– Тебе надо поспать. Я посижу здесь немного, чтобы точно знать, что с тобой все в порядке.
Я какое‑то время смотрела на него, не зная, что сказать. А может, нам просто было нечего сказать друг другу? Колин до сих пор любил меня и от этого страдал. Он заглушал свою боль виски и постоянными рискованными авантюрами. И ничего не помогало… Может, и вправду лучше, если он уедет навсегда? Я посмотрела на него печально и удрученно и кивнула.
Холмы, окрашенные во все оттенки изумрудного и синего, струились, поблескивая, под ласковыми прикосновениями теплого бриза, который я ощущала и на своем лице. Наш пес Шамрок с веселым лаем прыгал вокруг моего маленького Ранальда. Смех сына эхом прокатывался по долине, солнце играло в его волосах, обрамлявших порозовевшее от удовольствия детское личико.
– Не ходи за холм, Ран!
Я положила кусок свежего козьего сыра на добрый ломоть хлеба.
– Ладно, мам!
Я улыбнулась. В своем тартане сын был похож на красно‑зелено‑синий вихрь. Я на мгновение закрыла глаза и вдохнула сладкий аромат вереска. Солнце пригревало так приятно…
Я открыла глаза.
– Ран?
Но куда он подевался?
– Ран?
Я попыталась встать, но ноги мои словно в тисках зажало.
– Ран! – закричала я в панике.
Мальчик не отвечал, и лай Шамрока тоже затих.
– Господи…
У меня так и не получилось встать – ноги придавил невидимый груз. Я попыталась высвободиться. Мне было очень жарко, на теле выступили крупные капли пота. Где мой сын? Я потеряла своего сына!
– Ранальд!
Что‑то шевельнулось на постели, освобождая мои ноги. Задыхаясь, вцепившись занемевшими пальцами в мокрую сорочку, я пыталась хоть что‑то рассмотреть в темноте.
Свеча потухла. Значит, это был всего лишь сон…
– Колин?
Мое тело под прилипшей сорочкой вдруг обдало холодом. Я вздрогнула. Он подошел.
– Это я.
У меня в душе все перевернулось. Звучный голос Лиама поразил меня в самое сердце, а тело охватила дрожь, с которой я не могла совладать. Меня снова затошнило. Свесившись с кровати и из последних сил сдерживая рвоту, я на ощупь попыталась найти миску. Лиам усадил меня и поставил миску мне на колени. Мой желудок наконец успокоился, боль прекратилась.
– Уже лучше? – спросил он довольно‑таки сухо.
Я не видела его в темноте, но знала, что он рядом.
– Думаю, да.
Он забрал миску и поставил под кровать.
Как давно он здесь? Был ли Колин в комнате, когда он пришел?
Что он видел?
– Лиам?
В комнате едко пахло рвотой, и от этого у меня спазмом сводило живот. Представляя, как ужасно я выгляжу, я надеялась, что Лиам не станет зажигать свечу. Знать, что он рядом, было радостно, но видеть его наверняка оказалось бы больно… Кровать заскрипела, и большая ладонь коснулась моего лба, потом щек. Я вздрогнула и инстинктивно отшатнулась. Лиам убрал руку.
– Все будет хорошо, a ghràidh, – не слишком уверенно произнес он.
У меня перед глазами замелькали картинки: Лиам и Маргарет голые в нашей постели, они целуются, обнимаются… Я попыталась их прогнать. Лиам присел на кровать, но так, что между нами осталась дистанция. Несколько десятков сантиметров, которые мне казались пропастью. Дыхание у него было спокойное, но я знала, что он просто себя сдерживает.
– Пить…
Мне ужасно хотелось пить. Головокружение прекратилось, но тошнота подкатывала к горлу снова и снова. Голова грозила лопнуть при малейшем движении. Лиам встал, и кровать покачнулась. Я слышала, как он шарит где‑то, потом идет обратно.
– Держи, – сказал он, ощупывая кровать, чтобы найти мою руку и вставить в нее фляжку. – Это вода.
Я услышала нотку сарказма в его голосе.
– Спасибо! – грубовато ответила я.
Кресло скрипнуло под его весом. Лиам закашлялся.
– Ты болен?
– Tuch! Ты не в том состоянии, чтобы говорить.
Я сердито посмотрела в его сторону. Благо, что он не мог меня видеть!
– Где Колин? – спросила я тоном, который яснее ясного говорил о моем настроении.
– Вернулся в лагерь.
Я втянула голову в плечи и прикусила губу.
– Лиам, только не думай…
– Я ничего не думаю, Кейтлин, – сухо оборвал меня он. – А даже если бы и думал, разве я имею право тебя упрекать?
– Не имеешь, – язвительно отозвалась я. – Мне себя упрекнуть не в чем.
Его слова, произнесенные притворно спокойным тоном, подразумевали многое. С долей удовольствия я подумала, что ему очень больно даже думать, что я могла переспать с его братом. Но изменщиком был он, а не я!
Скрипнуло кресло: Лиам сел поудобнее. Что до таверны, то в ней было тихо. С улицы доносились приглушенные крики пьяных гуляк. Только теперь я вспомнила, что сегодня праздник – Хогманай[85]. Что ж, для нас год начинался неважно.
– Давно звонил колокол?
– В полночь.
Тон его смягчился.
– И сколько времени прошло?
– Часа три, может, четыре.
Я уронила флягу на пол и натянула одеяло на замерзшие плечи. Колин так и не растопил камин. Без тепла, которым согревал меня Лиам, я ужасно мерзла в мокрой сорочке даже под одеялом.
– Тебе надо еще поспать, Кейтлин. С утра у тебя будет ужасное похмелье…
– Я знаю, представь себе, – ответила я, закрывая глаза. Голова просто‑таки раскалывалась от боли. – Я слишком замерзла, так что все равно не засну.
Кресло скрипнуло. Я услышала, как он высыпает в очаг уголь и разжигает огонь. Слабый золотистый огонек заплясал в сложенном из серых камней камине. Лиам постоял немного возле огня спиной ко мне. Думаю, он просто боялся встретиться со мной взглядом. И вдруг плечи его затряслись от нового приступа кашля.
– Ты болен, Лиам! – невольно воскликнула я с беспокойством. – Ты принимаешь лекарства?
– Я очень рад, что ты до сих пор тревожишься о моем здоровье, – ответил он язвительным тоном.
– Не говори глупости! Мы все еще женаты, и…
Он повернулся ко мне лицом. Я умолкла пораженная. Под глазами у него залегли черные тени, усталое лицо в сумраке комнаты выглядело изнуренным.
– Ты ведь едва стоишь на ногах! – вскричала я в ужасе.
Он осадил меня саркастичной усмешкой.
– Простая простуда. Оставь свое сочувствие при себе!
Я обескураженно смотрела на мужа, уязвленная его тоном. Он стиснул зубы, пальцы бесконтрольно выстукивали дробь по бедру.
– Может, нам поговорить? – предложила я после недолгого молчания.
Лиам не ответил. Пальцы его двигались все медленнее, пока наконец не сжались в кулак.
– О чем именно ты собираешься говорить? О моей простуде?
– Ради всего святого, перестань нести чушь! Ты прекрасно знаешь, о чем!
Голова моя могла лопнуть в любую секунду, глаза слезились и болели. В таком состоянии у меня вряд ли бы получилось заснуть. Я потерла виски.
– Черт побери!
«Нам нужно поговорить!» – повторяла я про себя. Но если за прошедшие недели рана в душе успела затянуться, душевная боль никуда не делась. И бередить ее мне совсем не улыбалось. Кровать снова прогнулась, и Лиам осторожно положил пальцы на мои виски. Я отстранилась. Он отодвинулся, и наши взгляды встретились. Я быстро закрыла глаза. Через минуту пальцы вернулись и принялись массировать мне виски. Сознание мое снова взялось за свое: тела Лиама и Маргарет сплетаются друг с другом, они занимаются любовью…
– Кейтлин… – начал он.
Движения пальцев замедлились.
– Что?
Пальцы скользнули с моих висков по щекам и бессильно упали на плечи.
– По правде говоря, я хочу знать…
Я открыла глаза и посмотрела на него озадаченно.
– Что знать?
– О тебе и Колине…
Судя по всему, перед глазами у него проносились те же картинки, что и у меня. После того, что я успела себе представить, мне очень хотелось ответить, что между мной и Колином что‑то было. Я отвела глаза.
– Нет, – ответила я коротко.
И услышала, как он вздохнул, но по‑прежнему не хотела на него смотреть.
– Мне почти хотелось, чтобы вы…
Я уставилась на него с возмущением.
– Что? Тебе это доставило бы удовольствие?
– Нет, но я бы не чувствовал себя таким виноватым.
– И мы были бы квиты, так? И все стало бы как раньше?
Я оттолкнула Лиама. Он холодно посмотрел на меня.
– Ты хотела поговорить, да или нет?
– Да! – Я почти кричала.
– Если так, умерь свою воинственность, иначе разговора не будет.
Я яростно выдохнула. Магия его пальцев рассеялась, и голова разболелась снова. Словно в издевку, вдобавок ко всему у меня зашумело в ушах.
– Мне плохо, Лиам. Для меня оказалось так больно… снова тебя видеть. Почему с Маргарет? Я теперь не могу на нее смотреть без того, чтобы не представлять вас вместе!
– Это случайность, глупая случайность!
– Случайность? – с сарказмом повторила я. – Может, для тебя и случайность заняться с кем‑то любовью…
– Да, это была случайность. Я не пытался ее соблазнить, если ты об этом. Мы вспоминали Саймона. Маргарет заплакала, и я ее обнял. Мы много выпили, Кейтлин.
Щеки мои пылали. Я до сих пор ощущала прикосновения Колина к своему телу. Если подумать, я ведь тоже не сделала ничего, чтобы оттолкнуть своего деверя. Оттолкнуть действием, не словами… Мою невеселую усмешку Лиам истолковал по‑своему и, схватив за плечи, принялся трясти меня как грушу.
– Ты думаешь, мне не было больно? Все эти дни я проклинал себя за то, что сделал! Господь свидетель, как я сожалел! Но было уже слишком поздно.
Его руки обжигали меня даже сквозь ткань сорочки. Я попыталась высвободиться.
– Почему ты не открылся мне? Всего этого тогда бы не случилось…
– Кейтлин, я не мог. – Он отпустил меня и с силой ударил кулаком по матрасу. – Ты не знаешь, каково это – чувствовать себя виноватым за чью‑то смерть!
– Но ты ни в чем не виноват.
– Два моих сына, Кейтлин! Эти проклятые sassannachs отняли у меня двух сыновей, а я ничего не сделал! Анна замерзла до смерти, и у меня не было чертова одеяла, чтобы ее согреть. Мою сестру насиловали у меня на глазах, а я пальцем не пошевелил, просто стоял и смотрел… И от этого она умерла. Отец получил пулю в голову, а я стоял и смотрел. Ты не представляешь, какие картины встают у меня перед глазами, когда… Вся эта кровь… Их кровь! И их крики. Я слышу их крики, Кейтлин! Они звали меня, а я ничего не сделал!
– Ты не мог ничего сделать, Лиам! – воскликнула я, растроганная его признанием. – Ты ведь не Бог, в конце концов! Неужели ты считаешь, что тебе по силам спасти кого бы то ни было, сделать так, чтобы все происходило по твоему желанию?
Несколько мгновений он смотрел на меня обжигающе гневным взглядом, потом закрыл глаза.
– Я больше не могу смотреть тебе в глаза, a ghràidh. Слова, сказанные тобой в тот день, когда я вернулся после Шерифмура… Я так боялся это услышать, и именно это ты и сказала.
Пристыженная, я опустила глаза и начала теребить одеяло пальцами.
– Я тогда была не в себе от боли. Я сказала не то, что думала. Ни секунды я не обвиняла тебя в смерти нашего сына, ни секунды не думала, что ты виноват в гибели Ранальда. Тогда боль была слишком острой, Лиам. Но ведь это война, и ничего не поделаешь… – Я уже плакала, шумно всхлипывая. – А потом Франсес открыла мне глаза… Но я не могла понять, почему ты так поступаешь. Ты уходил от меня, а ведь как раз тогда я так в тебе нуждалась! Франсес поняла все раньше, чем я. Вот я и решила поскорее вернуться домой. Я спешила, чтобы сказать, что вовсе не виню тебя в смерти… Но ты… Ты уже нашел другое утешение! – Горе душило меня. – Все напрасно… – продолжала я внезапно охрипшим голосом. – Нам надо было опереться друг на друга, а мы только и сумели, что отдалиться!
– Мне очень жаль, что так вышло. – Лиам всхлипнул и вытер глаза. – Когда я вошел сюда и увидел вас с Колином, то подумал, что ты решила отомстить. – Он посмотрел на меня, помолчал немного и продолжил: – Я много думал… Когда я брал тебя в жены, то поклялся, что буду тебе верен. – Он умолк, подбирая верные слова, потом усталым, грустным голосом заговорил снова: – И я нарушил клятву. Теперь я сделаю так, как ты захочешь. Если скажешь, чтобы я уехал, я уеду и стану посылать тебе деньги. Я все объясню Джону. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Дункан о тебе позаботится.
– И куда же ты поедешь?
– Не знаю. Может, в Глазго. Или в Скоттиш‑Бордерс[86]. Найду там работу на фабрике. И всегда остаются корабли…
– Корабли… – прошептала я с отсутствующим видом.
Значит, Лиам готов оставить меня, если такова будет моя воля. Я посмотрела на обручальное кольцо, которое носила на пальце больше двадцати лет. Двадцать лет… Чтобы все вот так закончилось? Лиам ждал моих слов. Я знала, что никогда не забуду то, что произошло. Но разве любовь не должна прощать? Мое сердце начинало рваться из груди, стоило хоть на мгновение представить, что я больше никогда его не увижу. Мой якорь, мое плечо, мой порт… Клятвы… А я сама, сдержала ли я свои клятвы? Раздавленные горем, мы оба хотели за что‑то уцепиться в страшную бурю. Но мы не стали искать поддержки друг в друге. Все, клятвы нарушены… Я виновата не меньше, чем он.
– Мне не нужны такие жертвы с твоей стороны, – сказала я.
– Я понимаю. Может, ты ждешь от меня чего‑то другого?
– Нет, ты не понимаешь…
Он посмотрел на меня в изумлении. Судя по всему, он с трудом сдерживался. Кулаки на коленях сжались еще крепче.
– Чего же ты хочешь? – наконец выговорил он притворно спокойным голосом.
– Не знаю. Мне нужно время. Но я не уверена, что хочу, чтобы мы разорвали свои клятвы, Лиам. Даже несмотря на то, что случилось.
Лицо его чуть просветлело. Он сделал глубокий вдох и разжал кулаки, а чуть погодя протянул ко мне открытую дрожащую ладонь. Я накрыла ее своей, и он прижал мою руку к своему сердцу.
– A ghràidh … Я так сильно тебя люблю…
Он прикоснулся пальцем к моему обручальному кольцу. Его собственное кольцо блеснуло в свете камина. Оно было серебряным, тонкой работы. Я заказала его в мастерской, где работал отец, незадолго до рождения Франсес и подарила мужу на четвертую годовщину нашей свадьбы.
В глазах Лиама блеснули слезы, и он притянул меня к себе. Стоило нашим телам соприкоснуться, как он едва слышно застонал и вздрогнул.
– Боже милосердный! – выдохнул он мне в щеку. – Я‑то уже думал, что больше никогда не смогу тебя обнять! Невозможно стереть прошлое, я знаю. Но ведь можно попытаться…
Он накрыл мои губы губами, и это прикосновение породило во мне целый вихрь ощущений. Его руки стали смелее. Что ж, нам удалось сделать первый шаг на пути к примирению, но ко второму я еще не была готова. И если мое тело отвечало на его ласки, то мое сознание им противилось. Я напряглась, когда его рука скользнула под сорочку и прошлась по моему голому бедру. Лиам замер и грустно посмотрел на меня.
– A ghràidh … – взмолился он.
– Я сказала: мне нужно время!
Он отстранился и завел непослушную прядь волос мне за ухо.
– Я понимаю, – сказал он после недолгого молчания. – Хочешь, я вернусь в лагерь?
– Нет, можешь остаться.
Я смущенно улыбнулась.
– Здесь ужасно холодно!
Он улыбнулся в ответ и нежно меня поцеловал.
– Что ж, я согрею вашу постель, миссис Макдональд, но буду целомудрен и скромен! С рассветом в дом войдет первый день одна тысяча семьсот шестнадцатого года, и… – Он порылся в спорране и вынул сверток из носового платка, который положил на кровать передо мной. – Новый год надо начинать с пожеланий здоровья и благополучия!
Я развернула сверток и увидела кусочек коричневого кекса с пряностями. Я улыбнулась. По традиции, первым человеком, который войдет в дом с началом нового года, должен быть крепкий, красивый мужчина, желательно темноволосый. Лиам отвечал двум первым требованиям. Еще этот мужчина должен принести три подарка: бутылку виски, кусок пирога или хлеба, чтобы год был урожайным и щедрым, и уголек, который символизировал бы тепло.
– А где же уголек и виски? – спросила я.
– Я решил, что без виски на этот раз можно обойтись, – ответил Лиам с многозначительной усмешкой и снова запустил руку в спорран. – Зато… – И он положил рядом с кусочком кекса маленький кристалл соли. – Зато у меня есть соль, чтобы отвести дурной глаз.
– А уголек?
Он пожал плечами.
– Уголек? А он уже горит…
Глава 21
Герцог Аргайлский
Солнце опускалось за горизонт, но Дункан этого не замечал. Стоя у стрельчатого окна юго‑восточного крыла Инверрарейского замка, он смотрел на окрашенные предзакатными пастельными тонами снежные вершины гор позади озера, уснувшего под толстым слоем льда. На улице протяжно запела волынка. Дункан закрыл глаза и прислушался. Звук наполнил холодный январский воздух и окутал его, словно плед. Дункан вздохнул. Песня волынки – воплощение Хайленда, его квинтэссенция, его суть. Она заставляла биться сердца воинов и возносила к небесам души павших на поле битвы.
«Какая насмешка судьбы!» – подумал он, глядя на отряд солдат, маршировавших во дворе замка. Они дружно чеканили шаг башмаками с серебряными пряжками под белыми гетрами, быстро и ловко управлялись с мушкетами, на каждом из которых был штык, замирали и поворачивались по команде требовательных офицеров, отдававших приказы. Мундиры у всех были красные, и баски форменных курточек взлетали от любого резкого движения, так что у наблюдателя скоро начинало рябить в глазах. И большинство этих солдат были такими же хайлендерами, как и он, Дункан. Остальных набрали в Лоуленде. И все они носили ярко‑красные мундиры sassannachs.
Дункан попытался представить, что может чувствовать человек, который сражается в форме другого народа, за короля другого народа. Для него, будучи хайлендером, надеть красный мундир означало отказаться от своего рода и своей крови. По правде говоря, у этих людей не было выбора – их кланы присягнули на верность королю Георгу. Но во что они на самом деле верят, с кем они в своем сердце?
Дункан нахмурился.
– Предатели! – пробормотал он, отворачиваясь от окна.
– Что?
– Ничего, – ответил он, переводя взгляд на Марион.
Девушка с такой радостью исследовала полки огромной библиотеки, что Дункан невольно улыбнулся.
– Что, если он вообще не приедет? – предположил он.
– Аргайл? – Марион оторвала взгляд от великолепной книги в тисненой обложке из телячьей кожи и с отделанным под мрамор обрезом. – Хм… Не думаю.
– Но мы ждем уже час, а его светлость все не торопятся!
– О Дункан, посмотри! Настоящее чудо! – Марион указала на изображение большого попугая с красным туловищем и синими крыльями. – «История животных» Конрада Геснера! Странно, раньше я этой книги здесь не видела. Наверное, герцог приобрел ее недавно.
– Нам уже давно пора возвращаться, – не собирался сдаваться Дункан.
Марион положила ценное издание на полку и серьезно посмотрела на него.
– Он придет, я в этом уверена. Он пригласил нас на личную встречу сюда, сегодня, и это значит…
Она вздохнула.
– Ладно, не стану спорить, он опаздывает. Но не забывай, что у него под началом целая армия…
– Вражеская армия, должен тебе напомнить…
Она нахмурилась.
– Пусть вражеская! Но если он сказал, что приедет, значит, приедет! И зачем портить себе кровь беспокойством?
Дункан поднял глаза к кессонному дубовому потолку, древесину для которого, несомненно, взяли из местных лесов. Всё в этой комнате напоминало о том, что они – в Аргайле, и это в буквальном смысле слова душило его. Герцог был самой влиятельной особой к северу от Ферт‑оф‑Форта, то есть во всем Хайленде. Но у каждого человека, каким бы могуществом он ни обладал, имелась своя ахиллесова пята.
Дункан обежал взглядом просторную библиотеку. Ее стены почти полностью были заставлены книгами, и тисненные золотом названия на корешках поблескивали в свете свечей. По периметру комнаты были расставлены кресла в стиле барокко, обтянутые темно‑синей камчатной тканью. По центру возвышался импозантный письменный стол красного дерева с латунной фурнитурой в виде рыкающих львиных голов и обтянутой кожей столешницей, изрезанной пером и потемневшей от времени. На столе – мраморный бюст мужчины с гордым выражением лица и носом с горбинкой и карты, множество карт разных областей Шотландии и Хайленда.
Жалкие части стены, которые не были заставлены книжными полками, стыдливо прятались за иными предметами. Над очагом красовались два великолепных меча‑клеймора длиной около двух метров каждый, скрещенных на обтянутом кожей и обитом гвоздями щите. В камине, на позолоченной подставке для дров в виде побегов крапивы, жарко горели поленья.
В углу комнаты стояла огромная clarsach [87]без струн. Дункану случалось с удовольствием слушать этот великолепный инструмент с голосом, похожим на голос сирены, – на нем иногда играли барды. Но только у них арфы были маленькие, переносные, а эта была выше его самого. Жаль, что она не поет… Или, может, герцогу Аргайлу больше нравятся клавесины, которые в чести у жителей южных областей?
На одной из стен, над декоративной полкой‑консолью, красовалось несколько портретов представителей ветви Аргайлов могущественного клана Кэмпбеллов. Рядом – напольный глобус, заключенный в каркас из дерева и латуни. Дункан спросил себя: выбрал ли герцог для аудиенции эту комнату, желая произвести впечатление на своих гостей, или остальные комнаты замка так же перегружены мебелью и предметами роскоши? В сравнении с его собственным скромным домиком и бедностью горных кланов, жилище герцога Аргайла в Инверари любому сибариту показалось бы истинным раем.
Однако Дункан находил всю эту роскошь излишней. Он не испытывал в ней потребности. Главным богатством ему представлялась родная долина с ее изумрудно‑аметистовыми холмами, изобилующими дичью, и сверкающими зеркалами озер, которые с давних времен облюбовали лебеди. Его богатство – это земля, на которой он родился, которая сделала его таким, каков он есть… Суровость, непокорность, порывистость – все эти черты, присущие горцам, были и в нем, но Дункан этим гордился. А теперь у него была еще и Марион…
Взгляд его остановился на странном предмете мебели в углу комнаты – массивном, деревянном, украшенном резьбой. Конструкция представляла собой четыре пюпитра в наклонном положении, расположенных крестообразно и свободно вращавшихся вокруг оси, и поддерживали ее две искусно оформленные вертикальные стойки длиной в полтора метра. На каждом пюпитре была установлена книга в богатом переплете с арабесками, ветвевидными орнаментами и гербами – тиснеными и рисованными.
Взгляд Дункана привлек фолиант в красном сафьяновом переплете, украшенном по краям и по центру узором из переплетенных золотых нитей, а по углам – виньетками. Он наклонился, чтобы прочесть название, выполненное на обложке тиснением непосредственно под изображением герба Аргайлов: «Anatomia Reformata ».
Он взял книгу в руки, и та хрустнула, открываясь. Первая же иллюстрация, на которую упал взгляд, заставила Дункана поморщиться от отвращения. На ней было изображено человеческое тело с содранной и развернутой, словно саван, кожей. Голова несчастного свесилась набок, а на лице явственно запечатлелись последние муки. Руки и ноги его были прибиты гвоздями к деревянной раме.
– Неприятное зрелище, – шепнула Марион, заглядывая Дункану через плечо.
– Странная картинка для книги о строении человеческого тела… Что до меня, то я предпочитаю живые образчики…
Он подмигнул Марион и улыбнулся. Она легонько пнула его по ноге и наклонилась над книгой на самом нижнем пюпитре.
– Смотри‑ка! Это Эразм форматом в двенадцатую долю листа! – воскликнула девушка, поворачивая пюпитр.
– Эразм?
– Дезидерий Эразм Роттердамский! Это гуманист шестнадцатого века, он боролся за свободу воли человека. Он насмехался над церковью и ратовал за согласие между католиками и протестантами. Вот только не помню, отлучили его от церкви или нет…
Дункан засмеялся.
– Я всегда думал, что Кэмпбеллы – рьяные протестанты‑реформисты, а посмотрите‑ка, какие книги они читают! Конечно, это обнадеживает, но я все равно сомневаюсь, что твои родичи готовы пересмотреть свои религиозные убеждения.
– А вот эта моя любимая!
Девушка еще раз крутанула пюпитры и поймала тот, на котором стояла «Энеида» Вергилия на латыни в сафьяновом переплете оливкового цвета и с золоченым обрезом.
– Ты читала все эти книги? – удивился Дункан.
– Конечно! Иногда отец брал меня с собой, когда ездил по делам к герцогу. И я дожидалась, пока они закончат, тут, в этой волшебной пещере знаний!
– Ты читаешь по латыни? – невольно поразился он снова.
– Ну… не сказать, чтобы свободно. Так, знаю некоторые слова. У папы есть английский перевод «Энеиды» Гэвина Дугласа. А ты знаешь трагическую историю Дидоны и Энея?
– Нет, – признался Дункан с некоторым смущением. – Библия, несколько произведений Шекспира, Хенрисона и Расина – вот и все, что я прочитал.
– Ты читал Расина? Это француз, и он писал трагедии, верно?
Он засмеялся.
– Не знаю, надо ли тебе это рассказывать…
– Я сама решу!
– У нас одна‑единственная книжка на французском – «Федра», и отец заставлял нас читать ее по ролям. Я читал за Ипполита, моя сестра Франсес – за Федру. Меня казнили добрую дюжину раз, но до конца мы пьесу не дочитали ни разу – Франсес наотрез отказывалась повеситься в финале!
– Вы разыгрывали пьесу по ролям? – вскричала Марион, с трудом сдерживая смех.
– Только никому не рассказывай, Марион Кэмпбелл, или я…
– Не успокоюсь, пока ты мне не покажешь!
– Тебе не повезло! Я сжег ту книжку.
– Что? Ты сжег книжку? Дункан, какой кошмар! Книги нельзя сжигать!
– Я был сыт театром по горло. Матери пришла в голову глупая мысль, что можно показать целое представление в доме у Макиайна. Ты себе это представляешь? Мне тогда было уже двенадцать, и оружие казалось мне куда интереснее, чем костюмы и высокопарные речи!
– Жаль…
Марион лукаво ему подмигнула.
– А откуда у вас вообще взялась эта книга? Украли во время рейда?
Дункан сердито посмотрел на нее.
– Нет. Отец несколько раз бывал во Франции, – не без гордости пояснил он. – Он хорошо говорит по‑французски и хотел, чтобы мы научились тоже.
– У вас был домашний учитель? – спросила Марион, в изумлении приподнимая брови.
– Нет. Мать сама учила нас английскому, гэльскому и латыни, а отец долгими зимними вечерами – французскому.
В свете камина огненные волосы Марион отсвечивали, окружая ее лицо красивым золотистым ореолом. Дункан отвел мятежную прядку, упавшую ей на глаза, и ласково поцеловал девушку в губы.
– Ты любишь книги, mo aingeal?
– Очень! Книги, они…
Наморщив носик, она сняла книгу с пюпитра.
– Книги открывают нам двери мира и времени, – сказала она. – Иногда в них мы встречаемся с чем‑то интересным, а иногда…
У них за спиной кто‑то кашлянул. Дункан и Марион как по команде вздрогнули и обернулись.
– Вижу, вам понравилась моя коллекция эльзевиров![88]
– Эльзевиров? – повторила Марион, краснея.
В библиотеку вошел герцог Аргайлский в сопровождении двух великолепных шотландских борзых коричневого окраса. По пятам за ними бежал щенок, но какой он породы – ни Марион, ни Дункан не знали.
– Suidh! [89]– приказал герцог собакам.
Борзые немедленно подчинились. Щенок же подбежал к гостям и принялся их обнюхивать.
– Seo! A Sheanailear, suidh! [90]
Пес звонко залаял и попытался забраться мордочкой Марион под юбку. Девушка вскрикнула от изумления.
– Falbh! [91] Falbh! – вскричала она, отталкивая щенка ногой.
– Sheanailear! – зычным голосом прикрикнул на собаку Аргайл.
Наконец щенок подчинился.
– Прошу прощения, он еще маленький.
– Очень… очень милый песик! – пробормотала Марион, рассматривая щенка. – Но какой он породы?
– Английский пойнтер. Великолепный результат скрещивания испанской борзой, фоксхаунда и грейхаунда. Меня заверили, что у него потрясающий нюх. Что до послушания…
Он пожал плечами, махнул рукой и по очереди посмотрел на молодых людей.
– Как я вижу, мисс Кэмпбелл, ваш интерес к книгам не угас!
Марион взглянула на фолиант, который так и остался у нее в руках.
– Шестое издание «The Colloquia». Церковь запретила эту книгу, поэтому она очень редкая. Она – часть моей коллекции эльзевиров.
– О, эти малютки очень красивые! – сказала Марион.
– И очень дорогие, – заметил герцог.
Девушка вернула книгу на пюпитр и придвинулась ближе к Дункану.
– Эту коллекцию я унаследовал от деда. Когда он жил в Голландии… Он оказался там не по своей воле, но… Так о чем я? Ах да, в Голландии, в Лейдене, он подружился с одним из сыновей прославленного печатника Эльзевира. Их книги очень ценятся, существует множество копий и подделок. Спасибо отцу, что у него хватило ума спрятать их в надежном месте, иначе наверняка бы украли во время того масштабного рейда в Атолл!
Он смерил Дункана высокомерным взглядом, даже не пытаясь скрыть враждебность. Юноша и бровью не повел.