Мобилизация всех недовольных 2 глава

«В это время, т.е. осенью 1880 г., Желябов созвал членов Исполнительного комитета на заседание (на конспиративной квартире, хозяевами которой были А.П. Корба и М.В. Ланганс. — Н.Т.). На нем присутствовали, кроме Желябова, Баранников, Колодкевич, Перовская, Исаев, С. Златопольский, Ланганс, а из ныне живущих А.В. Якимова и я. Вера Николаевна Фигнер к тому времени еще не возвратилась из Одессы. Что же касается Миха­ила Федоровича Фроленко, то память мне изменяет, и я не могу определенно сказать, был ли он на собрании, или нет. Когда все собрались, Желябов заявил: <...> «Если мы останемся в стороне в теперешнее время и не поможем народу свергнуть власть, которая его душит и не дает ему даже возможности жить, то мы потеряем всякое значение в глазах народа и никогда вновь его не обретем <...> Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания. Я чувствую в себе достаточно сил для такой задачи и надеюсь достигнуть того, что права народа на безбедное существование будут признаны правительством. Знаю, что вы поставите мне вопрос: а как быть с новым покушением[926], отказаться ли от него? И я вам отвечу: нет, ни в коем случае. Я только прошу у вас отсрочки». На это ему ответили, что об отсрочке не может быть и речи: «Мы должны воспользоваться благоприятными обстоятельствами теперешнего момента, или расстаться с мыслью о возможности снять голову с монархии, существующей только для угнетения и устрашения народа», — отвечали члены Комитета Желябову. Было также сказано, что нельзя ручаться, что через полгода все, /329/ здесь собравшиеся, будут целы и невредимы, а следовательно, мы не можем быть уверены, что наш план будет выполнен. С этим согласились все, слышавшие речь Желябова, и это очень сильно подействовало на него. Он не захотел, чтобы вопрос об его отъезде был поставлен на баллотировку, так как предвидел отрицательный ответ. На этом кончилось заседание, оставив­шее в сердцах всех присутствовавших впечатление неизглади­мой грусти, так как все чувствовали, что собрание подрезало крылья одному из самых выдающихся своих членов»[927]...

Судя по всему, Желябов воспринял решение ИК без грусти и, как это было ему свойственно, с головой погрузился в труды и заботы и о мобилизации всех недовольных в столице, и об очередном покушении на самодержца, причем, по воспоми­наниям той же Анны Корба, «так щедро расходовал огромный запас своих сил, что их стало не хватать, доказательством чему служит факт, что в это героическое время три раза с ним дела­лись глубокие обмороки»; узнавали об этом соратники Желя­бова, конечно, «не от него самого, а от С.Л. Перовской — его преданного и заботливого друга»[928].

Крестьянам «Народная воля» уделяла меньше внимания, чем землевольцы, но все-таки рассылала пропагандистов и рас­пространяла прокламации среди крестьян в десятках губерний. Эти прокламации (особенно — «Честным мирянам, православ­ным крестьянам и всему народу русскому» с призывом бороться за «правду на земле» против «всякой неправды»[929]) находили у крестьян сочувственный отклик, вызывая (или усиливая /330/ начавшееся ранее) брожение. Так, под влиянием и, видимо, не без участия народовольцев вспыхнуло в марте 1881 г. восстание крестьян двух уездов Тверской губернии (не менее 3 тыс. только в Бежецком уезде), подавленное лишь силою войск»[930].

Пока во главе ИК и всей партии стояло трехзвездие лидеров (Желябов, Перовская, Александр Михайлов), «Народная воля» о крестьянах не забывала. Но уже в конце 1881 г., после того как Михайлов был арестован, а Желябов и Перовская казнены, ИК в письме к заграничным товарищам признал революцион­ную пропаганду среди крестьян бесперспективной; «Для того, чтобы крестьянскую скалу низвергнуть на правительство, нужны пуды пороха, а у нас его — только несколько фунтов. Это вышел бы не взрыв, а фейерверк»[931]. Затем, в начале 1882 г. ИК официально заявил: «организация крестьянских сил не входит в наши расчеты»[932]. Когда было сделано это заявление, Желя­бова и Перовской уже почти год, как не было в живых...

К сожалению, у меня нет данных о причастности Перовской к делам народовольческого «Красного Креста», хотя, по склон­ности своей натуры, она просто не могла обойти такие дела вниманием. Зато есть интересные сведения об участии Софьи Львовны в таких, привычных для нее еще со времен Большого общества пропаганды операциях, как сношения с заключен­ными и конспиративные связи с заграницей. Именно ей было доверено руководство сношениями с узниками и охранни­ками Алексеевского равелина Петропавловской крепости после сенсационно неожиданного для ИК «Народной воли» сигнала к нему от самого нашумевшего и таинственного из тех узников Сергея Нечаева.

Вера Фигнер вспоминала: «В один из вечеров января (1881 г. — Н.Т.) Исаев пришел домой (в конспиративную квар- /331/ тиру ИК на Вознесенском проспекте, 25/76, у Вознесенского моста. — Н.Т). Сбросив пальто и шапку, он подошел к столу у которого сидели я и человека два из Комитета, и, положив перед нами маленький свиток бумажек, сказал спокойно, как будто в этом не было ничего чрезвычайного: «От Нечаева, из равелина». От Нечаева! Из равелина!»[933]. Для народоволь­цев, как подметила Елена Сегал, эти слова Исаева прозвучали «столь же дико, если бы он сказал: „От Степана Разина, с того света‟»[934].

Дело в том, что Нечаев, осужденный в 1873 г. на 20 лет каторги как уголовник, секретно, по личному приказу Алексан­дра II был заточен «навсегда» в Петропавловскую крепость — главную политическую тюрьму империи: «вместо отправки в Сибирь он исчез бесследно; никто не знал, что было с ним дальше, ни где он, ни того, жив ли он или мертв. Так прошли годы...»[935]. Теперь вдруг случилось непредвиденное. Нечаев установил связь с другим узником равелина, членом ИК Сте­паном Ширяевым и, с его согласия, отправил в ИК письмо — через распропагандированного им караульного солдата по адресу студента Медико-хирургической академии, народо­вольца Евгения Дубровина, «земляка Ширяева и хорошего знакомого Исаева». В письме Нечаев «просто и прямо ставил вопрос о своем освобождении»[936].

ИК поставил вопрос Нечаева на обсуждение. «Удивитель­ное впечатление производило это письмо, — вспоминала много лет спустя Вера Фигнер. — Исчезало все, темным пят­ном лежавшее на личности Нечаева: пролитая кровь невин­ного (студента И.И. Иванова — Н.Т.), денежные вымогательства (у А.И. Герцена и Н.П. Огарева. — Н.Т.), добывание компрометирующих документов с целью шантажа — все, что разверты­валось под девизом «цель оправдывает средства», вся та ложь, /332/ которая окутывала революционный образ Нечаева. Оставался разум, не померкший в долголетнем одиночестве застенка; оставалась воля, не сломленная всей тяжестью обрушив­шейся кары; энергия, не разбитая всеми неудачами жизни. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Неча­ева, с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали: „Надо освободить!‟»[937].

Увы! — Эмоциональный запал быстро прошел, и члены ИК поняли: отвлекать силы и время на освобождение Нечаева от уже начатых приготовлений к решающей попытке цареу­бийства на Малой Садовой улице при проездах Александра II по воскресеньям в Михайловский манеж было бы нецелесо­образно. Да и сам этот нечаевский «вопрос» значил не более, чем готовность членов ИК задействовать в интересах партии личность Нечаева, чуждого «Народной воле» идейно и нрав­ственно, но полезного по своим деловым качествам, вроде Ф.Н. Юрковского (по кличке «Сашка-инженер»), о котором Вера Фигнер говорила: «Быть может, одного Сашку-инженера в пар­тии иметь должно, двух можно, но терпеть трех невозможно». В общем, ИК дал знать Нечаеву, что «дело его освобождения может быть организовано только после того, как кончится начатое против царя <...> Тот ответил, что, конечно же, будет ждать»[938].

Однако сношения с Нечаевым продолжались через Дубро­вина, а затем Исаева, которого Дубровин свел с завербованным караульным солдатом. Но, судя по всему, контролировала эти сношения Перовская. В шифрованной записке, изъятой у нее при аресте 10 марта 1881 г., как доносил об этом «полуимпе­ратору» М.Т. Лорис-Меликову начальник Петербургского ГЖУ генерал А.В. Комаров 13 марта, «имеются указания на попытки социалистов завязать сношения с лицами, служащими в комендантском управлении С.-Петербургской крепости и при Алексеевском равелине. К последнему заключению приводит /333/ то соображение, что членами социалистического кружка был собраны сведения о семейном положении надзирателей равелина, а также о материальном их обеспечении и свойств характера («оба бедны», — говорится в записке, — «один храбр, другой пуглив»)[939].

В дополнительном к донесению Комарова докладе проку­рора Петербургской судебной палаты В.К. Плеве от 14 марта (с пометой Александра III: «читал») сообщалось, что, «по све­дениям, извлеченным из записки, найденной у обвиняемой Перовской, приняты двоякие меры. Одни из направлены к розыску лиц, фамилии коих упомянуты в записке, а другие имеют целью выяснить указания на писаря комендантского управления Дубровина[940] и жандармов Алексеевского раве­лина Александрова и Исакова <...> В разъяснение указаний на жандармов Исакова и Александрова, а также на писаря Дубро­вина, были допрошены как эти лица, так равно и все члены их семейств, причем не обнаружено никаких оснований, дающих право подозревать их в сношениях с членами революционной партии. Несмотря на это, принимаются меры к выяснению лич­ностей их знакомых и общественного положения последних»[941].

Можно предположить, что Перовская вела эти сношения с караульными Алексеевского равелина, рассчитывая, с их помощью, на освобождение не только Нечаева, но и Ширяева, но до своего ареста не успела добиться много, главным образом потому, что вынуждена была сосредоточиться на подготовке цареубийства. После же ареста Перовской сношения с Нечаевым и его охранниками, хотя и продолжались, но к успеху не при­вели. Соузник Нечаева Леон Мирский в ноябре 1881 г. выдал их коменданту крепости. Последовала жестокая расправа с жерт­вами этой выдачи. Военный суд за стенами крепости «с могиль­ной, чисто петропавловской безгласностью» (по выражению /334/ газеты «Народная воля») приговорил народовольцев Е.А. Лубровина и Л.А. Филиппова, которые руководили связными, к различным срокам каторги и 16 караульных солдат «к ссылке в Сибирь»[942]. Александр III на докладной записке об этом деле оставил запись: «Более постыдного дела для военной команды и ее начальства, я думаю, не бывало до сих пор»[943]. Нечаев же после этого был ввергнут в столь жуткие условия каторжного режима, что уже через пять с половиной месяцев умер»[944]...

Что касается конспиративных связей с заграницей, которыми Перовская занималась как член ИК и Распорядительной комиссии, то, в первую очередь, это была, конечно, официаль­ная (главным образом информационная) связь с заграничным представительством ИК в Париже, но были в ведении Софьи Львовны и отдельные акции конкретно-персонального характера. В архиве РАН сохранились документы, которые иллюстрируют и уточняют известную, в принципе, историю отъезда за границу в «бессрочный отпуск» члена ИК Н.А. Морозова и его возвращения в Россию.

15 июля 1929 г. в письме к Вере Фигнер Морозов объяснил, что он запрашивал у ИК бессрочный отпуск в конце января 1880 г. вовсе не из-за теоретических разногласий с большинством Комитета: «то была душевная драма», его жена Ольга Любатович забеременела, но «конфузилась этого», ехать за границу рожать одна не хотела («без тебя не поеду») и уговорила Морозова отпро­ситься в отпуск «не объяснив истинной причины»[945].

За границей Морозов и Любатович устроились в швейцар­ском городке Кларан, где Любатович родила дочь. Шел февраль 1880 г., когда они осели в Швейцарии, а с начала июня Перов­ская, явно по поручению ИК, стала настойчиво призывать Морозова вернуться обратно. /335/

В архиве РАН (личный фонд Н.А. Морозова) хранятся текста одного и того же письма к нему Софьи Львовны от 6 июня 1880 г., — один, явный, для маскировки, подчеркнуто обыденного содержания, и другой, тайный, вписанный между строк симпатическими чернилами. Полагаю, читателю интересно будет прочесть и сравнить оба текста, как примеры конспиративной переписки народников. Первым цитирую явный текст.

«Ну как вы поживаете, дорогая Леночка, как чувствуете себя на новом месте? Хорошо ли уживаетесь со своими новыми хозяевами? Очень меня интересуют все вообще подробности вашего жития за границей. Верно, у вас много новых впечатле­ний и наблюдений? Скучаете ли вы по России? Впрочем, недолго уже вам придется там оставаться. Как рано вы приедете сюда?

Мы живем тут довольно скучненько. На лето большинство знакомых разъехалось, даже на дачах почти никого нет. Един­ственное развлечение — катанье на лодках: соберется человека 3-4 и уходим на взморье; там так хорошо! — забываешь про город, его духоту и суету.

Пишите, дорогая Леночка, нам побольше, освежите нашу однообразную жизнь своими впечатлениями. Крепко вас обни­маю. Наши шлют вам бесчисленные поклоны. С.П. 6.VI. 1880»[946].

А вот тайный текст, вписанный между строк явного. «Доро­гие друзья, вернулась в столицу и опять принимаюсь вам стро­чить. Что вы все поделываете и когда собираетесь в наши края? Слыхала я, будто вы думаете сюда перебраться. Приезжайте, а то право даже нехорошо так становится, когда подумаешь, что тут и там нужны люди, а между тем люди сидят, бог ведает где <...>

Ну, прощайте, дорогие друзья. Это подписывают все наши. Сердечный привет Кате (? — Н.Т.), Сергею (С.М. Кравчинскому. — Н.Т.) и другим, помнящим меня. Крепко всех обнимаю. Соня»[947].

Морозов и Любатович задерживались в Швейцарии, обре­мененные заботами о связях с народнической эмиграцией и о новорожденной дочери. Между тем, в Петербурге 28 ноября /336/ 1880 г. был арестован Александр Михайлов. Перовская буквально воззвала к Морозову в письме, текст которого Александрович воспроизвел на память (не буквально) и сохранил в своем архиве: «Приезжай, как можно скорее! Отсутствие Александра отзывается здесь страшно тяжело. Как будто выпало центральное звено, соединявшее нас всех воедино, а между тем наступают такие события, в твоем роде, которые скоро должны потрясти всю страну. Ты один можешь в такие дни заменить Александра. Приезжай же как можно скорее!»[948].

Получив такое письмо (уже в январе 1881 г.), Морозов быстро собрался и, оставив в Кларане жену и дочь, выехал из Швейцарии на родину, но, к несчастью для него, его жены и дочери, он 28 января был арестован при переходе российской границы[949]…

В невероятном, сверхчеловеческом напряжении всех умственных, душевных и физических сил, под неизбывной угрозой ареста, за которым следовала бы, как минимум, веч­ная каторга, а скорее всего смертная казнь, Софья Перовская и ее соратники-народовольцы находили время и возможности для того, чтобы чисто житейски расслабиться, отключиться хотя бы на считанные часы от конспиративной взрывоопасно­сти. Таковы были их вечеринки, смысл и особенности которых навсегда запомнил и, 40 лет спустя, рассказал о них известный революционер-народоволец и литератор Иван Иванович Попов (1862-1942 гг.) Цитирую фрагмент из книги его воспоминаний. /337/

«Благодаря связям с революционными деятелями, я иногда приглашался на их вечеринки, где приходилось видеть мно­гих активных работников, с которыми впоследствии я близко сошелся. На этих вечеринках меня поражало бесконечное веселье людей, над которыми уже висел Дамоклов меч. Угощение было самое простое — чай, сыр, колбаса, пиво, иногда вино и очень редко водка. На вечеринках я почти никогда не слыхал споров. Люди собирались повеселиться — и только. Если где-нибудь в сторонке пытались заспорить, то спорщи­ков тотчас же прерывали. Вечеринки проходили оживленно и весело, не менее весело, чем студенческие вечеринки, устра­иваемые обыкновенно в кухмистерских (столовых или неболь­ших ресторанчиках. — Н.Т.). На студенческих вечеринках было немало пьяных, были и мертвецкие, но на вечеринках рево­люционеров пьяных совершенно не было. На одной вечеринке я видел Желябова и Перовскую. Софья Львовна скромно сидела за чайным столом и тихо разговаривала с отдельными лицами. Желябов, с темно-русой бородкой и длинными густыми воло­сами, зачесанными назад, в вышитой малороссийской рубашке под пиджаком, принимал активное участие в танцах (плясал русскую) и пении»[950].

Тип как раз такой (не просто товарищеской, а именно политической) вечеринки запечатлел классик русской живописи Владимир Егорович Маковский в картине «Вечеринка» (1897 г.), — одной из главных в его творчестве. Молодую, очень симпатичную женщину в центре этой картины (на взгляд реак­ционной прессы, «особу, пламенно декламирующую какое-ни­будь трескучее и запретное социалистическое стихотворе­ние»[951]) современники не зря отождествляли по традиции того времени именно с Софьей Перовской[952]. /338/

Безусловно, самая яркая и памятная для Желябова, Перов­ской и К° из таких вечеринок состоялась в квартире их друга, писателя-классика Глеба Успенского, где они встречали вместе с радушным хозяином роковой и славный для них 1881 год. Вот как вспоминал об этом «чайковец», землеволец и народоволец А.И. Иванчин-Писарев: «Глеб Иванович был знаком, отчасти даже дружен со многими видными членами партии «Народ­ная воля». Юрий Богданович, Желябов, Кибальчич, А.П. Корба, Ланганс, Перовская, Саблин, Лев Тихомиров и др. (в том числе Иванчин-Писарев. — Н.Т.) всегда находили у него радушный прием <...> Глеб Иванович, точно предчувствуя грядущие собы­тия, непременно хотел, чтобы все собрались у него для встречи нового 1881 года, и, несмотря на рискованность этой затеи, для нелегальных людей, очень многие были в числе его новогодних гостей, — может быть, даже с уверенностью, что в последний раз жмут руку любимому писателю и человеку»[953].

Кризис «верхов».

«В России в те времена, — писал в 1894 г. один из крупнейших умов Европы Фридрих Энгельс о рубеже 70-80-х годов, — было два правительства: правительство царя и правительство тай­ного Исполнительного комитета (Ispolnitelnyi Komitet) заговорщиков-террористов. Власть этого второго, тайного пра­вительства возрастала с каждым днем. Свержение царизма казалось близким»[954].

Гость храбрых на тьмы ополчилась врагов.

Шатались могучего трона ступени... —

Так вспоминал о том времени поэт-народоволец П.Ф. Яку­бович. /339/

Кризис самодержавия, который подспудно нарастал с весны 1878 г., в 1879-1880 гг. проявился со всей очевидностью[955]. Своеобразие сложившейся на рубеже 1870-1880-х годов в России новой, второй после 1859-1861 гг. революционной ситуации заключалось в том, что ее решающим фактором было не массовое (крестьянское) движение, как в 1859-1861 гг., а революционно-демократическое, народническое, выражав­шее интересы масс. За 20 лет между 1861 и 1881 гг. револю­ционно-народнический лагерь буквально приумножил себя. Главной силой этого лагеря в 1879-1881 гг. являлась партия «Народная воля», которая тогда вела, как высказался жандарм­ский генерал П.А. Черевин, «querre á mort» (войну не на жизнь, а на смерть»)[956] с царизмом. Именно натиск народовольцев, этот «нож деятелей, приставленный к горлу правительства» (выражение Ф. Энгельса), главным образом и обусловил новый после 1859-1861 гг. кризис «верхов» в России.

Разумеется, здесь надо иметь в виду не один террор, а всю совокупность революционных действий «Народной воли». Более того, борьба «Народной воли» была вдвойне опасна для царизма ввиду угрозы ее соединения с массовым (прежде всего крестьянским) движением, ибо стихийный подъем крестьянских масс служил социальной базой народничества, питал собою его революционную энергию. Царизм учитывал и студенческие демонстрации, и рабочие стачки, и крестьян­ские бунты под воздействием и (в иных случаях) руковод­ством народовольцев, распространение по всей стране наро­довольческих прокламаций. «Прокламации сыплются градом. И какие?! — Ужасался, например, либеральный профессор А.Ф. Кистяковский. — Прокламации 60-х годов в сравнении с нынешними — верх смирения и невинной риторики»[957]. /340/

В отчетном докладе за 1878 год шеф жандармов еще могутешать царя: «Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не без­выходно»[958]. Доклады шефа жандармов за 1879 и 1880 гг. были уже безутешными. Кризис «верхов» год от году разрастался.

После того как народовольцы 5 февраля 1880 г. чуть не взорвали Александра II в Зимнем дворце, правительственный лагерь долго находился в смятении, даже под защитой «полу­императора» Лорис-Меликова и его Верховной распорядительной комиссии. Царь и министры боялись, что 19 февраля (по случаю очередной годовщины падения крепостного права) революционеры поднимут восстание. Из-за этого даже были отменены национальные торжества, назначенные на 19-20 фев­раля в честь 25-летнего юбилея царствования Александра II[959]. Сам царь между 5 и 19 февраля никуда не выходил из дворца. Класс имущих со дня на день ждал новых взрывов и всеобщей «резни». «Люди состоятельные выезжали за границу, цен­ные вещи в домах зарывали в подвалы», — свидетельствовали современники[960]. «Только во время уже разгоревшегося воору­женного восстания бывает такая паника, какая овладела всеми (в «верхах». — Н.Т.) в России в конце 70-х годов и в 80-м, — вспо­минал действительный статский советник А.А. Плансон. — Все ждали чего-то неизвестного, но ужасного. Никто не был уверен в завтрашнем дне»[961]...

В такой ситуации Лорис-Меликов сполна проявил свои глав­ные качества — хитроумие и находчивость. С одной стороны, понимая, что «у него не отвалится язык от лишней либеральной /341/ фразы»[962], он шумно творил, как мы видели, — более на словах! — либеральные послабления. С другой стороны, именно он, как никто до него, обеспечил усиленную охрану императора. 2 августа 1880 г. Верховная распорядительная комиссия специально обсудила вопрос о том, как гарантировать «благополучное проследование государя на Юг России», и выработала целую программу мер, «удостоившихся высочайшего одобрения». Так, вдоль линии железной дороги от Петербурга до Симферополя решено было выставить, кроме войск, полиции и железнодо­рожной стражи, по 10 «самых благонадежных» обывателей на каждую версту, а в извилистых местах — больше, чтобы каждый из них видел соседей и справа и слева[963].

Главное же, Лорис-Меликов усматривал смысл своей дикта­туры в том, чтобы создать благоприятные условия для победы над «крамолой» путем комбинирования репрессий против революционеров с послаблениями по отношению к либералам, дабы привлечь либералов на сторону реакции и таким обра­зом изолировать революционный лагерь. Его интригующие посулы привели большинство либералов в восторг. Ведь либе­ралы, хотя и сочувствовали, а иные из них даже содействовали народовольцам в борьбе против самодержавия (информа­цией, деньгами, укрывательством, ходатайствами перед вла­стями)[964], хотели бы не ликвидировать самодержавие, а лишь выторговать у него какую-нибудь конституцию, «хоть такую, — иронизировали народники, — какую имеют от царя зубры в Беловежской пуще»[965], только бы оградить себя от крайностей деспотизма и произвола.

Шумно заигрывая с либералами, Лорис-Меликов втихо­молку расправлялся с революционерами: за 14 месяцев его «бархатной» диктатуры власти наскоро устроили 32 судебных процесса (почти все — в закрытом порядке) с 18 смертными /342/ приговорами[966]. Газета «Народная воля» нашла для режима Лорис-Меликова меткое определение: «лисий хвост — волчья пасть»[967]. В радикальных кругах ходила по рукам эпиграмма:

Мягко стелет — жестко спать:

Лорис-Меликовым звать[968].

Диктатура Лорис-Меликова не остановила революцио­неров. 20 февраля 1880 г. террорист-одиночка Ипполит Млодецкий стрелял в самого диктатора, но промахнулся и был схвачен, а 22 февраля публично казнен. На казнь Млодецкий шел с улыбкой. Поднявшись на эшафот, он крикнул толпе народа, которая собралась поглазеть на него: «Я умираю за вас!»[969].

Исполнительный комитет «Народной воли» в специаль­ной прокламации о деле Млодецкого заявил, что Млодецкий покушался на диктатора «не только без пособия, но даже без ведома ИК». «Исполнительный комитет, без всякого сомне­ния, — говорилось в прокламации, — изыскал бы более вер­ные средства казни Меликова, если бы над ним состоялся смертный приговор»[970]. Тем временем «Народная воля» уси­лила антиправительственную пропаганду, агитацию и моби­лизацию. Кризис «верхов» продолжался... /343/

1880 год был для «Народной воли» годом наращивания и активизации всех форм деятельности. При этом очень помогали ей в натиске на царизм ее более обширные, чем у какой-либо другой из российских революционных организаций XIX в., международные связи — с английскими, французскими немецкими, итальянскими, чешскими, румынскими, болгарскими, сербскими, венгерскими, американскими и другими социалистами и демократами[971]. «Политика партии должна стремиться к тому, чтобы обеспечить русской революции сочувствие народов», — таково было одно из программных тре­бований «Народной воли»[972]. Следуя ему, народовольцы держали мировую общественность в курсе своих революционных дел, при случае обращались к ней с воззваниями о поддержке, опирались на ее сочувствие и солидарность. Так, еще до аре­ста Софьи Перовской были подготовлены с ее участием и обна­родованы прокламации «Исполнительный комитет европей­скому обществу» и «Французскому народу», послание Карлу Марксу[973].

Между тем, все звенья карательной системы царизма по всей стране были мобилизованы на борьбу с «Народной волей». Аресты вырывали из ее рядов одного бойца за другим, вклю­чая членов и агентов ИК. Особенно болезненными для ИК были две утраты в канун 1880 г. — арест Александра Квятковского /344/ и Степана Ширяева. При обыске у Квятковского нашли листок с наброском какого-то плана, одно место в котором было обведено крестом. После того как в Зимнем дворце прогремел взрыв, выяснилось, что на листке был набросан план Зимнего, а крест обозначал место взрыва. Эта улика погубила Квятковского.

С 25 по 30 октября 1880 г. в Петербургском военно-окруж­ном суде проходил т.н. «процесс 16-ти» — первый из полити­ческих процессов, на котором «Народная воля» заявила о себе как партия. Центральными фигурами процесса были члены ИК Квятковский и Ширяев. Оба они выступили со скамьи подсудимых с яркими речами. Ширяев, в частности, заявил: «Я не касался и не буду касаться вопроса о своей виновности, потому что у нас с вами нет общего мерила для решения этого вопроса. Вы стоите на точке зрения существующих законов, мы — на точке зрения исторической необходимости <...> Как член партии я действовал в ее интересах и лишь от нее, да от суда потомства жду себе оправдания. В лице многих своих членов наша партия сумела доказать свою преданность идее, решимость и готовность принимать на себя ответственность за все свои поступки. Я надеюсь доказать это еще раз своею смертью»[974]. Квятковский перед смертным приговором напи­сал матери: «Даже самую смерть я приму спокойно (не потому, что жизнь мне надоела, нет, жить еще хочется, даже ах, как хочется!) — в том меня поддерживает сознание, что я действо­вал честно, по своим убеждениям»[975].

Суд вынес обвиняемым садистский приговор: Квятковскому, Ширяеву и Андрею Преснякову — смертная казнь, Арону Зунделевичу и Якову Тихонову — вечная, а Софье Ива­новой и Николаю Буху — срочная каторга. Ширяеву казнь была заменена пожизненным заточением в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где он уже через 10 месяцев был /345/ умерщвлен. Квятковский и Пресняков 4 ноября 1880 г. героически приняли смерть на виселице. Их повесили на том самом кронверке Иоанновского равелина Петропавловской крепости, где 13 июля 1826 г. вешали пятерых декабристов.

3 ноября ИК выступил с прокламацией по поводу казни Квятковского и Преснякова, в которой объявил, что «судный час недалеко!»[976]. Члены ИК решили форсировать подготовку цареубийства и во что бы то ни стало привести смертный при­говор Александру II в исполнение. «Теперь мы с ним покон­чим!» — сказал в те дни Александр Михайлов[977]…

Это вовсе не значило, что террор для «Народной воли» «стал главнейшим и всепоглощающим средством борьбы»[978]. Такое заключение С.С. Волк сделал вопреки данным собствен­ного исследования: ведь он признал[979], что даже землевольцы, которых критики народничества не считают преимущественно террористами, за четыре года, с 1876 по 1879, осуществили 9 политических убийств[980], тогда как народовольцы за десять лет, с 1880 по 1890, — всего 6[981].

Напомню читателю, что за участие в делах «Народной воли» и причастность к ним только за 1880-1881 гг. были репрессированы, по данным жандармских дознаний, не менее 6 тыс. человек, а за все время деятельности партии, вклю­чая попытки восстановить ее былую мощь, предпринятые Г.А. Лопатиным, А.И. Ульяновым, С.М. Гинсбург, т.е. с 1880 до /346/ 1890 г. — как минимум 10 тыс. человек[982]. В каждом из актов «красного» террора были задействованы буквально единицы из этих тысяч. Так, в подготовке и осуществлении всех восьми народовольческих покушений на Александра II вместе взятых (включая пять несостоявшихся), участвовали — кроме чле­нов и ближайших агентов ИК, занимавшихся, как мы видим, отнюдь не только и не столько террором, — в общей сложности лишь 12 рядовых народовольцев, известных нам поименно[983]. Все остальные были заняты пропагандистской, агитационной, мобилизационной работой в местных и специальных (Студен­ческой, Рабочей, Военной) организациях «Народной воли», в ее издательском центре, заграничном представительстве, обще­стве «Красного Креста».

Царизм намеренно выставлял террор главным из средств борьбы народовольцев для вящего обвинения их как злодеев, бомбистов, убийц. Обывательское же представление о наро­довольцах как террористах основывалось частично на офици­альной (усиленно внедрявшейся в массовое сознание) версии, а также на распространенной тогда иллюзии, ибо террор как борьба вооруженная, как своего рода боеголовка революцион­ного заряда «Народной воли» был на виду, заслоняя собой про­чую, глубоко законспирированную деятельность партии. Что касается историков (царских, советских, посткоммунистических), повторяющих доныне тезис о «главнейшем и всепогло­щающем» месте террора у «Народной воли», то они сочетают в своем отношении к народовольцам обывательское неведение и охранительное пристрастие.