Путешествие пятое.(Пятое путешествие морехода)




(Че Ис)

Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. …Смысл жизни превыше самой жизни. …Любовь к жизни и любовь к долгожительству, суть, часто противоположные чувства….Сорвать лучший плод бытия значит: жить гибельно. Цитирую Ницше по памяти, безусловно, не совсем точно. Мы обращаем внимание на суждения либо остро неприемлемые, либо на созвучные звону собственного сердца. Писание писанию рознь. Одно дело — сочинять в безмятежном, упокоенном мире: придумывать детективы, любовные страсти-мордасти. От нечего делать, тебя будут слушать, Можешь — занимать и развлекать. И совсем иное — показывать время, будоражить память, чувства. Черчиль заметил, мол, правдиво история пишется лишь через двести лет. До того — все публицистика. Бедный Ницше, в своих писаниях был убежден, что ответственен наперед перед тысячелетиями.

«Сейчас романов никто не читает». -- Говорят мне умные люди: — и литераторы, и физики. Олег Шведов, зам директора физического института, - если точнее, Института Экспериментальной и Теоретической Физики, он был главный на пуске, с ним мы пускали последний в стране промышленный реактор «Людмилу». Однако, то же самое, к моему изумлению, молвил и редактор литературного журнала, у которого теперь самый большой, из всех прочих, тираж. (С Гулькин фиг по меркам прежних, Советских времен). Редактор просто отбывал номер, а чего, деньги-то платят? Теперь журнал питается просто падалью. Что ж, возможно они правы. Перед вами — не роман. Жизнь, увиденная, надеюсь, неглупым человеком. Но, к делу. Не лепо ли бяше, братие, почать…

Да, еще одно: рассказывая, буду от «Я» переходить к третьему лицу, быть может, даже без предупрежденья. Не пугайтесь, меня извините. Мне так будет проще, а Вам понятнее: увидите действо сторонним взглядом и изнутри человека.

«Золотое дно», «Людке, на тот свет» и «Три перышка».

Пролог. Предисловие?

Случалось ли вам в возрасте шестидесяти трех лет от роду очнуться в канаве, в маленьком, аккуратном поселке за полярным кругом, причем не летом, а осенью, двадцатого сентября? Именно двадцатого сентября? Отвечайте... как на духу. Да отвечайте же, не тушуйтесь. Ладно, верю, не случалось. А мне — да. Впрочем, ничего особенно неприятного в положении, котором я оказался, не было. Канава была неглубокая, сухая, и чистая, насколько чистой может быть канава в тихом малонаселенном местечке. Небо благословенно, волшебно голубело. Воздух изумительно покоен. Стояло неправдоподобное, странное для заполярной, заполярной! поры бабье лето. Но тут начинались сложности. Даже, можно сказать, неприятности. Из слов тормошащего меня сильно озабоченного Гоши следовало, что он только что оттащил меня с проезжей части, где я, - тяжелый, судя по эмоциям физически крепкого, запыхавшегося человека, имею в виду моего друга, Гошу,- лежал, якобы, "раздвинув ноги". И проезжающим с той и с другой стороны автомобилям, приходилось маневрировать, меня объезжая. Обстоятельство покоробило. Я все-таки не женщина, чтобы лежать, раздвигая ноги. Нет.

Визит сюда в заполярье, в Гиперборею, был задуман Гошей как праздник в память? в продолжение? наших с ним знаменитых путешествий. Крутолобый Казбек, Терек в живых бело-голубых бурунах. К вечеру, когда вода в нем вспухала от сошедших с гор талых вод, они становились бурыми. Трусовская долина, скачущие по вытаивающим из снега склонам серо-рыжие козлы - туры. Шипящее газом синее бездонное нарзанное озеро. Ужасающей красоты бело-синяя Безенгийская стена, вся в пачках плиссированных юбок снежных карнизов, ты словно невольно бесстыдно заглядываешь под них, Ущелье Цаннери, путь по ниточке трещины скалы на пятьсот метровой высоте над отвесной пропастью, когда внизу, в теснине в полукилометре под тобой далеко-далеко клокочет в камнях дикий поток. О! У! Мы даже не вставали в «связку», это только помешало бы. Да и было бесполезно: сорвись один — второму, при наших сорокакилограммовых рюкзаках за спинами, было б не удержать. Это означало смерть и второго. Обоюдно рисковали, жизнями, да? Бывало. А теперь Гоша, по счастью и воле проведения сделавший горный туризм смыслом жизни, получил грант, богатый! (не по меркам Абрамовича или Фридмана, или повесившегося Березовского, а по нашим с ним) от российского клуба туризма, заслуженный грант. Ведь Гоша, в отличие от многих нынешних знаменитых путешественников, ходил в маршруты не за деньги спонсоров имеющих рекламные интересы. Просто, выбрав заветный маршрут, шел, куда хотел, куда влекло, А потом от души и от сердца рассказывал в доме туристов и у себя на квартире.. Делал доклады, показывал ребятам, публике материалы, о совершенных походах по Таймыру, по Камчатке, хребту Черского. В этот наш с ним поход «памяти», я, было, собирался идти в своем снаряжении, достал старый, бывалый рюкзак, еще тот, что был с нами на Цаннери, двадцать с лишним лет назад. Последний раз он прогуливался у меня за спиной в одиночестве(без Гоши) три года назад по Таймыру. (Секрет: помимо движителя -- великого моего желания,поход совершался и в пику Гоше. Он тоже собирался на Таймыр. Обстоятельства: По деньгам, он сейчас куда благополучнее, нежели я, работает эксплуатационщиком в «Мосэнерго». Там в руководстве, даже всерьез ставили вопрос: а не послать ли его на какую-нибудь непокоренную вершину, чтобы на картах появился «Пик Мосэнерго», собирались финансировать путешествие. Гоша был в ужасе от подобной глупой затеи. Как инженер-специалист в «Мосэнерго» он был в цене. В 97, когда он разорился, со своим торговым киоском,- счастье, остался жив, там было много смертей рядом, - хотел, чуть ли не идти в водители трамвая. Все-таки трое детей, надо кормить.

Бог миловал. Так что сейчас п о деньгам, мне с ним было не потягаться: дорогой самолет из Москвы до Норильска, наем катера, чтобы добраться до озера Лама. И поблазнило двинуться в путь как в молодости: бродягой, на перекладных. Экипировался по-простому. На Таймыре натерпелся: выдвинулся без часов, без компаса, - подобная безалаберность для меня характерна, - Когда-то на шабашку, на сплав леса, явился без ложки и кружки.

А на Таймыре солнце полярным днем ходило по кругу, «ну, а мне куда идти?». Однако, в конечном счете, все получилось удачно, даже хорошо.

Теперь на мне было ярко красное обмундирование от фирмы "Баск", надетое на меня в Москве Гошей. Ныне он одевается, экипируется «по фирме». И еще у него снаряженье для двух его сыновей, они уже взрослые, ведь с момента первого нашего с ним похода прошло тридцать лет. Так что я, хоть и валялся в канаве, ни мало не походил на бомжа. Нечего говорить о Гоше.

Асфальтированная улица нешумного поселка действительно была неширокой: метра три с половиной. За низким, в полметра заборчиком, за палисадником, напротив меня стоял четырехэтажный дом. Как теперь я знаю — единственный "высотный" дом во всем поселке именуемом Ловозеро. С хребтика, что в километрах шести-семи за рекою Сергивань, это хорошо видно. Ловозеоро — столица саамов, сиречь, «лопарей». Помните песню Визбора: «И рубают финики лопари, а в Сахаре снегу, ну просто невпроворот: это гады физики, на пари, раскрутили шарик наш наоборот…». В шестидесятые годы физики были в особом почете, на них богу молились. Ловозеро, самый эпицентр древней оленей цивилизации. Отсюда лежал проход туда, куда меня вел Гоша, В, якобы, «пра цивилизацию», шамбалу, в поисках которой в разные времена замешались и Рерих, и Гитлер, и один из самых любопытных в истории России человек, Блюмкин, кто, помимо всего прочего, будучи девятнадцатилетним мальчишкой, убил германского посла Мирбаха. По заданию партии левых эсеров, чтобы сорвать Брестский Мир. А в начале двадцатых чуть не пристрелил молодого Игоря Ильинского, когда будущий великий артист вытирал шторой кафе «Артистическое» свои ботинки. От гнева чекиста Блюмкина, который всегда носил с собой наган, Ильинского спас приятель Блюмкина Сергей Есенин. Все, по обыкновению, были в дым пьяны. Блюмкин возил Сережу далеко на Юг, где был эмиссаром разведки. И в мир явился цикл Персидских стихов. «Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю, как сказать мне для прекрасной Лалы по персидски нежное «Люблю»…». «Мы в России девушек весенних, на цепи не держим, как собак. Поцелуям учимся без денег, без кинжальных хитростей и драк».

Гоша с сыновьями уже бывал в этих краях, он всегда отзывается на интересное, а лет пятнадцать назад вдруг загомонили: «Гиперборея, гиперборея, шамбала». Гоша и устремился. Помнится его рассказ, как в первом походе сюда плакал Тимофей, его младший сын. Не потому, что ему было тяжело, — духом он уже тогда был силен, а потому, что у него, маленького ростом, рюкзак опускался низко, и в болотах намокал — а в рюкзаке лежал общий с папой спальник!

Кстати, мы с Гошей -- физики в прошлой жизни страны, именуемой Россия. Оба закончили МИФИ. Вместе работали в упомянутом выше научном институте, имеющем, имевшем? мировое признание. Ныне, когда наука России в загоне, прошлое осталось позади. Пришлось выживать в реалиях, кормить семьи.

- Слушай, давай отсюда уходить, - Гоша трепал за плечо. - В милицию же заберут.

Людей вокруг не было. Автомобилей на дороге тоже. Вообще, казалось очень уютно. Идиллия, куда торопиться? Стоп, погодите, как я оказался в канаве? Пробегающая по тротуару мимо собака, довольно крупная, кремового цвета, - бело рыжая, - не чистопородная лайка, у нее полу висело одно ухо, другое торчало, увидев меня, сошла в канаву, тыкалась мордой, улыбалась, виляла свернутым в колечко хвостом, чуя родственную душу. Глаза у кобелька, это был кобелек, были бледно-бледно голубые, то был свой парень. Приятно было потрепать мохнатую холку:

- Видишь. Гоша, как меня любят животные? - С чего-то похвастался. Да, точно, голова была еще не совсем в порядке.

- Да, да. - Соглашаясь, при всей своей железной невозмутимости Гоша, озираясь, нервничал. - Слушай, ну, ты можешь хотя бы отползти в кусты? – С дороги он меня оттащил, однако из канавы извлечь было трудновато. Рюкзаки он уже отнес за тротуар. Проехавшая по улице мимо, одинокая черная легковушка, иномарка! метров через пятьдесят остановилась. Развернулась. Подъехала. Стекло опустилось.

- У вас все в порядке? - Выглянула молодая женщина, лет тридцати двух. Черноволосая, миловидная. Участие было искренним. Приятно. Провинция, в Москве на подобного валяющегося никто бы не обратил внимания.

- Да, все в порядке! – из канавы, плашмя лежа, только чуть приподнявшись на локте, улыбаясь, я махнул рукой.

Автомобиль в несколько маневров развернулся на узкой дороге и укатил.

Не теряя бодрого настроения, однако, понимая, что не могу встать даже на четвереньки, пробовал выкатиться из канавы. Вообразите: будто бы живое бревно, Оборот тела. С трудом, помогая себе руками, как подпорками, -- получилось. Второй оборот. «Уф-ф!» Тело уже на тротуаре. Кусты за тротуаром, в которые уперлись плечи и ноги, были желто-зелеными. Листья еще не опали с веток. А ведь в эту пору, как вы должны понимать, здесь уже должен был лежать снег. Однако встать на ноги сил еще не было никаких. Впрочем, присутствие духа не терялось. Небо голубело. «У меня в душе ни одного седого волоса!» - так, кажется, хвастался Маяковский по молодости лет? Правда, потом обронил: «Где-то, кажется в Бразилии, есть один счастливый человек…». А следом и вовсе «У меня выходов нет» - это уже в предсмертной записке, адресованной «Маме и Оле(его сестре)». Ему не повезло с любовью. Очень не повезло, даже странно. Не было меня рядом, а то попробовал бы помочь. «Идешь к женщине? Не забудь кнут!» - так, кажется, сами женщины поучали Заратустру. А Маяковский влекся ими. И злился, отвергнутый: «Довольно, теперь, дайте любую — красивую юную, души не раскрою — изнасилую! И в душу плюну ей». Это были только словеса. Обидеть женщину он был не способен. Нельзя поднимать на женщину руку, подобное абсолютно недопустимо. Женщины выше: своей великой миссией деторождения, способностью любить. А звание матери? Да каждая женщина, держащая на руках своего младенца — богородица. Боже, нет ничего прекраснее этих цветов жизни. Пока они не вообразят о себе нечто большее. А в остальном, прав еще один гениальный мальчик, Отто Вейнингер, покончивший с жизнью, после своих умозаключений. В возрасте двадцати трех лет он уже имел звание профессора. И совершил самоубийство демонстративно: в номере гостиницы, где за столетье до него умер великий композитор. Играть с женщинами на одной доске и глупо, и нечестно. Но, кстати, чтоб вы знали: ни я, ни Гоша не седые. Гоша на восемь лет моложе меня. Природа, пока, нас пестует. Впрочем, именно «пока», все под Богом ходим.

 

О жизнь! О сладкий воздух! О небо, будоражащее и умиротворяющее душу! Бердяев сформулировал: "Жизнь не есть мысль, жизнь — это страсть. И ослабление страсти дает обыденность". Боже, валяясь в канаве, — глядя сторонним, нынешним взглядом, — я ничуть не терял связь с миром. А применительно к нам с Гошей: Дружбу рождает не сострадание, а сорадость, — еще одна мысль гениального мальчика Ницше. Да, мальчика. Он остался мальчиком, хоть и закончил жизнь в сумасшедшем доме, скача козликом. В довольно зрелом возрасте: не захотел взрослеть, а предпочел прыгнуть головой вниз в бездну: «Дионис против распятого». Это круто — противопоставить себя Христу.

У нас с Гошей было много побед. Мы, конечно, богачи. У нас обоих по трое великолепных детей, они доказывают это. «Так, надо постучать сейчас по дереву». Постучал. Наполеон или Казанова заканчивали жизнь незавидно. У Казановы вообще не было детей (как мне помнится, о них нет даже упоминания). Счастливый несчастный дурак. И у Наполеона получилось не сильно удачно. Жозефина — не родила, как ни старалась: была уже не способна. Вторая его законная жена, дочь Австрийского императора, родившая ему долгожданного сына, даже не соизволила приехать к нему в первую ссылку на близкий остров Эльбу, развлекалась с мелким любовником. (Кажется, это был кто-то из ее охраны, подобное случилось и у леди «Ди», и у дочери короля Монако.). Бедолагу Наполеона на Эльбе, острове из «Графа Монтекристо». упомянутого у Дюма, навестила только чудесная Мария Валевская, девочка, которую шляхтичи почти насильно засунули, как теперь бы сказали, «самопровозглашенному» императору, в постель, надеясь на его милость к Польше. В то время он воевал с Россией, и осенью писал Жозефине, что «две недели не снимал сапог». Зимой случилась передышка в войне. Поляки устроили в честь Наполеона бал в Варшаве. Шляхтичи долго уговаривали девочку.— А она полюбила его. О, женщины! Родила ему сына. Единственного из трех сыновей Наполеона, из которого вышел толк. Кстати: игра судьбы! Первая невеста Наполеона, Дезире Клари, стала королевой Швеции. Ее потомки правят до сих пор. Так кто кого сделал? Кто оказался счастливее?

Ближе к нашей истории. Бедный мальчик Ницше через своего героя обмолвился, что (уже) не рассчитывает на признание при жизни. Так оно и являлось, коли никто не читал, не покупал его книг. Ну, тут можно понять: мальчик вообразил, что должен поучать людей, как им жить, а ведь еще печальный Шопенгауэр, изобретший понятие «пессимизм», заметил, в смысле: если кто вообразил, что явился в свет поучать людей как им жить, пусть радуется, коли ему не начистят морду на первом же перекрестке. Книги валялись нераспечатанными стопами в подвале дома Ницше.. Мельком обмолвился, не особенно переживая. Сказал: важно чтобы тебя поняли через триста лет. Правильно. Стоит посмотреть на позор кумиров недавно минувших Российских дней. Вот и будем рассчитывать. Коль мне привелось прожить пять разных по человеческим смыслам человеческих жизней, описание бытия и чувств эпохи будет интересно правнукам. Тем паче, нынешние времена моей родины, а, стало быть, и русской души, куда как трагичны и забавны. Пропали византийцы, пропали римляне, поставив удовольствие! и праздность выше стремления бороться, жертвовать собой и побеждать. Китайский мудрец утверждал: «Не дай Бог жить в эпоху перемен». А, по-моему, интересно, волнительно. Смысл России в опасности. Американцу важно действие, русскому — чувствование. Другой полюс магнита человечества. Елена Бонер сказала своим каркающим голосом: мы развалили Россию на шестнадцать частей, теперь наша задача развалить ее еще на шестнадцать. «Московская девственница» Елена Новодворская печалилась: «А я говорила дураку Рейгану, надо сразу бросить на Россию двести атомных бомб!» - Мол, исправить ее невозможно»... Лермонтов заметил: «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Но, посмотрим. Надеемся на лучшее. Попробуем вмешаться в ход событий. Еще из Ницше: «Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны, кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом». «Прежде весь мир был сумасшедший»,- говорят самые умные из них и моргают.…«Счастье найдено нами», - говорят нынешние люди и моргают». Прежде я смеялся над словами бедного мальчика, а теперь…

А вы моргаете?

В дальнейшем повествовании буду обозначать даты, как они мне помнятся. Из расчета, что привязки будут интересны тем, кто дружелюбно подмигнет из грядущего времени. Или тем, кто прямо глядит сейчас.

И кто среди людей не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из всех стаканов; и кто среди людей хочет оставаться чистым, должен уметь мыться и грязной водой.

Когда Гоша обманом выманил меня из канавы, и дальше, когда, шатаясь, повлекся за ним: «Давай хоть отойдем хотя бы метров на сто пятьдесят, ведь не здесь же мне палатку ставить»,-- я засмеялся, вспомнив,- не обманываю, простите, так истинно было!(Пожалуйста, не сочтите за пошлость) анекдот-загадку студенческих времен: «На букву Х начинается, на Й кончается, и волосатый?» Ответ. Спокойно, ответ. Нет, вы хоть чуть-чуть подумайте. Хемингуэй. Да, Эрнест Хемингуэй был популярен в молодые мои годы. Почему именно он пришел мне на ум? Может быть, потому, что шестидесяти двух лет роду он застрелился: почти ослепнув, перестав писать и страдая манией преследования. То есть, будучи моложе нынешнего меня.Гоша, торопясь, словно желая убежать от обстоятельств, шагал, не оборачиваясь. Красный рюкзак друга, покачиваясь, маячил метрах в тридцати впереди. По сторонам путь обрамляли какие-то невзрачные гаражи. Под ногами — убитая, перемешенная пополам с гравием земля. Догнать Гошу не удавалось. Вдруг земля стремительно понеслась навстречу. Каким-то чудом в последний момент перед ударом удалось выставить вперед руки. Хорошо, иначе лицо было бы разбито в хлам. Сколько-то секунд, приходя в себя, пришлось лежать, под придавившим рюкзаком. Бледно голубоглазый кобелек, он следовал со мной от самой канавы, был рядом.

Глава 1

1979г апрель.

Шестой час полета. За иллюминатором кромешная тьма. ИЛ-62 нес на Восток, а потому время бежало в два раза быстрее. Взлетали, был полдень — и почти сразу ночь. Уснуть, по настоящему, не удавалось. Лишь оцепенело тело, а голова потяжелела. В полусне воля ослабла. Мысли и чувства разыгрывали мелодраму. Тянуло распустить нюни. Будто не сам порвал заколдованный круг московских привязанностей, любови и забот, а это меня, униженного и оскорбленного, выперло из жизни. А вообще-то, как ни крути, грустно начинать жизнь заново. «Младенец двадцати семи лет от роду, вам сосочку с молочком или с коньячком?» «Да что ты переживаешь, твоя отставленная жизнь тянет всего лишь на скучный, плохонький роман». «Полно, так ли уж плох был твой роман?...Не хуже, чем у других людей». «Что с того? Он закончился, ты сам его закончил, и начинать надо с чистого листа».

В сознание настойчиво лезло откуда-то извне что-то постороннее. Андрей не сразу понял, что обращаются к нему.

- Простите, вы москвич?...Простите, вы москвич?

-Кто — я? Вы — мне?

Сознание возвращалось в салон. Так: самолет, кресло, соседка. Ей лет двадцать пять-двадцать семь. С чего вдруг такое к нему внимание? Когда в Москве они только садились в кресла самолета, Андрей невольно поразглядывал ее. Довольно симпатичная, не глупая. Он не прочь был заговорить. Однако с чопорным видом, явно избегая контактов, спутница дорогой авторучкой быстро записывала что-то в объемную записную книжку в кожаной обложке. Дорогой вельветовый костюм, вероятно, сшит в элитном ателье. Волосы аккуратно уложены. Журналистка? Летит в командировку? Прошел час полета — она все так же чиркала авторучкой. И Андрей забыл о ее существовании. Теперь, наоборот, уже она смотрела, застыв в пол оборота.

-… Ну, последние годы жил в Москве. – Захотелось улыбнуться.

- И я — москвичка. – Улыбка соседки выглядела несколько напряженной, она чувствовала себя не совсем уверенно – Вы к нам на рыбу?

-Куда?

-На рыбу. Ну — рыбой заниматься?

«Рыбой-рыбой, какой рыбой?» Через секунду его осенило: да ведь она угадала! Он же действительно летит на Сахалин, чтобы устраиваться, как она сказала? — на рыбу, так, вероятно, у них это называется.. И любая информация, которую сумеет получить, будет полезна. Ведь он же абсолютно ничего не представляет себе об этом деле. Просто, оборвав прошлое, во исполнение юношеских мечтаний решил увидеть, почувствовать океан.

- А вы, извините, кто по профессии? – полюбопытствовал он.

Неожиданно замявшись, барышня сообщила как-то потерянно:

-..Я на плавзаводе работаю.

В ночном салоне самолета будто бы вырисовался высокий черный борт корабля. Тускло мерцают иллюминаторы. За пятаками света, во чреве корпуса — конвейер: непрерывным строем бегут сверкающие баночки. Муравейник людей в белых халатах…

-Так ведь это же, интересно! – Андрей улыбнулся ободряюще. В самом деле, как он ошибся, мысленно окрестив ее «журналисткой». На ум пришел рассказ О, Генри «К вопросу о высоте над уровнем моря». Там тоже холодно- чопорная недотрога быстро оттаивала по мере того как герои спускали ее с гор к морю.

- А я сразу подумала, что вы москвич, еще когда садились в самолет…- Доверяясь, она оживлялась.

-А что у вас в записной книжке?

Ее звали Сталина Волкова.

-Не удивляетесь моему имени? «Сталина», - взгляд подведенных глаз был многозначителен.

Значит, действительно ей лет двадцать пять. А имя ей дали по смерти Сталина. В те годы простой народ боготворил вождя народов. Ее заветная записная книжка оказалась заполнена всякой белибердой. Попутчица сунула ее Андрею, и он перелистал страницы кулинарных рецептов, мыслей умных людей, фасонов платьев. Больше заинтересовали понравившиеся ей когда-то стихи. Пастернак и Есенин. «Мело-мело по всей земле, во все пределы...Свеча горела на столе, свеча горела». Чудесное стихотворенье. А какая песня на этот текст, о-о! Когда –то он услышал ее от одной внешне не очень-то взрачной девушки.

- …У нас как плавучий город, и магазины есть, и кино почти каждый день показывают... Я ведь на «Феликсе Джержинском» работаю. Знаете, это «золотой пароход»?...Ну, так про него люди говорят…, - объяснила она, уловив его недоумение, - А вообще-то у нас почти одни женщины. Мужчин мало. И как раз один москвич есть, высокий такой, кудрявый, бывший художник. Как в кинозал заходит, так все наши тетки на него оборачиваются…- поперхнувшись, она взглянула с подозрением. Андрей не подал вида, что заметил неловкость. Свистели сосочки вентиляции. По ночному притушенный в салоне свет, порождал ощущение уюта. В креслах посапывали спящие пассажиры. Она рассказывала уже взахлеб:

- …А я из отпуска. У меня в Москве квартира кооперативная — купила! Заработала. Седьмой раз в море ухожу. Уж и не знаю теперь: брошу когда-нибудь или нет. У нас — красота! Море! Небо! В Москве такого не увидеть. Вот сейчас лечу и.. — Зажмуренные глаза, и стиснутые руки на груди передавали восторг.-…А Курильские острова — это же сказка! Вулканы! Скалы! А люди у нас какие! Соберемся мы, бабы, рассказываем друг другу про житье-бытье. Плачем, смеемся, опять плачем. И не поймешь, за что жизнь людей так мучает?...Эх, жизнь, жизнь! И ведь какой судьбы только нет! Вот одна у нас… Да что там говорить — с каждой романы пиши, не перепишешь! И откуда к нам только не попадают, и с Кавказа, и с Урала, и кореянки, и нивхи…

Андрей слушал. Ничто не утешает, не укрепляет так, как повести чужих мытарств.

-..И знаешь, тебе скажу, эти кореянки они, обыкновенно, злые — жадные, каждую копейку им надо копить, а нивхи наоборот — как малые дети, все норовят подарить, но зато и у тебя пробуют взять, что понравилось. …Эх, жизнь, жизнь! А завербовалась я, знаете как? Есть контора у Казанского вокзала. Да. А когда уж нас на место привезли, о! Молоденькие. Непривычные. Одурели! От свежего ветра что ли? От белой пены? Камчатка! Ой, мамочки!...Весна была, красотища! Потом — лето. А рыбы все не было и не было. Заработок — ноль. Начальство: вот сейчас пойдет горбуша, вот сейчас. Так и чухал наш рыбзаводик еле-еле душа в теле. И все говорили: на Сахалин! На Сахалин! Много нас собралось тогда. Свобода! Молодые! Удержу не знали! Ой, а добирались. Ой, а натерпелись…Перегрузчик, кораблик этот вонючий, а шторм, валяет…Тошнит, на палубе брызги.

- И сколько же времени вы проводите в море?

- В море-то, круглый год, - без раздумий сообщила она, - На сайре, на горбуше, потом на минтай идем.

- А я думал… Что ж вы, и на берег на сходите? Без семьи столько времени? Как можно? – он прикусил язык, подумав, что ляпнул бестактность.

- Можно. Женщинам можно. Это мужчинам тяжело…Но они у нас…- Притушив ставший лукавым взор, она постаралась сменить акценты.

- А потом у нас капитан хороший. Нас даже купаться возят.

-?

- Посадят на ботик — и на остров, в дикую бухту. А там — ну нет слов: природа, воздух! А море, море …чистое-чистое, нетронутое, прозрачное! Правда бывают, конечно, и шторма. Качает. Да. Ну, у нас-то еще ничего, — плавзавод, махина, — а как посмотришь на рыбацкие суденышки, что под бортом швыряет — ой, мамочки! Ведь такие шторма бывают!...Но и зарабатывают они хорошо. У нас неплохо выходит, а у них и вовсе золотое дно.

Будто с высокого борта увиделись пляшущие в волнах кораблики. «Что ж, подходяще — самое морское из морского». «Золотое дно».

В Хабаровске была пересадка на ТУ-154. Илов 62 Южно-Сахалинск тогда не принимал. В 154-ке они опять, но уже по-приятельски, сели в соседние кресла.

- Так что если захотите, замолвлю за вас словечко. К нам ведь многие хотят попасть, — «Феликс Джержинский!» — подчеркнула название корабля со значением, которого Андрей тогда не понял. - Я старый кадр, меня капитан уважает. Давайте я вам почтовый адрес запишу. За иллюминаторами опять был день. Загорелось табло: «Пристегнуть ремни». Самолет снижался, приземляясь в Южно-Сахалинске.

- А сейчас вы куда? – спросил Андрей.

- В Холмск. Там наше пароходство, — вздох мало гармонировал с ее предыдущими восторгами. С еще одним вздохом поведала:— Поживу сначала в дурдоме, пока перегрузчик на плавзавод не пойдет.

Изумление Андрея, вероятно, оказалось очень откровенным. И она смутилась:

- Не обращайте внимания, это у нас так межрейсовый дом моряков прозывают.- …Ну, посмотрим, кто вас будет встречать, - как бы уже сама себе, обронила напоследок. При получении багажа они разошлись. Андрей разыскивал чемодан, забитый полу копченой колбасой, которую по просьбе молодой жены Крича, вез на Сахалин. В Москве такого добра было полно, а на Сахалине, похоже, дефицит.

В аэропорту Андрея встречал цветущий, будто налившийся соком, Крич. Бывший коллега по институту Атомной Энергии был не один. Молодая, грудастая, пышка-супруга, сияла рядом. Полгода назад, в Москве, Андрей стал у них почетным свидетелем на свадьбе. Они катались на «Чайке», без очереди, мимо длинного хвоста людей, сходили в мавзолей. Потом гуляли-праздновали в квартире Чечурова, и Олег Лебедев подарил молодоженам карту Северных морей, где по шхерам ховались атомные подводные лодки, - Североморск, Гаджиев, Лица, - все расписались на ней. Впрочем нет, кого-то Олег не допустил: «Это наша прерогатива».

- Ну, про свою «рогативу» ты расскажешь после.- Пошутил Андрей, помятуя его неудачную семейную жизнь.

Крич не хотел уезжать на Сахалин, но Леня Мишин сказал: Что ж ты меня обдурил? Зря я у тебя был на свадьбе? Я ведь был с женой.

Это было сверх весомо.- И Крич усовестился.

Сияя распахнутыми глазами, Наталья без раздумий смачно чмокнула Андрея в щеку пухлыми влажными губами. Краем глаза Андрей увидел получившую багаж соседку. Хотел представить ее знакомым. Однако, будто не узнав, та прошла мимо. «Почему?» - в ту пору Андрей не понимал местных обычаев.

Глава2.

Г. Осень. 30-е сентября?

Под утро Людмила рассекла ему бровь. Это был злой, сильный удар долго терпевшего человека. Нанесенный с отчаянья, очень отрезвляющий удар, понял Андрей, пока бледнел сон:- мешанина недавних южных Черноморских приключений, где фигурировали юная длинноногая Юленька — москвичка, студенточка института Губкина, отдыхавшая в Шепси со старшей родственницей-подружкой, ее опекавшей. Белая кожа под снятым купальником, вопрос "какого черта?", зелень чьих-то глаз; светлячок-маячок, где-то далеко наверху горы —«Орлиное гнездо", их прибежище —Андрея и бригады: пансионат, в завершающем строительстве которого участвовала бригада командированных из Москвы добровольцев.. Вроде сон, вроде явь: он стискивает в руках упругое тело красивой женщины, целует, а её губы словно не настоящие, никак не удается вцеловать их. Он — старается, приналажевается, сжимает объятья. И - ошеломляющий, отрезвляющий мощный удар.

Пустота ночи. Ощущение Её присутствия, Её досады. Из темноты будто нависает безмолвный взгляд. "Что ж, справедливо, Люда." - Признал он. Если она была рядом с ним ночью, и видела его бредни, ей пришлось натерпеться. Слева от переносицы в брови нащупывалась глубокая вмятина, в ней густо липло. Крови, похоже, было полно. Чтобы не запачкать постель, надо было немедленно подниматься. Из крана текла вода. Он щурился в зеркало, недолго щурился. Серые глаза раскрылись и смотрели хладнокровно. "Я стал жесток?" Её лицо из мрака. Лик, будто растекшийся в пространстве. Немигающие глаза... Она чего-то ждет от него. Вспоминалась минувшая ночь, как ворочался в постели. Множество мыслей, не всегда лестных для нее, Людмилы. А когда под утро забылся сном, она и вовсе оказалась отодвинутой. Этого женщины вынести не могут. Можно было ударить сильнее. За такое можно и вовсе пробить голову. "Но ты не пробила мне голову, ты слишком хорошо ко мне относилась". Он чувствовал, как она успокаивается в темноте. Да она и добилась своего. Ведь ей не многого надо: только чтобы сегодня он думал о ней. "Я думаю о тебе, Люда." Вчера ночью Венька Петухов получал её в Шереметьевском аэропорту. В цинковом гробу. Узнав об этом, Андрей захотел помочь. Венька ответил из телефонной трубки:

- Да нет, Андрей, не надо, столько людей задействовано. Это же давно случилось.

Отозвалось: " Давно случилось". Оказывается, своим звонком Андрей застал Веньку на пороге:

-Сейчас только глотну кофе и еду.

Венька направлялся за ней на служебном автобусе. Институт Атомной Энергии отряжал ему в помощники сколько хочешь людей.

Не хотелось, чтобы гроб вскрывали. Андрей понимал, что не в его власти - вскрывать или не вскрывать, но зубы стискиваются: "не вскрывать!" Невозможно увидеть безжизненную куклу, лежащую вместо Людмилы. Самолет из Болгарии. Цинковый гроб. Ночной аэропорт - ревут двигатели самолетов, кинжальные лучи прожекторов... Ее перегружают. Без него обойдутся. Да, так. Нелепо лезть туда в толпу -- к ее сослуживцам, родне, мужу. Да и нет ее там. Ушла. Улетела. В церемонии похорон ему место - постоять с краю. В этой жизни важно лишь то, что происходит при жизни? При ее жизни он оказался не слишком щедр к ней вниманием. Хотелось сказать ей что-нибудь ласковое. И теперь он говорил, мысленно, мягко и успокаивающе: " Я виноват перед тобой, Людочка." Никогда прежде он не называл ее так. В студенческую пору все однокашники называли ее Людка, хотя это звучало с оттенком братской ласковости.

Кровь уже не капала в умывальник. Однако смыть её не удавалось. Темная и густая, она снова и снова заполняла глубокую борозду. Ему придется идти на похороны с метиной на лбу. Надо же было так треснуться об угол деревянной спинки кровати. Впрочем, плевать. Он отвык спать в этой кровати. Весть год его носило, где ни попади. По весне следовали одна за другой командировки на Урал: пускали последний в СССР промышленный реактор: «Людмилу». Множество встреч с друзьями детства. Ведь дело происходило в родном ему городе. Живая работа, он был контролирующим физиком. Веселье. Бани, поездки в укромные, заветные места, на берегу озер. А следом, летом, он перегонял «Арго» в Питер. Опять весело, чего стоил заход на Валаам. Там встретились знакомые с прошлого перегона девочки-экскурсоводши. Ленинградки, и Петрозаводские консерваторки. Ученицы Петрозаводской консерватории пели им с амвонов заброшенных скитов, на необитаемых островах, куда они их завозили на «Арго». Красота! Далее, по прибытии в Ленинград, он уже с другим, смененным, экипажем, рулил яхтой на Балтийской регате. Напряженно и великолепно. Однажды, в штормовой день-ночь двенадцать часов подряд не выпускал румпель, не оставлял даже по малой нужде, терпел, так хотелось перегнать «Моби дик». Перегнали, Сдав руль, упал без сил. И когда Федорович умудрился наехать на камень, посередь Балтийского моря! Ночь. Две мили до берега. О, это был мощнейший удар, слава Богу, что не упала стальная, тяжелая мачта, она бы разрубила корпус яхты, - не встал с койки. - Потом длинный отпуск кончился, да только по возращению в институт отчаянно не захотелось тонуть в рутине: настоящего дела не было, после Чернобыльской истории институтский реактор, где Андрей числился в верхнем начальстве, (в резервном списке он назначался начальником установки)был остановлен. Сторонним умом было понятно, что вряд ли реактор пустят вновь. И он, спросту, напросился в бригаду строителей, направляющихся на Черное море, в Шепси: институт приобрел там долевое участие в строящемся пансионате. Охотников ехать находили с трудом, и его, назначенного главным реконструктором реактора, скрепя сердце, отпустили. Начались новые приключения. Скучать не приходилось. Один раз, здесь на Юге, он, испытывая судьбу, даже чуть не расстался с жизнью. Нет, в этой покойной кровати следовало ворочаться осторожнее, а не метаться, как чумовому, сжимая подушку. "Я думаю о тебе, Люда". Невидимое напряжение в воздухе уменьшалось. В огромнейших глазах, смотрящих из мрака, пронзительная нота обиды тускнела. «Я думаю о тебе, Люда!».

В маминой аптечке нашел пластырь. Вырезал полоску, прилепил ее. Пытался припомнить: была ли Люда когда-нибудь такой, какой сейчас представляется ему: сжатой в скорбный ком, но с огромным взглядом: безмолвно смотрящая из темноты. Нет, это другая Людмила, не такая, как в жизни. Уходящая в мир иной тень. Не бледное подобие – нет, тень, значительная и очень определенная. Жизнь, чудо прекрасное и мучительное, как случайно достаешься ты, цветешь или тщишься, валяешься в грязи или вспыхиваешь искрами, рассыпаясь...Незаметно сходишь на нет, или обрываешься внезапно, разом. Как это - смерть? Чувство вины. Будто б он мог что-нибудь изменить. "Самое ужасное, если это самоубийство". Он прилетел в Москву с юга, с Черного моря, вчера. Не успел бросить сумку, как раздался звонок. Кока. Колька Космодемьянов, староста их институтской группы. Оказывается, он знает его домашний телефон, хотя прежде ни разу не звонил. Им бы давно полагалось встретиться, сколько лет не виделись, живя почти рядом.

-Рад тебя слышать, Кока, - кольнул стыд, что, наверное, зря он сердился на Коку, чертил между ними борозду отчуждения. Голос на другом конце провода отозвался дружелюбным "Здравствуй" и погас:

-А ты думаешь, я тебе по радостному поводу звоню? Людка умерла...погибла.

-Что?! - Удивительно, однако, новость, на самом-то деле, не слишком поразила. Он словно оказался отчасти готов к подобному известию. "Самоубийство?" - всегда он немного помнил о ней. Последний раз он видел ее с полгода назад, когда случайно повстречал её и Веньку Петухова в метро, те возвращались откуда-то из Атомного Комитета. Она обрадовалась и очень нервничала. Он перешучивался с ними, говорил ни о чем. А потом она упрекнула, мягко:

-Ну, Андрюша, ты мог бы



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-03-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: