Варвара Степановна Перовская давно не была так довольна жизнью, как в эти промозглые ноябрьские дни 1856 года. Муж /495/ казался ей добрее, дети — послушнее, гувернантка — симпатичнее, чем обычно. Даже лакеи, которые суетливо, но бестолково меблировали еще необжитый дом, не столько сердили барыню, сколько забавляли. Варвара Степановна бранила их вежливо, почти ласково. «Днем раньше — днем позже все сделают, — говорила она себе, глядя на работу дворовых. — Велика ли беда, что они не так искусны, как хочется? Грешно досадовать на мелочи, когда успеваешь в главном...» Варвара Степановна обрывала на полуслове начатый выговор дворецкому и улыбалась, теплея при мысли о том непривычно радостном, что стало главным в жизни ее семьи.
Муж Варвары Степановны младший директор 1-го отделения Экспедиции государственных кредитных билетов коллежский советник Лев Николаевич Перовский счастливо продвинулся по службе: его назначили вице-губернатором в Псков. На днях семья Перовских поселилась в красивейшем уголке Пскова. Глава семьи приступил к исполнению служебных обязанностей, а Варвара Степановна занялась благоустройством квартиры.
Дом, снятый Перовскими, — с мезонином, садом и прудом, — принадлежит самому богатому из местных купцов Фаддею Курбатову и считается лучшим в городе после соседнего, губернаторского дома. Все разместились в нем как нельзя удобнее. Варвара Степановна облюбовала себе комнату в мезонине с окнами на двор и в сад. Две комнаты на противоположной стороне мезонина с окнами на улицу отведены детям: та, что побольше, — дочерям Маше и Соне с гувернанткой Анной Карловной, а другая, поменьше, — сыновьям Николаю и Василию. На левом крыле второго этажа две смежные комнаты выделены под кабинет и библиотеку Льва Николаевича. Через коридор напротив кабинета — господская опочивальня, а напротив библиотеки — комната камердинера Льва Николаевича, шустрого и толкового Прохора, которого барин привык всегда иметь под руками. Центральную часть этажа занимают громадная, очень светлая гостиная и вдвое меньшая, но тоже довольно просторная и еще более светлая портретная зала, где /496/ только что вывешена главная реликвия семьи — живописная родословная Перовских из 20 портретов в оригиналах и копиях с работ именитых мастеров кисти. Все правое крыло второго этаже меблируется под столовую.
Внизу две большие комнаты оставили себе владельцы дома — Фаддей Никифорович Курбатов и его жена Мавра Лукинична, которые, однако, живут в другом доме, поменьше и похуже. Комнаты хозяев разделены широким коридором. Один конец его выходит на высокое резное крыльцо, а другой упирается в две витые парадные лестницы, ведущие наверх, в гостиную. Напротив каждой из хозяйских комнат — по две маленькие комнаты для дворовой аристократии: на левом крыле, по соседству с комнатой хозяйки устроились старенькая няня Льва Николаевича Василиса Ниловна и молоденькая горничная Варвары Степановны Лиза; на правом крыле, по соседству с комнатой хозяина — дворецкий Максим и повар Галактион. Остальная дворня (прачка, две кухарки, портной, садовник и кучер) расселена в помещениях подвального этажа. Здесь же оборудована и кухня, которая соединяется лестницей через коридор первого этажа со столовой...
Варвара Степановна вышла на крыльцо. Щурясь от колючего ветра, обвела взглядом двор, сад с липовой аллеей, пруд, величавый каштан над прудом. Все это по-своему красиво, но после петербургских дворцов, парков и набережных кажется деревенски убогим. Варвара Степановна вдруг почувствовала, как сердце ее на какое-то мгновенье тоскливо сжалось. Она спустилась во двор, придирчиво, со стороны присмотрелась к дому, и дом будто подмигнул ей лупоглазыми окнами: а что, мол, Варвара, видишь, какой я деревянный, а все-то вокруг — деревня деревней, только большая; небось жалеть будешь о Санкт-Петербурге золотокаменном?
— Нет! — громко сказала Варвара Степановна, виновато огляделась (не слышал ли кто?) и про себя, с лукавинкой добавила: «Не пожалею».
Да, с Петербургом Перовские расстались без сожаления. Лев Николаевич имел завидные родственные связи, но не хотел /497/ быть в тягость своим сородичам и по гордости характера делал вид, что не нуждается в чьей бы то ни было материальной помощи. Между тем, семья Перовских довольствовалась его скромным жалованьем. Выдюжить на таком жалованье в столице, имея четырех малолетних детей, мудрено было и неродовитым дворянам, которым вполне приличествует средний достаток. Перовских же мучила необходимость жить не как-нибудь, а на широкую ногу и напоказ, дабы не уронить себя в глазах сановитой родни. Поэтому Лев Николаевич — коренной петербуржец, влюбленный в столицу, едва ли представлявший себе не только Перовских без Петербурга, но и Петербург без Перовских, — согласился ехать в Псков. Провинция сулила ему и высокую должность, и материальный выигрыш, и освобождение от печальной заботы щеголять в условиях нужды мнимым благополучием.
Больше того: могущественный дядя Льва Николаевича граф Лев Алексеевич Перовский (министр уделов и управляющий Кабинетом Его Величества) заверил племянника, что через исправное вице-губернаторство в Пскове перед ним открыт путь к губернаторству в столице. Лев Алексеевич не часто обещал родственникам свое покровительство, но все обещанное выполнял. Его слову можно было довериться...
Роясь в воспоминаниях, Варвара Степановна незаметно для себя пришла в сад. Тем временем у ворот послышался конский топот. Во двор въехал почтовый возок. Варвара Степановна радостно всплеснула руками и заспешила к дому. Она видела, как дворецкий Максим принял почту, унес ее в дом. Уже поднимаясь на крыльцо, вдруг услышала резкий и хриплый зов:
— Варвара!
Варвара Степановна вздрогнула. Она вздрагивала каждый раз, когда слышала этот голос.
В доме Перовских жил серый попугай по прозвищу «Петр Иванович» (его прозвали так за то, что он, по общему мнению, не только большим крючковатым носом, но и безграничной храбростью напоминал легендарного князя Багратиона). Голос у него был скрипучий и властный, как у Льва Николаевича. /498/ Во всяком случае, имя Варвары Степановны «Петр Иванович» выговаривал совершенно так же, как и Лев Николаевич. Это конфузило и пугало Варвару Степановну. «Ну и проказник», — в который уж раз мысленно пожурила она «Петра Ивановича».
На лестнице ее встретил взволнованный Прохор.
— Барин в гостиной... Просят.
Варвара Степановна торопливо поднялась в гостиную. Лев Николаевич стоял у дверей с газетой в руках и молчал. Зато «Петр Иванович» не замедлил крикнуть из клетки голосом Льва Николаевича.
— Добр-рое утро, Варвара!
Варвара Степановна хотела поправить птицу (уж вечер, мол), но, увидев расстроенное лицо мужа, промолчала. «Боже, — подумалось ей, — неужели дурные вести?». Лев Николаевич бросил на клетку коврик и протянул жене «Санкт-Петербургские ведомости».
— Граф Лев Алексеевич преставился.
Варвара Степановна испуганно перекрестилась, дрожащими руками взяла газету. На четвертой странице зловеще чернело сообщение:
«В ночь на 10-е число сего ноября скончался в Санкт-Петербурге генерал-адъютант, генерал от инфантерии, министр уделов и управляющий Кабинетом Его Императорского Величества граф Лев Алексеевич Перовский».
Дальше следовал длинный некролог, в котором Варвара Степановна уже не могла различить ни одного слова. Когда она подняла затуманенные глаза на мужа, тот бросил Прохору:
— Детей сюда!
Дети появились через несколько минут. Сначала гувернантка Анна Карловна, нанятая еще в Петербурге, — чопорная дева неопределенного возраста и любопытного происхождения (от немца, воспитанного в России, и русской, воспитанной в Германии), — привела девочек: старшую (девяти лет), грациозную и флегматичную Машу и младшую, трехлетнюю Соню — шаловливую и забавную, с большими смышлеными глазками на круглом личике. Вслед за ними пришли мальчики — /499/ одиннадцатилетний Коля и семилетний Вася, непоседы и забияки, главные вороги попугая «Петра Ивановича». Их сопровождал учитель Васильев (словесник из местной гимназии) — длинный и тонкий, как жердь, с моложавым интеллигентным лицом, которое обидно портил горбатый нос, оседланный золотым пенсне. Васильева рекомендовал Перовскому сам губернатор как «весьма благонадежного, хотя и на удивление развитого».
Лев Николаевич ответил на приветствия детей, гувернантки, учителя и потом грустно сказал:
— Дети, в прошлую пятницу умер дедушка Лев Алексеевич.
Лица детей стали сосредоточенными.
— Папа, — после минутной паузы встревожено затараторил Вася, — умер дедушка, у которого серебряный наконечник вместо пальца?
Лев Николаевич нервно поморщился.
— Болван! Серебряный наконечник носит дед Василий Алексеевич — твой тезка.
Коля ткнул брата в бок.
— Понял?
Маленькая Соня с любопытством послушала старших и спросила:
— А сколько у нас всего дедушек?
Лев Николаевич открыл было рот, чтобы ответить малышке, но... передумал.
— Варенька, — обратился он к жене, — и вы, Анна Карловна, ведите детей в портретную. Вас, Михаил Андреевич (Васильев почтительно согнулся пополам) тоже прошу быть с нами. Я сам объясню нашу родословную...
В портретной зале дети раскрыли рты и притихли. Со всех четырех стен на них в упор смотрели грозные дяди, блиставшие золотом звезд и крестов, а на самом почетном месте из самой дорогой рамы улыбалась сказочно нарядная тетя. Пока Лев Николаевич думал, как начать рассказ, Соня храбро приблизилась к нарядной тете в дорогой раме, запрокинула головку и выпалила: /500/
— Кто?
Лев Николаевич взял ее на руки.
— Это наша всемилостивейшая императрица, Елизавета Петровна. Умница была и бесподобная красавица. Знаете ли, — повернулся Лев Николаевич к Васильеву, — ведь ни один портрет Елизаветы Петровны не передает ее истинной красоты — даже этот, лучший из всех, шедевр Карла Ван Лоо[1436] (у меня, разумеется, — копия)... Государыня уж изволила огорчиться по такому случаю, но преподобный Сильвестр Кулябко[1437] утешил ее тремя словами: «красота ваша неописуема».
Васильев приготовился что-то сказать, но Соня опередила его.
— Мама красивее, — проворковала она.
— О, наша мама хорошая, очень добрая, — откликнулся Лев Николаевич, — в этом больше проку, чем быть красавицей.
Соня хитро прищурилась, стараясь понять, соглашается ли с нею отец или нет.
— Красавица? Это значит какая? — спросила она.
— Ну, как бы тебе сказать... — несколько растерялся Лев Николаевич, — Такая, на которую очень приятно смотреть.
Соня кивнула головкой и подумала.
— На маму смотреть приятнее, — объявила она, потянувшись от государыни к маме.
Лев Николаевич снисходительно окинул взглядом свою пеструю свиту. Варвара Степановна, покраснев от удовольствия и смущения, ласкала глазами дочь, а гувернантка, учитель и дети, кто с тревогой — кто с любопытством, ждали, что скажет отец.
— Ты права, малышка, — согласился Лев Николаевич, передавая Соню с рук на руки Варваре Степановне, — Конечно, на маму смотреть приятнее... Но есть и другие люди, на которых /501/ тоже приятно смотреть. Вот, например, — продолжал он, обращаясь предпочтительно к Васильеву, — по правую руку Елизаветы Петровны красуется генерал-фельдмаршал граф Алексей Григорьевич Разумовский. Чем не Аполлон? А ведь прежде чем стать соправителем Российской империи, он был свинопасом
— Да, — с чувством поддакнул Васильев, — красота и вознесла его на земной Олимп!
— Только ли красота? — возразил Лев Николаевич. — Красавцев, которых Елизавета Петровна за двадцать лет царствования приглашала на свое ложе, не счесть, а власть в империи все двадцать лет делил с ней один Разумовский.
— Не спорю... — Васильев низко склонил голову. — Кстати, Лев Николаевич, позвольте мне полюбопытствовать... Впрочем, покорнейше прошу извинить меня: я не знаю, расположены ли вы в такой день...
— О том, что касается Перовских и Разумовских, — прервал учителя Лев Николаевич, — в такой день я расположен говорить больше обычного.
Васильев еще ниже наклонил голову.
— Мне захотелось спросить у вас: брак Елизаветы Петровны с Алексеем Разумовским — быль или небылица?
— Быль. При дворе ни для кого не было тайной, что Елизавета Петровна и Алексей Григорьевич — муж и жена. Государыня публично одаривала Разумовского супружеским вниманием: сама, к примеру, застегивала на нем шубу, когда они в мороз выходили из дворца... Историки знают и время, и место их венчания, и даже имя священника, который совершил венчальный обряд.
— Вот как! — удивился Васильев. — Значит, Алексей Григорьевич по сути дела был царь российский?
— Да, только некоронованный.
— Лев Николаевич, неужто и дети императрицы от Разумовского, — княжна Тараканова, например, — тоже не выдуманы?
— Едва ли. Все, что рассказывают о детях Елизаветы Петровны — это легенда, если не сплетня. Мы потолкуем на сей счет как-нибудь в досужее время. А пока не будем /502/ отвлекаться подробностями, тем паче, что некоторым молодым людям наша беседа уже наскучила.
Лев Николаевич поманил пальцем Колю, строившего гримасы за спиной Анны Карловны, и внушительно сказал ему:
— Тебя, братец («братцами» отец называл сыновей, когда хотел выразить им свое недовольство), — тебя, братец, не в первый раз знакомят с твоими предками и однако же ты умудряешься путать их. Запомни: сегодня будешь отвечать мне по родословной, как батюшке по закону Божьему, и посмей только соврать хоть самую малость!
Теперь Вася ткнул «братца» в бок и шепотом передразнил его: «Понял?»
— Хорошо, папа, — Коля изобразил на лице послушание. Лев Николаевич внимательно посмотрел на Васю, как бы говоря: «и ты у меня на примете», скользнул взглядом по лицу Сони, которая жадно ловила каждое слово взрослых, а потом указал на портрет курносого, лобастого, глазастого и губастого, но симпатичного вельможи.
— Вот патриарх нашего рода, мой прадед Кирилл Григорьевич Разумовский, брат Алексея Григорьевича. Полюбуйтесь, каков букет его чинов: гетман Малороссии, генерал-фельдмаршал, граф, камергер императорского двора, президент Академии наук.
Выждав паузу, Лев Николаевич, шагнул к следующему портрету.
— Жена Кирилла Григорьевича. Екатерина Ивановна Нарышкина, внучатая племянница государыни Елизаветы Петровны. Государыня ее и сосватала.
— Представляю, какова была свадьба! — мечтательно сказал Васильев.
— Чуть ли не царская, — не без гордости заметил Лев Николаевич. — Сама императрица, все высшие особы двора и даже иностранные послы проводили молодых к алтарю. Семья получилась на диво: Екатерина Ивановна подарила Кириллу Григорьевичу шесть сыновей и пять дочерей. Вот портрет их старшего сына — Алексея Кирилловича Разумовского. Это мой дед. /503/
— Низко кланяюсь памяти вашего деда, — подхватил Васильев. — Много ли детей имел Алексей Кириллович, я не знаю...
— Четырнадцать, — вставил Лев Николаевич.
— О боже!... Но одно его детище любо-дорого и мне, как всякому русскому: Царскосельский лицей!
Лев Николаевич был тронут.
— Понимаю вас. Ведь я учился в лицее, — сказал он и поискал глазами Колю. — Слышишь, братец, с каким чувством Михаил Андреевич помянул твоего прадеда? А ты знаешь ли титул и чины Алексея Кирилловича?
— Граф, действительный статский советник, сенатор, министр просвещения! — перечислил Коля так бойко, что даже чопорная Анна Карловна воскликнула:
— Ого!
Лев Николаевич, привыкший к тому, что Коля забывает титулы предков так же легко, как и запоминает, только кивнул сыну в знак одобрения. Затем он отступил к портрету дамы с красивым, но постным лицом и некоторое время помолчал, встретив умоляющий взгляд Варвары Степановны. Всякий раз, когда ему приходилось в присутствии детей говорить о семье графа Алексея Кирилловича, он чувствовал на себе этот взгляд и с раздражением читал в нем одну и ту же просьбу: «Пожалуйста, без подробностей». «Ох, уж эта мне ее провинциальная щепетильность!» — подумал Лев Николаевич, отворачиваясь от Варвары Степановны и с нарочитой небрежностью, через плечо, указывая на портрет красавицы с постным лицом.
— Первая жена Алексея Кирилловича, — сказал он, мысленно похвалив себя за то, что в пику Варваре Степановне сделал ударение на слове «первая», — Варвара Петровна, внучка фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, преславного сподвижника Петра Великого. Считалась самой богатой невестой в России. Знаете ли вы, Анна Карловна, — неожиданно обратился Лев Николаевич к гувернантке, — какое приданое получил Алексей Кириллович за Варварой Петровной? На полтораста тысяч рублей! /504/
— Ого! — опять сказала Анна Карловна, которая больше любила и лучше умела говорить по-немецки, но в присутствии Льва Николаевича изъяснялась на русском языке, хотя знала в нем безошибочно только числительные и междометия.
— Все сулило молодым вечный рай, — продолжал Лев Николаевич. — Знатность, богатство, царская милость, манна небесная и та была у них в доме. Четырех детей нажили. И что же: за десять лет натешились супружеством и разошлись. Почему, вы спросите?
—Да, почему? — Васильев слегка придвинулся к Перовскому и даже снял пенсне в предвкушении возможной сенсации.
— Только потому, — охотно начал объяснять Лев Николаевич, не глядя на Варвару Степановну, — что Алексей Кириллович заразился французским вольномыслием, сделался вольтерьянцем. Варвара Петровна как женщина, воспитанная в старых русских обычаях, царелюбивая и богомольная, стала противна ему. Он и прогнал ее.
— А-а! — протянул Васильев, вновь надевая пенсне и размышляя, можно ли поверить тому, что вельможа Разумовский только из любви к вольномыслию прогнал от себя внучку «преславного сподвижника Петра Великого». Лев Николаевич между тем рассказывал:
— Вторую жену мой дед взял из простонародья без венчания и прижил с нею пять сыновей и пять дочерей: «воспитанников», как он говорил, ибо церковь не могла признать их законными. Много горя пришлось бы хлебнуть этим «воспитанникам» из-за шалостей их родителя, если бы государь Александр Благословенный не позволил Алексею Кирилловичу приписать их всех ко дворянству. Фамилию они получили от подмосковного имения Разумовских Перова — того самого, где некогда императрица Елизавета Петровна венчалась с Алексеем Григорьевичем Разумовским. Так и появились на государевой службе Перовские.
— Перовские! Перовские! — весело захлопала в ладошки Соня.
Лев Николаевич отблагодарил дочь многозначительным взглядом. /505/
— Все Перовские, — подчеркнул он, вновь и вновь обращаясь к Васильеву, — обязаны своим положением больше всего самим себе и меньше всего тому, о чем говорят наши завистники и недруги, то есть, якобы, отблеску славы Разумовских «Воспитанники» Алексея Кирилловича сделали карьеру талантами и усердием, а «воспитанницы» составили себе выгодные партии умом и красотой. Слава прадедов здесь не при чем.
«Стоило ли тогда зубрить их титулы!» — подумалось Васильеву, меж тем как Лев Николаевич, неожиданно помрачневший и ссутулившийся, переходил от одной стены портретной залы к другой. В новой группе портретов центральное место занимал казавшийся менее удачным, сравнительно с другими, портрет сановника в цилиндре и с тростью. Лев Николаевич подошел к этому портрету и долго, при общем молчании, смотрел на него. Все, кроме маленькой Сони, поняли, в чем дело. В зале стало напряженно тихо, как в церкви. Наконец, когда Вася, не выдержав томительной паузы, громко шмыгнул носом, Лев Николаевич сказал, будто подумал вслух:
— Из всех Перовских лучшим был покойный граф Лев Алексеевич...
Едва Лев Николаевич выговорил слово «покойный», как Варвара Степановна, до сих пор не проронившая ни звука, всхлипнула и, стыдясь слез, прикрыла глаза платочком. Лев Николаевич недовольно замолчал, видя, что дети готовы расплакаться вслед за мамой, а гувернантка и учитель сочувственно переминаются с ноги на ногу. Но Варвара Степановна быстро овладела собой, улыбнулась детям и взглядом, еще не прояснившимся от слез, дала понять мужу, что готова слушать его.
— Заслуги Льва Алексеевича перед Россией известны каждому русскому человеку, — вновь заговорил Лев Николаевич. — Он одинаково искусно управлял и царским двором, и министерством внутренних дел, и Академией художеств. Мне же он дорог как дядя, родной брат моего отца, а детям моим — как дед... Считай, малышка, — наклонился он к дочери, — вот первый, самый знатный твой дедушка. /506/
«Не по родству считает — по знатности», — заметил себе Васильев и, уловив печальный взгляд Варвары Степановны, стал прикидывать, как считала бы предков сентиментальная жена вице-губернатора, по знатности или по родству. Лев Николаевич тем временем подозвал к себе Васю. Тыча пальцем и портрет, соседний с портретом Льва Алексеевича, он говорил сыну:
— Ну-ка, братец, подумай и расскажи, кто здесь нарисован... А вы, Михаил Андреевич, и вы, Анна Карловна, — Лев Николаевич жестом пригласил учителя и гувернантку поближе к себе, — взгляните. Не доводилось ли вам где-нибудь видеть такой портрет?
— Как же, как же..., — тотчас начал вспоминать Васильев, вглядываясь в портрет чернокудрого генерала с волевым лицом и молодецкими усами, портрет, сделанный, несомненно, рукой большого мастера. — Да ведь это Брюллов!
— Простите, это мой дедушка Василий Алексеевич Перовский, у которого серебряный наконечник вместо пальца, — вежливо, но не без злорадства поправил учителя Вася. Лев Николаевич легонько ухватил сына за ухо.
— Ты говоришь правду, Василек. Но Михаил Андреевич тоже не ошибся. Портрет графа Василия Алексеевича написал наш величайший художник Карл Брюллов. Эта работа подлинная, одно из повторений, которые Брюллов сделал с оригинала 1837 года. Кстати, и портрет графа Льва Алексеевича был написан Брюлловым. Только мой экземпляр не настоящий. Заурядная копия.
— Лев Николаевич, — нерешительно заговорил Васильев, — я слышал, что жизнь Василия Алексеевича Перовского подобает описывать в романах, так она интересна. Вот хотя бы серебряный наконечник, о котором говорит Вася, конечно, таит в себе что-нибудь необычайное. Могу ли я попросить вас наскоро, в двух словах, поведать нам биографию Василия Алексеевича?
— Извольте, — ответил Лев Николаевич, — Граф Василий Алексеевич, действительно, человек необыкновенный и жизнь прожил необыкновенную. В двух словах о такой жизни не /507/ поведаешь. При случае я расскажу вам подробно, как Василий Алексеевич сделал себе карьеру. Теперь же могу только пере числить самые интересные эпизоды. А впрочем,... ну-ка, Василек, похвастайся перед Михаилом Андреевичем, как ты знаешь службу твоего любимого деда.
Вася сделал страдальческое лицо.
— Извини, папа, но я... Голова у меня болит.
— Бедный ты мой, — усмехнулся Лев Николаевич, — мысли очень путаются и. к тому же, еще в ушах звенит, не так ли?
— Так, папочка, — вздохнул Вася.
— Ну вот что, братец, — Лев Николаевич плохо сдерживал гнев, — придешь сегодня ко мне отвечать по родословной вместе со своим любезным братцем.
«Братцы» понимающе ущипнули друг друга, а Лев Николаевич, отвернувшись от них, начал рассказывать о своем дяде.
— Серебряный наконечник граф Василий Алексеевич носит в память о Бородинской битве. Под Бородиным семнадцати лет отроду он потерял палец. Французы пальцем его не удовольствовались. В Москве они взяли самого Василия Алексеевича в плен и приготовились было расстрелять его. В последний момент передумали: повели с собой во Францию. Не бросили по дороге, в Орлеан привели Василия Алексеевича. Только в 1814-м, при капитуляции Парижа, вырвался Василий Алексеевич из плена на родину...
Лев Николаевич говорил быстро, но не забывал проверять, все ли слушают его. Слушали все. Соня время от времени громким шепотом переспрашивала о чем-нибудь Варвару Степановну, а та, наклоняясь к дочери, тихо объясняла ей непонятное.
— Государственная карьера Василия Алексеевича началась 17 апреля 1818 года, — продолжал Лев Николаевич. — В тот день великий князь Николай Павлович (будущий государь Николай I) поручил ему известить своего брата, императора Александра Благословенного о рождении нынешнего государя Александра Николаевича. Далее с каждым годом Василий Алексеевич заслуживал новые царские милости — всех не /508/ перечтешь. Он был облечен таким доверием государя Николая I, что в бытность Василия Алексеевича военным губернатором в Оренбурге государь жаловал ему чистые бланки за собственной подписью. Дядя мог писать на них любые распоряжения...
Здесь Лев Николаевич вновь сделал паузу, благодарно улыбнулся слушателям за их внимание и закончил рассказ:
— Сегодня Василий Алексеевич — член Государственного совета, член Адмиралтейств-совета, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, кавалер всех российских орденов.
Несколько минут все молча разглядывали портрет Василия Алексеевича Перовского. Потом Васильев еще с большей почтительностью и большим смущением, чем прежде, вновь обратился к хозяину:
— Лев Николаевич, рассказывают, что Василий Алексеевич был близок с Пушкиным. Когда Пушкин приезжал в Оренбург собирать материалы о Пугачеве, он как будто жил там в доме Василия Алексеевича.
— Верно, — подтвердил Лев Николаевич. — И с Карамзиным Василий Алексеевич был в дружбе, и с Жуковским. Василий Андреевич Жуковский перед смертью последнее свое письмо, ощупью, по линейке, написал графу Василию Алексеевичу. Надеюсь, вы как литератор не посчитаете это за мелочь.
— Еще бы! Теперь мне будет вдвойне приятно ознакомиться с биографией Василия Алексеевича подробнейшим образом.
— Наш род составляют не только друзья писателей. Есть в нем и писатели. Вот перед вами портрет Алексея Алексеевича Перовского...
— Антоний Погорельский! — вырвалось у Васильева.
— Да, он сочинял под именем Погорельского. Читали его «Лафертовскую маковницу»? Сам Пушкин был от нее в восторге. А «Монастырку» тоже читали? Дивная вещь — эта «Монастырка». Правда, Анна Карловна?
— О да, — согласилась гувернантка.
— А «Черная курица или подземные жители»! — воскликнул вдруг Вася. /509/
— Вот, вот! — поддержал его Лев Николаевич. — Эту сказку или, как ее называют, «волшебную повесть» Алексея Алексеевича не просто знают, но и любят все мои дети. И Соня ее уже понимает... Но я все-таки продолжаю. Алексей Алексеевич имел завидных друзей. Пушкин, Жуковский Крылов, Вяземский не чаяли в нем души. Карл Брюллов был его приятелем. Этот портрет скопирован с работы Брюллова. Оригинал сделан в начале 1836 года, когда Брюллов только что вернулся из-за границы и жил в доме Алексея Алексеевича.
Лев Николаевич поманил к себе Соню и взял ее на руки.
— Ну, маленькая, ты считаешь своих дедушек?
Соня оглянулась на Варвару Степановну.
— Мы с мамой вместе считаем.
— А... ну-ну. Это хорошо, — похвалил Лев Николаевич, вновь осторожно передал дочь с рук на руки жене и продолжал рассказывать:
— Алексей Алексеевич рано умер, но подготовил себе достойную смену в литературе. Пройдемте на минуту сюда... Видите в углу портрет юноши в охотничьем костюме? Это любимый племянник Алексея Алексеевича, мой двоюродный брат граф Алексей Константинович Толстой.
— Колокольчики мои,
— Цветики степные? —
вопросительно продекламировал Васильев.
— Да, «Колокольчики» он сочинил. Прелестная вещица, не правда ли? А вот в майском номере «Отечественных записок» за сей год граф Толстой напечатал другой шедевр — «Средь шумного бала». Не приметили?
— Я в восторге от этого шедевра! — заверил Васильев.
— Приятно слышать, — отозвался Лев Николаевич. — Но моим детям больше всех пришлось по душе стихотворение графа Толстого «Коль любить, так без рассудку»... Ну-ка, Машенька, порадуй нас... /510/
Маша не заставила себя ждать. Она изящно поклонилась, устремила томный взгляд к портрету Алексея Толстого и с видимым удовольствием, без запинки, прочла наизусть два четверостишья:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж с плеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль стоять, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой!
Василий и Анна Карловна аплодировали Маше несмело, без уверенности в том, что их аплодисменты уместны. Они заметили, как виновато посмотрела Варвара Степановна на портрет покойного Льва Алексеевича Перовского. Но Лев Николаевич, казалось, был доволен успехом дочери.
— Теперь, Михаил Андреевич, — сказал он Васильеву, — попытаюсь вас озадачить. Как вы оцениваете сочинения Козьмы Пруткова?
Васильев, забыв о трауре дня, улыбнулся.
— С наилучшей стороны, Лев Николаевич.
— А знаете ли вы, что такое Козьма Прутков?
— Признаюсь, нельзя сказать, чтобы..., — замялся Васильев.
— Вот-вот! Козьма Прутков — это и есть граф Алексей Константинович Толстой плюс двое Жемчужниковых: Алексей Михайлович и Владимир Михайлович. Все трое — мои двоюродные братья. Сочинения Козьмы Пруткова — их коллективная выдумка.
Васильев действительно был озадачен.
— Однако же… — только и сказал он, снимая пенсне.
А Лев Николаевич невозмутимо продолжал рассказывать об Алексее Толстом и его связях с Перовскими: /511/
— Все Перовские — почитатели таланта графа Толстого, но и граф Толстой — большой почитатель Перовских. Мать его — Анна Алексеевна Перовская — из нашего рода, моя тетушка. Сам он воспитывался в доме Алексея Алексеевича Перовского и унаследовал все состояние дяди. Кстати, именно для него, тогда 10-летнего, Алексей Алексеевич написал сказку «Черная курица». Тогда же заботами Перовских Толстой был представлен цесаревичу, нынешнему государю Александру Николаевичу (он годом моложе Толстого), и подружился с ним. Царская дружба и по сей день красит жизнь графа. Он из людей, самых близких к государю.
Лев Николаевич смахнул пылинку с портрета Алексея Толстого, проверил, все ли его слушают, и продолжал рассказ, обращаясь (уже привычно) к Васильеву:
— Этот портрет тоже скопирован с работы Брюллова. Графу Толстому здесь нет и девятнадцати. Сейчас ему под сорок, но он так же красив и молод духом... Теперь вернемся к той стене. Я показал вам трех братьев моего отца: Льва Алексеевича, Василия Алексеевича и Алексея Алексеевича. Вот портрет четвертого брата, Бориса Алексеевича. Он сейчас флигель-адъютант. Государь любит его. Вся царская семья к нему благоволит. Далеко пойдет Борис Алексеевич...
— Папа! — вдруг звонко воскликнула Соня. — Мы считаем только дедушек! А бабушек будем считать?
Лев Николаевич метнул строгий взгляд в сторону Варвары Степановны (мол, следи хорошенько за дочерью, пусть не мешает старшим), но, переглянувшись с Васильевым, сказал шутливо:
— Резонный упрек!... Бабушек тоже надо считать. Вот супруга графа Льва Алексеевича Екатерина Васильевна, урожденная Горчакова, а это — супруга Бориса Алексеевича Перовского Софья Константиновна, урожденная Булгакова... Считаешь, Сонечка? Вот тебе уже две бабушки. Алексей Алексеевич Перовский умер холостым. Граф Василий Алексеевич тоже холост... Пройдемте опять сюда, к этой стене. Здесь Соня будет довольна: она увидит сразу трех своих бабушек... Обратите внимание на эту миниатюру. /512/
Лев Николаевич сиял со стелы возле портрета Алексея Толстого и протянул Васильеву блюдце с изображением юной девы в тюрбане. Васильев нашел, что дева очаровательна: нежный овал лица с задорными глазами, мило вздернутым носиком и едва уловимой кокетливой улыбкой мог прельстить самого строгого ценителя женской красоты.
— Анна Алексеевна Перовская, — объяснил Лев Николаевич. — Родная сестра моего отца. Первая красавица в нашем роду. Мать графа Алексея Константиновича Толстого.
Васильев хотел было передать миниатюру жене вице-губернатора, но Варвара Степановна предупредительно сказала ему:
— Не беспокойтесь... Мы все привыкли к этим портретам. Вы один видите их впервые. Пожалуйста, любопытствуйте, не стесняйтесь.
Лев Николаевич, не без боязни следивший за тем, как Васильев неловко вертит в руках дорогую миниатюру, стал рассказывать о других портретах-блюдцах, не снимая их со стены.
— Здесь перед вами Екатерина Алексеевна Перовская — супруга министра просвещения и президента Академии наук графа Сергея Семеновича Уварова. Рядом — портрет Елизаветы Алексеевны Перовской. Она замужем за тайным советником и сенатором Михаилом Николаевичем Жемчужниковым... Дети, вы меня слушаете? Анна Алексеевна, Екатерина Алексеевна и Елизавета Алексеевна — ваши бабушки.
Дети закивали головами (слушаем, слушаем...), а Соня подняла ладошку, растопырив на ней все пять пальцев (сосчитала: пять бабушек!). Тогда Лев Николаевич подошел к четвертой стене залы и перед портретом, который занимал центральное место на этой стене, объявил:
— Вот, наконец, и мой родитель, Николай Иванович Перовский.
— Иванович? — переспросил Васильев.
— Да, представьте себе: Иванович! — Лев Николаевич пожал плечами. — А почему сын Алексея Кирилловича Разумовского вздумал называть себя «Ивановичем», он не пожелал /513/ объяснить даже собственным детям. Должно быть, из ложной скромности: чтобы не бросалось в глаза его происхождение вровень с другими Перовскими.
— Ваш батюшка жив-здоров? — вкрадчиво осведомился Васильев.
— Жив только милостью божьей. Здоровья нет. Батюшке сейчас за семьдесят. Службу он оставил при Александре Благословенном в должности Таврического губернатора и с тех пор, вот уже больше тридцати лет, только и делает, что борется с болезнями... Портрет, как видите, писан давно: батюшке не было и сорока. Рисовал его Орест Кипренский. К сожалению, я смог заполучить только копию. Подлинник батюшка хранит у себя.
Лев Николаевич повернулся было к следующему портрету, но после минутного колебания вновь заговорил об отце:
— Родитель мой всегда был прямодушен и потому нажил себе много врагов. Один из них — Филипп Вигель, известный в России сплетник, — недавно умер, но, боюсь, будет пакостить батюшке и после смерти. Кажется, в Петербурге собираются печатать его мемуары. Вигель лет пятнадцать читал их всем, кто только терпел его слушать, и мне рассказывали, что отца моего он в этих мемуарах облаял по-собачьи. Примите это к сведению, Михаил Андреевич, если вам доведется когда-нибудь читать Вигеля.
— Непременно, Лев Николаевич!
— Ну, и слава богу... Оставим на этом в покое моего батюшку. Рядом с его портретом, как вы догадываетесь, портрет моей матушки Шарлоты Петровны, урожденной Володкевич. Вы, Михаил Андреевич, верно, знаете историю Марьи Антоновны Нарышкиной — подруги императора Александра Благословенного.
— Немного. Без подробностей...
— Подробности знать и не следует, — нахмурился Лев Николаевич. — Но если я скажу, что моя родительница до замужества была компаньонкой и наперсницей Марьи Антоновны, вы поймете, как дорого ценилась ее рука (Васильев утвердительно /514/ наклонил голову)... Батюшка завоевал ее в буквальном смысле слова проездом. В 1811 г. Марья Антоновна путешествовала из Петербурга в Одессу. Матушка сопровождала ее по обыкновению, а батюшка оказался в свите Марьи Антоновны по делу. Перед тем как путешествие началось, батюшка познакомился с матушкой, а после того как оно закончилось, женился на ней.
— О, это по-немецки! — воскликнула Анна Карловна с такой экспрессией, что даже Варвара Степановна, которая с той минуты, как она прочла известие о смерти Льва Алексеевича, чувствовала себя больной, слабо улыбнулась. А Лев Николаевич, только теперь заметивший, что жена его бледна, как полотно, взглянул на часы и скороговоркой дал пояснения по последним трем портретам.
— Этот юноша не кто иной как ваш покорный слуга в возрасте сорока лет, рядом — портреты моих братьев. Покойный Алексей Николаевич... Счастливо здравствующий Петр Николаевич (он служит сейчас в Министерстве иностранных дел начальником 1-го отделения Азиатск<