<p>«По этому вопросу больше всего расходятся две школы: эпикурейцев и стоиков, и каждая из них указывает иной путь к покою. Эпикур говорит: „Не станет мудрец заниматься государственными делами, разве только случится что-нибудь особенное“.</p>
<p>Зенон говорит: „Мудрец будет заниматься государственными делами, разве только что-нибудь ему помешает“. Один стремится к спокойствию по внутреннему побуждению, другой – по [внешней] причине» (т. I, «О спокойствии мудреца», гл. 30, стр. 579).</p>
<p>«И ценится наслаждение не то [какое имел в виду] Эпикур, так как оно трезвое и воздержанное; они же прибегают к одному только имени в поисках какого бы то ни было защитного покрова для своего распутства. Таким образом они теряют единственное хорошее качество, которое они сохранили в своей порочности: стыд грешить. В самом деле они хвалят то, что их раньше заставляло краснеть, и хвастаются пороком, и по этой причине даже молодёжь не может воспрянуть, так как постыдная распущенность скрыта под приличным названием» (т. I, «О счастливой жизни», гл. 12, стр. 541).</p>
<p>«Ибо все они (т.е. Платон, Зенон, Эпикур) говорили, не как они сами жили, но как следует жить» (там же, гл. 18, стр. 550).</p>
<p>«Значит, божество не расточает милостей, но, далёкое от всяких забот и не интересуясь нами, оно даже не смотрит на мир, оно делает что-нибудь другое или (что Эпикуру кажется величайшим блаженством) не делает ничего, и добрые дела столь же мало трогают его, как и беззакония» (т. II, «О благодеяниях», кн. IV, гл. 4, стр. 699).</p>
<p>«В данном месте следует воздать справедливость утверждению Эпикура, который беспрестанно жалуется на то, что мы неблагодарны по отношению к прошлому, не помним благ, которые мы получили, и даже не считаем их среди наслаждений, между тем как нет более верного наслаждения, чем то, которого уже нельзя лишиться» (там же).</p>
|
|
<p>«Рассуждать можно с Сократом, сомневаться с Карнеадом, наслаждаться покоем с Эпикуром, побеждать человеческую природу со стоиками, совершать эксцентричности с киниками, и сообразно естественному порядку идти в ногу с каждым веком, как его современники» (т. I, «О кратковременности жизни», стр. 512).</p>
<p>«С этой стороны у нас борьба с изнеженной и пребывающей в уединении толпой эпикурейцев, философствующих за пиршественными столами; для них добродетель – служанка наслаждений: наслаждениям она повинуется, наслаждениям она служит, она видит превосходство наслаждений над собой» (т. I, «О благодеяниях», кн. IV, гл. 2, стр. 569).</p>
<p>«Как же может добродетель управлять наслаждением, за которым она следует, в то время как следовать – дело повинующегося, а управлять – дело приказывающего?» (т. I, «О счастливой жизни», гл. 11, стр. 538).</p>
<p>«Для вас (т.е. для эпикурейцев) наслаждение значит предавать своё тельце изнеживающей праздности, пребывать в беззаботности, весьма похожей на сон, укрываться под густою тенью, услаждать неподвижный вялый дух чувствительнейшими размышлениями, как вы говорите, тешить душу и насыщать в тени садов яствами и напитками ваши хворые от безделья тела. Для нас наслаждение значит творить благодеяния, будь то требующие больших усилий, лишь бы только облегчить труды других; будь то сопряжённые с опасностью, лишь бы только избавить от опасности других; будь то обременительные для нашего собственного достояния, лишь бы только уменьшить нужду и затруднения других» (т. I, «О благодеяниях», кн. IV, гл. 13, стр. 712).</p>
|
|
<p>«Люди неопытные и несведущие не перестают совершать ошибки: они то и дело попадают в этот беспредельный, ничем не заполненный хаос Эпикура» (т. II, письмо 72, стр. 174).</p>
<p>«Эпикурейцы принимали только две части философии: физику и этику; логику они отрицали. Затем, когда сами факты заставили их подвергнуть разбору спорное, выявлять ложное, скрывающееся под видом истинного, они сами также ввели под другим именем логику, назвав её: „О правилах суждения“, _ _но они считают её добавлением к физической части_ _» (письмо 89, стр. 397).</p>
<p>«Эпикурейский бог… ни сам ничего не делает, ни других не заставляет [делать]» (т. II, «На смерть Цезаря Клавдия», стр. 851).</p>
<p>«„Что ж, – говоришь ты, – Сенека, ты рекомендуешь мне покой? – Ты, [значит], переходишь на эпикурейские поучения“. – Да, я рекомендую тебе покой, чтобы ты в это время делал [нечто] более важное и более красивое, чем то, что ты оставил» (письмо 68, стр. 251).</p>
<p>«Я не настолько глуп, чтобы в данном месте придерживаться известной эпикурейской басни, и скажу, что страх перед потусторонним миром [есть страх] пустой: не вращается Иксион на колесе; не падает скала с плеч Сизифа в противоположную сторону, ничьи внутренности не могут ежедневно пожираться и вновь отрастать.</p>
<p>Никто не является настолько младенцем, чтобы бояться Цербера, мрака и привидений, принимающих вид обнажённых костей. Смерть или превращает нас в ничто, или переносит нас в другое место. Для тех, которые перенесены в другое место, остаётся лучшее, так как они освобождены от бремени; для тех же, которые превращены в ничто, не остаётся ничего, так как от них одинаково далеко как добро, так и зло» (письмо 24, стр. 93).</p>
|
|
</cite>
<subtitle>Конец</subtitle>
<subtitle>— — —</subtitle>
<subtitle>И. СТОБЕЙ. «СЕНТЕНЦИИ И ЭКЛОГИ». ЖЕНЕВА, 1609</subtitle>
<cite>
<p>«Хвала блаженной природе за то, что необходимое она сделала легкодостижимым, а труднодостижимое – не необходимым.</p>
<p>Если ты хочешь сделать кого-либо богатым, не давай ему денег, но лиши его желаний» (речь XVII, стр. 157).</p>
<p>«Умеренность – это добродетель подавления желаний, при помощи которой разумом умеряют стремления, направленные на дурные наслаждения.</p>
<p>Свойство умеренности – быть в состоянии подавлять рассудком желание, направленное на дурные удовольствия и наслаждения, стойко и мужественно переносить естественные лишения и печаль» (речь XVII, стр. 157).</p>
<p>«Мы рождаемся раз, дважды не дано родиться [никому], и вечно жить невозможно (necessarium est aetatem finiri). Ты, который не властен даже над своим завтра (qui ne crastinum diem quidem in tua potestate habes), выбираешь момент (tempus differs). Жизнь всех погибает из-за медлительности, и по этой именно причине каждый из нас умирает в разгаре своей деятельности» (речь XVI, стр. 155).</p>
<p>«Я переполняюсь радостью, [доставляемой мне] моим бедным телом, имея воду и хлеб, и плюю на дорогостоящие наслаждения, не из-за них самих, а вследствие связанных с ними неприятностей.</p>
<p>Мы тогда имеем нужду в наслаждении, когда из-за его отсутствия мы страдаем; когда же мы из-за этого не страдаем, владея своими чувствами, тогда нет никакой нужды в наслаждении, ибо не естественное наслаждение производит внешние неприятности, а стремление к тому, что связано с пустыми представлениями» (речь XVII).</p>
<p>«Законы изданы для мудрецов не с той целью, чтобы они не поступали несправедливо, но чтобы они не подвергались неправедным действиям» (речь о государстве, XLI, стр. 270).</p>
<p>«Смерть для нас ничто, ибо то, что погибло, то не чувствует, то же, что бесчувственно, для нас ничто» (речь о смерти, CXVII, стр. 599).</p>
<p>«Эпикур Гаргетский убеждённо говорит: „Тот, кто не довольствуется малым, не довольствуется ничем“. Он же заявлял, что, имея хлеб и воду, он готов оспаривать счастье у Зевса» (речь XVII, стр. 158).</p>
<p>«Откуда и Эпикур полагает, что люди честолюбивые и славолюбивые не должны предаваться покою, а, следуя своим природным наклонностям, должны заниматься государственными и общественными делами, так как они больше будут тревожиться и сокрушаться от бездействия, если им не удастся достичь того, к чему они стремятся. Ведь не большим или малым количеством содеянного, а тем, насколько оно прекрасно или постыдно, обусловлено спокойное или тревожное состояние духа…</p>
<p>Ибо, как сказано, оставление в пренебрежении прекрасного, не менее чем осуществление постыдного, тягостно и тревожно (molestum et turbulentum)» (речь о самообладании, 29, стр. 206).</p>
<p>«Когда кто-то сказал: „мудрец не влюбится, по крайней мере, [живой] свидетель… Эпикур…“</p>
<p>„Я, сказал [Хризипп], воспользуюсь этим доказательством, ибо, если… бесчувственный Эпикур… и не говорит [этого], то следует ли, что он не влюбляется? (ne sapiens quidem ео capietur)“» (речь о сладострастии и любви, LXI, стр. 393).</p>
<p>«Те, которые распространяют мнения своенравных философов, которые считают наслаждение неестественным, но для которых оно случается естественно, по справедливости, благодаря умеренности, свободе. Как же тогда в таком случае душа, как говорит Эпикур, радуется и находит удовлетворение (tranquillatum) в наслаждениях тела, хотя они менее значительны» (речь о неумеренности, VI, стр. 81 и 82).</p>
<p>«Эпикур говорит, что все боги имеют человекоподобный вид, но познать их можно только умом из-за тонкости и природы изображений. Он же считает неразрушимыми следующие четыре субстанции: атомы, пустоту, бесконечность и подобные _ _части_ _, которые называются также _ _гомеомериями_ _ и _ _элементами_ _» («Эклоги физические», кн. I, стр. 5).</p>
</cite>
<subtitle>— — —</subtitle>
<subtitle>[ЛУКРЕЦИЙ. «О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ»]</subtitle>
<subtitle>Книга четвертая</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>«[Есть у вещей то, что мы за] образы их [почитаем];</v>
<v>Тонкой подобно плеве, от поверхности тел отделяясь,</v>
<v>В воздухе реют они, летая во всех направленьях»</v>
<v>(ст. 34 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Ибо и форму и вид хранят отражения эти</v>
<v>Тел, из которых они выделяясь, блуждают повсюду»</v>
<v>(ст. 49 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Значит, подобным путём непременно и призраки могут</v>
<v>Неизмеримую даль пробегать во мгновение ока,</v>
<v>Прежде всего потому, что довольно ничтожной причины,</v>
<v>Чтò бы их, сзади толкнув, далеко уносила и гнала…</v>
<v>И, наконец, потому, что их редкая ткань при полёте</v>
<v>Без затрудненья пройти сквозь любые способна преграды</v>
<v>И просочиться везде, где угодно, в пространстве воздушном»</v>
<v>(ст. 192 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«…неизбежно признать вылетанье</v>
<v>Телец, которые бьют по глазам, вызывая в них зренье.</v>
<v>Запахи также всегда от _ _известных_ _ вещей _ _истекают_ _,</v>
<v>Так же, как холод от рек, зной от солнца, прибой от солёных</v>
<v>Моря валов, что кругом изъедает прибрежные стены;</v>
<v>Разные звуки летят постоянно по воздуху всюду;</v>
<v>Часто нам в рот, наконец, попадает солёная влага,</v>
<v>Если вдоль моря идём; а когда наблюдаем, как рядом</v>
<v>С нами полынный настой растворяют, мы чувствуем горечь.</v>
<v>Так ото всяких вещей непрестанным потоком струятся</v>
<v>Всякие вещи, везде растекаясь, по всем направленьям;</v>
<v>Без остановки идёт и без отдыха это теченье,</v>
<v>Раз непрерывно у нас возбуждается чувство, и можем</v>
<v>Всё мы увидеть всегда, обонять и услышать звучащим»</v>
<v>(ст. 217 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Дальше, раз ощупью мы, осязая любую фигуру,</v>
<v>Можем признать в темноте её тою же самой, что видим</v>
<v>Мы среди белого дня, в освещении ярком, то, значит,</v>
<v>Сходным путём возбуждаются в нас осязанье и зренье»</v>
<v>(ст. 231 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>_ _«Видим <strong>из этого</strong> мы, что причиною зрения служат_ _</v>
<v>_ _Образы нам_ _, и без них ничего мы не можем увидеть».</v>
<v>(ст. 238 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Так происходит, что мы различаем, насколько далёко</v>
<v>Каждая вещь отстоит. И чем гонится воздуха больше,</v>
<v>Чем протяжённей струя, что наши глаза задевает,</v>
<v>Тем отдалённее нам представляются разные вещи.</v>
<v>Надо сказать, что идёт это всё с быстротой чрезвычайной,</v>
<v>Так что мы сразу и вещь и её расстояние видим»</v>
<v>(ст. 251 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Так же и образ: когда отразится от зеркала, тотчас</v>
<v>К нашему взору идя, пред собой он толкает и гонит</v>
<v>Воздух, который меж ним и глазами у нас расположен,</v>
<v>Делая так, что его целиком ощущаем скорее,</v>
<v>Нежели зеркало, мы. Но, лишь только мы зеркало видим,</v>
<v>Тотчас приходит от нас до него доносящийся образ</v>
<v>И, отражённый, опять до наших глаз достигает,</v>
<v>И пред собою струю он нового воздуха гонит,</v>
<v>Делая так, что его мы до образа видим; и это</v>
<v>Видеть нам образ даёт в расстояньи от зеркала должном»</v>
<v>(ст. 280 и сл.).</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>Книга пятая</subtitle>
<poem>
<stanza>
<v>«…стоявшая долгие годы</v>
<v>Рухнет громада тогда, и погибнет строение мира»</v>
<v>(ст. 96 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«И не на деле уж лучше уверимся мы, а рассудком,</v>
<v>Что уничтожиться всё с ужасающим грохотом может»</v>
<v>(ст. 109 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Ибо, коль мы о частях или членах чего-нибудь знаем,</v>
<v>Что и начала имели тела их и формы их смертны,</v>
<v>Мы заключаем тогда, что и в целом предмет этот смертен,</v>
<v>Как и рождён вместе с тем. [И если огромные мира</v>
<v>Члены и части, – я вижу, – погибнув, опять возникают,</v>
<v>Ясно, что] было когда-то начальное некое время</v>
<v>И для небес и земли, и что им предстоит разрушенье»</v>
<v>(ст. 241 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Иль, наконец, ты не видишь…</v>
<v>…</v>
<v>Храмы ветшают богов и кумиры приходят в упадок,</v>
<v>А божество неспособно продлить роковые пределы</v>
<v>И побороть непреложный закон и порядок природы»</v>
<v>(ст. 307 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Кроме того, всё то, что вечным должно оставаться,</v>
<v>_ _Или_ _, по плотности тела, должно, отражая удары,</v>
<v>Не допускать, чтобы что-нибудь внутрь проникало и связи</v>
<v>Тесные разъединяло частей, – таковая природа</v>
<v>Есть у материи тел, на что я указывал раньше, –</v>
<v>_ _Или_ _ же может оно потому сохраняться вовеки,</v>
<v>Что не подвержено вовсе толчкам, – пустоты это свойство:</v>
<v>Неосязаема вовсе она и ударов не терпит;</v>
<v>_ _Или_ _ ещё потому, что кругом нет места, куда бы</v>
<v>Всё это будто бы врозь могло разойтись и растаять, –</v>
<v>Вечное всё таково мироздание в целом, и нету</v>
<v>Вне его места, чтоб врозь разлететься, и тел нет, какие</v>
<v>Пасть на него бы могли и толчком его мощным расторгнуть»</v>
<v>(ст. 352 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Смерти не замкнута дверь ни для свода небес, ни для солнца,</v>
<v>Ни для земли, ни для вод на равнинах глубокого моря, –</v>
<v>Настежь отверста она и зияет огромною пастью»</v>
<v>(ст. 374 и сл.).</v>
</stanza>
<stanza>
<v>«Дело ведь в том, что тогда, в старину, поколениям смертных</v>
<v>Дивные лики богов случалось, и бодрствуя, видеть,</v>
<v>Иль ещё чаще во сне изумляться их мощному стану.</v>
<v>Чувства тогда приписали богам, потому что, казалось,</v>
<v>Телодвиженья они совершали и гордые речи,</v>
<v>Шедшие к их красоте лучезарной и силе, вещали.</v>
<v>Вечной считалась их жизнь, потому что всегда неизменным</v>
<v>Лик оставался у них и всё тем же являлся их образ;</v>
<v>Главным же образом мощь почиталась их столь непомерной,</v>
<v>Что одолеть никакой невозможно, казалось, их силой.</v>
<v>И потому несравненным богов полагали блаженство,</v>
<v>Что не тревожит из них ни единого страх перед смертью.</v>
<v>И в сновиденьях ещё представлялось людям, что боги</v>
<v>Много великих чудес совершают без всяких усилий»</v>
<v>(ст. 1168 и сл.).</v>
</stanza>
</poem>
<subtitle>— — —</subtitle>
<subtitle>Книга шестая</subtitle>
<p><a l:href="#c_36"><sup>{36}</sup></a></p>
<p>Точно так же, как νους Анаксагора проявляется у софистов (у них νους становится realiter<a l:href="#n_57" type="note">[57]</a> небытием мира) и это непосредственное _ _демоническое движение_ _ как таковое становится объективным в _ _даймонии_ _ Сократа, – так сократовское практическое движение вновь становится общим и идеальным у Платона, и νους развёртывается в царство идей. У Аристотеля этот процесс опять охватывает единичное, которое, однако, теперь действительно оказывается единичностью, выражаемой в понятиях.</p>
<p>Подобно тому, как в истории философии существуют узловые пункты, которые возвышают философию в самой себе до конкретности, объединяют абстрактные принципы в единое целое и таким образом прерывают прямолинейное движение, – так существуют и такие моменты, в которые философия обращает свой взор на внешний мир, уже не ради постижения; выступая как действующее лицо, она, так сказать, завязывает интриги с миром, выходит из прозрачного царства Амента и бросается в объятия мирской сирене. Это карнавал философии; тогда она принимает собачий облик как киник, рядится в одежду жреца как александриец, или в душистое весеннее одеяние как эпикуреец. Для неё существенно теперь то, что она надевает на себя характерные маски. Как, по преданию, Девкалион бросал при сотворении людей через плечо камни, так философия, решившись создать мир, устремляет свой взор назад (светящимися островками выделяются там останки её матери); но как Прометей, похитивший с неба огонь, начинает строить дома и водворяться на земле, так философия, охватившая целый мир, восстаёт против мира явлений. Такова в настоящее время гегелевская философия.</p>
<p>В то время как философия замкнулась в завершённый, целостный мир, определённость этой целостности оказалась обусловленной её развитием вообще; этим развитием обусловлена и та форма, которую принимает превращение философии в практическое отношение к действительности. Таким образом, во всём мире вообще обнаруживается внутренний разлад, и притом доведённый до крайности, так как духовное существование стало свободным, обогатилось до всеобщности. Биение сердца создало различие внутри себя – в той конкретной форме, которая присуща целостному организму. Разлад мира только тогда причинно обусловлен, когда его стороны являются целостными. Следовательно, мир, который противостоит целостной в себе философии, – это расколовшийся мир. Тем самым и проявления активности этой философии раскалываются, становятся противоречивыми; объективная всеобщность философии превращается в субъективные формы отдельного сознания, в которых проявляется её жизнь. Обыкновенные арфы звучат в любой руке; эоловы арфы – лишь тогда, когда по их струнам ударяет буря. Не нужно приходить в смятение перед лицом этой бури, которая следует за великой, мировой философией.</p>
<p>Тот, кто не понимает этой исторической необходимости, должен, будучи последовательным, отрицать, что вообще после завершённой философии ещё могут существовать люди, или же он должен признать диалектику меры как таковую – высшей категорией сознающего себя духа и утверждать вместе с некоторыми гегельянцами, неправильно понимающими нашего учителя, что _ _умеренность_ _ есть нормальное проявление абсолютного духа; но умеренность, выдающая себя за регулярное проявление абсолютного, сама становится безмерной, а именно – безмерной претензией. Без этой необходимости нельзя понять, как могли появиться после Аристотеля Зенон, Эпикур, даже Секст Эмпирик, как после Гегеля оказались возможными попытки новейших философов, бесконечно жалкие в большей своей части.</p>
<p>В такие эпохи взгляды половинчатых умов противоположны взглядам цельных полководцев. Они полагают, что можно поправить дело уменьшением боевых сил, их раздроблением, мирным договором с реальными потребностями, – между тем как Фемистокл побудил афинян, когда Афинам угрожало опустошение, – совершенно покинуть город и основать новые Афины на море, в иной стихии.</p>
<p>И мы не должны забывать, что за такими катастрофами наступает железная эпоха, – счастливая в том случае, если она ознаменована титанической борьбой, достойная сожаления, если она походит на века, ковыляющие за великими эпохами в истории искусства: эти века занимаются воспроизведением – в изделиях из воска, гипса и меди – того, чтó возникло из каррарского мрамора, – совершенно так же, как Афина Паллада возникла из головы отца богов, Зевса. Но эпохи, наступающие вслед за завершённой в себе философией и за субъективными формами её развития, имеют титанический характер потому, что грандиозен разлад, образующий их единство. Так римская эпоха наступает после стоической, скептической и эпикурейской философии. Эти эпохи оказываются злополучными и железными, потому что их боги умерли, а новая богиня является ещё непосредственно в виде неведомой судьбы, в виде чистого света или сплошного мрака. У неё нет ещё красок дня. Корень несчастья в том, что тогда дух времени, духовная монада, насыщенная в себе, идеально сформировавшаяся во всех направлениях, не может признать такой действительности, которая сформировалась помимо неё. Счастливой стороной этого несчастья оказывается субъективная форма, модальность, в которой философия, как субъективное сознание, относится к действительности.</p>
<p>Так, например, эпикурейская, стоическая философия были счастьем для своего времени; так ночная бабочка, после захода общего для всех солнца, ищет света ламп, которые люди зажигают каждый для себя.</p>
<p>Другая сторона, более важная для историка философии, заключается в том, что этот процесс превращения философии, её претворение в плоть и кровь, оказывается различным, смотря по определённости, которая, как родимое пятно, отличает завершённую в себе и конкретную философию. В то же время это является возражением по адресу тех, которые полагают и в своей абстрактной односторонности приходят к заключению, что, например, гегелевская философия сама себя осудила, так как Гегель считал осуждение Сократа справедливым, т.е. необходимым, и так как Джордано Бруно должен был искупить своё пламенное воодушевление в дымном пламени костра. Но в философском отношении важно отметить эту сторону, так как на основании определённой формы этого превращения можно сделать обратное заключение относительно имманентной определённости и всемирно-исторического характера хода развития философии. То, чтó прежде проявлялось как процесс роста, теперь стало определённостью; то, чтó являлось существующей в себе отрицательностью, стало отрицанием. Мы словно видим здесь curriculum vitae<a l:href="#n_58" type="note">[58]</a> философии в его наиболее сосредоточенном выражении, в его субъективной заострённости, подобно тому как на основании смерти героя можно судить о том, какова была его жизнь. Положение, занимаемое эпикурейской философией, я считаю такой именно формой греческой философии, – это, вдобавок, должно служить оправданием, почему я не выдвигаю на передний план те или иные моменты, взятые из предшествующих систем, и не объявляю их условиями развития эпикурейской философии. Наоборот, я умозаключаю от последней к первым и таким образом предоставляю ей самой выразить своё особое положение.</p>
<subtitle>— — —</subtitle>
<p>Чтобы ещё точнее определить некоторые черты субъективной формы философии Платона, я рассмотрю подробнее некоторые взгляды, высказанные профессором Бауром в его сочинении «Христианский элемент в платонизме». Таким образом мы получаем результат путём противопоставления друг другу противоположных взглядов.</p>