Вдоль пути следования колесниц с «цареубийцами» к месту казни глазела на них, как сказано в официальном отчете, «собравшаяся по всему пути сплошная масса народа». Правда, многотысячные толпы зевак, наблюдавшие за провозом «цареубийц» по улицам города на казнь и за самой казнью, почти сплошь состояли из верноподданных обывателей, разбавленных на всякий случай переодетыми жандармскими агентами. Люди, более развитые умственно и нравственно, которым претило зрелище публичного умерщвления себе подобных, без особых причин не хотели идти ни на Семеновский плац, где осужденных вешали, ни на улицы, по которым везли их к виселицам.
Впрочем, те, чьи квартиры оказались на пути скорбной процессии, следили за нею из окон. Так, на углу Литейного проспекта и Бассейной улицы, из окон Литейной женской гимназии смотрели на последний путь первомартовцев тогдашние гимназистки Н.К. Крупская (будущая жена В.И. Ленина) и М.Ф. Андреева (впоследствии гражданская жена А.М. Горького), дочери Ф.М. Достоевского, Я.П. Полонского, /439/ В.И. Сергеевича — главы государственной юридической школы в России[1247]. Что же касается революционеров, то он как правило, избегали этого зрелища, не желая «трепать свои нервы»[1248]. Из народовольцев был на месте казни, пожалуй только Николай Желваков (будущий убийца проконсула Юга России генерала В.С. Стрельникова), который, как он сам об этом рассказывал, «тогда же на площади дал себе самому клятву умереть, как они умерли»[1249], и он эту клятву уже через год сдержал, приняв, вместе со Степаном Халтуриным, смерть на виселице за убийство Стрельникова.
Поскольку осужденные на пути к эшафоту были окружены шпалерами войск (помимо пеших и конных жандармов), решиться на какое-либо выражение сочувствия к цареубийцам и суметь (просто даже успеть) это сделать, казалось, было немыслимо. Но, как это засвидетельствовано очевидцами, находились лица, которые посмели и сумели выразить такое сочувствие. Может быть, побудили их к этому обращения к ним Тимофея Михайлова, который, как зафиксировано в официальном отчете о казни, уже «при выезде на улицу несколько раз что-то крикнул. Что именно, — разобрать было довольно трудно, так как в это самое время забили барабаны. Михайлов делал подобные возгласы и по пути следования, зачастую кланяясь на ту и другую сторону» людским толпам. Он мог кричать (по одной из версий) «нас пытали!», но мог повторять и то, что уже слышали массы людей с эшафота от Ипполита Млодецкого: «Я умираю за вас!».
Скорее же всего на зрителей колесниц с пятью смертниками воздействовал общий вид (спокойный, преисполненный достоинства) всех осужденных, кроме впавшего в полубессознательное состояние Рысакова. Уже на пути к месту казни в толпе любопытных, ожидавшей увидеть злодеев с дегенеративными физиономиями и налитыми кровью глазами, «слышались /440/ оханья и восклицания: «Какие молодые!», «Какие хорошие лица и такое преступление!» и т.д.»[1250]. При этом несколько женщин было арестовано за «приветствование Перовской» и «неодобрение казни»[1251].
Да, Софья Львовна и здесь — на пути к месту казни — привлекала к себе особое внимание. Очень разные люди, от друзей ее до врагов, поражались ее гордому самообладанию, а то и восхищались им. Цитирую официальный отчет о казни: «Перовская казалась бодрее других. На лице ее можно было заметить легкий румянец, вспыхнувший мгновенно при выезде на Шпалерную улицу». Свидетельствует Л.А. Плансон — гвардейский офицер из конвоя, сопровождавшего «цареубийц» к эшафоту: «На тонком, как бы восковом, но красивом и породистом лице Перовской бродила злая усмешка, а глаза презрительно сверкали»[1252]. Корреспондент немецкой газеты «Kolnische Zeitung» — с восхищением: «Софья Перовская выказывает поразительную силу духа. Щеки ее сохраняют даже розовый цвет, а лицо ее преисполнено истинного мужества и безграничного самоотвержения. Взгляд ее ясен и спокоен»[1253]. А вот что великая актриса Мария Гавриловна Савина, видевшая с балкона своей квартиры, как первомартовцев везли на казнь, рассказывала корифею адвокатуры Н.П. Карабчевскому: «Кроме одного из приговоренных, Рысакова, лица остальных, влекомых на казнь, были светлее и радостнее лиц, их окружавших. Софья Перовская зарделась и просто сияла на темном фоне мрачной процессии»[1254]. «Они, — вспоминала о том же /441/ близкая к «Народной воле» курсистка и будущая писатель Валентина Дмитриева, — прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы»[1255]…
В 8 часов 50 минут колесницы «цареубийц» прибыли на Семеновский плац. По воспоминаниям очевидцев, в тот день была теплая весенняя погода. Цитирую официальный отчет о казни: «Начиная с восьми часов утра, солнце ярко обливало своими лучами громадный Семеновский плац, покрытый еще снегом с большими тающими местами и лужами. Несметное число зрителей обоего пола и всех сословий заполняло обширное место казни, толпясь тесною, непроницаемою стеною за шпалерами войск. Плац был местами окружен цепью казаков и кавалерии, Ближе к эшафоту были расположены в квадрате сперва конные жандармы и казаки, а еще ближе к эшафоту, на расстоянии двух-трех сажен от виселицы, — пехота лейб-гвардии Измайловского полка». Всего, по официальным данным, «народа собралось на плацу до 100 000 человек», а «четырехугольник вокруг виселиц образовали 10 или 12 тысяч войска всех гвардейских полков».
Читаем отчет далее. «Вот описание эшафота: черный, почти квадратный помост, двух аршин[1256] вышины, обнесен небольшими, выкрашенными черною краскою, перилами. Длина помоста — 12 аршин, ширина — 9,5. На этот помост вели шесть ступеней. Против единственного входа, в углублении, возвышались три позорных столба с цепями на них и наручниками, а по бокам помоста — еще два столба, на которых была перекладина с шестью железными кольцами для веревок (шестая веревка предназначалась для Геси Гельфман. — Н.Т.). Два боковых столба и перекладина на них изображали букву П. Это и была общая виселица для смертников. Позади эшафота находились пять черных деревянных гробов с парусиновыми саванами. <…> У эшафота еще задолго до прибытия палача находились четыре арестанта (уголовники. — Н.Т.) в нагольных тулупах — помощники Фролова». /442/
Рядом с эшафотом была пристроена небольшая платформа для лиц судебного и полицейского ведомств, среди которых были генерал-лейтенант Н.М. Баранов — петербургский градоначальник и председатель Совета при градоначальстве (его называли «бараньим парламентом») и прокурор судебной палаты В.К. Плеве. Здесь же находились корреспонденты русских и иностранных газет. «По прибытии колесниц, — гласит официальный отчет о казни, — власти и члены прокуратуры заняли свои места на платформе. Когда колесницы остановились, палач Фролов влез на первую из них, где сидели рядом связанные Желябов и Рысаков. Отвязав сперва Желябова, потом Рысакова, помощники палача ввели их по ступенькам на эшафот, где поставили вновь рядом. Тем же порядком были сняты со второй колесницы Кибальчич, Перовская и Михайлов и введены на эшафот. К трем позорным столбам были поставлены Желябов, Перовская и Михайлов. Рысаков и Кибальчич остались стоять рядом, у перил эшафота. Осужденные казались довольно спокойными — особенно, Перовская, Кибальчич и Желябов; менее Рысаков и Михайлов, они были смертельно бледны <...> Желябов часто поворачивал голову в сторону Перовской, стоя рядом с нею (должно быть, что-то говорил ей. — Н.Т.), и раза два к Рысакову, находясь между первой и вторым. На спокойном, желтовато-бледном лице Перовской блуждал легкий румянец; когда она подъехала к эшафоту, глаза ее блуждали, лихорадочно скользя по толпе, и тогда, когда она, не шевеля ни одним мускулом лица, пристально глядела на платформу, стоя у позорного столба».
Да, Софья Львовна и на эшафоте «была тверда всей своей стальной твердостью»[1257]. Корреспондент лондонской «Times», наблюдавший за нею с платформы у эшафота, отметил: «Перовская выглядела самой спокойной из всех и даже сохранила легкий румянец на щеках до последней минуты»[1258]. Не зря кто-то из русских журналистов сравнил: «Любой храбрец бледнеет на эшафоте, а эта зарделась румянцем, как невесты перед алтарем». /443/ Студент консерватории и будущий революционер, социал-демократ Андрей Брейтфус вспоминал 43 года спустя; «особенно добрым и нежным лицом мне показалось лицо Перовской черты ее лица остались мне милыми на всю жизнь»[1259]…
После того как все «цареубийцы» были выставлены к позорным столбам, обер-секретарь ОППС В.В. Попов начал читать приговор. «Бедняга, видимо, очень волновался, — вспоминал о нем Л.А. Плансон. — Голос его, монотонный и невыразительный, сильно вибрировал, а бумага, по которой он читал заметно дрожала в его руках»[1260].
Когда обер-секретарь умолк, взошли на эшафот пять священников с крестами в руках. Все осужденные приложились, каждый к отдельному кресту, причем Желябов, как сказано в официальном отчете, «тряхнул головою и улыбнулся». И Желябов, и Перовская, и Кибальчич целовали крест перед многотысячной толпой народа, чтобы поколебать, если не рассеять, ее предубеждение против них, цареубийц, как «антихристов». О церковном покаянии с их стороны не могло быть и речи. Священники уже поняли это при свиданиях с ними в камерах смертников перед казнью.
Здесь очень важно иметь в виду, что церковь тогда не просто духовно, но и заданно-инквизиторски обслуживала карательный аппарат царизма. История царской тюрьмы 1825-1866 гг. знает, как часто святые отцы по заданию карателей духовно пытали арестованных (либо осужденных) борцов увещеваниями, проповедями, посулами и угрозами, чтобы вырвать у них раскаяние и нужные показания. Протопоп Петр Мысловский «обрабатывал» таким образом декабристов, священник Алексей Малов — «кирилломефодиевцев», протоиерей Михаил Архангельский — М.Л. Михайлова, другой протоиерей, Василий Полисадов — Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева, Д.В. Каракозова[1261]. /444/
На заре русского освободительного движения, особенно против декабристов, такие духовные пытки нередко приносили карателям успех. Но, по мере того как движение набиралось сил и опыта, крепло идейно и социально, все реже удавались святым отцам их психологические диверсии против пленников царизма. С 1870-х годов «народные заступники» уже почти всегда распознавали в священниках своих врагов, «жандармов во Христе», и не только не допускали их в души свои, но и вообще, как правило, отказывались иметь с ними дело. Теперь они держались взгляда, который в 1875 г. сформулировал герой процесса «193-х» Ипполит Мышкин: «Священник и палач помогают друг другу. Если первому не удается запутать душу человека в расставленные им сети, запугать его адом, то второй действует на тело арестанта в надежде, что физические страдания победят упорство его»[1262]...
Итак, после священников в ритуале казни цареубийц наступил черед палача. Он выждал пару минут, дав осужденным проститься друг с другом. В официальном отчете о казни сказано только, что «Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуями простились с нею» — и все. Но граф Р. фон Пфейль как очевидец засвидетельствовал прощальные поцелуи всех смертников, кроме Рысакова: «с Рысаковым, как с изменником, никто не хотел прощаться»[1263]. Впрочем, другой очевидец (укрывшийся в публикации под инициалами «В.К.») утверждал: «на эшафоте поцелуями простились не только Желябов и Михайлов с Перовской, но и все осужденные друг с другом, и одна только Перовская отвернулась от Рысакова, когда он потянулся к ней»[1264].
Цитирую далее официальный отчет о казни: «Палач Фролов, сняв поддевку и оставшись в красной рубашке, «начал» /445/ с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю он притянул ее крепко веревкою, привязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову. Желябов и Перовская, стоя в саване, потряхивали неоднократно головами. Последний по очереди был Рысаков, который, увидав других облаченными в саваны и готовыми к казни, заметно пошатнулся; у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван».
Рысаков, должно быть, все-таки до последнего надеялся на то, что власть сохранит ему жизнь даже на эшафоте, как это было с петрашевцами в 1849 г. и с Н.А. Ишутиным в 1866, но в последний момент эту надежду потерял. Что касается власти, то, во-первых (это отметил П.Е. Щеголев в предисловии к публикации следственных показаний Рысакова), «когда уводили Рысакова на эшафот, власть могла с чистой совестью сказать себе: «Рысаков рассказал все, что он знал, рассказал даже больше того, что он знал». Для следственной власти он был отныне бесполезен»[1265]. Главное же, по-моему, заключалось в том, что судьба Рысакова как «бомбиста», взорвавшего царскую карету, была предрешена, несмотря ни на какие его услуги следствию: суд не мог (да и царь — сын убитого царя! — не позволил бы) помиловать его.
«В 9 часов 20 минут, — читаем далее в официальном отчете, — палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая подняться на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис в воздухе. Смерть постигла Кибальчича мгновенно <...> После Кибальчича вторым был казнен Михайлов»...
Поразительно! О казни Тимофея Михайлова в официальном отчете — всего четыре слова: «вторым был повешен Михайлов». А ведь эта варварская, беспрецедентная не только в России, но, пожалуй, и в истории всех времен и народов, казнь /446/ описана в подробностях очевидцами и вызвала скандальный резонанс во всем мире. До тех пор в памяти россиян жила как невидаль (с клеймом позора на царском режиме) казнь декабристов 13 июля 1826 г., когда трое из пяти заключенных, — Сергей Муравьев-Апостол, Кондратий Рылеев и Петр Каховский, — сорвались с виселицы и были повешены вторично, причем Муравьев-Апостол, поднимаясь второй раз на эшафот, произнес: «Бедная Россия! Даже повесить как следует не умеют...»[1266]. Теперь, 3 апреля 1881 г. рабочий-народоволец Тимофей Михайлов был повешен ТРИ РАЗА, — дважды он, уже повешенный, срывался с виселицы на помост.
Вот как это было. Свидетельствует офицер лейб-гвардейского конвоя Лев Плансон: «Когда к Михайлову подошли палачи, то он не дал им взвести себя на поставленную лестницу, как бы брезгая их услугами, и, несмотря на закрытое башлыком лицо, сам решительно и быстро взошел по ступеням лестницы на верхнюю площадку, где позволил надеть себе на шею петлю. И вот в тот момент, когда из под его ног была выдернута лесенка, и Михайлов должен был повиснуть на веревке, она не выдержала его тяжести, оборвалась, и его грузная масса с высоты 2,5 аршин грохнулась с шумом на гулкий помост... Из нескольких тысяч грудей одновременно вырвался крик ужаса. Толпа заволновалась, послышались возгласы:
— Надобно его помиловать!
— Простить его нужно! Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося!
— Тут перст божий!
— Царь завсегда таких милует. Пришлет своего флигель-адъютанта!»[1267].
Цитирую далее воспоминания В.К.: «Несмотря на связанные руки, на саван, стеснявший его движения, и на башлык, /447/ мешавший видеть, Михайлов поднялся сам и лишь направляемый, но не поддерживаемый помощниками палача шел на ступени скамьи, подставленной под петлю палачом. Последний быстро сделал новую петлю на укрепленной веревке и через две-три минуты Михайлов висел уже вторично. Секунда, две... и Михайлов вновь срывается, падая на помост!»[1268].
«Невозможно описать, — вспоминал Л.А. Плансон, — того взрыва негодования, криков протеста и возмущения, брани и проклятий, которыми разразилась заполнявшая площадь толпа. Не будь помост с виселицей окружен внушительным нарядом войск с заряженными винтовками, то, вероятно, и от виселицы с помостом, и от палачей и других исполнителей приговора суда в один миг не осталось бы ничего... Но возбуждение толпы достигло апогея, когда народ увидел, что Михайлова собираются вздернуть на виселицу в третий раз. Тут поднялось целое море возбужденных голосов, требовавших помилования Михайлова. Многие поворачивали головы в сторону Загородного проспекта, как бы ожидая появления царского гонца с вестью о помиловании. Многие грозили кулаками в сторону виселицы, кричали что-то угрожающее и по закипавшему в толпе движению можно был ждать, что с минуты на минуту она бросится на нас и разнесет всех и вся... Однако ничего подобного не случилось. Энергичными мерами казаков и полиции несколько десятков бросившихся вперед горлодеров были моментально отброшены назад, а толпа, видя решительные действия начальства и суровые, сосредоточенные лица солдат, взявшихся за оружие, больше не решалась наступать и ограничилась пассивным выражением своего недовольства»[1269]. /448/
В тот момент даже часть солдат «громко потребовала» помилования Михайлова «и тут же — «налево кругом марш» — была отправлена под арест»[1270].
К ужасу и негодованию ста тысяч зрителей Михайлов был повешен в третий раз — с помощью дополнительной веревки, предназначенной поначалу для Геси Гельфман. «Минута была ужасна! — восклицал граф Р. фон Пфейль. — Но какие страшные минуты должны были пережить трое оставшихся смертников, которые видели все это через свои капюшоны!»[1271].
Еще один очевидец, публицист Г.К. Градовский, стал свидетелем тронувшей его сцены: чья-то 12-летняя девочка, оказавшаяся в толпе зрителей казни, спрашивала взрослых: «Значит, их убьют? А тем, которые их убьют, ничего не будет?»[1272]...
Следующей, после Михайлова, «в очереди» на казнь была Перовская. В официальном отчете сказано только, что она «сильно упав на воздухе со скамьи, вскоре повисла без движения». Граф Р. фон Пфейль рассказал подробнее: «Перовская подошла (к виселице. — Н.Т.) довольно быстро. Она, видимо, потеряла сознание прежде, чем скамейка была выбита из-под ее ног. Стоя еще на ней, она упала в петлю»[1273]. Версия фон Пфейля о том, что Софья Львовна «потеряла сознание», сомнительна. Скорее она падала в петлю (до того как палач выбил из-под ног у нее скамью) вполне осознанно. Полицейский околоточный, из рассказа которого «было видно, что он находился вблизи самого эшафота», рассказывал после казни своим приятелям в полицейском участке, где его слышал арестованный народоволец Сергей Иванов: «Вы представляете себе — вот так женщина! Ведь сама оттолкнула скамейку и затянула на себе петлю»[1274]. Смерть ее была мгновенной. /449/
«Всего одну секунду» после падения в петлю продлилась и жизнь Андрея Желябова[1275]. Выходит, он пережил Софью Львовну — своего наиважнейшего соратника женщину — на считанные секунды. Писатель так сказал об их любви: «Она была сильна, как жизнь, и крепка как смерть»[1276]...
Последним в тот страшный день казнили Рысакова. С ним палачу и его помощникам довелось повозиться, ибо он (цитирую официальный отчет о казни), «будучи сталкиваем палачом со скамьи, несколько минут старался придержаться ногами на скамье. Помощники палача, видя отчаянные движения Рысакова, быстро стали отдергивать из-под его ног скамью, а палач Федоров дал телу преступника сильный толчок вперед. Тело Рысакова, сделав несколько медленных оборотов, повисло также спокойно рядом с трупом Желябова»...
Казнь окончилась в 9 часов 30 минут. К эшафоту подвезли две ломовые телеги. Затем на эшафот были внесены пять черных гробов. Тела казненных сняли с виселиц, уложили в гробы, погрузили на телеги и отвезли, как подчеркнуто в официальном отчете о казни, «под сильным конвоем» на Преображенское кладбище (с 1925 г. — Кладбище памяти жертв 9 января). Там их хоронили «под большим секретом. Кладбище охраняла сотня казаков. Могила была тщательно замаскирована. Смотрителя кладбища вынудили дать подписку о том, что он никогда никому не укажет могилу и не назовет имен похороненных. Специальный охранник был приставлен к смотрителю и в течение ряда лет неотступно следил за ним»[1277].
После того как тела казненных увезли с места казни, войска отправились в казармы, а толпы народа стали расходиться под присмотром конных жандармов и казаков. В многочисленной массе зевак многие проявляли болезненный интерес к самым жутким из виселичных деталей, а иные в заключение /451/ «зрелища» норовили (как обычно в таких случаях) запастись на эшафоте каким-нибудь «сувениром» вроде куска веревки с шеи висельника»[1278].
Садистским инстинктам такой публики шокирующее потворствовала и охранительная печать. Драматург и публицист Дмитрий Аверкиев («вонючая сволочь», по выражению И.Е. Репина[1279]) в статье для газеты А.С. Суворина «Новое время»[1280] буквально смаковал жуткие подробности казни первомартовцев: «А, задрыгал ногами? Дрыгай, дрыгай, — в другой раз не станешь такого делать!»[1281]. Люди интеллигентные, хотя бы и умеренных, даже консервативных взглядов, в подавляющем большинстве возмущались палаческими эмоциями обывателей (в частности, и «подлейшей статьей подлеца Аверкиева»[1282]), выражали если и не солидарность с «цареубийцами», не симпатии к ним, то по крайней мере сострадание.
Общероссийский и мировой резонанс от казни «цареубийц» был тем сильнее, что казнь возымела беспримерно дикий, изуверский характер. Всю Европу обошла тогда фраза немецкого корреспондента, очевидца расправы с первомартовцами: «Я присутствовал на дюжине казней на Востоке, но никогда не видел подобной живодерни»[1283]...
Исполнительный комитет «Народной воли» уже 4 апреля выступил со специальной прокламацией по поводу казни первомартовцев. «Над свежей могилой наших дорогих товарищей, — гласил ее текст, — мы подтверждаем всенародно, /451/ что будем продолжать дело народного освобождения. На этом пути не остановят нас виселицы, как не остановили они в прошлое царствование целый ряд бойцов, начиная с Каракозова <…> и кончая Млодецким, Квятковским и Пресняковым <…> Реакционная политика по традиции Александра II неизбежно приведет к последствиям, еще более пагубным для правительства, чем 1 марта»[1284]. Народовольцы вспоминали, что эта прокламация «произвела сильное впечатление» на петербургских рабочих[1285]. Без сомнения, — не только на рабочих и главное, по многим градам и весям Российской империи.
А в передовой статье Листка «Народной воли» (№ 1 за 1881 г.) партия также всенародно заявила: «Начало царствования (Александра III. — Н.Т.) ознаменовывается казнью наших дорогих товарищей, в том числе Перовской, — первый у нас случай исполнения смертного приговора над женщиной: этого мы не забудем »[1286]. То были не просто слова, — то была клятва отмщения царскому режиму за небывалую бесчеловечность. Перовская навсегда осталась живой в памяти российских народолюбцев и тираноборцев, которые в конце концов довели начатую еще декабристами борьбу с царским самодержавием до победы. Самодержавие, о котором Лев Толстой писал Николаю II, что оно «есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке (конца XIX века! — Н.Т.), отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа»[1287], — эту форму правления Россия сбросит с себя в 1917 г. Безвозвратно.
А пока — даже в самый день казни (как и до и во время суда), — «Народная воля» делала, точнее сказать, пыталась сделать все возможное для спасения «цареубийц». Военная и рабочая организации были задействованы для выполнения плана, /452/ согласно которому предполагалось освободить Желябова, Перовскую и других смертников во время провоза их к месту казни. Вот что вспоминал об этом плане член Военно-революционного центра «Народной воли» Эспер Серебряков.
«Предполагалось собрать человек триста петербургских рабочих, разделить их на три группы: две — человек по пятидесяти, а одну — в двести. Во главе этих групп должны были находиться все петербургские и кронштадские офицеры (народовольцы. — Н.Т.). Группы планировалось распределить на трех, выходящих на Литейный проспект, параллельных улицах: на крайних — малые группы, на средней — большую. И вот, когда процессия (осужденных. — Н.Т.) проходила бы среднюю улицу, все три группы по сигналу должны были броситься вперед, увлекая в своем порыве толпу, и одновременно прорвать шпалеры войск; боковые группы произвели бы замешательство, а средняя окружила бы колесницы, вскочив на которую, офицеры обрезали бы веревки на осужденных и увлекли бы их в толпу, с которой вместе отхлынули бы обратно в боковую улицу, где должны были ожидать две кареты с платьем и всем необходимым для переодевания.
Не знаю, кем был выработан этот план, но когда нас (офицерский кружок народовольцев в Кронштадте. — Н.Т.) о нем известили, то вместе с тем сообщили, что инициатива освобождения принадлежит рабочим и что нужное число рабочих уже есть. Мы тоже были согласны. Но почему этот план не состоялся и насколько серьезно им занимались, я не знаю»[1288].
Теперь, когда мы знаем обо всем, что происходило 3 апреля 1881 г. и как была обставлена казнь «цареубийц», лучше, чем знал Э.А. Серебряков, легко понять, почему этот план «не состоялся». Исполнительный комитет прикинул по своим каналам связи, какое — невиданное ранее в подобных случаях — количество войск «охраняет» пятерых смертников («не было только артиллерии!»), и естественно, отказался от плана, обреченного на неудачу и бессчетные жертвы... /453/
В откликах российских революционеров на «живодерню» 3 апреля 1881 г. особое место заняла Перовская. Ее чуть ли не канонизировали и воспевали в стихах даже не профессиональные поэты — народовольцы И.И. Попов и В.Г. Богораз, бывший «ходебщик в народ» П.В. Григорьев и будущий эсер М.О. Цетлин. Попов и Богораз посвятили Софье Львовне поэмы. У Попова она в последний раз смотрит из тюремной камеры на луч заходящего солнца и прощается с ним:
Мой поцелуй ты передай народу,
Поклон полям, и нивам и лугам.
Всем беднякам скажи, что, за свободу
Борясь, я отдана здесь палачам[1289].
Богораз, преклонившийся перед жертвенностью Софьи Львовны, изложил стихами в своей поэме «Софья Перовская» ее предсмертное письмо к матери:
Был труден путь мой, но свернуть
С него на пошлый путь
Я не могла и не хотела.
И вот теперь недалеко
От искупленья рокового
Я не жалею, я готова[1290].
Поэмы Богораза и Попова значимы, конечно же, не в художественном, а в идейном отношении. То же можно сказать о стихотворениях Григорьева («Перовская») [1291] и Цетлина /454/ («Памяти Софии Перовской»)[1292]. А вот профессиональный народоволец П.Ф. Якубович откликнулся на арест Софьи Львовны стихотворением, в котором уже предвидел и переживал ее гибель:
На поле битвы, кровью залита,
Под грудой тел, хрипя и умирая,
Лежит она с прекрасная, святая,
Когда-то гордая мечта[1293].
Российская политическая эмиграция в один голос с отечественной и мировой прогрессивной общественностью скорбила о гибели Перовской и славила ее имя. Бывший «чайковец» и будущий вождь всемирного анархизма П.А. Кропоткин делал это в газете «Le Revolte», которую он издавал в Женеве, и в лекциях о русском революционном движении перед рабочими Глазго и Эдинбурга, когда «толпы слушателей восторженно кричали на улицах после лекций «ура» в честь „нигилистов‟»[1294]. Главное же, Петр Алексеевич сразу же после казни первомартовцев опубликовал в Женеве брошюру «Правда о казнях в России», где разоблачил изуверство царских палачей и восславил подвиг жертвенности Софьи Львовны: «твердо и спокойно пошла на смерть» и «смертью своей нанесла ужасный удар русской автократии»[1295].
Еще громче откликнулся на казнь Перовской ее друг и соратник Сергей Кравчинский. Его книга «Подпольная Россия» — своего рода гимн и реквием героям и жертвам «Народной /455/ воли», где в специальной главе «Революционные профили» выделяется биографический очерк «Софья Перовская» лучшее из всего, что вообще написано о Софье Львовне, — эта книга с 1882 г. в первые же десять дет была издана 12 раз (на французском, английском, немецком, испанском, голландском, шведском, датском, польском, болгарском, венгерском, еврейском), распространялась в США, Китае, Японии[1296]. А в романе Кравчинского «Андрей Кожухов» Перовская стала прототипом одной из главных героинь — Зины[1297]. В эмоциональном изображении смертной казни Зины Кравчинский отразил поведение и даже внешний облик Софьи Львовны: «С подмостков над толпой царит женщина. Все эти тысячи глаз, казалось, смотрели на одно лицо, видели одну фигуру <...> Прекрасная, как только может быть прекрасна женщина с таким «лучезарным лицом», она «обводила добрым жалостливым взглядом теснившуюся у ее ног толпу»[1298]...
Многозначаще и, главным образом, сочувственно к первомартовцам (особенно к Перовской!) реагировали на апрельскую казнь 1881 г. практически все слои российского общества, включая корифеев отечественной культуры. Генерал А.А. Киреев уже 10 апреля с досадой записал в дневнике: «Много полунигилистов («интеллигенция») возмущены смертной казнью Перовской и К°»[1299].
Пожалуй, самым многозначащим из откликов россиян на казнь Перовской стал литературный шедевр И.С. Тургенева /456/ «Порог», написанный им, по воспоминаниям близких к нему людей в первой половине 1881 г., когда, кстати сказать, Иван Сергеевич бережно хранил у себя нарисованные карандашом «изящные портреты Перовской, Желябова и Кибальчича»[1300]. Героиня «Порога», навеянная образом Софьи Львовны, вызывала у самого писателя, а затем и у читателей не столько сострадание, сколько восхищение, о чем говорят заключительные строки стихотворения: