По окончании наших переговоров Перовская позвала молодого человека, члена семейства, где было наше свидание, и послал его в адресный стол взять адрес моего генерала. Девушка, приятельница хозяйки, была послана Перовскою искать мне ночлег, так как я сказала ей, что у меня его нет.
Мы опять остались одни, и я снова принялась упрашивать ее уехать за границу. Предлагала ей, если она считает невозможным оставить Россию надолго, уехать в какой-нибудь из маленьких пограничных городков, где мы можем прожить с ней две-три недели. Она ничего не хотела слышать и смеялась над моей трусостью, но добродушно. Затем она переменила разговор. Она сказала мне, кто был молодой человек, убитый взрывом бомбы, которую он бросил к ногам царя. Сказала также; что застрелившийся на Тележной улице был Николай Саблин, которого я когда-то знавала. Мороз пробежал у меня по коже при этом известии.
Когда вернулась барышня, посланная искать мне ночлег, мы расстались. Перовская спросила, не нужно ли мне денег, чтобы одеться приличней, прежде чем идти к генералу. На этот раз денег у нее были полные карманы (вероятно, портниха продала ее sorti de bal. — Н.Т.), но я сказала ей, что мне ничего не нужно, потому что со мной было довольно приличное платье.
На другой день я отправилась к генералу, который принял меня гораздо лучше, чем я ожидала, и сообщил самые точные и подробные сведения о деле. Но как они были печальны! Участь Желябова, как и всех прочих подсудимых, была бесповоротно решена. Процесс должен был совершиться только pro forma, для публики. /387/
С такими-то сведениями пришла я к шести часам на свидание. Перовская явилась только в девять. Я вздохнула свободно, завидевши ее в дверях. Лица у нас обеих были нельзя сказать чтобы особенно хорошие: у меня от мучения, причиненного ее поздним приходом, у нее, как она говорила, от большой усталости, а быть может, и от чего-нибудь другого. Нам принесли самовар и оставили одних. Без всяких предисловий я передала ей, что знала. Я не видела ее лица, потому что смотрела в землю. Когда я подняла глаза, то увидела, что она дрожит всем телом, потом она схватила меня за руки, стала нагибаться ниже и ниже и упала ничком, уткнувшись лицом в мои колени. Так оставалась она несколько минут. Она не плакала, а вся дрожала. Потом она поднялась и села, стараясь оправиться, но снова судорожным движением схватила меня за руки и стала сжимать их до боли...
<...> Генерал сообщил мне многие подробности относительно гордого и благородного поведения Желябова. Когда я рассказывала это Перовской, то заметила, что глаза ее загорелись, и румянец вернулся на ее щеки. Очевидно, это доставляло ей большое удовольствие. Генерал сказал мне также, что обвиняемые знают об ожидающей их участи и выслушали известие о близкой смерти с поразительным спокойствием и хладнокровием. Услышав это, она вздохнула. Мучилась она ужасно; ей хотелось плакать, но она сдерживалась. Однако была минута, когда глаза ее подернулись слезой.
В эти дни по городу ходили уже упорные слухи, что Рысаков выдает. Но генерал отрицал это, не знаю почему. Помню, что я обратила ее внимание на это противоречие, чтобы вывести заключение, что, может быть, генерал и сам не знает всего. Мне попросту хотелось успокоить ее так или иначе, но она отвечала мне:
— Нет, я уверена, что все это так, потому что и тут он, должно быть, прав. Я знаю Рысакова и убеждена, что он ничего не скажет. Михайлов тоже.
<...> Мы оставались вдвоем почти до полуночи. Она хотела уйти раньше, но была так утомлена, что едва держалась на ногах. На этот раз она говорила мало, кратко и отрывисто. /388/
Перовская обещала прийти завтра в тот же дом между двумя и тремя часами. Я пришла в половине третьего. Она была, но ушла, не дождавшись меня, потому что ей было очень некогда. Так мы больше и не увиделись. Два дня спустя она была арестована».
Один факт из всего рассказанного здесь Анной Эпштейн, нуждается в комментариях. Почему Перовская была так уверена, что Рысаков не станет предателем, что он «ничего не скажет»? Ведь она судила о людях очень проницательно: и к А.В. Низовкину в Большом обществе пропаганды отнеслась с недоверием, и С.П. Дегаеву в «Народной воле» с самого начала не вполне доверяла. Вот как вспоминал о Дегаеве (еще не предателе) член Военной организации «Народной воли» Е.А. Серебряков: «В нем как-то сказывалось, что преданность делу и партии у него только головная, а сердце, если и принимает в этом участие, то уж очень мало, и невольно чувствовалось, что он единомышленник, а не товарищ, В этом мнении, между прочим, сходились Софья Львовна Перовская и Суханов»[1097]. Ответ на поставленный здесь вопрос очевиден: Рысакову доверял Желябов, рекомендовавший его в отряд метальщиков, и для Перовской эта рекомендация была гарантией революционной надежности Рысакова...
Итак, наступило 10 марта 1881 г. Утром 11-го «полуимператор» М.Т. Лорис-Меликов представил императору Александру III следующий доклад:
«Долгом считаю всеподданнейше доложить Вашему Императорскому Величеству, что 10-го числа, в 5 часов пополудни, на Невском проспекте, против памятника императрице Екатерине II, по указанию девицы Луизы Сундберг, задержана околоточным надзирателем 1-го участка Нарвской части Широковым женщина, проживавшая по 1-ой Роте Измайловского полка с Андреем Желябовым, в доме № 18, квартира № 23, под именем вдовы Лидии Антоновой Войновой. Арестованная отказалась назвать свое имя, указать квартиру и вообще дать /389/ какие-либо показания. При осмотре у нее отобраны различные прокламации. При предъявлении задержанной обоим дворникам дома № 18 по 1-й Роте Измайловского полка, а также торговцу табачного магазина, все они в ней признали именно ту женщину, которая жила с Андреем Желябовым. При доставлении ее в С.-Петербургское губернское жандармское управление арестованная в 11 1/4 часов ночи созналась, что она Софья Львовна Перовская»[1098].
Да, вот как все было. Околоточный надзиратель Федор Широков получил задание разыскать и арестовать сожительницу Андрея Желябова Лидию Войнову. Он взял себе в помощь хозяйку мелочной лавки того дома, где жили «Войнова» и «Слатвинский», 30-летнюю девицу Луизу Сундберг, которая знала «Войнову» в лицо как покупательницу. Вдвоем Широков и Сундберг несколько дней ходили и ездили по улицам Петербурга, пока к вечеру 10 марта Сундберг, сидя рядом с надзирателем в пролетке извозчика, не увидела, как по Невскому быстро идет Перовская. Широков тут же выпрыгнул из пролетки, подскочил к Софье Львовне и схватил ее за обе руки, видимо, опасаясь, как бы она не оказала вооруженного сопротивления.
В жандармском протоколе ареста Перовской[1099] зафиксировано, что арестованная не сопротивлялась, назвала себя Верой Андреевной Семеновой и предложила Широкову взятку в 30 руб., чтобы тот ее отпустил. «Конечно, эта черточка, — комментировал «взятку» Н.П. Ашешов, — быть может, и выдуманная (скорее всего, именно так, поскольку ничем не подтверждается. — Н.Т.), только усиливала в глазах властей героизм и «честность» их верного слуги»[1100]. /390/
При обыске в Нарвской части у Перовской были изъяты следующие, перечисленные в жандармском протоколе, вещественные доказательства ее преступности: печатных листков от Исполнительного комитета «Народной воли» по поводу цареубийства — 18, «Программа Исполнительного комитета» — 1 экз., «Программа рабочих, членов партии «Народная воля» — 2 экз., приложение к № 2 «Рабочей газеты» с эпиграфом от Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за друзей своих» — 17 экз., рукопись инструкции «Подготовительная работа партии» — 7 стр., записная книжка в черном коленкоровом переплете с шифрованными записями и чертежами. В «Книге для записи арестованных» перечислены также личные вещи, изъятые у Софьи Львовны, в том числе золотое кольцо, которое жандармы вернут уже Варваре Степановне. После смерти Варвары Степановны кольцо хранилось у Василия Львовича, а после него — у Софьи Глебовны Перовской[1101].
Из Нарвской части Софья Львовна была доставлена в Петербургское ГЖУ, где, около полуночи 10 марта, она раскрыла себя как Перовская и была заключена в камеру № 1 зловещей тюрьмы Департамента полиции (а ранее — III отделения) в здании у Цепного моста. Кстати, доставил ее туда штабс-капитан Матвей Соколов — впоследствии смотритель Алексеевского равелина Петропавловской крепости и Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, «бездушный палач», душегуб, заклейменный на века прозвищем «Ирод »[1102]. Здесь, у Цепного моста, Перовскую трижды допрашивали и устраивали ей очные ставки с другими узниками до суда...
Первый допрос, в ночь с 10 на 11 марта, снял с Перовской жандармский подполковник Никольский в присутствии /391/ прокурора судебной палаты В.К. Плеве[1103]. Допрос был кратким — и по причине слишком позднего времени, и может быть, еще по одной причине, на которую указал Н.П. Ашешов: «Краткость первого допроса при отсутствии даже ответов на протокольные вопросы свидетельствует, по-видимому, о том, что в этот момент жандармы вели с Перовской устные разговоры, не заботясь о протоколе. Важно было огорошить Перовскую ознакомлением ее с важнейшими против нее уликами собранными из показаний Гольденберга, Рысакова и Желябова в особенности Рысакова. Важно было в беседе выяснить бесполезность запирательства — обычный жандармский прием, — и убедить «показывать правду»[1104].
Второй допрос Софьи Львовны, на следующий день, 11 марта, вел тот же подполковник Никольский в присутствии, на этот раз, товарища прокурора судебной палаты А.Ф. Добржинского. Вот протокольная запись ее данных о себе[1105]. «Зовут меня Софья Львовна Перовская. От роду имею 27 лет. Вероисповедания Православного. Происхождение и народность Из дворян, русская. Звание Дочь действительного статского советника, незамужем. Место рождения и место постоянного жительства Родилась в Петербурге, где и проживала почти безвыездно с конца ноября 1879 г. Занятие Революционная деятельность. Средства к жизни Частью из фонда партии, частью работой по переводам и переписке. Семейное положение Имею двух братьев, живущих в Крыму, и сестру, замужем за доктором Загорским, который, кажется, служит в Саратовской губ. Экономическое положение родителей Отец, Лев Николаевич, служит в совете при министерстве внутренних дел, мать моя, Варвара Степановна, живет в Крыму. Место воспитания и на чей счет воспитывался Воспитание получила домашнее, за счет родителей»[1106]. /392/
На этом допросе Перовская подробно и откровенно рассказала о своем участии в подготовке и осуществлении цареубийства, отказываясь при этом называть кого-либо из соучастников, кроме тех, которых следствие уже выявило. Итак, под протокольной рубрикой «На предложенные мне вопросы отвечаю» следует собственноручно записанный текст показаний Перовской от 11 марта 1881 г.
«Участие мое в покушении 1 марта на жизнь государя выразилось в следующем: окончательное решение действовать 1 марта было приняло 28 февраля, вечером; в этом решении участвовала и я. Затем, 1 марта утром, я отнесла на Тележную улицу (д. № 5) часть метательных снарядов, предназначенных для действия, именно два. На самом месте действия я выслеживала, куда направится государь из манежа, — для этого я находилась на Большой Итальянской улице и на Михайловской площади. Увидя, что государь направился в Михайловский дворец, я пошла по Михайловской улице, где и подала знак, означавший, что лица со снарядами должны направиться на Екатерининский канал, как было заранее условлено. Знак заключался в том, что я должна была вынуть носовой платок при встрече, не говоря ни слова. Подав знак, я направилась по Невскому через Казанский мост на противоположную сторону Екатерининского канала, где и была во время обоих взрывов и вскоре после них удалилась оттуда. О том, что государь из Михайловского дворца направится по Екатерининскому каналу, я знала по целому ряду наблюдений за ним, которые я вела в течение последних месяцев.
На Михайловской улице встретилась я с несколькими лицами, в числе которых был Рысаков. Других же лиц, кроме Рысакова, а также число их указывать я не желаю. На Тележной улице своих снарядов не было, но они были принесены туда утром 1 марта мною и другими лицами, назвать которых я не желаю, а также не желаю показывать, откуда они были принесены. 1 марта утром на Тележной было несколько человек; некоторые из них получили снаряды, в числе последних был Рысаков, других же назвать не желаю. О назначении квартиры на Тележной улице говорить не желаю, /393/ хозяевами же там были застрелившийся при обыске человек и Геся Гельфман. Фамилию того человека назвать не желаю.
Дав сигнал, я направилась к Екатерининскому каналу, чтобы присутствовать при факте (цареубийства. — Н.Т.) удостовериться в его последствиях; снаряда же не имела с собой, так как на этот день для меня их не достало. На Екатерининском канале должны были действовать несколько лиц, но сколько, я не желаю показывать. Действия их должны были заключаться в бросании снарядов.
О подкопе на Малой Садовой улице мне было известно что он подготовлялся для покушения на покойного государя и если бы он проехал 1 марта по Садовой, то, по всей вероятности, действие (т.е. взрыв мины в подкопе. — Н.Т.) состоялось бы. Я не желаю определять, с какого момента знала о подкопе на Малой Садовой и вообще по поводу этого подкопа отказываюсь давать какие-либо показания, хотя как член партии и агент Исполнительного комитета[1107] я знала обо всем, что совершалось в партии и что предполагалось <...>»[1108]…
В этих показаниях Перовская, как, должно быть, заметил читатель, очень часто подчеркивает: «сказать (отвечать, назвать, объяснить и т.д.) не желаю » (в тексте показаний, публикация которых в «Былом» заняла 5,5 стр., это сделано /394/ 28 раз). Зато о мотивах обращения народовольцев и лично ее к антиправительственному террору Софья Львовна высказывалась безотказно. Цитирую:
«Относительно мотивов, под влиянием которых партия и я как член партии начали террористическую деятельность, пояснить могу следующее. Стремясь поднять экономическое благосостояние народа и уровень его нравственного и умственного развития, мы видели первый шаг к этому в пробуждении среди народа общественной жизни и сознания своих гражданских прав. Ради этого мы стали селиться в народе для пропаганды, для пробуждения его умственного сознания. На это правительство ответило страшными репрессиями и рядом мер, делавших почти невозможной деятельность в народе. Таким образом правительство само заставило партию обратить преимущественное внимание на наши политические формы, как на главное препятствие народного развития. Партия, придерживаясь социалистического учения, долго колебалась, перейти ли к политической борьбе, и первые шаги по этому пути встречали сильное порицание со стороны большинства партийцев как отступление от социализма. Но ряд виселиц и других мер, показавший необходимость должного отпора правительству, заставил партию перейти решительно на путь борьбы с правительством, при которой террор являлся одним из важных средств. Упорство же в посягательствах на жизнь покойного государя вызывалось и поддерживалось убеждением, что он коренным образом никогда не изменит своей политики, а будут только колебания: одной ли виселицей больше или меньше, народ же и общество будут оставаться в прежнем, вполне бесправном положении»[1109]...
На первом же или, в крайнем случае, на втором допросе Перовскую, конечно, ознакомили с показаниями Рысакова, который к тому времени уже погубил Николая Саблина, Гесю Гельфман и Тимофея Михайлова. Для нее предательство метальщика, которому доверял сам Желябов, было тягчайшей /395/ психологической травмой. Может быть, именно после краткого ответа следователям на первом допросе она сделала в протоколе такую запись: «Подробные показания прошу отложить до завтраго»[1110]. Ей надо было обдумать возможные последствия предательства Рысакова и учитывать их на следственных допросах.
Мы видели, что Софья Львовна Перовская, категорически отказываясь предоставлять какие-либо данные для царского сыска, революционную позицию своей партии и лично свою излагала открыто, мотивированно, убежденно. Так же вели себя на дознании, следствии и суде Андрей Желябов и Николай Кибальчич. Таким образом, по заключению (очень удачному) Т.В. Цымриной, «Желябов, Перовская и Кибальчич старались дать как можно больше сведений будущему историку и как можно меньше — следствию»[1111]...
Тем временем власти занялись «дезинфекцией» семьи Перовских. Брат Софьи Львовны Василий, лишь недавно, 12 января 1881 г., освобожденный после предыдущего ареста, 13 или 14 марта (точную дату он не запомнил) вновь был арестован, доставлен из Приморского через Симферополь и Москву в Петербург, заключен в тюрьму Департамента полиции, а затем в административном порядке, без предъявления каких бы то ни было обвинений, сослан в Сибирь, где оставался до 1885 г. Перед ссылкой он прочел на полях журнала из тюремной библиотеки надпись карандашом: «3 апреля на Семеновском плацу повешены — Кибальчич, Перовская, Желябов, Михайлов и Рысаков». «Вот тогда только я понял, что меня арестовали не по делу сестры, а просто из страха, как предохранительная мера, — вспоминал Василий Львович. — Потом кому-то из наших знакомых директор Департамента полиции Плеве сказал, что сослали меня в Сибирь ради дезинфекции »[1112]. /396/
Через день или два после ареста Василия Львовича в Приморское к Варваре Степановне явился начальник местной жандармерии И.И. Гангардт, «показал ей бумагу Департамента полиции о вызове ее в Петербург и выдал ей 150 рублей на путевые издержки»[1113]. То был не арест, а именно вызов Варвары Степановны к самому «полуимператору» Лорис-Меликову. Главной причиной вызова был, конечно, арест Софьи Львовны, но учитывалась при этом настороженная характеристика, которую дал Варваре Степановне начальник Таврического ГЖУ, донося о ней летом 1880 г. в Департамент полиции: «Мать Перовских, бывавшая у меня по делам, в разговорах, между прочим, нисколько не стесняясь, высказывалась с недовольством о правительственных мероприятиях в отношении преследующих социально-революционные цели. Заметно, что тенденции ее детей (имеются в виду Софья и Василий. — Н.Т.) находят в ней сочувственное отражение»[1114].
Лорис-Меликов принял Варвару Степановну у себя в кабинете в присутствии министра юстиции Д.Н. Набокова[1115]. Вот что рассказал об этом приеме Василий Львович со слов самой Варвары Степановны:
«Лорис-Меликов пригласил ее сесть против него, около его письменного стола. Начал он, не называя ее по имени и отчеству: «Я должен вам передать, г-жа Перовская, настоятельную просьбу или (спохватившись), верней, приказание государя, чтобы вы употребили все ваше влияние на дочь, дабы она выдала всех своих соучастников, потому что необходимо положить конец этому пролитию крови». Мать ответила на /397/ это: «Дочь моя с раннего детства обнаруживала такую самостоятельность, что ее нельзя было заставить делать что-либо по приказанию, а только лаской и убеждением. В настоящее время она уже в зрелом возрасте, вполне сложившихся взглядов, ясно понимала, конечно, что делала, и поэтому никакие просьбы не могут повлиять на нее». «Не забудьте, сударыня, что еще ваш сын в наших руках, и мы сгноим его в тюрьме, если понадобится!» — произнес повышенным тоном этот «славный сын своей родины» <...> «Я знаю, что вы можете это сделать» — сказала мать, без сомнения, подавленным голосом. «Но вы все-таки пожелаете видеть вашу дочь?» — спросил Лорис-Меликов. «Конечно, хотела бы». — «Так вам будет дано свидание!» — сказал он, вставая, и тем самым давая понять, что прием окончен[1116].
«На другой день, — читаем у Василия Львовича, — мать известили, в котором часу и где ей дано будет свидание с дочерью. Не помню только, куда ее пригласили». Скорее всего, — в Дом предварительного заключения. Цитирую далее, что рассказала об этом свидании Варвара Степановна сыну после его возвращения из Сибири.
«Ее ввели в отдельную комнату, посередине которой стояли четыре стула. Там находились жандармский офицер и товарищ прокурора. Сейчас же жандармы ввели Соню. Едва они успели обняться и поцеловаться, как их заставили сесть рядом на стульях, а офицер и товарищ прокурора сели против каждой, придвинув стулья так близко, что, как говорила мать, буквально касались их колен своими[1117]. Соня всячески упрашивала мать успокоиться, прося ее простить ей то горе и муки, какие она ей причинила, и верить, что она не могла поступить иначе. Говорила, что она с радостью встретит смерть, потому что жизнь ей была невыносимо тяжела, и страшна ей только /398/ возможность помилования. Так как оба свидетеля пригибались близко к их лицам, нахально впивались в них своими глазами, рассказывала мать, обе они чувствовали невыносимость этого положения, и сами безмолвно согласились прекратить скорее свидание[1118]. Между прочим, Соня просила мать прислать ей простое черное платье. Это удалось сделать скоро благодаря знакомой симферопольской студентке Паше Личкус[1119], которая с другими еще приходила к матери в гостиницу и старалась всячески оказывать ей внимание. Хотя она была много полней Сони, но роста приблизительно такого же, по ней скроено было платье. Второе свидание дано было матери вскорости и ввиду того, что они были обе спокойнее, да и свидетели посдержаннее, то оно и продолжалось дольше. Соня, между прочим, указывала матери, что у нее есть еще целая семья, для которой она чрезвычайно необходима, и что это поможет ей залечить душевные раны, причиненные ей теперь»[1120].
«В довершение ко всем ее душевным потрясениям, — вспоминал Василий Львович о том, что пережила Варвара Степановна в те (после ареста Софьи Львовны) дни, — ей довелось испытать еще глубокое разочарование в своем старшем брате, Константине Степановиче Веселовском, продолжавшем секретарствовать в Академии наук. Мать на первых же порах по приезде в Петербург пошла к нему. Едва она взошла в переднюю, к ней выбежала дочь брата (уже не молодая) Софья и со слезами стала обнимать ее, но за ней следом вошла жена брата, Александра Сильвестровна, и стала оттягивать дочь свою, а вслед за этим вошел и сам брат и, махая /399/ руками, произнес: «Я боюсь, уходи, пожалуйста, поскорей!» Матери пришлось повернуться и уйти»[1121]...
После двух свиданий с матерью по ходу следствия Софья Львовна больше уже не видела ее. За четыре дня до начала суда 22 марта, она написала и передала Варваре Степановне через своего адвоката Е.И. Кедрина письмо — то самое, которое будет размножено мировой прессой и объявлено 7 апреля 1883 в № 2893 английского журнала «The Athenaeum» «самым замечательным и трогательным из всех известных миру произведений эпистолярной литературы»[1122]. «Никогда еще женщина не выразила так всего чувства любящей души, как Перовская в этом письме к матери», — подчеркивал П.А. Кропоткин[1123]. Сергей Кравчинский выразился еще сильнее: отметив, что «величайшей привязанностью жизни» Перовской была ее мать, «которую она любила со всей трогательной и наивной нежностью, какая бывает только у дочерей», он заключал: «Вся Перовская (не только как дочь! — Н.Т.) со своей чистой и великой душой отражается в нем»[1124].
Тем временем, и до и после 22 марта, пока не начал заседать суд, Софью Львовну вызывали на допросы и очные ставки. Она признала на очных ставках свое знакомство с Рысаковым и Гесей Гельфман[1125], поскольку Рысаков об этом знакомстве уже дал подробные показания. Но на очной ставке Перовской с Аркадием Тырковым (о котором Рысаков точных сведений не имел) никаких признаний следователи не услышали. Вот рассказ Тыркова об этой очной ставке с любопытными подробностями профессионально-сыскного и даже чисто психологического характера: /400/
«По правде сказать, не понимаю до сих пор цели этой ставки, так как Перовская никаких показаний против кого-либо не давала, а я в то время еще отрицал показания Рысакова. Расчет следователей мог быть только один — уловить игру физиономий. У них вырабатывается особая наблюдательность и уменье играть на неожиданностях. С меня снимали допрос Добржинский и жандармский офицер в синих очках, по фамилии, кажется, Иванов. Они сидели друг против друга за одним столом со мной, мешали перекрестные вопросы с веселой болтовней о разных разностях, стараясь придать характер полной непринужденности и беззаботности всему допросу. Я, со своей стороны, зная уже показание Рысакова[1126], все время был настороже. Вдруг один из них обращается ко мне: «Г. Тырков, потрудитесь обернуться». Оборачиваюсь — передо мной стоит Перовская. Видно было, что она очень много выстрадала за последние дни и утомилась. Поэтому я боялся задержать ее хоть одну лишнюю минуту и поторопился сказать: «Незнаком». Ее увели. Дверь, через которую ввели Перовскую, открывалась бесшумно и вела в коридор, устланный ковром. Вероятно, не со мной одним проделывался этот фокус, рассчитанный на эффект неожиданного появления за спиной человека, шаги которого нельзя было вперед услышать»[1127]...
Суда над цареубийцами все в России (да и многие за рубежом) ждали с напряженным вниманием. Ведь речь шла о людях, совершивших небывалое для Российской империи преступление: ранее царей (Петра III, Ивана VI, Павла I) убивали тайно их служители по воле и с санкции высочайших верхов, а теперь царь был убит открыто, прилюдно, НА УЛИЦЕ, в исполнение смертного приговора, вынесенного ему снизу, от имени народа. Кстати, «Народная воля» строила различные планы освобождения первомартовцев и до, и во время, и даже /401/ после суда над ними. Член ее рабочей организации Василий Панкратов (будущий комиссар Временного правительства 1917 г. «по охране бывшего царя») свидетельствовал, что питерские рабочие «поговаривали об освобождении Желябова, Перовской и Михайлова», и что «некоторые надежды возлагались при этом на Военную организацию, на офицеров», но до суда эти планы расстроились, поскольку обвиняемых «держали под сильным конвоем»[1128]. Зато царский сыск с доброхотной помощью таких подсказчиков, как Рысаков и Окладский, мог радоваться в марте — апреле 1881 г. удаче за удачей. Вслед за арестом Перовской, 17 марта был арестован главный техник «Народной воли» Николай Кибальчич, а следом за ним — члены ИК Михаил Фроленко, Николай Суханов, Григорий Исаев, Анна Якимова. ИК, уже потерявший ранее Желябова, Александра Михайлова, Квятковского, Ширяева, Морозова, Колодкевича, Баранникова, Зунделевича, Клеточникова, теперь — после череды новых арестов по подсказке предателей — был обескровлен и почти обезглавлен.
Таким образом цареубийство оказалось для «Народной воли» пирровой победой. «Революционеры исчерпали себя 1-ым марта»[1129]. Эту ленинскую сентенцию нельзя понимать буквально, как это делали в большинстве своём советские историки, но в принципе она верна. Конечно, «Народная воля» и после 1 марта сохранила часть сил, а затем пополняла их и ещё долго продолжала борьбу[1130]. Но возместить и материальные, людские (гибель «Великого ИК»), и моральные потери (крах расчётов на то, что цареубийство повлечёт за собой взрыв революционной активности масс) она уже не могла. /402/
Суд
Судебный процесс по делу 1 марта 1881 г. вначале готовился торопливо, хотя и поэтапно. Как явствует из доклада М.Т. Лорис-Меликова Александру III от 2 марта, предполагалось экстренно, уже 3 марта, судить военно-полевым судом, а 4-го казнить одного Рысакова[1131]. Но заявление Желябова в ночь на 2 марта с требованием приобщить его к делу о цареубийстве побудило Лорис-Меликова обратиться к царю с просьбой об отсрочке суда и казни на одни сутки: судить, теперь уже двоих, 4-го и казнить 5 марта. Царь согласился[1132].
Когда же была открыта, 3 марта, конспиративная квартира ИК на Тележной улице и арестованы Геся Гельфман и Тимофей Михайлов, Лорис-Меликов в тот же день доложил царю о своей просьбе отложить начало суда ещё на двое-трое суток. Однако 4 марта был открыт подкоп на Малой Садовой улице, что стало, по резонному предположению С.Н. Валка, причиной «не только новой отсрочки, но и видимости правосудия»[1133]. Поскольку на 7 марта было назначено торжественное погребение останков Александра II в Петропавловском соборе, «полуимператор» предложил новому императору отодвинуть суд и казнь за 7-е число. Мотивировал он это предложение двумя аргументами: 1) казнь цареубийц может толкнуть их единомышленников, «ободренных удачею» 1 марта, на покушение против Александра III, и во время предстоящих похорон трудно было бы уберечь нового государя; 2) казнь «в месте пребывания тела в Бозе почившего», но не схороненного Александра II оскорбила бы «чувство священного благоговения масс к непогребённому монарху». А коли так, заключал Лорис-Меликов, нет более оснований прибегать к военному /403/ суду, а следует передать дело о цареубийстве в ОППС, где процесс мог бы начаться «на другой день после погребения»[1134].
6 марта Александр III созвал особое совещание высших чиновников империи по вопросу о статусе суда над цареубийцами. Присутствовали: вел. кн. Владимир Александрович (брат царя), председатель Комитета министров П.А. Валуев, министры — внутренних дел (Лорис-Меликов), военный (Д.А. Милютин), юстиции (Д.Н. Набоков), двора (А.В. Адлерберг), статс-секретарь кн. С.Н. Урусов. Здесь и «состоялось решение в пользу суда Сената»[1135].