Мобилизация всех недовольных 9 глава




— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

Святая! — принеслось откуда-то в ответ.

Проникновенное стихотворение памяти Софьи Львовны «Погребена, оплакана, забыта...» [1301] написал в августе 1881 г. Кон­стантин Михайлович Фофанов — сегодня неоправданно забы­тый, но в то и последующее время настолько выдающийся поэт, что Лев Толстой в 1907 г. (когда блистали А.А. Блок, К.Д. Баль­монт, В.Я. Брюсов) заявил о нем: «Лучше поэта нынче нет»[1302].

В художественной прозе столь же проникновенно, хотя и несколько отвлеченно, откликнулась на судебную расправу с первомартовцами Софья Васильевна Ковалевская — светило российской и мировой науки, математик, первая русская женщина-профессор (Стокгольмского университета!) и первая жен­щина вообще — член-корреспондент Петербургской Академии наук. Имею в виду ее неоконченную повесть «Нигилистка», где описан политический процесс над участниками «хожде­ния в народ», проиллюстрированный деталями из народо­вольческих процессов[1303]. В числе пяти главных подсудимых /457/ здесь — две женщины (как на процессе первомартовцев). Одна из них портретируется под Софью Перовскую («Совсем молодая девушка с бледным продолговатым лицом, с мечтатель­ными серо-голубыми глазами. Это дочь высокопоставленного чиновника. Товарищи называют ее „ святой ‟»), другая — под Гесю Гельфман («Крепкого телосложения, по-видимому, более грубой породы. Ее широкое, плоское лицо совсем не красиво»). Прокурор очень похож на Н.В. Муравьева, каким он был на процессе «цареубийц» («Человек молодой, желающий сделать быструю карьеру. Красноречие его поэтому оглушительно. Более двух часов рисует он перед судьями мрачную картину революционного движения в России. Он сортирует обвиняе­мых по группам с такою же смелостью и быстротою, с какою ботаник классифицирует растения своего гербария»). Судьи («двенадцать сенаторов, у которых на груди больше орденов, чем волос на голове») обрисованы как лакеи правительства: «им наперед были даны инструкции, и приговор их можно было предсказать»...

Исторически значимы отклики на казнь первомартов­цев в отечественном искусстве. Именно под впечатлением той казни были задуманы лучшие творения двух величайших гениев нашей живописи — «Иван Грозный и сын его Иван» И.Е. Репина и «Боярыня Морозова» В.И. Сурикова.

Иван Ефимович Репин был демократом до мозга костей. Он ненавидел самодержавие, полагая (как и Лев Толстой), что «этот допотопный способ правления годится только еще для диких племен, неспособных к культуре»[1304]. Царь Александр III был, в его представлении, «осел во всю натуру»[1305], а Николай II — «тупая скотина <...>, скиф-варвар держиморда»[1306]; К.П. Победоносцев и М.Н. Катков — «паскудные фальшивые нахальники»[1307]; министр внутренних дел В.К. Плеве — «ограниченный /458/ детина, темная личность — бездарность»[1308]; все вообще пра­вительство Александра III — «царство идиотов, бездарностей, трусов, холуев и тому подобной сволочи»[1309]. Зато Илья Ефи­мович преклонялся перед Н.Г. Чернышевским, дружил с наро­довольцами Г.А. Лопатиным, Н.А. Морозовым, З.Г. Ге, был хорошо знаком с П.Л. Лавровым, В.Н. Фигнер, М.Н. Ошаниной, П.Ф. Якубовичем[1310].

Карательный террор царизма после 1 марта 1881 г. и, в особенности, казнь первомартовцев потрясли Репина. Он был свидетелем казни. «Ах, какие это были кошмарные вре­мена! — вспоминал он много лет спустя. — Сплошной ужас... Я даже помню на груди каждого дощечки с надписью «Царе­убийца». Помню даже серые брюки Желябова, черный капор Перовской»[1311]. «Сплошной ужас» «живодерни» 3 апреля 1881 г. и натолкнул Репина на мысль о картине «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 г.» как иносказательном обличении современности. «Какая-то кровавая полоса прошла через этот год, — рассказывал он о рождении именно в 1881 г. замысла картины. — Страшно было подходить — не сдобровать... Есте­ственно было искать выхода наболевшему трагизму в исто­рии... Началась картина вдохновенно, шла залпами. Чувства были переполнены ужасами современности»[1312].

Современники — и друзья, и недруги Репина — сознавали, сколь злободневно (при всей отдаленности сюжета) содержа­ние картины «Иван Грозный и сын его Иван». «Тут, — писал о картине самому Репину Лев Толстой, — что-то бодрое, силь­ное, смелое и попавшее в цель »[1313]. А К.П. Победоносцев уже /459/ нашептывал царю: «Картина просто отвратительна. И к чему тут Иоанн Грозный? Кроме тенденции известного рода, не подберешь другого мотива»[1314]. Слышались в лагере реакции и такие голоса об этой картине: «Ведь это цареубийство!»[1315]

Действительно, в обстановке, когда царизм нещадно душил освободительное движение, уничтожая молодость нации, картина, изображающая, как бесноватый царь-деспот убивает собственного сына, походила на взрыв протеста против царского деспотизма. Поэтому 6 апреля 1885 г. последовало высочайшее повеление, чтобы картина «Иван Грозный и сын его Иван» «ни в Москве и нигде более, ни под каким предлогом не была выставляема для публики или распространяема в ее среде какими-либо другими способами»[1316]...

Василий Иванович Суриков — самый выдающийся в России и один из крупнейших в мире мастер исторического жанра, был демократом, как все передвижники, и особым даже среди них народолюбцем. Он, как никто, умел изобразить народную массу героем истории, не безликой толпой, а сочетанием непо­вторимых индивидуальностей, словно ЛИЧНОСТЬЮ титанических масштабов. Естественным поэтому был и его интерес к народным заступникам.

«Боярыню Морозову» Суриков начал писать под впечатле­нием казни Софьи Перовской, точнее говоря — под впечатлением провоза первомартовцев, среди которых была Перовская, к месту казни[1317]. Был ли он свидетелем казни, как полагает /460/ Юрова, или он узнал ее подробности от очевидцев (например, от Репина), не столь существенно. ПОДВИГ женщины — первой в России, которая взошла на эшафот как народная заступница, — поразил воображение художника, и он в поисках иносказательного отклика на это событие обратился к личности Феодосии Морозовой, которая считалась тогда в демократических кругах примером героического и самоотверженного характера, готового скорее погибнуть, чем изменить своим убеждениям[1318].

Современники легко находили в историческом сюжете «Боярыни Морозовой» злободневный подтекст. Официозный искусствовед Н.А. Александров даже вульгаризировал актуаль­ность картины, заявив, что Суриков попросту облек в исторические костюмы «современное происшествие»[1319]. Здесь важно отметить, что в эскизе картины, датированном 1881 г., у Моро­зовой на груди — доска (как у Перовской перед казнью), и сидит она на арестантской скамье (как Перовская)[1320]; в окончательном же варианте картины и доска, и скамья убраны.

Замечательно, что в представлении Веры Фигнер, не ведавшей об истории суриковского замысла, «Боярыня Морозова» воскрешала именно казнь Софьи Перовской. Гравюра говорит живыми чертами — о борьбе за убеждения, о гонении и гибели стойких, верных себе. Она воскрешает страницу жизни... 3 апреля 1881 года... Колесницы цареубийц... Софья Перовская»[1321]... /461/

После зверской казни первомартовцев, когда впервые в России была повешена женщина, многие россияне отыскивали черты Перовской и в героине картины Николая Алексан­дровича Ярошенко «У Литовского замка» (кстати, Ярошенко хранил у себя фотокарточки Софьи Львовны и Веры Засу­лич)[1322], и в той девушке, которая выступает то ли с речью, то ли с чтением призывных стихов, в центре картины Владимира Егоровича Маковского «Вечеринка»[1323].

Очень громко, с мировым резонансом, откликнулся на казнь первомартовцев величайший русский художник-баталист Василий Васильевич Верещагин. Далекий от революцион­ных идей, он был по общему складу мировоззрения, как и пере­движники (хотя формально в «Товарищество» их не входил) гуманистом и антимонархистом. Он был нетерпим к царским верхам, которые, со своей стороны, ненавидели его. «Русское правительство, в особенности САМ (Александр III. — Н.Т.),—писал Верещагин В.В. Стасову 15 ноября 1882 г., — считает меня за агента революционеров и поджигателей»[1324]. Впро­чем, сам Александр III судил о Верещагине проще: «скотина и помешанный»[1325].

Картина Верещагина «Казнь заговорщиков в России» (1884-1886 гг.) стала самым антиправительственным созданием всей его жизни. Здесь запечатлен Семеновский плац с пятью висе­лицами, как в день казни первомартовцев, 3 апреля 1881 г., но в зимний день, в снегопад, что символизировало гнетущую политическую атмосферу Петербурга. Пафос этой картины — не в прославлении борцов за свободу, а в осуждении их палачей. Верещагин включил ее в свою всемирно известную «Трилогию /462/ казней», другие части которой составили «Распятие на кресте у римлян» и «Подавление индийского восстания англичанами». Таким образом, трилогия ставила «белый» террор царизма 1880-х годов «в один ряд с самыми отвратительными проявле­ниями деспотического варварства всех времен и народов»[1326].

«Казнь заговорщиков в России» демонстрировалась на персональных выставках Верещагина в крупнейших горо­дах Европы и Америки (в 1886 г. в Берлине, в 1887 — в Париже, в 1888-1889 гг. — в Нью-Йорке, в 1889-1891 гг. — в Чикаго, Филадельфии, Бостоне[1327]), но на родине художника была запрещена до 1917 г. Даже на посмертную выставку Верещагина 1904 г. царские власти ее не допустили[1328]...

Ценным и своеобразным памятником не столько живо­писи, сколько истории стал живой рисунок (с натуры) извест­ного в то время художника и врача Павла Яковлевича Пясецкого (1843-1919 гг.). Это — портретная зарисовка с Андрея Желябова и Софьи Перовской на суде по делу 1 марта 1881 г., где сам Пясецкий присутствовал среди избранной публики. Глядя на этот рисунок, невольно думаешь, что художник не стал скрывать своей симпатии к личностям цареубийц.

Наконец, документально свидетельствуют о «живодерне» 3 апреля 1881 г. бесстрастные карандашные рисунки флигель-адъютанта царской свиты А.А. Насветевича, опублико­ванные в № 4-5 журнала «Былое» за 1918 г. Среди них — два рисунка с Перовской: Софья Львовна запечатлена на колеснице с доской «Цареубийца» и на эшафоте, где видно, как она, уже с веревкой на шее, отталкивается от скамьи, которую палач еще не успел отодвинуть (С. 321). Есть и рисунок, сделанный флигель-адъютантом со всех пяти трупов «цареубийц», вися­щих в петлях (С. 323); здесь Перовскую — в середине, между двумя мужчинами, — можно определить по ее фигурке... /463/

Казнь первомартовцев (в особенности, конечно же — Софьи Перовской) взволновала и артистический мир России — мир театра и музыки. Гениальнейшая из актрис, когда-либо высту­павших на российской сцене, Мария Николаевна Ермолова под впечатлением казни Перовской выбрала для своего бенефис­ного спектакля в Малом театре неизвестную до тех пор в Рос­сии драму неведомого (итальянского) автора Луиджи Гуальтъери «Корсиканка» и вдохновенно исполнила в ней заглавную роль Гюльнары, убивающей деспота. Спектакль прошел 25 ноября 1881 г. с триумфальным успехом. То был самый смелый, самый рискованный из всех иносказательно-тенденциозных (сродни картине Репина «Иван Грозный и сын его Иван») спек­таклей на сцене Малого театра и в России вообще. Власти были так встревожены опасной тенденциозностью «Корсиканки», что после первого же представления сняли ее с репертуара навсегда[1329].

Сама же Мария Николаевна после этого спектакля ока­залась под наблюдением Департамента полиции. Коман­дир корпуса жандармов П.В. Оржевский в секретной записке к министру императорского двора И.И. Воронцову-Дашкову от 10 июля 1884 г. характеризовал ее как «личность, сочувствую­щую революционному движению»[1330].

Документы свидетельствуют, что Мария Гавриловна Савина в день казни «цареубийц» преклонилась перед их мужеством[1331], а юная Евгения Мравина[1332] в тот день плакала от сострадания к ним[1333]. Возмущался варварской казнью первомартовцев корифей Малого театра Александр Иванович /464/ Южин (Сумбатов)[1334]. Великий Леонид Витальевич Собинов, которому в 1881 г. не исполнилось еще и десяти лет, именно с того года и навсегда проникся симпатией к героям «Народной воли»: «Имена Желябова, Перовской, Кибальчича были для меня именами героев»[1335]...

Среди городского и. особенно, деревенского простонаро­дья, в то время еще очень сильно зараженного царистскими иллюзиями, откликов на казнь «цареубийц» с выражением сочувствия к ним было немного, но они были и служили опас­ным для царских верхов предзнаменованием. Так, по данным жандармских дознаний, «сожаление о казни цареубийц» выра­жали симбирский купец Кузьма Андреевич Фадеев, херсонский артельщик Николай Васильевич Попов, маляр рабочей артели в Самаре Степан Аверьянович Зимин[1336].

Рабочие Дмитрий Алексеевич Бычков из Николаева и Васи­лий Николаевич Иевлев из Нижнего Новгорода после казни цареубийц говорили: «Всех Перовских да Рысаковых не пере­вешаешь!», «Нас много, всех не перевешаешь!»[1337], а мещанин из Подмосковья Сорокин сочинил крамольный «акростих» на смерть Перовской[1338].

В деревнях — даже окраинных губерний, как, напри­мер, Ковенская, — тоже слышались красноречивые отклики, вроде того, что «вот Перовскую и Кибальчича повесили, а нас все-таки много, всех не перевешают»[1339], «хотя повесили пять человек, но еще тысяча есть таких»[1340] и т.д. Крестья­нин Калужской губернии Иван Комов обвинялся в том, что переписывал и передавал по рукам «биографии казненных /465/ государственных преступников»[1341], а крестьянин Федор Чернов из Владимирской губернии — в «провозглашении тоста за Желябова и Перовскую»[1342]

Даже в стан врагов и карателей «Народной воли» проникло сочувствие к жертвам изуверской казни первомартовцев. «Что бы там ни было, что бы они ни совершили, но таких людей нельзя вешать, — говорил о Желябове и Кибальчиче некий генерал «сослуживец и приятель самого Тотлебена». — А Кибальчича я бы засадил крепко-накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими техническими изобретениями»[1343]. Иные из военных и даже судебных чинов подвергались судебным преследованиям за добрые чувства к Перовской, Кибальчичу и другим первомартовцам. Член Кавказского военно-окружного суда полковник Казин был арестован по обвинению в том, что он на товарище­ском ужине предложил «сочувственный тост за государствен­ных преступников Кибальчича и Перовскую»[1344]. За «сочувствие казненным государственным преступникам» привлекался к жандармскому дознанию в Одессе подполковник Чурин[1345]...

Обратимся теперь к международным откликам на рас­праву с первомартовцами, которые охватили тогда не только Европу, но и Америку (как северную, так и южную) и Азию. Протестовали участники народных митингов в Париже (под председательством «Красной девы» Коммуны Луизы Мишель) и Лондоне[1346], в Женеве[1347] и далеком Монтевидео (столице экзотического для России государства — Уругвай)[1348], социалисты /466/ Константинополя[1349], центральный орган социал-демократической партии Германии «Социал-демократ»[1350], Организаци­онный комитет по созыву международного социалистического конгресса (в обращении «К революционерам всего мира) [1351]. Женщины Парижа вотировали текст призыва «К женщинам всего мира» протестовать против казни Софьи Перовской[1352]. Французская газета «Le Proletaire» отозвалась на смертный приговор первомартовцам такими словами: «Вы умрете!... Про­щайте, братья социалисты, стоящие в тысячу раз выше, чем христианские мученики». И далее: «А ты, русский народ, смо­три, как умеют умирать те, кто тебя любит, и не забывай этого никогда!»[1353].

Выдающийся английский политик, историк, публицист, умеренный либерал Джон Морли (1838-1923 гг.) пророчески заявил в апреле 1881 г. на страницах своего «Двухнедельного обозрения», что «Софья Перовская станет святой в революционном календаре»[1354]. Он мог бы сказать: «не только в револю­ционном». Кстати, в Италии еще более выдающийся политик и публицист, один из основателей Итальянской социалисти­ческой партии Филиппо Турати (1857-1932 гг.) откликнулся на казнь Перовской волнующим стихотворением «Апрель­ские цветы», в котором он назвал Софью Львовну «святой Софией»[1355].

А на другом краю света, в Бостоне, где (как, впрочем, и в Нью-Йорке и в Чикаго) после 1 марта 1881 г. продолжались /467/ митинги солидарности с российскими тираноборцами, прославленный борец за свободу американских негров Уэндел Филлипс (1811-1884 гг.) — «лучший (в оценке Ф. Энгельса) оратор Америки, а возможно и всего мира», — говорил: «Я смо­трю на Россию, лежащую за 4000 миль отсюда, и вижу, какой кошмар тяготеет над ее народом. Но я надеюсь, что найдется кто-нибудь, кто освободит от него народ»[1356]. В Японии боевая группа демократической партии «Дзиюто» наставляла своих адептов: «Мы должны брать пример с русских нигилистов»[1357], а в Китае демократически настроенная молодежь с тех пор и в XX веке «не забывала Софьи Перовской»[1358]...

Поскольку одной из осужденных, Гесе Гельфман, ввиду ее беременности казнь была отсрочена до рождения ребенка, международная кампания протеста против казни Перовской и ее соратников слилась с кампанией в защиту Гельфман. Громче всех стран, как обычно, протестовала Франция. Автори­тетный публицист и «жженый» политик (радикал, но не рево­люционер!) маркиз Анри Рошфор со страниц своей газеты «L’lntransigeant» («Независимый») призвал «всех матерей, любящих своих детей, и всех детей, любящих своих матерей», организо­вать повсюду «громадные митинги протеста против удушения как матери, которая уже осуждена, так и младенца, который не осужден»[1359], и митинги были организованы. В Париже больше 4 тыс. человек собрались в цирке Фернандо, где с речью в защиту Гельфман выступил генерал Парижской Коммуны 1871 г. Эмиль Эд и была зачитана страстная телеграмма польских социалистов за подписью Людвика Варыньского: «Сын, наследник, превзошел своего отца. Пять виселиц бледнеют перед муками беременной женщины, Геси Гельфман... Пусть будет проклят царь-отец, пусть будет проклят и его сын!»[1360]. В Марселе перед /468/ российским консульством состоялась демонстрация с участием от 1,5 тыс. до 2 тыс. (по разным данным) человек, которых вела за собой с красным знаменем в руках героиня Коммуны Полина Менк[1361]. Многолюдным был митинг солидарности с мучениками «Народной воли» и в Сент-Этьене[1362].

Вновь после дела Гартмана, и не в последний раз, поднял голос в защиту народовольцев Виктор Гюго[1363]. Как явствует из воспоминаний П.А. Кропоткина, он откликнулся стихотворе­нием о Гесе Гельфман «Да, ужас дошел до такой степени...»[1364].

Кампания за помилование Гельфман охватила и другие страны. В Лондоне и Брюсселе состоялись митинги[1365], а в итальянском городке Сампиердарен (близ Генуи) 825 женщин под­писали адрес на имя российской императрицы с ходатайством помиловать осужденную[1366].

Царизм не мог не посчитаться с такой кампанией. Более трех месяцев Гельфман ждала родов со смертным пригово­ром, но 2 июля Александр III все-таки заменил ей казнь через повешение казнью через пожизненное каторжное заточе­ние. 12 октября в тюрьме, в антисанитарных условиях, Геся родила дочь, а через три месяца ребенка отняли у матери и сдали под № 824 в петербургский воспитательный дом, при­чем царь позаботился распорядиться, «чтобы дочь Гельфман носила иную фамилию». У самой Геси врач засвидетельство­вал «потрясающие ознобы» и «общее воспаление брюшины». 1 февраля 1882 г. она умерла в страшных мучениях[1367]. Вскоре, не прожив и года, умерла ее дочь, а еще через год, в одиночном /469/ склепе Алексеевского равелина был умерщвлен осужденный на смертную казнь и «помилованный» царем муж Геси — член «Народной воли» Николай Колодкевич (так любимый соратниками «Кот-Мурлыка»)...

В заключение обзора международных откликов на казнь первомартовцев и главным образом, конечно, Перовской — несколько примеров из творчества зарубежных писателей (поэтов, прозаиков, драматургов). Классик французской лите­ратуры Эмиль Золя в одном из лучших своих романов «Жерминаль» (1885 г.) изобразил казнь пяти первомартовцев как вар­варское злодеяние. Сцена казни здесь буквально вопиет против царских палачей. «Они, — говорит о вешателях герой романа, очевидец казни, народоволец Суварин, — провозились целых двадцать минут, чтобы повесить четырех до Аннушки; веревка обрывалась, и они никак не могли покончить с четвертым[1368]... Она стояла тут же, дожидаясь своей очереди». Этот рассказ Суварина завершается многозначащим выводом: все попытки царизма задушить освободительное движение зверскими репрессиями тщетны, казни «народных заступников» дают эффект, противоположный тому, на который рассчитывают каратели. «Да, хорошо, что она умерла, — вспоминает Суварин об Аннушке. — На ее крови родятся герои, а во мне больше нет никакой трусости... Рука ни от чего не дрогнет, когда придет день и нужно будет отнять жизнь у других или отдать свою!»[1369].

В Англии великий Бернард Шоу называл своей «любимой героиней» Софью Перовскую[1370], а молодой поэт Генри Эллис воспел Софью Львовну в стихотворении 1884 г.[1371] Гениальный /470/ норвежец, один из самых выдающихся драматургов Генрик Ибсен приветствовал цареубийство 1 марта, посчитав, что «на земле одним тираном стало меньше[1372], а юный Стефан Жеромский (будущий классик польской литературы, автор знаменитого романа «Пепел» и трилогии «Борьба с сатаной») преклонился перед Андреем Желябовым и Софьей Перовской[1373]. В Румынии замечательный поэт-демократ Кон­стантин Милле посвятил памяти Софьи Перовской свое зна­менитое «Poezia roşie» («Красное стихотворение») 1882 г.[1374], а много лет спустя в далекой Японии популярнейший поэт начала XX в. Такубоку Исикава почтил память Софьи Львовны своим, нетривиальным стихотворением:

Русское имя

Соня

я дал дочурке своей,

И радостно мне бывает

Порой окликнуть ее[1375]...

Теперь подведем итоги тому, взволновавшему мир, собы­тию, которое произошло в Петербурге 3 апреля 1881 г. Ведь в тот день, как обобщающе выразился член ИК «Народной воли» Михаил Фроленко, «была повешена, можно сказать, вся Россия»[1376], т.е. представители всех российских сословий, как будто некий рок подбирал их специально: дворянка Перовская, выходец из духовенства Кибальчич, мещанин Рысаков, рабочий Михайлов и крестьянин Желябов. Проникновенно сказал об их жизни советский публицист Андрей Меркулов: «Повесили способность народа самому управлять собой. Повесили науку. /471/ Повесили идеал высокой и нежной женской души. Повесили любовь и дружбу. И с ними же вместе — предательство»[1377].

Разумеется, казнь, о которой идет речь, отпечатал навеки веков в российской истории еще и тем, что здесь впервые была казнена ЖЕНЩИНА (и какая! — наша «идейная Жанна д’Арк»). Кстати, в жандармских кругах 1870-1880-х годов расхожими были толки об имени «Софья», как «апокалипсическом» для них, и не случайно: первой приговоренной к смерти была Софья Лешерн фон Герцфельд, первой казненной — Софья Перовская, а кроме них ненавистны были царским карателям и героиня процесса «50-ти» Софья Бардина, и народоволки Софья Богомолец, Софья Гинсбург, Софья Шехтер, Софья Гуревич, Софья Иванова (трижды судимая царским судом), Софья Новаковская (четырежды осужденная!), народница Софья Суб­ботина — мать трех дочерей — революционерок (все четверо были осуждены на разных процессах).

Наконец, казнь 3 апреля 1881 г. исторически значима как последняя в России публичная смертная казнь. Дело в том, что она, вопреки ожиданиям властей, которые сделали все, чтобы представить ее перед публикой в свою пользу, произвела впечатление, убийственно невыгодное для правительства. Не зря Лев Толстой вспоминал: «Когда казнь совершилась, я только получил еще большее отвращение к властям и к Алексан­дру III»[1378]. Либеральный юрист, один из главных творцов судеб­ной реформы 1864 г. С.И. Зарудный в самый день казни перво­мартовцев направил царю письмо с предложением «теперь же и как можно скорее издать высочайший манифест об оконча­тельной отмене смертной казни в России»[1379]. Царизм на это не пошел, но былую надежду на какой-либо выигрыш из публич­ного ритуала смертных казней отныне и навсегда потерял. 26 мая 1881 г. особым царским указом публичное исполнение /472/ смертной казни было отменено. Теперь казнить «государственных преступников» предписывалось не на площадях, а тайно, «в пределах тюремной ограды, а при невозможности сего — в ином, указанном полицейским начальством, месте»[1380].

Остается сказать еще об одном последствии изуверской расправы с первомартовцами. Она как бы акцентировала собой одно из главных качеств нового царя — палаческую жесто­кость, что (вместе с его кретинизмом и мракобесием) уже свидетельствовало об одиозности, гнилости и обреченности цар­ского режима.

Казалось, невозможно даже представить себе, чтобы палач, кретин и мракобес обратился в положительного героя, но невозможное стало возможным: сегодня у наших ученых, лите­раторов, кинематографистов (не всех, но титулованно известных[1381]) Александр III в моде как «земной пастырь миллионов» и «самый народный монарх»[1382], излучавший «совершенно выдающееся благородство» и «неисчерпаемую доброту»[1383], эдакий «Герой-Отец», которого Никита Михалков всенародно, через Центральное телевидение, объявил своим «любимым национальным героем» и сам любовно изобразил его в соб­ственном фильме «Сибирский цирюльник».

А ведь что представлял собою Александр III в действитель­ности — как монарх и человек? Громадный и неуклюжий, с дои­сторическими манерами («бегемот в эполетах», по выражению /473/ лично знакомого с ним А.Ф. Кони[1384]), колосс в физическом отношении, этот царь был пигмеем в отношении умственном. Наследником престола он стал неожиданно, уже в зрелом возрасте (20 лет), после смерти старшего брата Николая. Поэтому к царским занятиям его своевременно не готовили, а сам он учиться не любил и до вступления на трон не осилил даже ни орфографию, ни пунктуацию, писал с диковинными ошибками («идеот», «а вось», «будь-те», «при дерзския»), а знаков препи­нания вообще не признавал, кроме восклицательных, которые он вбивал, как гвозди, по два-три-четыре кряду. Воспитатель Александра III профессор Московского университета А.И. Чивилев «ужаснулся», когда его 20-летний воспитанник был объявлен наследником престола. «Я не могу примириться с мыслью, что он будет управлять Россией», — признался тогда Чивилев в раз­говоре с профессором К.Н. Бестужевым-Рюминым[1385].

Кстати, «пришел в ужас», узнав о том же, далеко не такой, как Чивилев, интеллектуал — начальник императорской Глав­ной квартиры генерал-адъютант О.Б. Рихтер[1386].

Оно и понятно. Став императором, Александр III про­должал шокировать, а то и «ужасать» своим тупоумием даже преданных ему сподвижников и почитателей: «слабоумный монарх»[1387], «умственное его развитие стояло очень низко»[1388], «вахлак» — «ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования»[1389]. Военный министр П.С. Ванновский, желая сказать комплимент царю, выразился было так: «Это Петр со своей дубинкой», но тут же поправил себя: «Нет, это одна дубина без Великого Петра, чтобы быть точным»[1390]. /474/

Здесь невольно возникает вопрос: как такой, интеллектуально убогий «вахлак» мог управлять государством? Ответ прост: у «вахлака» был высокообразованный, мудрый (хотя и столь же реакционный, как и сам «вахлак») наставник — обер-прокурор Святейшего Синода, глава русской церкви, — «русский папа», как называли его в Европе, — Константин Петрович Победоносцев. Он подсказывал Александру Ш все основные решения, наставляя его на тот путь, куда и по субъ­ективным качествам, и по объективным условиям самосохранения склонялась воля царя — к безраздельной реакции. «Русский папа» правил царем, руководил им, как поводырь руководит слепым. В 1880-е годы его влияние было удуша­юще въедливым. То было время, когда, по словам Александра Блока,

Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла[1391].

Примером для себя из российских монархов Александр III считал (скорее всего, тоже по подсказке Победоносцева) не отца своего, Александра II, а деда — Николая I. Как и Нико­лай, Александр III полагался на палаческий способ правления и (символическая деталь!) ознаменовал свое восшествие на престол, точно по примеру деда, пятью виселицами. Точно так же, пятью виселицами он покарает «нигилистов» в 1887 г. за неудавшуюся попытку устроить покушение на его жизнь (в числе казненных был тогда Александр Ульянов — стар­ший брат В.И. Ленина). Поэт Леонид Трефолев (автор народ­ной песни «Когда я на почте служил ямщиком...») заклеймил виселичный террор Александра III в стихотворении «Сердце государево»:

Мы между народами

Тем себя прославили, /475/

Что громоотводами

Виселицы ставили[1392].



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-11-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: