Большое общество пропаганды 6 глава

Глава II. Народница

Мы затеяли большое дело.

Быть может, двум поколениям придется лечь, но сделать его надо.

Софья Перовская

Накануне

Время, когда Софья Перовская уходила из-под родительского крова, а главное, от власть имущих к «народным заступникам» (так Н.А. Некрасов назвал тех, кто вставал на борьбу за народ против антинародной власти), — то время было переломным для России, и очень многие тогда следовали примеру Софьи Львовны, а иные и предваряли ее пример.

Многочисленные реформы 1860-х годов, пять из которых (крестьянская, земская, городская, судебная и военная) не без оснований значатся у нас как «великие», мало что изменили в устоях самодержавной России. Все они являли собой уступки, вырванные у самодержавия волной демократического подъ­ема, т.е. совокупными усилиями революционного, либераль­ного и массового движения. Сила этой волны предопределила размеры уступок. Чем сильнее была бы волна, тем большими оказались бы уступки, и наоборот. Царизм старался придать реформам (коль уж нельзя было без них обойтись) сугубую умеренность, уступить новому как можно меньше, а сохранить из старого как можно больше. Царь-реформатор Александр II, по меткому определению одного из самых умных его мини­стров П.А. Валуева, избрал путь полуреформ, с помощью кото­рых можно было бы «откупиться от конституции»[265], т.е. сохра­нить самодержавие, уступить и остаться. /116/

Полуреформы отвели угрозу революционного взрыва, но не удовлетворили «низы» и не доставили надлежащего успокоения «верхам». 29 октября 1865 г. тот же Валуев оставил в дневнике красноречивую запись: «половина государства — в исключительном положении. Карательные меры преоблада­ют»[266]. Да, мало того, что царизм всячески уреза́л проводимые (вынужденно!) реформы. Он, вместе с тем, то и дело склонялся к застарелому способу правления — карательному террору: не только палачески расправлялся с крестьянскими и рабочими «беспорядками», с народными восстаниями в Белоруссии, Литве, Польше (входивших тогда в состав России), но и чинил повсеместное «водворение порядка». Одной из главных черт этого «водворения» стала печать. Закон от 6 апреля 1865 г. поставил все газеты и журналы под дамоклов меч «предосте­режений» с закрытием навсегда любого издания после трех предостережений. С тех пор началась та «эпидемия» предосте­режений, которую издатель Ф.Ф. Павленков назвал «цензурным тифом»[267].

Впрочем, правительственные репрессии 1861-1865 гг. еще чередовались с послаблениями. После выстрела Д.В. Кара­козова в Александра II все послабления были отменены. Теперь реакция в России царила уже безраздельно и разгульно, в форме шуваловщины. Все инакомыслящие подвер­гались репрессиям, вплоть до физического уничтожения. Хорошо сказала об этом Элеонора Павлюченко, имея в виду как раз время (1870—1871 гг.), когда Софья Перовская связала свою судьбу с «народными заступниками»: «Многих из старых борцов уже нет. Вдали от родины умирает Герцен. На «краю света» томится на каторге Чернышевский. Погиб Писарев. На каторге — М. Михайлов, Шелгунов, Серно-Соловьевич, казнен Каракозов»[268]. Этот скорбный перечень можно продолжить: /117/ по делу Каракозова приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой, Н.А. Ишутин и сослан в Сибирь и погиб, И.А. Худяков — замечательный фольклорист и этнограф, составитель 3-томных «Великорусских сказок»; замурованы в Петропавловскую крепость с последующим надзором полиции за «вредное направление» образа мыслей В.В. Берви (Флеровский) и публицист Г.З. Елисеев; до 1875 г. оставался под жандармским надзором переживший смертный приговор каторгу и солдатчину классик русской литературы Ф.М. Досто­евский; уволен самый авторитетный тогда в России, но, на взгляд «сверху», инакомыслящий врач-хирург Н.И. Пирогов; отменены выборы в Академию наук историка и литературоведа А.Н. Пыпина, поскольку он оказался... двоюродным бра­том Н.Г. Чернышевского.

Однако, вслед павшим и пропавшим, поднимали голос против властительных «тохтамышей» другие возражатели, а главное, шли и шли в стан «народных заступников» новые борцы. Среди возражателей были и корифеи отечественной науки, литературы, искусства, которых «тохтамыши» считали идейно чуждыми для себя. Так, летом 1866 г. Петербургский цензурный комитет обратился в прокуратуру с иском о «судеб­ном преследовании автора книги «Рефлексы головного мозга» И.М. Сеченова и об уничтожении самой книги», поскольку автор на место «учения о бессмертии духа» выставил ересь, «признающую в человеке только материю»[269]. «Инакомысля­щего» Д.И. Менделеева власти одернули за то, что он во время студенческих волнений 1869 г. выступил против их решения «прекратить всякие занятия на первых трех курсах» Техно­логического института[270], а «возражателя» И.И. Мечникова забаллотировали на профессорских выборах (по представле­нию И.М. Сеченова) в Медико-хирургическую академию[271]. /118/ И Сеченов, и Менделеев, и Мечников остались для царских «верхов» не столько полезными, сколько вредными. К.А. Тими­рязев потом заклеймит политику «тохтамышей» в области просвещения такими словами: Российская Академия наук «блистала отсутствием» самых крупных отечественных уче­ных — Сеченова, Менделеева, Мечникова[272].

Все это вызывало общественный резонанс, а юные кур­систки, которые тянулись к знаниям и просто благоговели перед такими светилами науки, как Сеченов и Менделеев, про­никались все большей нетерпимостью к правительственной реакции.

Возражали, а то и «бунтовали» тогда против обскуран­тизма властей мастера искусств. «Бунт 14-ти» лучших выпускников Академии художеств во главе с И.Н. Крамским, которые 9 ноября 1863 г. в знак протеста против чиновничьих предпи­саний вышли из Академии и создали свою «Художественную артель», преобразованную в 1870 г. в «Товарищество передвиж­ных художественных выставок», — этот «бунт» взволновал тогда всю мыслящую Россию. А годом ранее нечто подобное по самоопределению, под названием «Могучая кучка», орга­низовали пять композиторов (М.А. Балакирев, А.П. Бородин, Н.А. Кюи, М.П. Мусоргский, Н.А. Римский-Корсаков) — с той же, что и у передвижников, творческой установкой на идейность, реализм, народность.

Если такие художники и музыканты, как и ученые, слыли тогда в «верхах» возражателями, то первый по таланту и авторитету поэт России того времени Н.А. Некрасов — этот, по мнению «народных заступников», «невидимый вдохнови­тель» народнического движения[273] и даже «родоначальник /119/ революционеров 70-х годов»[274], — воспринимался современниками как настоящий буревестник. В 1868 г., уже после закрытия его журнала «Современник» (унаследованного, кстати сказать, от А.С. Пушкина), он воззвал к соотечественникам стихами, которые, прежде чем поэт смог их опубликовать, распространялись по стране в списках:

Душно! Без счастья и воли

Ночь бесконечно длинна.

Буря бы грянула что ли?

Чаша с краями полна!

Грянь над пучиною моря,

В поле, в лесу засвищи,

Чашу народного горя

Всю расплещи![275]

Этот призыв поэта оказался как нельзя более кстати. Именно с 1868 г. в Петербурге начались массовые студенческие волнения, переросшие в общероссийский революционный подъем, который занял все следующее десятилетие. Отныне с каждым годом множились ряды уже не столько возражателей, сколько борцов. В их числе, вместе с Софьей Перовской и вслед за ней, уходили «от ликующих, праздно болтающих...» подвиж­ники-народолюбцы из более чем благополучных семей: князь, прямой потомок в 30-м колене самого Рюрика П.А. Кропоткин, князья А.Л. Макаев, П.А. Микеладзе, А.К. Цицианов, К.Н. Чичуа, княжна О.А. Гурамова, дальний родственник Петра Великого Н.А. Морозов[276], генеральские дети Н.А. Армфельд, В.Н. Батюш­кова, А.С. Бутурлин, братья Л.К. и Н.К. Бух, Ф.О. Евецкий, С.Н. Кленовская, Г.Г. Кобиев, С.А. Ламони, С.А. Лешерн-фон-Герцфельд, /120/ О.Д. и П.Д. Мельниковы, М.П. Молоствов, Н.А. Назимова, В.А. Осинский, С.М. Переяславцева, А.М. Портников, М.О. Пружанская, М.Н. Тригони, М.Н. Шрейдер, Ф.Н. Юрковский, сын начальника Оренбургского губернского жандармского управ­ления С.С. Голоушев, племянница московского губернатора Е.П. Дурново (будущая мать С.Я. Эфрона, который с 1912 г. станет мужем Марины Цветаевой).

Со многими из них Перовская будет лично знакомой. Вме­сте с ними ей доведется участвовать в революционных акциях всякого рода — от пропаганды среди крестьян до подготовки цареубийства. А пока она — все еще слушательница Аларчинских женских курсов, но уже задает тон в кружке самообразо­вания, из которого выделится и оформится хорошо известный в истории российского освободительного движения «кружок Софьи Перовской » ...

Кружок самообразования, основу которого составляли аларчинские курсистки, возник к концу 1869 г. В нем приняли участие: С.Л. Перовская, сестры А.И., В.И. и Л.И. Корниловы, О.А. Шлейснер, А.Я. Ободовская (все — будущие «чайковцы»), С.А. Лешерн-фон-Герцфельд, А.П. Корба, А.К. Вильберг, Е.Н. Ковальская, Н.К. Скворцова, Ф.М. Берлин-Кауфман, Е.Ф. Литвинова (трое последних стали впоследствии учеными — докторами соответственно медицины, юриспруденции, мате­матики) и другие лица, не названные в источниках. Была близка к кружку и могла участвовать в нем О.А. Кислякова (Шапир) — известная писательница и общественная деятельница[277]. /121/

Этот кружок представлял собой довольно большую группу женской молодежи, которая была связана общими интересами и личной дружбой. Но внутри его обособились и вскоре составили отдельный кружок самые близкие (идейно и лично курсистки — Перовская, сестры Корниловы, Лешерн, Вильберг, Шлейснер, Ковальская, Корба[278]. Здесь уже главную роль стала играть Перовская, которой тогда не исполнилось еще и 17-ти лет. Она «составляла маленький центр», вокруг кото­рого группировались остальные курсистки[279]. По воспоми­наниям Е.Н. Ковальской, именно Перовская предложила ей изучать в кружке политэкономию, сообщив при этом о своем знакомстве с ее пропагандистской деятельностью в Харькове, а в дальнейшем придирчиво следила за кружковыми заняти­ями и «резко пробирала опоздавших»[280].

Б.П. Козьмин, полагавший, что этот кружок объединялся «вокруг трех сестер Корниловых»[281], приписывал руководя­щую роль в кружке А.И., В.И. и Л.И. Корниловым, которые ни тогда, ни позднее (у «чайковцев») такой роли не играли. Самая активная и наиболее авторитетная из сестер Корниловых, Александра Ивановна, признавала, что юная Перовская «обла­дала более выдающимися способностями» и «силой характера» и «подчиняла» ее, как и других кружковцев, своему влиянию[282].

Главными в кружке были занятия — и по естественным наукам, но все более по философии, социологии и политэко­номии, — а также оживленные дебаты на злободневные темы, причем «гвоздем дебатов всегда был женский вопрос»[283]. Особо /122/ значимы попытки кружка Перовской «развивать в женской молодежи дух протеста» против социальной несправедли­вости[284]. Кружок старался влиять на молодых женщин (преи­мущественно курсисток) не только Петербурга, но и других городов: из компетентного источника явствует, что он был «центром некоторого движения в провинции»[285]…

Тем временем женский кружок Перовской оказался в поле зрения (если не сказать повышенного внимания) со стороны другого, мужского, кружка, который тогда уже обретал под­черкнуто радикальный характер. То был кружок студента Медико-хирургической академии Марка Андреевича Натан­сона — будущего основателя двух революционных органи­заций (Большого общества пропаганды и общества «Земля и воля») и двух политических партий в России («Народного права» и левых эсеров). В первоначальный состав кружка, вместе с Натансоном, вошли студенты разных вузов столицы В.М. Александров, Н.К. Лопатин (двоюродный брат Германа Лопатина), А.И. Сердюков и Н.В. Чайковский. К ним вскоре присоединились еще четверо студентов: Д.М. Герценштейн, Д.А. Клеменц, Ф.Н. Лермонтов и В.Г. Эмме (все перечислен­ные «натансоновцы», кроме Герценштейна, станут позднее «чайковцами»)[286].

Кружок Натансона возник к лету 1869 г. и сразу возглавил студенческую оппозицию нечаевщине — уродливой крайности революционного движения в ответ на шуваловщину как столь же уродливую крайность реакции. Революционер-экстре­мист С.Г. Нечаев, исходивший из той (свойственной всем экс­тремистам) идеи, что готовить народ к революции не нужно, ибо он «всегда готов!», — задумал создать организацию таких же, каким он был, архиреволюционеров, которые смогли бы поднять народ на всероссийский бунт и учинить в стране /123/ «повсюдное всеразрушение»[287]. Строил он эту организацию (под названием «Народная расправа» или «Общество топора) на слепом, марионеточном послушании ему как вождю, причем освобождал их от моральных ограничений: «цель оправдывает средства»!

Бесчинства реакции к тому времени ожесточили радикальную часть молодежи так, что она готова была, по словам С.М. Кравчинского, «броситься к первой бреши и даже щели, откуда блеснет луч света»[288]. Отдельные ее представители добровольно поддержали Нечаева. Колеблющихся он увлекал своей титанической энергией, потрясавшей, а то и буквально гипнотизировавшей юные головы. «Он из нас просто веревки вил!» — вспоминал «нечаевец» А.К. Кузнецов о себе и подобных ему. Тем не менее, удалось Нечаеву завербовать в Москве лишь около 40 человек, а в Петербурге — до 20-ти[289]. Подавля­ющее большинство обеих столиц (подчеркну: то было время массовых студенческих волнений!) выступило против Неча­ева, — во многом благодаря разоблачительной по отношению к нечаевщине пропаганде, которую развернули тогда не только в Петербурге, но и в Москве участники кружка Натансона.

Таким образом вождь оказывался без армии. Когда же он убил первого рядового (студента Иванова Ивана Ивановича), отказавшегося повиноваться ему, то этим только повредил себе и своему делу. Убийство было раскрыто, а нечаевская организация, так и не успевшая оформиться, к весне 1870 г. разгромлена...

После краха нечаевщины кружок Натансона стал действо­вать еще более активно и плодотворно. Его «Программа для кружков самообразования и практической деятельности» ставила целью готовить в таких кружках кадры для будущей /124/ «партии борьбы», которая мобилизует всех недовольных в Рос­сии на борьбу против царизма за «новую форму общественного устройства», а именно за «федеративную республику»[290]. Поэтому главной заботой кружка Натансона стало создание как можно более широкой сети кружков самообразования, где молодежь умственно работала бы над собой не в уродливом официозном духе, а в духе правильного понимания действи­тельности и критического отношения к ней.

Прежде всего «натансоновцы» старались быть в самом очаге студенческой жизни Петербурга, инициативно участвовали в сходках студентов всех вузов столицы, искали и нахо­дили себе учеников. А сходки тогда набирали силу, уже опас­ную для властей. Только в Лесном институте осенью и зимой 1870 г. (по данным III отделения, с 26 сентября по 28 ноября[291]) каждую субботу собирались по 200-300 студентов, приезжав­ших из города «целыми дилижансами».

Не довольствуясь Петербургом, кружок Натансона стремился распространить свои связи на все универси­тетские города России и с этой целью взял на себя иници­ативу созыва национального съезда студентов всех рос­сийских университетов. Съезд был созван в Петербурге, в первой половине января 1871 г.: Москву представляли А.И. Иванчин-Писарев и М.И. Антонова (Волховская), Киев — И.Я. Чернышев, С.А. Подолинский, П.Я. Армашевский, Харь­ков — Я.И. Ковальский (муж Е.Н. Ковальской), Одессу — С.Н. Южаков, Казань — Д.А. Клеменц (он станет «натансоновцем» сразу после съезда), а Петербург — весь кружок Нанансона[292]. На этом съезде «натансоновцы» и выступили с идеей организовать в каждом крупном городе Европейской Рос­сии «книжное дело», т.е. распространение, главным образом /125/ среди учащейся молодежи, антиправительственной литературы — и легальной (эзоповской), и запрещенной.

Используя свои обширные связи в интеллигентских сферах, кружок Натансона входил в сношения с прогрессивными столичными издателями (К.Т. Солдатенковым, Н.П. Поляковым) и книгопродавцами (А.А. Черкесовым, В.Я. Евдокимовым), брал у них на комиссию, с уступкой от 30 до 50%, большое число экземпляров нужных изданий и распространял их как в Петербурге, так и в других городах через посредство кружков самообразования. Главным образом то были сочинения Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Флеровского, а также Д. Милля, Ф. Лассаля, Л. Блана, О. Вермореля, естественно­-научная классика И.М. Сеченова и Ч. Дарвина, стихи Н.А. Некрасова, роман Ф. Шпильгагена и др.[293].

Успешному развитию «книжного дела» способство­вали кружки самообразования и отдельные агенты кружка Натансона в крупнейших городах Европейской России. В Москву, например, как установили жандармы, достав­лял книги из Петербурга А.И. Иванчин-Писарев[294], а в Одессе зачинателем «книжного дела» стал кружок во главе с юным А.И. Желябовым[295].

Увлекавшее молодежь и разраставшееся по России «книж­ное дело» представляло собой благодатную почву для сбли­жения различных кружков. Именно на этой почве кружок Натансона сблизился, а затем и объединился с кружком Перов­ской...

Перовская и ее подруги начали (не без настороженности) сближаться с «натансоновцами» зимой 1870-1871 гг. Очень помогло этому начинанию знакомство Натансона с Ольгой Шлейснер[296], ставшей вскоре его женой. /126/

Узнав о кружке Перовской, Натансон решил привлечь и этих кружковцев к участию в «книжном деле». В начале зимы 1870 г. по его инициативе у А.П. Корба было проведено собрание всех участниц кружка. Выступивший здесь от имени «натансоновцев» Н.В. Чайковский предложил сообща основать нелегальное товарищество для издания и распространения такой литературы, которая разоблачала бы действия прави­тельства и открывала бы тем самым глаза «широкой публике». Девушки, однако, встретили это предложение столь холодно, что Чайковский усмотрел в них «среду, для его целей не подхо­дящую» и больше к ним не приходил[297].

Неудача первой попытки сближения кружка Натансона с кружком Перовской объяснялась предубеждением девушек против совместной деятельности мужчин и женщин. По воспо­минаниям Е.Н. Ковальской, кружок Перовской «решительно не хотел соединяться с мужскими кружками, боясь, что мужчины, более развитые, будут оказывать давление на самостоятельное развитие женщин»[298]. Лишь после того как «натансоновцам» удалось разрушить это предубеждение (в чем самому Натансону, как, впрочем, и Перовской, безусловно, помогла Ольга Шлейснер), оба кружка стали быстро сближаться друг с другом. Уже в начале декабря 1870 г. Перовская и А. Корнилова впервые посетили Вульфовскую коммуну, которая представляла собой нечто вроде штаб-квартиры кружка Натансона.

Вульфовская коммуна, т.е. общая студенческая квартира на Малой Вульфовой улице, была известна в Петербурге как «прародительница» таких общежитий. В ней жили и «натансоновцы» (сам Марк Андреевич, Василий Александров, Анато­лий Сердюков), и близкие к ним — идейно и лично — студенты, народники Иван Рождественский и Василий Ивановский[299]. /127/ О своем, вместе с Перовской, посещении этой коммуны Александра Корнилова оставила колоритные воспоминания. За порогом квартиры «в кухне сидели два жандарма, которые всех впускали, но никого не выпускали. Накануне ночью студенты заметили, что у ворот появилась полиция; как люди опытные, они тотчас сообразили, что у них будет обыск и что, вероятно, хотят арестовать Александрова, который еще не вернулся домой. Тогда они моментально высадили в закоулок на задний двор через форточку Анатолия Ивановича Сердюкова, отличавшегося худобой и малым ростом, чтобы он предупредил Александрова»[300]. Весь день задержанные «коммунары» и собравшиеся у них гости коротали время то за общим обедом, то за чтением и шумными спорами на злобу дня. «Все было для нас ново и интересно, — вспоминала А. Корнилова. — Лишь к 10-ти часам вечера «засада» была снята, и невольно засидев­шиеся гости весело и быстро вырвались на свободу»[301].

После этого происшествия кружки Натансона и Перов­ской, можно сказать, сдружились и вскоре вместе занялись «книжным делом». Е.Н. Ковальская навсегда запомнила, как удивило ее в квартире Корниловых множество неразрезанных книг (Флеровского, Блана, Вермореля и др.), которые «кучами лежали на полу»[302]. По-видимому, к весне 1871 г.[303] кружок Перовской объединился с кружком Натансона...

Объединенный кружок первым делом задумал «тактиче­ский маневр», нацеленный на создание уже политически зрелой организации из активных и хорошо проверенных людей. /128/ Наметив себе ряд лиц, которые были бы желательны в такой организации, Натансон и Перовская решили привлечь их в состав большого кружка самообразования, типа коммуны, полагая, что это даст возможность «лучше присмотреться к людям и безошибочно сделать выбор»[304].

С наступлением лета 1871 г. кружковцы обосновались в дачном поселке Кушелевка под Петербургом, в трех километрах вверх по Неве от Литейного моста, сняв для себя две соседние дачи. Сравнение мемуаров Н. Чайковского и А. Кор­ниловой с полицейскими данными показывает, что Кушелевский кружок составили примерно 20 человек[305]. В основном, это были, естественно, участники кружков Натансона и Перов­ской: Натансон, Сердюков, Чайковский, Клеменц, Н. Лопатин, Перовская, А. и Л. Корниловы, Шлейснер, Ободовская, Сквор­цова. К ним присоединились М.В. Купреянов, А.К. Левашов, И.В. Охременко, И.А. Вернер (все — будущие «чайковцы»). Кроме них, в Кушелевском кружке участвовали медики Н.Н. Агапитов и М.Ф. Кокушкин и технолог И.И. Басов.

Мужчины и женщины, участники Кушелевского кружка, жили порознь. Здесь уместно подчеркнуть, что власти, тщательно собиравшие характерные для народнических кружков 70-х годов факты совместного (в общих квартирах) жительства мужчин и женщин, поносили народников за «нравственную распущенность», а кружок «Киевская коммуна» клеймили, как «вертеп разврата»[306]. В связи с этим Н.А. Морозов вспоминал, как он и еще несколько «чайковцев» ночевали в квартире их товарища по «книжному делу» О.Г. Алексеевой, постель кото­рой отделялась от их постелей только драпировками. «Если /129/ бы нас всех накрыли в ее квартире, то прокуроры и жандармы сделали бы, конечно, из своей находки такой скандал на всю Россию, какого еще никогда не бывало. А между тем, турчанка в своем гареме под защитой десятка евнухов не была в большей безопасности, чем эта молодая и одинокая женщина под нашим покровительством. Конечно, мы не были гермафродиты, и семейные инстинкты и влечения, без которых человек становится нравственным и физическим уродом, были и у нас, как у всех нормально развитых людей. Но идейная сторона совершенно обуздывала у нас физическую»[307].

Почти каждый из кушелевцев имел отдельную комнату для занятий. В самой большой из комнат проводились общие занятия, а также вечера отдыха. Обычными в жизни кружка были упражнения в столярном ремесле, верховой езде и в гимнастике. «Мужчины, — вспоминала Александра Корнилова, — увлекались гимнастикой на трапеции или состязались в лаза­нии на довольно высокий столб <...> Из женщин одна Перовская могла подниматься над трапецией на согнутых локтях»[308].

Чисто житейски всё в Кушелевке, по воспоминаниям А.И. Корниловой, было обставлено просто и дешево: «стол у нас был крайне однообразный — суп да котлеты, да притом еще из конины, и готовила наша чухонка Елена (нанятая кухар­ка. — Н.Т.) совсем невкусно. Зато честности она была необычай­ной. Подметая однажды комнату, она таким испуганным голо­сом стала звать Ольгу Александровну (Шлейснер. — Н.Т.), что та прибежала встревоженная, подумав, что случилось какое-то несчастье. Оказалось, что Елена увидела на полу (!) пятирубле­вую бумажку»[309].

Главную роль в Кушелевском кружке играл М.А. Натан­сон. Он составил программу кружковых занятий и руководил общими чтениями и беседами. Кружковцы изучали физио­логию, логику, психологию («насколько она необходима для /130/ решения всякого рода нравственных вопросов»), политэко­номию, историю революционных движений. Занятия строи­лись по системе, обычной для кружков самообразования: все кружковцы поочередно составляли рефераты на различные темы (главным образом, по тому или иному исследованию), а затем обсуждали их. Александра Корнилова, например, рефе­рировала одну из глав «Оснований политической экономии» Д.С. Милля с примечаниями Н.Г. Чернышевского, а Натан­сон — еще не переведенный на русский язык 1-й том «Капи­тала» Маркса, этого, как судили о нем верхи царской России, «ересиарха», уже тогда популярного в российских кружках самообразования[310].

Разумеется, кружок был занят не только самообразова­нием. В июле 1871 г. все кушелевцы были обысканы по подозрению в крамольной связи с Н.П. Гончаровым. Этот студент Технологического института нелегально отпечатал в Петер­бурге четыре номера периодического листка «Виселица» с призывом «возобновить дело» только что зверски пода­вленной Парижской Коммуны[311]. Жандармская агентура установила, что последние три дня перед арестом Гончаров скрывался у «известной нигилистки» Веры Ивановны Корни­ловой и общался там с Натансоном, Перовской, Чайковским, О. Шлейснер и другими участниками Кушелевского кружка[312]. Однако Гончаров никого из них ни в чем преступном не ули­чил, а кушелевцы, со своей стороны, «божились», что они о каком-либо злоумышлении Гончарова ничего не знали. В результате, товарищ министра юстиции, резюмируя дело о «Виселице», доложил министру: «пособников Гончарова не открыто»[313]. Вот так дознание о кушелевцах по этому делу было прекращено. /131/

Возможно ли, что Гончаров в самом деле не знал об антиправительственных взглядах Натансона, Перовской и К°, а те, в свою очередь, не подозревали о «виселичной» затее Гончарова? Скорее все было иначе: летом 1871 г. Кушелевский, т.е. объединенный кружок Натансона и Перовской уже вполне определился именно как антиправительственная оппозиция и, судя по всему, мог не только знать, что Гончаров печатает листки «Виселицы», но и помогать ему в этом.

Тогда же, летом и осенью 1871 г., все кушелевцы «с боль­шим интересом» следили за ходом судебного процесса по делу «нечаевцев» и «старались попасть на заседания суда»[314]. Натан­сон, Перовская и К° сочувствовали «нечаевцам», т.е. юным радикалам, вовлеченным в нечаевское «Общество топора» (сам Нечаев судился через два года отдельно), но нечаевщину, новые подробности которой вскрылись на процессе, они отвергли, что только укрепило их в желании строить свою организа­цию принципиально иначе — и в идейном, и в нравственном отношении...

К концу августа 1871 г., по инициативе Натансона и Перов­ской, состоялось общее собрание Кушелевского кружка, где было решено продолжать самообразование «по мере возмож­ности», а основные усилия направить на оппозиционную пропаганду среди интеллигенции посредством широкого (со своей издательской базой) развертывания «книжного дела»[315].

Из всего Кушелевского кружка отказались от такой про­паганды, «не желая манкировать своими занятиями в учеб­ных заведениях», лишь четверо — Агапитов, Басов, Кокушкин и Скворцова[316]. Таким образом, новый кружок составили М.А. Натансон, А.И. Сердюков, Н.В. Чайковский, Н.К. Лопа­тин, С.Л. Перовская, А.И. и Л.И. Корниловы, А.Я. Ободовская, /132/ О.А. Шлейснер, М.В. Купреянов, А.К. Левашов, И.В. Охременко, И.А. Вернер (первые четверо — из кружка Натансона, следую­щие пятеро — из кружка Перовской, плюс еще четверо нович­ков). Это и была петербургская группа «чайковцев» в своем первоначальном составе.

На первом же собрании группы было решение привлечь в нее бывших членов кружка Натансона — В.М. Александрова, Д.А. Клеменца и Ф.Н. Лермонтова, участницу кружка Перовской В.И. Корнилову и новичка Н.А. Чарушина. Примерно тогда же в группу был принят Ф.В. Волховский — будущий руководитель «Общества друзей русской свободы» и «Фонда вольной русской прессы» в Лондоне. Он «чуть ли не прямо со скамьи подсудимых (по делу нечаевцев. — Н.Т.), полуглухой, еле движущийся, пришел в Кушелевку узнать, нельзя ли начать какое-нибудь новое дело»[317]. Так, осенью 1871 г. состав группы определился в 19 чле­нов. Той же осенью группа стала именоваться «среди публики, с которой велись деловые сношения», «кружком чайковцев »[318].

Дело в том, что один из участников кружка Натансона Нико­лай Васильевич Чайковский (впоследствии эсер, член ЦК пар­тии трудовиков, член «Верховного управления» в Архангель­ске и «Уфимской директории» 1918 г., белоэмигрант), хотя и не был, по его собственному признанию, лидером «чайковцев», но ведал их, преимущественно «книжными», связями с посторон­ней «публикой»[319]. Она и нарекла условно людей, которых он представлял, «чайковцами». Сами «чайковцы» не придавали этому большого значения, а их современники и последующие историки, если и оговаривали случайность и научную непра­вомерность термина «чайковцы»[320], продолжали называть их /133/ объединение (некоторые делают это доныне[321]) по традиции «кружком чайковцев» — даже без кавычек...

Итак, петербургская группа т.н. «чайковцев» сложилась летом 1871 г. Затем, вплоть до осени 1874 г., она пополнялась. За все время группа насчитывала 36 членов и 17 ближайших сотрудников. Отличал ее прежде всего блестящий состав. Здесь начали революционный путь люди, в дальнейшем стяжавшие мировую славу. Это и князь Петр Алексеевич Кропоткин — крупнейший среди «чайковцев» мыслитель, литератор и трибун, уже в то время известный ученый-географ, а впоследствии знаменитый философ, социолог, историк, идейный вождь анархизма; это и мещанин, недоучившийся студент Марк Андреевич Натансон — прирожденный организатор, яркий, волевой, настойчивый и властный[322]; это и Сергей Михайлович Кравчинский — тогда начинающий литератор, а позднее (под псевдонимом Степняк) писатель с мировым именем[323]; отмен­ные дарования, ум, энергия, смелость и стойкость сочетались у него с цветущим здоровьем, необыкновенной физической силой. Для всех, кто знал Кравчинского, его безвременная трагическая гибель (в возрасте 44 лет он случайно попал под поезд) оказалась чудовищной неожиданностью. /134/