Мобилизация всех недовольных 10 глава

Впрочем, Александр III предпочитал смертной казни через повешение казнь через пожизненное заточение в каторж­ных тюрьмах Петропавловской и Шлиссельбургской крепо­стей и даже, более того, рекомендовал министру внутренних дел Д.А. Толстому «узнавать от арестованных все, что только возможно, не предавать их суду и просто без всякого шума[1393] отправлять в Шлиссельбургскую крепость. Это самое сильное и неприятное наказание»[1394].

Действительно, каторжный режим для «нигилистов» Алек­сандре III был «самым жестоким» за всю историю царской тюрьмы с 1762 г.[1395] Именно Александр III в 1884 г. открыл зло­вещую «Государеву тюрьму» в Шлиссельбурге, а вслед за тем (в 1886 г.) — политическую каторгу на Сахалине. Злодеяния его тюремщиков, вроде «Ирода»-Соколова или «Бочки»-Яковлева, возмущали и российскую, и мировую общественность. То, что каторжане вскорости теряли здоровье, сходили с ума, умирали, кончали с собой, не подлежало огласке. Все шестеро народоволь­цев, осужденных на смертную казнь по делу «17-ти» в 1883 г. (М.Ф. Грачевский, Ю.Н. Богданович, П.А. Теллалов, А.В. Буцевич, С.С. Златопольский и М.Ф. Клименко), были «помилованы» веч­ной каторгой и погибли в первые же пять лет. Но случилось так, что весь мир узнал о самосожжении Грачевского в 1887 г. и о двух трагедиях 1889 г. (Якутской — 22 марта и Карийской — 7 ноября).

В Якутске царские опричники застрелили и закололи шты­ками заявивших словесный протест ссыльных, включая жен- /476/ щину — Софью Гуревич, а затем после суда над остальными еще повесили, причем Лев Коган-Бернштейн, тяжело раненый, был внесен на эшафот (как и прежде в суд) прямо в кро­вати, поднят с нее и вдет в петлю, после чего кровать из-под него выдернули^[1396]. А на Карийских рудниках первое в России телесное наказание женщины-политкаторжанки^[1397] — по лич­ному велению Александра III: «Дать ей сто розог!»^[1398] — повлекло за собой ее и других каторжан массовое самоубийство^[1399].

Под впечатлением этих трагедий один из лучших в то время поэтов Англии Чарльз Суинберн написал оду под назва­нием «Россия», где говорилось: сам Данте «на отдаленнейших дорогах ада <...> не видел ужасов, которые могли бы сравниться с тем, что ныне происходит в России»^[1400]. В США вторил Суин­берну знаменитый Марк Твен. «Только в аду, — писал он Сер­гею Кравчинскому, — можно найти подобие правительству вашего царя»[1401]. «Каменносердый, кровожадный маньяк всея Руси», — так назвал Марк Твен Александра III^[1402]. А в самой Рос­сии Лев Толстой с болью писал об «ужасах, совершаемых над политическими»^[1403].

Все эти ужасы были заранее узаконены таким детищем Александра III и Победоносцева, как пресловутое «Положе­ние об охране» от 14 августа 1881 г., согласно которому Россия /477/ вплоть до 1917 г. балансировала на грани чрезвычайщины[1404]. Миллионы своих верноподданных Александр III норовил держать в положении бесправных «скотов». Ведь даже псевдо-«конституцию» Лорис-Меликова он счел не просто вред­ной, а «преступной»[1405]: «Конституция! — зло восклицал он в разговоре с петербургским градоначальником Н.М. Барано­вым 20 апреля 1881 г. — Чтоб русский царь присягал каким-то скотам!»^[1406]. Понятно, что заботиться об условиях жизни и, тем более, о просвещении «каких-то скотов» Александр III не хотел. Страшный голод в России 1891-1893 гг. его не встревожил. Он лишь рассердился на... голодающих. «Александра III раздра­жали упоминания о «голоде», как о слове, выдуманном теми, кому «жрать нечего», — свидетельствовал выдающийся россий­ский юрист О.О. Грузенберг. — Он высочайше повелел заменить слово «голод» словом «недород». Главное управление по делам печати разослало незамедлительно строгий циркуляр»[1407]. А можно ли забыть и простить Александру III его скандаль­ный указ 1887 г. «о кухаркиных детях», который закрыл доступ всему простонародью к среднему образованию! Немудрено, что к концу царствования самодержавного «вахлака» до 80% россиян оставались неграмотными»^[1408].

Итак, Александр III старался держать русский народ в скот­ском бесправии, нищете и темноте. Лев Толстой в полном согласии с фактами определил все его царствование как «глу­пое, ретроградное»: Александр III пытался «вернуть Россию к варварству времен начала столетия», вся его «постыдная деятельность виселиц, розг, гонений, одурения народа» вела /478/ к этому[1409]. Так же, в принципе, оценивали правление Алек­сандра III П.Н. Милюков, К.А. Тимирязев, В.И. Вернадский, В.Г. Короленко, А.А. Блок[1410] (несравнимо более авторитетные и осведомленные, чем бохановы и К⁰), а М.Е. Салтыков-Щедрин увековечил режим «кровожадного маньяка всея Руси» в образе «Торжествующей свиньи», которая «кобенится» перед Правдой и «чавкает» ее[1411].

Могла ли быть у такого режима иная судьба, нежели та, которая неотвратимо вела и, — при незадачливом сыне ретроградного отца, — привела его к полному краху. Нет, не могла. Тринадцать лет Александр III «сеял ветер»^[1412]. Его преемнику — Николаю II — выпало на долю пожать бурю. Как самая яркая и трагическая буревестница той бури незабвенна во веки веков для России Софья Львовна Перовская. /479/

Апофеоз

Да, захотелось мне озаглавить заключительный раздел моей книги не обиходно («Заключение» или «Эпилог»), а именно так, — может быть, кому-то покажется, вычурно: «Апофеоз ».Теперь, подытоживая все сказанное здесь о Софье Львовне Перовской, следует всесторонне оценить масштаб и своео­бразие ее личности (интеллект, нравственность, идейные убеждения, деятельность, судьбу), но всесторонне оценить — это и значит восславить Софью Львовну как ярчайшую пред­ставительницу особого типа «народных заступников» в Рос­сии, а именно народовольцев, в коих сочетались народолюбцы и тираноборцы. Их отличали две главные особенности.

Во-первых, эти люди свято верили в историческую правоту и неизбежное торжество дела борьбы за освобождение русского народа от самодержавных оков, — дела, которому они посвя­тили свою жизнь (нередко при этом отказываясь от всех благ знатного происхождения). Они понимали, сколь трудной будет эта борьба. Вспомним, что говорила Перовская П.А. Кропот­кину: «Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколе­ниям придется лечь на нем, но сделать его надо». Так же были настроены и соратники Софьи Львовны. Член ИК «Народной воли» Михаил Грачевский, осужденный на смертную казнь по делу «17-ти», предрекал царским карателям: «если они не вложат свои окровавленные сабли в ножны и не удовлетворят народные требования, то должны заранее помириться с мыс­лью, что в раздутом ими пожаре им придется сгореть»[1413]. Агент ИК Николай Желваков (исполнитель смертного приговора от /482/ имени «Народной воли» военному прокурору-садисту генералу В С. Стрельникову), обращаясь к своим палачам с эшафота, возгласил: «От ожидающего вас конца ничто не спасет вас!»[1414], а рядовой народоволец, рабочий Яков Тихонов в последнем слове на процессе «16-ти» перед смертным приговором заявил: «Идея, за которую я боролся и умираю, со мною не погибнет. Ее нельзя бросить, как нас, в мрачные тюрьмы, ее нельзя пове­сить»^[1415]. Это — первое.

Во-вторых, ради грядущего, — пусть даже через два поколе­ния, но неизбежного, — торжества их убеждений народовольцы с готовностью и потрясающим оптимизмом жертвовали соб­ственной жизнью, ибо каждый из них (за единичными исклю­чениями) мог повторить слова Перовской из ее предсмерт­ного письма к матери: «Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения...» Об этом свидетельствует и адресованное вла­стям требование Желябова приобщить его к делу о цареубий­стве, и предсмертное обращение из Алексеевского равелина на волю к друзьям Александра Баранникова: «Живите и торже­ствуйте! Мы торжествуем и умираем»[1416], и сказанное Алексан­дром Михайловым в письме к родным перед оглашением ему неизбежно смертного приговора: «Прекрасна смерть в сражении!»[1417]. О том же говорят предсмертные письма Николая Суханова и Александра Квятковского, а также их соратников, казненных до возникновения «Народной воли», — Дмитрия Лизогуба и Валериана Осинского[1418].

В постсоветской России хулители народников обви­няют их в том, что они-де рвались «на вершину власти» ради /483/ собственного блага и славы, а «более всего пугало революционеров благополучие народа, тогда они оставались ни с чем»[1419]. Такие обвинения столь же абсурдны, сколь кощунственны Живые голоса Андрея Желябова и Софьи Перовской, их сорат­ников-народо-вольцев и героев «хождения в народ» (таких, как Ипполит Мышкин, Софья Бардина, Петр Алексеев) удостоверяют, что каждый из них готов был душу свою положить за народ, о собственной же славе думал «так же мало, как о том, чтобы сделаться китайским богдыханом»^[1420]. Разве о собственном благе и власти думал Андрей Желябов, когда требовал приобщить его к делу о цареубийстве? Или Софья Перовская, признаваясь в письме к матери перед казнью: «Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет», — именно в виселице усматривала «благо», «славу» и «вершину власти»?

Нет, и Желябов, и Перовская, и все иже с ними верили не только в историческую правоту и неотвратимое торжество их идей, но и в справедливый по отношению к ним (а не такой, как á 1а Ф. Лурье и К°) суд истории. На последнем из главных судебных процессов «Народной воли» (по делу «21-го» в 1887 г.) Герман Лопатин апеллировал к суду истории точно так же, как это сделал на первом из них (16-ти) — в 1880 г. Степан Ширяев: «Вы представители заинтересованной стороны и не вам судить меня трезво и беспристрастно. Но я верю, что над всеми нами и над вами в том числе есть суд высший, который произнесет со временем свой правдивый и честный приговор. Этот суд — история»^[1421]...

Для нашего «Апофеоза» важно подчеркнуть, что в пар­тии «Народная воля» (первой в России политической партии!) /484/ Перовская играла совершенно особую, только ей принадле­жавшую и ни с кем не делимую, вдохновляющую роль «нравственного диктатора», а ведь эта партия непоправимо расша­тала вековые устои полуфеодального, самодержавного режима в России. Вспомним, какова была в правящих верхах (по при­знанию самих верхов) паника после революционных акций «Народной воли» 5 февраля 1880 и, особенно, 1 марта 1881 г. Народовольцы не смогли тогда довершить начатое до победы, которая, в случае реализации их программы, уже тогда поста­вила бы Россию вровень с передовыми державами Запада, — не смогли потому, что многомиллионные, угнетенные и недо­вольные массы народа еще не были готовы активно поддержать партию своих «заступников». Но заступники и без должной поддержки народных масс добились в 1879-1882 гг. многого.

Именно «Народная воля» стала решающим фактором сло­жившейся тогда в России второй (после 1861 г.) революционной ситуации^[1422]. Она не просто ввергла царизм в панику и поста­вила перед вопросом «быть или не быть?», но и вырвала у него ряд важных уступок в различных областях политики, экономики, культуры^[1423]. Наиболее значимы они в крестьянском вопросе: с декабря 1881 г. до середины 1882 г. было упразд­нено временнообязанное (т.е. полукрепостное) состояние крестьян, отменена подушная подать, снижены (примерно на /485/ 30% по стране) выкупные платежи, учрежден Крестьянский банк. В рабочем вопросе царизм вынужден был положить начало фабричному законодательству (1 июня 1882 г. вышел закон об ограничении детского труда и введении фабричной инспекции). Из политических уступок, вырванных «Народной волей», царизм одни взял обратно (например, «конституцию» М.Т. Лорис-Меликова), но другие оставил: было ликвидировано III отделение, освобожден из якутской ссылки Н.Г. Чернышев­ский. В области культуры примечательны отставка весной 1880 г.уникально реакционного министра просвещения, мра­кобеса Д.А. Толстого и начавшийся пересмотр толстовских школьных правил.

Главное же, царизм, хотя и выбрался из острого «кри­зиса верхов» 1879-1881 гг., отразил революционный натиск тех лет и подавил «Народную волю», так и не смог, несмотря на все репрессии и контрреформы Александра III, восстано­вить устойчивость своего режима, безнадежно расшатан­ного народовольцами. Пока Александр III сеял ветер реакции, неотвратимо надвигалась буря революции; новое поколение революционеров (большевиков, меньшевиков, эсеров) и вос­прянувших духом либералов (кадетов, октябристов, прогрес­систов) общими усилиями довело столь впечатляюще начатое дело «Народной воли» до победы: царизм пал...

Вернемся, однако, к личности Софьи Перовской и к ее роли не только в народовольческом, но и, вообще, в народническом движении, начиная с «чайковцев». Везде и всегда она была на первых ролях (а в смысле личного влияния и обаяния — именно первой), соединяя в себе, по выражению Сергея Кравчинского, «оба высочайших типа человеческого величия: муче­ника и героя». Вот как (лучше не скажешь) рассказывал об этом Сергей Михайлович в легендарном очерке «Софья Перовская»:

«В течение одиннадцати лет стоит она на бреши, присут­ствуя при огромных потерях и разочарованиях, и все-таки вновь и вновь бросается она в самую жестокую сечу. Она сумела сохранить в себе нетронутую искру божественного огня. Ее стоицизм и суровый культ долга были лишь мантией, делавшей /486/ ее похожей на античных героев, а не мрачным и унылым саваном, под которым благородные и несчастные души хоронят свои разбитые верования и надежды. Несмотря на весь свой стоицизм, несмотря на видимую холодность, в глубине души она остается вдохновенной жрицей, потому что под ее сверкающей стальной броней все же билось сердце женщины. А жен­щины, должно сознаться в этом, много-много богаче мужчин этим божественным даром. Вот почему им прежде всего обя­зано русское революционное движение своим почти религи­озным пылом; вот почему, пока в нем остаются женщины, оно будет непобедимым»[1424].

Да, эта героиня и мученица, облаченная в «сверкающую стальную броню», заставляет вспомнить строки советского поэта Николая Грибачева:

Природа придумала прорву чудес.

Но женщина — чудо из чуд.

И ничто женское, в лучших проявлениях, не было ей чуждо. Не довелось ей стать матерью, но материнское начало проявля­лось, как мы видели, в ее трогательно заботливом отношении ко всем слабым, больным, нуждающимся в помощи. Она испытала недолгое счастье быть женой такого же, как она, героя и муче­ника. А главное, через всю свою жизнь она пронесла «самую постоянную и высокую любовь» (по ее собственному выраже­нию[1425]) к матери, Варваре Степановне. Сколь сильна и высока была эта любовь Софьи Львовны, читатель сможет понять и даже ощутить, ознакомившись с приложением № 1. Здесь же уместно рассказать о судьбе Варвары Степановны — по материалам Департамента полиции, опубликованным мною в 1971 г.[1426]. /487/

После казни дочери Варвара Степановна жила в имении Приморское под Севастополем отдельно от мужа, оставшегося в Петербурге, где он и умер (отслужив четверть века в Совете министра внутренних дел) 13 февраля 1890 г. Жандармские власти, казнив дочь, не спускали глаз с матери «цареубийцы», а 2 января 1890 г. официально установили за ней негласный полицейский надзор. Далее, на протяжении 12 лет, крымские жандармы надзирали за Варварой Степановной и ежегодно по два раза в год присылали в Департамент полиции «Сведения», с грифом «Совершенно секретно» и тра­фаретными отметками: «В политическом отношении ни в чем предосудительном не замечена».

Наконец 1 января 1903 г агент, приставленный для наблюдения за Варварой Степановной, не стерпел и предпослал трафарету «Сведений» красноречивое предисловие: «Имеет более 80 лет, глухая, почти слепая, ни в чем предосудительном заме­чена не была». Департамент полиции призадумался больше чем на два месяца, но в конце концов нашел разумное решение: «Согласно циркулярному распоряжению Департамента от 12 марта 1903 г. за № 4652 негласный надзор за Варварой Степановной Перовской прекращен». Варвара Степановна нена­долго пережила освобождение от надзора. Она умерла 27 марта 1904 г.

Дом-музей Софьи Львовны в Приморском (ныне — селе­ние Любимовка) служит общим памятником ей и Варваре Степановне. Этот дом, как сообщила мне в письме от 1 февраля 1978 г одна из основательниц музея, редактор многотиражной газеты совхоза-завода имени С. Перовской Людмила Владими­ровна Тупикова, был построен в 1871 г. именно Варварой Степановной. Совхоз в Любимовке был создан в 1920 г. под назва­нием «Алькадар», а в 1927 г. получил имя Софьи Перовской^[1427]. В 1970 г. открылся музей истории совхоза, и его энтузиасты занялись сбором материала для создания в доме Перовских (на /488/ центральной совхозной усадьбе) мемориального музея Софьи Львовны. В начале 1978 г. газета «Правда» и журнал «Преподавание истории в школе» объявили, что «мемориальный дом-музей Софьи Перовской» создан[1428]. Однако после этого начались в музее и затянулись реставрационные работы, об окончании которых Л.В. Тупикова уведомила меня в письме от 12 июня 1984 г. с такой припиской: «Бьемся за средства на худо­жественный проект и оборудование экспозиции. Обещают!».

После распада СССР, когда постсоветские власти начали выбрасывать имена «народных заступников» из названий городов и улиц, Софья Глебовна Перовская забеспокоилась о судьбе Дома-музея своей тезки и (двоюродной) бабушки. Она поддерживала связь с музеем, сама бывала в нем, и сотрудники музея бывали у нее дома, в Запорожье. 19 января 1992 г. Софья Глебовна написала мне, что «ведает музеем Андрей Александро­вич Якубов», который «в новогоднем письме» успокаивал ее: пока ни о закрытии, ни даже о переименовании музея «никто (из властей. — Н.Т.) не говорит», а в письме Софьи Глебовны ко мне от 28 декабря того года (последнем из всех 13-ти писем, которые я получил от нее) значилось: «Из Севастополя пишут: музей цел и закрывать его не собираются. Пока?..». С 1993 г. моя связь и с С.Г. Перовской, и с Л.В. Тупиковой оборвалась. Выстоит ли Дом-музей Софьи Перовской в смутное постсовет­ское время, — оставалось только гадать. Но вот, уже в апреле 2013 г., в ответ на мой запрос, Лариса Прокофьевна Бирюкова — заместитель председателя правления ЗАО «С. Перовской» — письменно уведомила меня, что «музей семьи Перовских рабо­тает»!.. Его официальное название: «Народный музей ЗАО им. С. Перовской».

В заключение моего апофеоза Софье Львовне Перовской обращаюсь к читателям — вы, должно быть, уже заметили, как часто знаменитости из разных сфер бытия (политики, уче­ные, литераторы), — не только российские, но и зарубежные: /489/ И.С. Тургенев, С.В. Ковалевская, П.Ф. Якубович, Д. Морли, Ф. Турати, — величали Софью Львовну «святой». Она заслужила такое величание всей своей жизнью — очень короткой (27 лет!) но необыкновенно яркой и насыщенной, с уникально трагическим концом, заслужила своей жертвенностью как «народная заступница». Итальянский философ, психиатр и криминалист с мировым именем Чезаре Ломброзо объявил «совершенно установленным факт, что настоящие революционеры, т.е. зачинатели великих научных и политических переворотов которые вызывают и приближают подлинный прогресс человечества, почти всегда являются гениями или святыми и отли­чаются замечательно гармоничным обликом <...> Какие благо­родные лица у <...> Мадзини, Гарибальди, <...> Перовской!»[1429].

Невольно вспоминаются здесь и строки из стихотворе­ния Н.А. Некрасова «Памяти Добролюбова», которые Элеонора Павлюченко очень кстати использовала как эпиграф для своей книги «Софья Перовская»:

Природа-мать! Когда б таких людей

Ты иногда не посылала миру,

Заглохла б нива жизни...[1430]

Такие люди остаются в истории человечества навсегда. Есть мудрая поговорка: «Умер лишь тот, кто забыт». Софья Львовна Перовская не забыта ни в России, ни в мире. Она бес­смертна в народной памяти, как все «святые». Масштаб ее личности и всего содеянного ею, пожалуй, лучше всех определил Лев Толстой: «идейная Жанна д’Арк»^[1431]. Я добавил бы к этому глобальному определению, для исчерпывающей конкретности, только одно слово: НАША.

/490/

Приложения

I. Письмо С.Л. Перовской к матери, Варваре Степановне от 22 марта 1881 г. ^[1432]

Дорогая моя, неоцененная мамуля! Меня все давит и мучает мысль, что с тобой? Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя ради всех, окружающих тебя, и ради меня также.

Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спо­койно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии, поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне.

Единственно, что тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная; это одно меня терзает, и я не знаю, что бы я дала, чтобы облегчить его.

Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя есть еще громадная семья, и малые и большие, для которых для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь, но во всякие минуты колебания /492/ твой образ меня всегда поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, так как ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моей самой постоянной и высо­кой любовью. Беспокойство о тебе было для меня всегда самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я тебе причиняю, и не станешь меня сильно бранить. Твой упрек единственно для меня тягостный.

Мысленно крепко и крепко целую твои ручки и на коле­нях умоляю не сердиться на меня. Мой горячий привет всем родным. Вот и просьба к тебе есть: дорогая мамуля, купи мне воротничок и рукавчики с пуговками, потому как запо­нок не позволяют носить, и воротничок поуже, а то нужно для суда хоть несколько поправить свой костюм: тут он очень расстроился.

До свидания же, моя дорогая, опять повторяю свою просьбу: не терзай и не мучай себя из-за меня; моя участь вовсе не такая плачевная, и тебе из-за меня горевать не стоит.

Твоя Соня

1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II. Документы и воспоминания. Л., 1991. С. 294-295.

II. Константин Михайлович Фофанов «Погребена, оплакана, забыта...» ^[1433]

Погребена, оплакана, забыта.

Давно в земле покоится она, /493/

А кем судьба неопытной разбита, —

Тем жизнь, как встарь, привычна и красна.

В чертогах их цветы, сиянье, пенье

Тревожат нас соблазнами досель...

И страшно им гнилого гроба тленье,

Их бедных жертв суровая постель...

Фофанов К.М. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1962. С. 55, 295.

Ill. Игорь Леонидович Волгин «Софья Перовская» [1434]