Прозрачный солнечный вечер. Красоты Невы, Адмиралтейства, Исакия, Синода, домов на набережной на левом берегу...
И эта красота каждый день! Бесхозно. Безнадзорно. Даром. Просто как большая раскрытая книга – читай, кто хочет.
Видят ли ее, замечает ли кто или, наоборот, ничего о ней не подозревают, безвылазно сидючи в своих душных каморках, - эта открытая всем красота все равно в явленном виде присутствует. Каждый Божий день.
Не потребленная. Ну, или мало потребленная.
Одни рыбаки с удочками - весь день здесь на набережной...
Вот один из них поймал окунька.
Пернатые.
*
Помощь суровой зимой для «наших пернатых друзей» – помойки и свалки.
В сравнении с ними те, развешиваемые на деревьях и окнах кормушечки из пустых молочных коробок, – детское баловство.
Есть еще старушки, рассыпающие голубям дешевые виды крупы возле магазинов.
И уток на Обводном после «Ашана можно покормить нарезным батоном за восемнадцать рублей.
*
- Чайки летают высоко в небе и жалуются, жалуются... Что они здесь потеряли – над улицей Достоевского! Где море, а где Достоевский!
- Здесь даже свалки поблизости не наблюдается!
*
Бесприютно в вечерних сумерках качаются утки на волнах посреди Фонтанки. Семейно - парами.
Питерское.
Дачно-грибная утренняя электричка. Эти лица, интонации этих приглушенных разговоров...
Возникает ощущение неторопливости, спокойствия - чего-то типичного ленинградского по ритму, по духу.
Тихое гудение напряжения такого бытия, впряженности в него - это только местное, усвоенное и принятое не за одно поколение.
Какое-то общее на всех понимания того, что стоит понимать именно в этом месте на планете.
И не важно, кто все эти люди – рабочие, военные, интеллигенция – они все встроены в этот ритм, живут им с разной степенью осознанности.
Питерское! Ленинградское!
Трамваи.
*
Радостно снуют туда-сюда трамваи. Им только в выходные подновили пути и с понедельника пустили маршруты. Вот им и хорошо. А как хорошо пассажирам! Нет, пассажиры не такие простодушные.
*
- Мгинская.
- Сюда любят трамваи ездить.
- Да. Особенно шестнадцатые.
«Старый фонд».
*
Так же и город, кварталы, отдельные его дома тоже не хотят умирать. Хотят, чтобы с ними возились. Объявляли их исторической ценностью, ветеранами. Тихо сожалеют, что не заслужили в свое время памятные доски себе на каменную грудь или упоминания в исторических хрониках города.
Простые ничем не знаменитые труженики жилфонда. Без всякого благородного архитектурного происхождения. Отстояли честно свое, отслужили верой и правдой.
Но еще на что-то надеются, замирая в ужасе перед небытием. Ждут сочувствия, ухода, ремонта, реконструкции, обновления, а не безжалостного сноса.
Уже полуживые дома с пустыми глазницами окон, с обваленными карнизами, утраченной лепниной, с облупленными, в трещинах стенами, тяжело придавленными своими ржавыми дырявыми крышами.
*
Здесь стоял когда-то дом, а теперь улица - как челюсть без зуба.
*
Рассуждения о старых дворянских усадьбах в книге про «Вишневый сад». Певцы дворянской старины... Грусть, «Элегия Масне»... А вот дом на капитальном евроремонте в центральной части города. Не дом - одни стены. Без перекрытий между этажами, с лестницами, ведущими в небо. Разноцветные обои в бывших квартирах, надписи на зеленых панелях парадной: «Петька дурак» и т.п. Это уже не элегическая грусть, это уже тоска. К грусти по ушедшему, прекрасному, милому, добавляется ужас от бессмысленности, безвестности, скотоподобности, ничтожности прошедших в этих коммунальских парадных жизнях. Грусть, тоска, брезгливое отвращение, как при виде случайно отрытых галереях и норах каких-нибудь насекомых или грызунов. Старые сгнившие зубы Петербурга. Их пломбируют европейскими материалами.
*
Этот старый дом за высоким забором. Он прячется от времени в глубине запущенного сада.
От времени, которое его таки и там достанет. И за высоким забором. Дадут команду «фас!», и не пожалеет его никто.
Мачты.
Трехмачтовый плавучий ресторан на набережной у Петропавловской крепости.
Силуэты башен и стен крепости, собор, а слева мост над замерзшей Невой… И мачты!
И можно вообразить! Отвлечься на мгновения от общепита и вообразить Бог знает что, глядя на опутанные вантами мачты в туманном, слегка морозном воздухе сумрачного зимнего утра.
Оттепель.
*
Оттепель - как размораживание холодильника. Разморозят - исчезнет снежная шуба - и опять включат морозы.
*
Всю ночь гремели водосточные трубы. Оттепель.
*
Нулевая оттепель. «Так же хорошо будет весной».
*
«Погодные» фразы. «Легкий минус». «Погода похорошела». «Нулевая оттепель».
*
Жизнь состояла из одних несовершенств. В оттепельное слякотное то утро.
*
Город в оттепельном беспорядке. По темный улицам осторожно пробирается редкий прохожий.
*
Оттепельный снег. Как грязная шкура зоопарковского белого медведя.
*
«Оттепель. Что-то упало по голове. С крыши».
В городе.
Городская жизнь - что-то в общем-то недостоверное. Как вся жизнь в «цивилизованной» комфортной среде.
Нельзя докопаться до чего-то подлинного, несомненного в этой жизни. То есть нельзя по городским впечатлениям понять что-то главное в этом мире.
Воскресенье.
Несколько узбеко-таджиков идут по Боровой. Может, в магазинчик заходили и теперь просто гуляют.
Проходят мимо новенького ограждения, совсем недавно установленного вдоль дороги. Даже асфальт еще свежий в том месте, где врыли столбики. Вот эти-то столбики один из узбеков на ходу со смехом пошлепывает по макушкам. Ровные столбики, твердо стоят. Похоже, что это их – узбеко-таджиков –рук дело. Они улыбаются. Довольны своей работой. Даже гордятся. Оставили в великом городе на Неве, в этой Северной Пальмире свой трудовой след.
Долго еще простоит их изделие! Как-никак из оцинкованного железа сделаное! Можно и детям будет показывать.
Сад.
Сад Аничкова дворца закрыт для публики. Высокая внушительная решетка, двуглавые орлы сверху на столбах. Все строго, чисто, пустынно...
А не пускают в сад, чтобы все было как при царе. «Аутентично» не пускают. Тут публика, а там царский дворец! Ждет своих хозяев.
И это как-то всем понятно. Что гулять больше негде!
Улица Садовая.
Одновременность жизни. Одни чемоданы покупают, чтобы ехать в отпуск, другие идут и о чем-то грустно думают – уж совсем не об отпуске. А эти пытаются всучить какие-то рекламки прохожим. Или распространяют «в хорошем издании» книги от производителя. Бронзовый от загара парень в камуфляже сидит у стеночки с костылем. Старушки что-то тут же продают на опрокинутых ящиках. Молодые, старые, веселые, озабоченные, усталые, любопытствующие...
Страшные и несчастные большие плюшевые белые медведи из Жлобина униженно ждут покупателя.
Улицы.
- Весна, что ли, начинается? Бабочка на Социалистической.
- И шмель на Николаевской.
- Тогда уж бабочка на Ивановской.
Питер.
Местная, совершенно специфическая – питерская, ленинградская, областная, губернская, чухонская - холодноватая мрачность.
А еще что-то вроде простодушной деревенской ограниченности, с которой здесь легко мирятся, не реагируют на нее и которую почти не замечают.
Это все неискоренимо присутствует, чувствуется в потомках «понаехавших» в Питер после революции.
Но в этом же есть и что-то цельное, этнически самоценное, своеобразие чего следует всегда принимать, как оно есть. Эти дикорастущие человеческие подвиды... Их надо сохранять, чтобы не захирел род людской. Эти гены. Им – тысячи лет. Они пригодятся. Кто знает, как все обернется! Кто еще «понаедет»! Может быть, эти именно – «чухонские» - и спасут от вырождения.
Памятник.
- Джамбул с одноименной улицы. Его будто забыли увести домой с сумрачной вечерней улицы. Невнимательные родственники. Оставили старика!
- У него шапка-малахай.
- Это не малахай!
- Ну, просто шапка. С мехом.
- А халатик легонький и грудь открыта.
- Скажи еще, перчаток нет!
- И перчаток.
Гамма.
Через дворы можно выйти на Боровую или на Достоевского. Дома в этом месте - в тесной, плотной, абы как, расстановке, срощенности, надвинутости, упертости, неожиданности тесных – окна в окна – колодезных закутков, в прихотливой связанности проходных дворов...
Гамма. Из глубины детства – неровная, наивная гамма на домашнем пианино. Откуда-то с верхних этажей, не сразу определишь откуда – то ли из тех окон, то ли, эхом, из дома напротив.
Можно вдруг услышать забытое звучание мира детства и побыть какое-то время - пока слышишь эти ученические звуки - внутри отгороженного, защищенного, кажется, именно этими звуками, духовного пространства – в мире детских мыслей, ощущений, забот...
Во всяком случае, так кажется некоторым уже взрослым.
«Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять...»
Мимо зоопарка.
Не «Зоопарк», а «Зоотюрьма». Как представишь облезлого бурого мишку, без конца вышагивающего по тесной клетке и мотающего головой!
Мамочка ведет ребенка в «Зоопарк»: «Я тебе сейчас попу набью! Ты у меня вообще не пойдешь никуда!»
Окна.
«И комната, где окна слишком узки...»
Видишь такие «узкие» окна в двухэтажных домах в пролетарском районе на улице Бабушкина. Припоминаешь и другие такие же дома с такими же окнами. В Дубоссарах. На улице Ломоносова.
Там окна были «слишком узки» в туалетных комнатах.
Ну, откуда Анне Андреевне было знать, как повернет архитектурная мысль в гражданском строительстве в середине 20 века!
Армяне.
Железная будка «Ремонт обуви» была раскрашена, вернее расписана в живописной манере Сарьяна. Те же условные деревья, какие-то горы или холмы с преобладанием желтого и коричневого, характерного для армянского пейзажа в реальности и на полотнах Сарьяна.
Может быть, это указание на национальную принадлежность обувного мастера?
Будка была закрыта, и нельзя было проверить. Но это ведь очевидные вещи!
Центр города.
Манежная площадь, площадь Искусств, Михайловский сад, Инженерный замок...
Летняя воскресная прогулка. По хорошей погоде.
Неужели кто-то набирается во всем этом творческих впечатлений!
Этот ухоженный благополучный мир не вызывает ответных мыслей. Он кажется искусственно организованным. Да, так оно и есть. Чувствуется фальшь в туристкой захватанности этих улиц, набережных, скверов, дворцов, храмов... Перефотканных вдоль и поперек. Эти места - вот в такое время лета, хорошей погоды, праздности - живут показушно и как-то фальшиво. Вместе с матрешками и аниматорами, изображающими Петра и его царицу...
Но вот выйдешь на набережную Фонтанки. Свежий ветерок разгоняет волну, плывут вереницы прогулочных катеров, эти питерские сочетания акварельных красок: голубое небо с легкими белыми облаками, желтые, коричневые разных оттенков фасады зданий сплошной застройки на том берегу реки...
И хорошо! Хорошо в мирной благополучной толпе «гостей города». Можно особо ни о чем и не думать. Отложить это занятие. Просто жадно всматриваться в эти открыточные виды, напрасно пытаясь сохранить их на память, общелкивая фотоаппаратом.
Деревня.
д1
Весна.
Весной тянет в деревню. Посмотреть, как ещё нежится в снежной постели природа. Вытянет ногу, обнажит плечо, улыбнется со сна. Опять натянет одеяло, укроется с головой. Но уже не спит. А потом, вдруг сразу сбросит одеяло, открывает шторы туч, впускает солнце.
Один день природы: от зимы до зимы.
Звезды.
*
Какие желтые звезды. Жирные желтые звезды на небе. На сытом небе. Перезрелые звезды. Перезрелые, но мелкие плоды. Дикие потому что.
*
В деревне: пугающая темнота, кромешная, густая, черная. Не так страшно только от звезд. Они все-таки знакомые, единственные знакомые в этом чужом, далеком от дома месте... Запахи, звуки в тишине и темноте. Звон собачьей цепи, сверчки под окном, свистящее, похрапывающее дыхание во сне стариков.
Грубая, твердая, шершавая жизнь. Шершавые, крашеные известью стены, самодельная мебель, домотканые ковры над кроватями, все самостройное, самопальное, все своими руками, шершавыми, твердыми, грубыми.
*
Человек ночью в деревне встал пописать. Теплая ночь, сверчки поют. Небо усыпано звездами. Вот когда приходит в голову: «А зачем?» Он делает свои дела и спешит к своей подушке. От звезд и от вопросов.
Птичий двор.
*
Шипун (обеззвученная порода уток) по кличке Папа ухаживает за курицей, отделенной от него сеткой курятника. Шипит шепотом, водит из стороны в сторону хвостом, кланяется. Куры недоуменно смотрят на него одним глазом. Папа не понимает. Отойдет в сторону и опять покланяется, постоит: «Что же им, чертовкам, надо? Вроде все правильно делаю, а они не реагируют». Куриная компания во главе с огромным белым петухом застыла в серьёзной задумчивости, будто этот вопрос ещё не закрыт раз и навсегда. Шипун, наконец, успокаивается. Пошипел ещё беззвучно и лег у дверей в курятник. Мимо прошла его законная жена с утятами.
*
В хозяйстве куры и утки важнее собаки. Та только сторож, а они служат на кухне. Ну, или имеют отношение к кухне… Это уже рангом выше.
*
Круглый, злой и глупый глаз. Курицы. Коричневой несушки.
Такие есть женщины. Кассирши, заведующие чем-либо… Ярко, как бородка у курицы, накрашены губы, глаза обведены тушью… Глаз круглый, злой и глупый. Как у курицы.
*
Петух и куры. Петух почти совсем не работает – не кланяется каждой травинке, каждой пригодной к употреблению крошке на земле, как это делают неутомимые куры вокруг него. Он как начальник по надзору. Ходит с высоко поднятой головой, грудь колесом, и наблюдает за обстановкой. А куры из его бригады, переговариваясь беспрестанно, работают. Наращивают массу тела.
Ко.
После трехмесячной засухи ожили поля. Обильные дожди. Теперь под сплошной зеленью не видно земли. Всё это разнотравье месяцы без дождей ждало, когда ему позволено будет выйти на свет Божий. И вот теперь «на лугу пасутся ко…» Да-да. Второе и третье «ко». Встречается иногда и первое «ко».
Деревня.
Когда тянешь на подъем велосипед по каменистой, изрытой дождевыми потоками дороге от канавы к дому, вновь включаешься в жизнь людей, слышишь клекот, кудахтанье, гогот домашних птиц, лай собак, взвизги и плач детей, гулкие окрики хозяев во дворах. Мелькают мысли, которые не успеваешь обдумать за те несколько минут, пока тянется этот подъем в гору…
Этот уголок земли. Пришибленный заботами, важными и глупыми. Мир людей, просеянный неким фантастическим ситом. Здесь самое мелкое, пылеобразное. В глухом углу с чисто условными, легко прерываемыми связями с остальным миром. Люди научились, умеют только худо-бедно кормиться на этой земле. Пройтись с бреднем вдоль берега. Бездарно-бестолково воспитывают детей. Дети понимают, что ничего другого им ждать не приходится... Мир, лишенный величия, патетики... И эти хозяева в домах. Ходят по зацементированным дворам. У лампочки над крыльцом вьется мошкара. Этих хозяев помнишь детьми. Их голоса срываются молодыми, мальчишескими нотками. У них жены, дети, хозяйство, домашний скот... Как положено. У них всегда дела. Пока они на этом свете. Иногда дела будто иссякают. Вроде все переделано, но стоит им сделать ещё один шаг по этой жизни, и дела обязательно появляются. Это нескончаемо. Они опять оплетены паутиной дел. И крутятся в этом, напрягают свой ум, мобилизуют волю, взвешивают «за и против», стараются... Все погружены в это, отдают этому все силы и время.
Постороннему эта жизнь кажется полубезумием.
Маугли.
*
Лохматые Маугли на грязных кривых улицах. Чумазые и тощие. Внимательно присматриваются к незнакомцам. Не лишены ироничности. Подсмеиваются над взрослыми, особенно такими - городского, москальского вида - в очках и лысине.
*
Та же улица много лет спустя. «Маугли» выросли. Уехали на заработки в Россию. Их сестры тоже выросли, обзавелись потомством. У них с детства осталась привычка проводить время за воротами на дороге. Сидят у калитки на лавочке. И дети – три дошкольных девочки - при них.
«Маугли» – это, конечно, поверхностное суждение. Впечатление от голопузых, загорелых, шустрых, чернявых...
Но вот что... Попали-таки они в какое-то подобие литературы и здесь останутся, пока «в подлунном мире» будет существовать Интернет.
Дороги.
Продавленные колеи деревенских дорог. Две колеи, а посередине травка. Вид голой земли, чистой, без следов человеческой цивилизации и вид свежей, плотной после дождя, мокрой сплошной зелени. Планетарное ощущение земли. Взгляд со стороны. Взгляд на всё это как на нечто, не имеющее отношения к человеку, существовавшее и существующее без человека. Человек прикасается к этому. Вот и след его повозок, пробороздивших землю. И это всё уйдет. Вот бросят деревню, и земля поглотит через несколько весен эти колеи без следа. И человека поглотит. Символ временности человека на земле, символ его случайности, его «приходящести» и «уходящести» - эта кривая, извивающаяся между холмов или огибающая валуны и деревья, деревенская дорога. Её непрочность. Это не изощренная подготовленность цивилизованной, городской, асфальто-бетонной дороги.
С ней не надо хитрить. Она бесхитростна, и с ней надо быть таким.
Воейково.
На холмах в Воейково. Белые облака в голубом небе. Смотрим на них вместе с И.С. Хочется что-то сказать. Соответствующее. Значительное. В голову приходит: «Редеет облаков летучая гряда...» На фоне настоящих неба и облаков эта литературная зарисовка как-то не звучит. От неё отдает библиотечной затхлостью, плоскостью листа, шершавой архивной бумагой, засушенной, гербарийной мыслью, из которой выветрилось подлинное настроение. А в городе, вечером, под настольной лампой она, возможно, опять зазвучит. Воскресит в воображении впечатление летнего дня.
Осень.
Осень. Мухи и пауки в пустом холодном дачном домике. Пауки дремлют в своих неаккуратно сделанных пыльных паутинах. Опытные мухи знают паучьи хитрости наизусть. А может быть, они только притворялись врагами. Разыгрывали спектакль перед дачной публикой, а на самом деле уже давно стали цивилизованными, заключили мирный договор на пять месяцев с автоматическим продлением, если ни одна из сторон не объявит заблаговременно о его расторжении.
Насекомые.
Деревня – это царство насекомых. Жуки, пауки, сороконожки, какие-то ещё твари, не поддающиеся описанию. Ну, это не считая мух, сверчков, муравьев, кузнечиков, ночных бабочек… Солдатики (клопы, оказывается), колорадские жуки, жуткие гусеницы, стрекозы...
В этом есть что-то первобытное, как и вообще во всей это жизни у земли, у огорода. Начинаешь догадываться, что человек - это колонизатор, захватчик. А подлинные хозяева - эти свистящие, шуршащие, гудящие козявки.
Поэзия сельской жизни.
Мягкое тепло воздуха, призрачное освещение: закат и полная луна… Вся эта «поэзия» сельской жизни существует только для «отдыхающих». Аборигены живут не поднимая головы в каждодневных мелких и крупных заботах, расслабляются только за стаканом вина.
Но вдруг, за тем же стаканом вина, однажды с удивлением узнаешь, что все эти прелести деревенской жизни ими прекрасно осознаются. Конечно, это звучит юморно. Так же точно городские жители могут ни с того ни сего вспомнить про музеи, театры, большой и малый залы филармонии, в которых бывали только по молодости во время школьных культпоходов…
«Нет-нет! Универсамы, универмаги и базары – это некультурный аргумент».
Ночи.
*
«В душной южной ночи». Всходит полная луна. Небо светлое. Прошуршал мимо сухими листьями ёжик, маленький и глупо-бесстрашный.
*
Молодые голоса в темноте. Сумерки. Лето. Чуть веет ветерок. Ему навстречу с удовольствием расстегиваешь несколько пуговиц на рубашке.
*
Ночью будто слышишь дыхание этого мира. Мощное дыхание. Звездной ночью.
Соловьи в лесу за рекой. Еще какие-то птицы временами. Гул сверчков. Ну и лай брехливых собак по селу.
Всё ясно.
Всё кажется ясно и просто. Ночь – для того, чтобы спать и копить силы для дневных забот. Музыка – чтобы было веселей за стаканом. В этой ясной системе не нужен даже ТВ или кино, не говоря уже о книгах, искусствах и пр. Деревянный посконный минимум.
На рассвете.
Старая луна над пыльной дорогой. Застигнута рассветом на небе. Она будто не успела докатиться до горизонта и спрятаться до следующей ночи и теперь бросила бесполезные попытки убежать, бледнеет и истаивает там, где её застиг рассвет. Красное рассветное солнце. Не верится, что это благодаря ему уже так светло кругом.
Весной.
Стояли еще недавно совсем голые, прозрачные, отстраненные… А теперь столпились вдоль дорожки, нарядные, праздничные. Всем выдали новую одежду, веселенькую, подсвеченную утренним солнцем.
Природа.
Сверчки и лягушачьи концерты. Ничего себе деревенская тишина!
Внутри природы. Ее чуть раздвинули для того, чтобы вселить в нее человека.
Странная жизнь. Дом. Кусок земли кое-как огороженный. Всё приблизительно, всё на смекалке, всё с помощью «очумелых ручек».
Отвоевали у природы пространство для жизни. Временной. Временно.
Бадминтон.
Привозили в деревню бадминтон.
«А давай купим в деревню бадминтон!» - «А давай!»
Теперь это кажется невозможной глупостью. Полунищая деревня и бадминтон!
Кривые первобытные улицы и проулки, изрытые дождевыми потоками, заросшие бурьяном… Голопузые дети с неумытыми лицами сидят в дорожной пыли и с насмешкой смотрят в спины.
На чистеньких, бледнолицых. Идущих играть в бадминтон.
Парное утро.
Деревенские. У них есть паровой мягкости утра. Только для них это паровое, коровье утро.
Время, когда просыпаются «курортники», тоже считается утром. Но это уже совсем не то утро. Оно уже потеряло первоначальную мягкость и легкость. Солнце еще не жарит жестко и немилосердно, как днем, но оно уже и не просто «свет».
*
Дождь только пометил территорию и улетел.
Небо.
Деревня. Они здесь живут. Сразу под небом. Оно начинается прямо над их огородами.
Ночью небо звездное, напряженное каким-то ожиданием.
Днем в хорошую погоду совсем не страшно. Облака проплывают над самой головой так низко, будто ангелы хотят получше рассмотреть то, что происходит на подконтрольной им территории.
Туча.
Туча-таки дотянулась до земли и накапала из себя. Тряпка какая-то.
В поле.
Бычок в поле. Большие глубокие глаза, доверие к людям, вообще ко всему этому миру.
Маму зовет. Басом.
Пастухи.
«Общественные» пастухи «общественного» стада. Сидят на обочине дороги, идущей через бурое, прожаренное солнцем, истоптанное, все в коровьих лепешках «общественное» поле. Они ждут восьми часов, чтобы раздать коров, которые уже не пасутся, а нетерпеливо оглядываются и призывно мычат в ожидании вовращения к своим хозяевам.
Ничего идиллического, пасторального. Это почти всегда какие-то плохенькие, небритые мужички, не годящиеся на что-то другое, кроме пастушьего занятия. Ну еще дети, женщины. Они, сменяя друг друга, выполняют каждый день эту нужную в деревне работу.
Думаешь о том, что здесь и в прежние века в таком же покорном ожидании, даже в некоторой прострации жили на земле люди. Ничего не меняется в этом уголке мира. Приспосабливаются к любому строю, к любым правителям и законам. Почти не интересуются всем этим внешним для них, для их жизни миром. И будут жить так дальше - по своему простому разумению и как все здесь живут.
И если опять начать «поднимать народ» за лучшую долю, в этом, как и прежние времена, будет слишком много фальши и глупости. Почему-то так кажется. Что-то обессиливает здесь мысль, волю, желания...
Как-то им все же позволено выживать. Совсем уж не загоняют в что-то окончательно непереносимое.
Это широкое поле, эти неторопливые облака в небе... Эти несмолкаемые до ночи деревенские звуки: мычание коров, отдаленный лай собак, крики петухов...
Можно было бы посидеть рядом с этими пастухами на краю поля какое-то время, попытаться проверить свои впечатления, попробовать понять что-то окончательное о жизни...
То-то бы они удивились! Этому вторжению в их суверенный мир!
Небо и Мария.
Как Магазанник, утром выходишь из дама во двор, задираешь голову, смотришь на небо...
Но Магазанник смотрел с улыбкой блаженства. Только еще выйдя от своей Марии.
ж1
Жизнь начерно.
Реальность.
*
Реальность, в которой психологически живешь. То, что называется восприятием, пониманием реальности. Каждый живет в своей реальности. Редкие неполные, детальные совпадения с «другими» реальностями… О них судишь по литературным высказываниям. Здесь чужое восприятие как бы запротоколировано, его можно осознавать, оценивать, всесторонне рассматривать.
*
Поиски правильного отношения к реальности, к жизни – со всем, что в нее вмещается: с любовью, смертью, злом, грехом.... Поиски следов этого правильного отношения у других, изучение чужого опыта...
Смысл бытия.
Индивидуальный смысл бытия. Ходить по дорожке в Предтеченском садике, засунув руки в карманы куртки, втягивая голову в плечи при порывах ветра, и вспоминать то одно, то другое...
Запасной игрок.
Молодой человек. Период в жизни – «запасной игрок». Скромен, сосредоточен, старателен, бескорыстен...
Ещё несколько неопробованных вариантов жизни. У него осталось. До тупика.
Терпение.
Маленькие хитрости терпения. Понимаешь краем сознания, отмечаешь про себя, что переживаешь такие минуты, когда другой на твоем месте или ты сам в другом настроении уже бы рассвирепел. И свирепеешь... Если искусственно - бывает что натужно, скрепя сердце - не сделаешься терпеливым и не притворишься бодрым: «Ля-ля-ля...»
О, системочка!
Надо всё восстанавливать. Как восстанавливаешь испорченный файл. Вспоминать слова. Вспоминать понимание. Будто долго болел. Обнаруживаешь в себе старые, давно освоенные, принятые, затверженные, но, как оказалось, непрочные вещи. Их надо обновлять, переустанавливать, сканировать, восстанавливать, лечить. Поддерживать «систему» («О, системочка!») в рабочем состоянии.
Утешения.
Не утешить простых граждан. Не утешить материально. А о духовном утешении они и слушать не будут - надают по шеям. Трудно утешить... От этого бесполезного уговаривания не отчаиваться - самому делается тоскливо. Чего стоят все утешения?!
Страх Божий.
*
«Надо бояться. Бояться надо каждый день. Это не совсем тот страх Божий, как представлялось раньше: страх загробного наказания, адские сковородки и котлы. Наказания успевают настигнуть на земле. Наказание - за дверью. Только ослабишь напряжение страха - сразу начинаешь жить как придется. И сразу же получаешь то, что заслужил. Тебе кажется, что ты в безопасности? Это тоже наказуемо. Главный страх на сегодняшний день - дети. Мы, со своими нечистыми, изношенными, искаженными, уставшими, изверившимися, слабыми душами. И они, полностью на нас полагающиеся, от нас всецело зависящие. Все от нас, все через нас... Вот где ответственность, вот где главный страх! Элегически о страхе писать не получится. Страх – это реальность, от реальности. Не до шуток, не до словесной игры, не до отважной легкой иронии при виде надвигающейся опасности. Ни до чего. Все резервы душевных сил сразу идут в действие. Потому что последний страх - самый страшный».
*
Страх нарушить по своей глупости что-то важное. Преступить. Вольно или невольно. По глупости. По неизбывной, неисправимой, заложенной в основание цивилизации и культуры глупости человеческой. Если этой глупости лишить человека, то это будет уже совсем другое существо, другая порода, другой вид, другой класс существ. Его нельзя будет назвать даже сверхчеловеком. Какой там, к черту, Ницше! Побойтесь Бога! Что-то совсем другое. Ангелы, может быть.
Вихрь.
Что же это такое было? - спрашиваешь о своей жизни. Так спрашивают о налетевшем, сбившем с ног, вывалявшем в пыли, унесшем шляпу и пропавшем вдали вихре. Пронеслось что-то. И уже в прошлом. С вихрями такое бывает.
Детство.
*
Мы прожили свои длинные семнадцатилетние детские жизни, а они свои быстротечные, одним мигом, незаметно как кончившиеся жизни. Наша - вся непреодолимо огромная детская жизнь и их - моментальная, от юности, бестолковая, суетливая, в нескончаемых заботах главная человеческая жизнь.
*
А вот к ним уже приехали еще быстрее выросшие внуки.
Быстрее выросли – по правилу о чужих детях, «которые растут быстрей».
Судьбы.
Прослеженные судьбы. Хотя бы тех школьных и студенческих знакомых. Может быть, это было бы чем-то очень важным, чем-то очень показательным. Чуть ли не открытием важных тайн жизни. Все бы как-то прояснилось... Но может быть, все кругом это знают?
Кто для чего?
Знаешь, если не наверняка, то в первом приближении, из каких бывают лётчики. «Он родился быть лётчиком?»
Ну, а его детский приятель? Для чего? Чтобы у него на плече спала девушка?
Для чего можно родиться?
Что-то случилось.
Что-то все же случилось? Пусто и тихо. Куда-то всё подевалось. Не стало пути. И «ожидания».
Сладкие ожидания. Почти безосновательные. Так просто - ни почему и ни за что. Как в школьные времена. Ощущение любовной тоски и сладкого ожидания. Просто так. «А вдруг... А я... А она... А мы...» Может быть, такая «тишина» - это закон? Хочется принимать меры. Безотлагательные. Страшно, что это может быть навсегда.
Волнение.
Духу не хватает. Жизнь волнует, но к этому волнению страшно приблизиться со своей необязательной, наглой как папарацци литературой. И это похоже на книжки-раскраски. Черно-белая жизнь. Она ещё безрадостней в их глазах, в их зверином понимании... Понимаешь что-то о них, и поднимается душащая, слезная волна жалости к ним. Как если бы смотрел на жадно лакающего из миски щенка. Он подчинен чему-то природному, мощнейшему, безжалостно принуждающему к жизненному подвигу. Он, захлебываясь, лакает. Не помнишь уже самого себя. На фоне этой жалости. Какие там раскраски, какое там раскрашивание! Ведь они живые. В них спрятано то природное, Божественное, что не даст им покоя до последнего издыхания.
Всё очень быстро.
*
Быстрая обучаемость. У человека выработалась способность всему учиться с пол-оборота, способность синтезировать новое знание. Раз, два - и уже готов вывод. Раз, два - и духовный опыт уже в кармане. Ну, а за опытом следует скепсис, разочарованность, упадок сил... И все уже надоело. Все очень быстро. Приспособлено к краткому человеческому веку. Человеку вообще близко ко всему. Всегда. Один шаг и... Человек быстро падает. «Я бы не поверил сам себе...» Слабый, зависимый, сомневающийся, быстро устающий, хрупкий психически человек. Все как бы однажды и единожды. Неотменяемый опыт.
*
Скоротечность опыта. Скоропостижность. Человек смят жизнью. Штамповка опыта. Бац! Бац! Как тазы из-под пресса или алюминиевые ложки.
*
Бросаешь, с удивляющим самого себя почти равнодушием, то одно, то другое. Понимаешь, что за этим уже не угнаться. Потребовалось каких-то двадцать лет на то, чтобы понять, что ничего не успеваешь. Бросаешь как недочитанную книгу.
Самообман.
Жизнь подмененной жизнью. В пустоту жизни досыпали горсть суеверий, предубеждений, ложных представлений, несколько упрощенных моделей мироздания, человеческих отношений, человеческих чувств... Всё это бренчит, как мелочь в кармане.
Наставления.
Уйти от этого напряжения жизни? И всё остановится. Никто и не собирается спасать от этого напряжения, но все же принимаешься убеждаешь себя, что другой жизни быть не должно, что надо жить этой жизнью. И именно так как есть. Без послаблений. Пока Г.Б. дает возможность работать. Надо жить в этом, с этими людьми. Ехать с ними в одном автобусе, толкаться в тех же магазинах, встречаться на этих улицах. В этой реальности есть всё. И нигде всего этого больше нет, кроме как на этих улицах. Все, приподнятое хоть чуть-чуть над этим, уже перестает видеть, слышать и понимать этот мир должным образом. Там больше света, тепла, комфорта, успокоенности и довольства.
Примеривание на себя всяких возможностей. Праздномыслие.
«Надо жить этой жизнью». – «Кто ж тебе не дает? Живи».
Привыкание.
Нам будто разрешено переделывать, перемарывать только до определенного возраста. Ну, или счетное количество раз. Мы вдруг замечаем, что некоторые вещи могут остаться, и таки останутся, в нынешнем состоянии. У нас не будет ни времени, ни охоты что-то менять. Это касается и мелочей и чего-то крупного. Привыкание к старости. К старческим мыслям. К старческому отношению. К себе и к миру.
Позитив.
«Ведь явно же! Мир не «налаживается», не улучшается, не совершенствуется, как надеялся, допустим, тот же Лев Николаевич. В мире нарастают проблемы, их не успевают сдерживать, от них не знают, как отбиваться…»
Так неутешительно думаешь, увидев, как утром старательный дворник, залезши в мусорный бак, топчется на мусоре, уминая его.
И будто это незначительное событие легло последним микроскопическим довеском на чашу весов нашего мнения о жизни.
Случайно упало не на ту чашу. Ведь виденную картину можно понять и позитивно: старается, мол, человечек, пытается утащить мир от края хаоса и беспросветности, вкладывает свои жалкие силенки в безнадежное дело.
Семья.
Его серьёзность отношения к миру. Всегда не до шуток. А Ей это непонятно. И неясно, кто взрослей, кто мудрей? Она - как бы знающая, нутром чувствующая, что надо торопиться в этом ускользающем мире? Или Он, понимающий, что торопиться бессмысленно, что всё равно никуда не успеть? Понимающий, что в наших силах только попробовать что-то понять, прежде чем время пожрёт твою торопливую жизнь. Весь его жизненный настрой - в сосредоточенности на задачах понимания, «приведения» мира в умопостигаемый порядок. Попытки, попытки... Приближение и откат...
Вина.
Способность всегда чувствовать вину. Всегда. В любой ситуации. Все переворачивать своей виной вверх. Она-то, конечно, всегда есть. В любом конфликте две стороны. Одна из них его... На практике, в большинстве случаев только эта, его, сторона и есть. Другой стороны не оказывается. Способность всегда чувствовать только свою вину. Способность жить в мире безгрешных. Непогрешимых. Надо понять как это? И запомнить. Тогда будешь тоже как