9 человек: В.Н. Фигнер, С.Л. Перовская, Н.Е. Суханов, М.Ф. Грачевский, М.Ф. Фроленко, Т.И. Лебедева, А.П. Корба, Г.П. Исаев и, возможно, М.В. Ланганс. Некоторые историки называют еще Л.А. Тихомирова, но это — ошибка. Сам Тихомиров свидетельствовал: «Я был в отъезде и приехал только 1 марта»[1030].

На заседании обсуждался один вопрос. Его поставила Перовская: если завтра, в воскресенье 1 марта, еще не будет заложена мина или царь не поедет в Манеж по малой Садо­вой, не действовать ли одними метательными снарядами? «Все присутствовавшие, — вспоминала Фигнер, — единогласно /365/ ответили: «Действовать! Завтра во что бы то ни стало действовать!»[1031]. Откладывать попытку цареубийства до следующего воскресенья в условиях, когда — после ареста Александра Михайлова, Клеточникова и Желябова, — каждый день сулил народовольцам новые утраты, было бы опасно и неразумно.

Руководство решающим покушением на царя ИК доверил Перовской. Она после ареста Желябова фактически возглавила «Народную волю». Впервые в истории российского осво­бодительного движения на безоговорочно первый план высту­пила женщина. «Любовь и революционный долг, — пишет о ней В.А. Твардовская, — слились в ее фантастическом, все­сокрушающем стремлении немедленно довести до конца дело, казавшееся наиважнейшим и как бы уже обезглавленное»[1032].

В руководстве цареубийством Софья Львовна проявила необыкновенную выдержку, распорядительность и энергию. Почти всю ночь с 28 февраля на 1 марта она, вместе с Верой Фигнер, помогала Кибальчичу, Грачевскому и Суханову изгото­вить четыре метательных снаряда, секрет устройства которых так озадачит царских экспертов. Той же ночью была заложена мина под Малую Садовую улицу. Утром 1 марта Перовская рас­ставила четырех метальщиков (Тимофея Михайлова, Гриневицкого, Емельянова и Рысакова) на Малой Садовой — с двух концов улицы, — т.е. на обычном пути царя из Зимнего дворца в Михайловский манеж и обратно. Царь, однако, проехал в манеж и оттуда в Михайловский дворец, к своей кузине Екате­рине Михайловне, другими улицами. И вот тут Софья Львовна, «как опытный полководец, по глазомеру переменила перед лицом неприятеля фронт»[1033]: сообразив, что из Михайловского дворца в Зимний царь поедет не иначе, как по Инженерной улице и Екатерининскому каналу, она перевела метальщиков на Екатерининский канал и закрыла царю обратный путь. /366/

Сама Перовская перешла на другую сторону канала и встала там у решетки набережной так, чтобы просматривалась перед нею Инженерная улица, по которой царь должен был выехать от Михайловского дворца на канал. Она договори­лась с метальщиками, что как только увидит царскую карету, даст им знать об этом, — достанет белый платок и приложит его к лицу. А пока метальщики прохаживались вдоль канала по безлюдной, как обычно, в полуденные часы набережной, завер­нув снаряды, — кто в салфетку, кто в полотенце, — под видом ожидающих, когда откроется баня, здесь же, поблизости.

Софья Львовна распределила метальщиков так, что пер­вый снаряд должен был бросить Михайлов как самый опытный (он даже участвовал в предварительном испытании снарядов), а Рысакова предполагалось «поставить на последнее место», «дать ему понюхать пороху»[1034]. Но неожиданно для Перовской (и, пожалуй, для себя самого) Михайлов вдруг почувствовал себя как метальщик неуверенно и ушел со своего поста, а трое остальных, фланируя по набережной туда-сюда, перепутали свои номера.

Около 14 часов 30 минут пополудни царская карета под охраной казачьего эскорта из шести человек выехала с Инже­нерной улицы на Екатерининский канал. Здесь ее ждали — по сигналу от Софьи Львовны — три оставшихся метальщика. Первым оказался на линии огня Рысаков. Он и бросил свой снаряд в царскую карету. Бросил метко. Снаряд взорвал карету и ранил несколько казаков, но Александр II вылез из разбитой кареты цел и невредим. Что могла подумать Перовская в ту минуту, глядя на такое квипрокво? — не заколдован ли «пома­занник Божий»? Ведь то было уже 11-е покушение на его жизнь, считая три донародовольческих!

Сопровождавший царя полицмейстер А.И. Дворжицкий предложил: «Государь, благоволите сесть в мои сани и ехать немедленно во дворец». Александр II согласился: «Хорошо. Но прежде покажи мне преступника». Подходя к Рысакову, уже /367/ схваченному казаками, он произнес с облегчением: «Слава Богу, я уцелел...». Это были его последние слова. «Еще слава ли Богу!» — откликнулся Рысаков. В следующее мгновение Гриневицкий бросил свой снаряд оземь между собой и царем: снаряд поразил обоих[1035]. Третий метальщик, Емельянов (как он рас­сказывал об этом позднее — уже в тюрьме — А.В. Тыркову) бро­сился было к Гриневицкому, «желая узнать, жив ли он и нельзя ли его спасти в суматохе, но было уже поздно. Тогда Емельянов подошел к царю и помог уложить его в сани»[1036]...

Таким образом смертный приговор Александру II от 26 августа 1879 г. был приведен в исполнение. Вот как вспоминала об этом дне Вера Фигнер: «Конечно, как при всяком слож­ном замысле со многими участниками, трудно разграничить, что именно каждым внесено в общее дело; все же думается, что будет только справедливостью сказать: не будь Перовской с ее хладнокровием и несравненной обдуманностью и распоряди­тельностью, факт цареубийства мог и не пасть на этот день. День спасла она и заплатила за него жизнью»[1037].

Сразу после цареубийства, в тот же день, Софья Львовна пришла на заранее назначенное свидание с «наблюдателями» — Сидоренко и Тырковым в кофейной на Владимирской улице, близ Невского. «Придя в кофейную, — вспоминал о том свидании Тырков, — я прошел в маленькую заднюю комнату, в которой и раньше встречался с Перовской. Я застал в ней сту­дента С. (Сидоренко. — Н.Т.), члена наблюдательного отряда. Он тоже ждал Перовскую. Вскоре дверь отворилась, и она вошла /368/ своими тихими, неслышными шагами. По ее лицу нельзя было заметить волнения, хотя она пришла прямо с места ката­строфы. Как всегда, она была строго сосредоточена, с оттен­ком грусти. Мы сели за один столик и хотя были одни в этой полутемной комнате, но соблюдали осторожность. Первыми ее словами было: „Кажется, удачно, — если не убит, то тяжело ранен‟. На мой вопрос: «Как, кто это сделал?» — она ответила: „Бросили бомбы: сперва Николай, потом Котик (Гриневицкий). Николай арестован. Котик, кажется, убит‟»[1038].