*
Прустовское утраченное время совсем не похоже на утраченное время, положим, Олеши, Катаева.
Они тоже любили это дело – искать утраченное время.
Кто ж не любит!
У каждого свое и по-разному утраченное время.
Все тратят время.
Вот и этот совсем неизвестный автор - туда же! Со своим неизвестным, да еще и утраченным уже временем.
*
«В поисках потраченного времени».
Времена.
Настоящее, безжалостное по отношению к своему прошлому.
Оно еще встретится со своим же будущим! Таким же безжалостным.
Триста лет.
Неинересная окраинная улица. Утро. Идет снег. Проносятся машины по дороге.
А тысячу лет назад здесь стоял лес. Да нет, еще каких-то, может быть, триста лет назад!
Было тихо. Только с легким шорохом падал колючий снег.
Сроки.
У всего свои сроки. Но в обыденности сознание и подсознание эту очевидность упорно не принимают как очевидность. Мир медленно меняется. Что-то уходит на наших глазах. Но как это вместить в обывательское понимание!
У всего свой срок. Вот и у камней гранитной набережной срок службы 500 лет. Потом рапакиви положена пенсия.
Тысяча лет.
- Тысяча лет впереди... Этого всем хочется. Тогда хватит времени и досуга... Что-то спасительное найти, сочувственно понять, оценить...
- Досуг? Смешно! У жизни не ослабевает напряжение. Мир живет даже сверхнапряженно. «На грани нервного срыва». И даже в легком помешательстве. Часто - как на корабле в шторм с пробоиной в борту. И представления о тысяче будущих лет, как о чем-то, что даст возможность неторопливо и вдумчиво заниматься устройством этого мира, в том числе, за письменным столом, - это все иллюзия, благоглупости...
- Но без тысячи лет вообще ничего не будет!
- Ты как Шура Балаганов, которому для счастья нужна была, уж не помню, какая, но убогая сумма.
- Шесть тысяч четыреста рублей.
- Ну вот!
Можно.
Можно идти и думать. Пока еще есть время. О чем угодно думать. О городе, о погоде, о превратностях судьбы, о литературе, о мире, в котором живешь... Пока еще остается время.
*
У них есть время! Самое большое богатство. Оно вмещает в себя все остальные возможные ценности этого мира.
«Не дрожать над каждым днем – вот уж этого навалом».
И не дрожат.
Время – как пространство
Схоластические, конечно, рассуждения о времени. О времени – как своего рода пространстве.
«Возрастное пространство». Когда какой-то временной период помещается в одном ощущении.
Будто перед человеком – физически вполне себе ограниченное пространство.
Прошел, отмерил шагами всё это казавшееся прежде необозримым пространство. Помещение, ангар, зал – все годится.
Страшно оглянуться! Что уж говорить о том, что впереди!
Упираешься – взглядом еще только, не буквально, - в совершенно отчетливо ощущаемые пределы. Уже видна та самая казавшаяся такой далекой стена, а в ней где-то там - дверь на выход.
Некоторые считают это временное пространство в какой-то мере поддающимся расширению.
Так и говорят: «раздвижной и прижизненный дом». По-разному бывает. А может быть, это не совсем о том же
И все же, раздвигай не раздвигай, из этого дома выходят в конце концов в никуда. И понимаешь, что там именно то самое «никуда».
г1
Город
Город.
Влюбленность в дома и в улицы. Это не запрещёно. Это так же как тогда. Сладостно и больно… Чувство защищенности. Мир, который устраивает. Ощущение безопасности, ощущение «дома». Находишь такие места. П-кий пер., З-кая улица... Выстраивание мира, не вызывающего отторжения. От этого всегда шло, с этого всегда начиналось. Это первая забота. Не идеализация, конечно. Что-то другое… «Поэтизируют», так называемый, С-П. Блока. Или С-П. Достоевского. Поэтизируют и идеализируют.
Этот мир героев Ф.М., пространство их мыслей, их ночных разговоров, их отчаяния и успокоения. Место обитания их душ. Они не преодолевают город, они освящают эти каменные улицы, обшарпанные парадные, загаженные подворотни своим здесь существованием. Привычка жить в этом городе.
Фаберже.
Ненужная роскошь. Отделка мрамором здания «Фаберже». А может быть, это только кажется, что это ненужная роскошь. А если бы только нужное, отмеренное, функциональное? Что бы осталось от великих городов? И от великой архитектуры? Всегда находились те, что «с жиру бесились». Что делать со здравым смыслом?
Меценаты.
Разнообразие архитектуры. В центральных районах. Купчики. Всё - на их кровные. Они отстегивали на то и на это. Они делали что-то тяжелое, требующее физических усилий и усилий воли, что могут делать только такие люди - с крутыми бычьими шеями и толстыми пальцами. Крутые, суровые... Работа по держанию этого расхлябанного, «долбанного» мира в кулаке. К ним испытываешь некоторое уважение.
Жанровая живопись.
Вечер. Неубранный снег на тротуарах. Ходишь как по пляжному, глубокому песку. Ещё не замершее оживление на улицах. Ездят во всю машины, торопятся прохожие, дети с тяжелыми портфелями неосторожно выбегают на проезжую часть…
Дерутся и бранятся «поганками» две молодые женщины: продавщица из пивного киоска и пьяная покупательница. Бытовая сценка. Жанровая живопись. Сумрак старых мастеров. Вечерняя жизнь города. Полная непроглядных теней, мелкая, бестолковая, вроде потасовки этих женщин, валящих друг друга в грязный снег и жанрово, нестрашно колотящих друг друга. Желтый свет фонарей. Золото и бурая темень старых голландцев. Весь этот корявый, задавленный своей немудреной жизнью народец. Средневековье. Старые бытописательские, жанровые голландцы или фламандцы. Никаких тебе античных или библейских сцен, никакой величественной классики, крылатых Богов, древнеримских греков, Персеев и Прозерпин, никаких полуголых девиц, задумчивых Купидонов, бородатых Марсов и Зевсов, атласных, бархатных, золотошитейных драпировок, пышной пены постельных принадлежностей. Только людское копошение на неубранных улицах. Ничего не меняется.
Квартирообмен.
*
«Я ещё вернусь сюда!» Одни грозятся завоевать Париж, а другим по силам и по стечению жизненных обстоятельств только и придется, что завоевывать Московский район. На белом коне под Московскими воротами, на улицу Победы, или на Севастьянова, или на Бассейную в дом с мемориальными досками. Не на членовозе с зеленым светом и сиренами полиции, а на белом коне.
*
Почти винтовая лестница. Каменная, узкая, вьется вокруг квадратной пустоты. Лиговский, 1… Квартира 5. Маленький одноподъездный дом с входом под аркой. Четыре этажа в шесть окон. Справа и слева дом зажат двумя другими домами, более полноценными, выше на один или на два этажа, шире в плечах. А этот, посредине, как маленький, хилый, затолканный новобранец, испуганно стоит в общем строю на призывном пункте между двумя молодцами, довольными собой, чувствующими себя гигантами в сравнении с этим «недоделанным с детства». Полная потеря собственного достоинства, он, и так узкогрудый, весь ещё сжался, чтобы его не вытолкнули из шеренги или назад или вперед - на всеобщее посмешище. Стоит и с ужасом ждет своей участи, то ли ещё будет.
На третьем этаже дверь открыла хозяйка. Тоже ждет своей участи - участи своей искаженной, тоже «недоделанной», уже изнутри, квартиры. Вход в квартиру с кухни, ванна и туалет тут же в выгородках на кухне. «Американский стиль», - объясняет хозяйка. Фанерный тамбурочек, чтобы смежную комнату превратить в комнату с отдельным входом. Это как некое «природное» уродство постройки, как-то исправленное не очень грамотным хирургическим вмешательством…
Но вот и таких «призывают», «признают годными к строевой». «Стены толстые. С Лиговки, прислушайтесь, ничего не слышно». В самом деле, не слышно. Стены толщиной семьдесят-восемьдесят сантиметров. Окна - как бойницы.
*
Другое жилье, другие люди... Просмотры... Женщины в домашних халатах. Женское дело... Хозяйки... В этом есть что-то унизительное. И чем жилье «жальче», тем, понятно, унизительней. В чем только ни живут, в чем только ни бывают прописаны! Всюду живут, во всех тараканьих щелях и углах. Всё это продается, или может быть оценено с целью продажи. В/К, Б/В, СФ, СФК, ХР, СТ, ПН, 137, 504... *
Люди из 137 серии. А ведь есть ещё и из ХР и БР.
«Специальные люди».
«Люди недостойные этого весеннего дня, этих улиц».
Коломенская, Воронежская, Звенигородская, Черняховского, Гончарная...
Случайные на этих улицах, вычурные, «специальные», вроде этого панка или тех металлистов, люди. Они каким-то образом, не по доброй воле, а по болезненно-противной необходимости вынуждены были выползти из смрада и мрака своих рэпистских, панковых, хэви-металлических и прочих притонов на солнечные тихие улицы с простыми серо-желтыми потертыми домами, с покорно ждущими своего цветения корявыми тополями.
Храм.
У храма на месте гибели Александра II девочка лет пяти: «Кто его строил? Бог?.. Сколько его строили? Целый век? Сколько он здесь простоял?..» Вопросы сыплются. Мама и тетя не отвечают даже. Так как девочка задает вопросы без перерыва. Неужели она всё это хочет знать?
Улица Тюшина.
Дома в четыре-пять этажей. Старый фонд. Стоят пока. Изо всех сил. Черные решетки ограждения на крышах. Блеклая желтизна фасадов. В подворотнях видны заваленные снегом дворы. Флигеля во дворах ещё страшнеё, чем дома с улицы. Середина марта. После снежной зимы на газонах и вдоль дорог полутора-двухметровые горы снега и сброшенного с крыш льда.
«Как в блокаду», - сказал старческий голос за спиной.
Упоминание блокады заставило воображение работать интенсивней. Мысль заструилась дальше, как вода в ручье, после того как из него вынут какое-то препятствие, перегораживавшее поток. Вспомнился Шостакович. Но не в связи с его Ленинградской симфонией, а в связи с недавней записью про его музыку.
«Не выдумывать запредельные музыкальные миры. А что? Быть на земле. Д.Ш. с этой улицы. Противостоя ей, но не отвергая напрочь. Даже не переезжая на более тихую улицу. Не затыкая уши. Живя во всем этом».
Именно. Музыка этих улиц. Она такая. Это квартеты, это его прелюдии. Улицы, которым не обещана была вечность, которые незаметно провздыхали целый свой старофондный век. Улицы, про которые нельзя сказать, чтó им больше подходит - Санкт-Петербург, Петроград или Ленинград? Музыка, списанная с этих улиц. Каменных, с корявыми по-зимнему голыми липами и тополями. Пропыленные и прокопченные окна, выходящие на улицу, кривые, перекошенные льдом водосточные трубы. Голубое небо и грязнокоричнево-желтые дома. Под стать им - лица встречных. Музыка домов. И музыка лиц.
Опять апрель.
«Почищенные дворы и первая нежная зелень. Старый фонд похож на своих обитателей. Например, на пьяницу, который уверен, что бросил пить, помылся, побрился, заштопал старую одежду. Или на стариков, доживших до очередной весны, почувствовавших прилив сил и вышедших на прогулку на тихую, млеющую, жмурящуюся под апрельским солнцем улицу. В старом фонде старое же легендарное питерское достоинство. «Рабочие кварталы». «Архитектурные» - только фасады, обращенные на улицу. Все остальное - кирпич в желтой штукатурке… Конечно же, надо жить здесь. При нынешней системе писаний. Здесь старушки в сквериках, дети, лица, множество случайного и как будто ненужного...
То, из чего все получается.
Машины.
*
Город и дороги те же, а машины не те. Машины - продолжения людей. (По В.Шкловскому). Несутся по узким, мокрым, ухабистым дорогам блестящие, огромные и зловещие как гробы на колесах иномарки. Продолжения тех боксерского вида крепышей, что сидят внутри них и куда-то торопятся гораздо сильнеё, чем прочие граждане на «Жигулях».
*
Ночь. Как в джунглях, когда спросонья вскрикнет и фиоритурно запоет птица. Может быть, на неё жук свалился, а она подумала, что это змея. Может быть, это змея ползла по ветке, а ветка хрустнула и испугала раньше времени птицу... Так среди ночи во дворе на несколько секунд взвизгнет и запипикает какая-нибудь машина, потом другая, другим голосом. На другой ветке.
*
Как черные тараканы тихо расползаются по плохо очищенным от снега улицам бесшумные, обтекаемые иномарки.
*
«Не заводился шестисотый «Мерседес». «Будь проклят тот день…»
*
«Жирная задница». Вот же оно, то, что называют «жирной задницей». «Крайслер». Широкий приподнятый полновесный зад. Из старых «Жигулей» на тесной разбитой дороге это хорошо видно.
*
Авто. «Шик. Блеск. Красота…» Смело въезжают в лужи, как избалованные дети богатых родителей смело, не задумываясь, вышагивают по лужам в новеньких цветных сапожках.
*
Из проезжающих машин с непроницаемо черными стеклами слышен только глухой глубокий ритм вместо всей музыки.
*
Торопливо, алчно подъезжают к перекрестку… Это как стихи писать. Вся дурость наружу... Свободный полет. Орлы. Ястребы-перепелятники. Коршуны… Не видят стыдного. Они как все. Стадо машин на перекрестке. Стая.
*
«Волга» с криво ухмыляющейся мордой капота. Будто после пластической операции, когда кожу на затылке стягивают узлом. И глаза-фары как-то напряженно натянуты на скулы. Старушка «Волга».
*
Торопливые автомобили. Постоянно в какой-то суетливой взвинченности. Понятно было бы: «и куда-то все спешат такси», но эти – все поголовно, особенно грузовики. Везут народно-хозяйственные грузы. Нервно, неудержимо. Дорога задает этот суетливый ритм.
*
Символы состоятельности. Им не хватает места на проезжей части, от них не пройти по тротуару. А благосостояние всё растет!
*
Не убожество это разве? – авто на тротуарах. Свидетельство благополучия, успешности, благосостояния брошено на тротуаре слякотной, переполненной другими такими же «свидетельствами» бесприютной улице.
Гордое своими достижениями достоинство унижено недостаточным достоинством.
*
Хрустнула ветка под колесом бесшумно подъехавшей пузатой черной иномарки.
*
У старика «Жигуль» без сигнализации. И поэтому он не пикает брелком, оставляя машину на тротуаре возле дома. Просто обходит ее вокруг, дергая за дверцы.
Что он думает о своей ржавенькой машине? Может быть, то, что ее хватит ему на его век?
*
Робкая «Ока». Боится за угол повернуть. Вообще-то поток машин пережидает, но очень уж несмело. Машины мимо –ж-ж-жих! Потом еще. Надо, надо собраться с духом и прошмыгнуть этот опасный поворот. Ух как страшно! Им хорошо, большим и смелым. А если ты робкая «Ока»!
*
Рычит - без глушителя - как танк. И придает глупой смелости водиле этого чего-то черного, потрепанного, забрызганного грязью.
Новостройки.
*
Новостройки на Юго-западе... Хочется смять всю эту архитектуру и слепить из неё что-то новое, не такое беспокоящее. Не можешь сформулировать, что именно внушает беспокойство... «Вафельные» панельные прямоугольники, белье полощется ветром в черных ячейках лоджий, одинаковость, сближенность, почти без зазоров, быта огромного людского улья. И всё это на пустом пространстве.
«По мшистым топким берегам... белеют дома 137-й серии... здесь и там». Город на болоте.
*
Пятиэтажная тоска в этом районе города.
«Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек...»
В 1962 году эти хрущевские пятиэтажки и были новостройками.
Ледоход.
Ледоход на Обводном канале. Оказывается эта черная угрюмая вода на дне высоких гранитных берегов течет. У канала повадки реки.
Город в 90-е.
*
«Сколько неблагополучного народа на Лиговке. Простого и неблагополучного. Поэтому и простого, что неблагополучного. И неблагополучного, потому что простого. Это неразлучная парочка. Стоят, закусывают, на парапете перехода у выхода из метро. Ненормативная лексика...
У пропойных бабулек - семечки, сигареты, желтая пресса... Но зато вкусно пахнет с соседнего хлебзавода. Смольнинского.
Бедный, помятый народец со своими беспородными, многопородными или худопородными собаками. Их тоже надо выгуливать. По дороге заглядывая в урны. Ветер, как судьба, толкает их в спины сырым январским вечером».
*
«Пытаешься некоторые вещи «подчинить» себе, но не можешь. Например, что-то вроде «МАКСИДОМ»а. Это брешь в привычной реальности, зияющая рана. «Яркая заплата на жалком рубище». Клоун в торговом зале. Вызывающий чувство неловкости. Баскин-Робинс из ТВ. Это не начало чего-то нового, что будет разрастаться и множиться. (Если и будет, то не так). Это что-то инородное, вызывающее отторжение в «организме». Все эти яркие краски будто сразу же замазываются в сознании какой-то мрачной чернотой вроде битумного лака от зрелища хмурых потрепанных прохожих на хмурой мокрой улице. Они ещё бредут озабоченно по своим невеселым делам. Здесь рядом, в здании бывшего исполкома, находятся собес, суд, прокуратура, всякие социальные комиссии. И народ соответствующий. Преобладание безумных старушек и озлобленных стариков. «Архитектура» «МАКСИДОМА», открывающаяся взору издалека, после пустого, уложенного цветными плитками пространства противостоит «привычному городу». Она нахальна и самоуверенна. Это как место высадки пришельцев. Теперь, как в «стратегии» IBM, они будут завоевывать жизненное пространство. Или же их заставят «улететь», свернув свою нахальную архитектуру, забрав с собой горилоподобных охранников из прирученных аборигенов, которые стоят сейчас у входа с самооткрывающимися дверями.
Нет тонкой связи одного с другим. Так - что-то случайное, встретившееся. Выработка отношения к тому и к этому. А зачем оно? Отношение. Они озабочены своим. А это? Это далеко, как за стеклом витрины. Ещё не пришло время его бить. Его не так просто разбить. И психологически и просто потому, что оно очень толстое. Что-то должно разбиться внутри. Маленькое стеклышко, которое бывает в метро или автобусах. За этим стеклышком чека экстренного открытия дверей или молоток для разбития окна...
Тонкая связь есть, но она очень тонкая».
*
«Диамант».Витрина – весь магазин, видный насквозь. Огромные окна. Демонстрирующие. Можно увидеть все заранеё, даже и не хотя этого, только бросив случайный взгляд из проезжающего «Мерседеса».
Очень полезные окна. И случайный, «автобусно-асфальтовый», народец не станет позориться и тащить грязь на эти сияющие плиты сплошной огромной многоместной ванной комнаты-зала, с совмещёнными санузлами, расставленными тут же между «Джакузи»-ями и золотыми рукомойниками. Что ему здесь делать – этому народцу - какого рожна искать, рвань свою и засаленность выставляя на обозрение яркого света и зеркал?
«Иди-иди, дядя, отдыхай!»
*
Никакого умиления от 90-х! Но наверное есть те, кто какого-то другого мира не видели, это мир их первого детства...
Это как для бедуина его пустыня.
Двоюродная сестра.
Двоюродная сестра из деревни приехала. Они одногодки с ней. Сели в трамвай. На сестру, седую, лет шестидесяти с виду, в платочке, в невзрачной кофте, контролер даже не взглянул, а ей пришлось доставать паспорт и удостоверение блокадницы. У неё желтые крашеные волосы, накрашенные губы. Паспорт и удостоверение у неё наготове. Наверное, часто приходится доказывать свое право на бесплатный проезд.
Мамардашвили.
Он здесь на своем месте - у разрытой теплотрассы, среди ржавых труб, на фрагментарном асфальте, рядом с рюмочной. Но… весна! Но… солнце! Но вечер ещё не начинался и вообще «ещё не вечер». Бомжеватый, с ироничной улыбкой Мамардашвили. Лысый большой череп, и сам большой, крупный, лет шестидесяти, в очках. Умные разговоры с собутыльниками. Но явно уже не профессор. Только мотивы…
С батоном в заднем кармане брюк.
Но ведь с длинным и худым французским! Батоном.
Групповой снимок.
Поворачивает трамвай. В аквариуме окон - люди. Трамвай набит битком. Все от нечего делать смотрят на единственного пешехода на тротуаре. Как на групповом снимке. Все смотрят в объектив, смотрят на того, кто рассматривает фотографию.
Желтый дом.
Угловой двухэтажный желтый дом, что на Лиговке у моста через Обводный.
Там заперты их больные сознания. За этими зарешёченными окнами... В окнах никого не видно. Но, кажется, оттуда кто-то все время наблюдает за миром, за городом, за нами. Им не нужны для этого глаза… Мимо проносятся машины.
Тусклый свет в окнах. Безжизненность. При таком свете можно, лежа в кровати, что-то тяжело и сосредоточенно обдумывать. Они этим и заняты. Это их работа. Схоластическое сосредоточенное обдумывание. Тишина и покой академического института. Теоретики. Яйцеголовые. Мозговая атака. Тяжело и сосредоточенно думают о простых вещах. Все простые вещи надо передумать. Для этого их всех и собрали здесь. В этих комнатах с тусклым светом.
Мир устал.
Мир устал. Он не высыпается. Поэтому он зол, раздражен. Надо отдыхать. Сумерки. Беспросветное октябрьское небо. Тени прохожих. Они отшатываются друг от друга, уступая дорогу. Пронесся, лязгая, трамвай. В его спешке, в сумраке мокрой улицы, в тенях прохожих - тревога.
Убежать, спрятаться в свет и тепло, в мир кухонь, телевизоров, четырех безопасных стен.
Старый дом.
Красивый старый дом. Заржавевший циферблат на крыше. Из этого дома, из тех окон, выходящих на сумрачный двор на третьем или четвертом этаже хорошо ходить в гимназию.
Проспект Просвещения.
Проспект Просвещения. «Так, вот где Ленинград живет!»
«Питер находится в Ленинграде?» - спрашивает ребенок. Так оно и есть.
Город Д.
*
«Ты герой Ф.М.?» – «Наверное». И навстречу попадаются по большей части герои Ф.М. Если идти по Апраксину переулку, потом по Фонтанке до моста, дальше по переулку Джамбула, по Загородному, по Разъезжей. Ну, потом уже поворачиваешь на Достоевского. Тут уж сам Бог велел. Они расставлены здесь всюду. Потрепанный народишко – герои Ф.М. Одна разница – жаркий солнечный день делает их всех и их среду обитания цветными. Цвета, конечно, блекловатые, застиранные, подпыленные… Но это, без сомнения, они. Это их бледные потрепанные лица, их глаза, сосредоточенные на своих мечтах, галлюцинациях, немыслимых планах…
«Петербург Достоевского». Он пахнет кошачьей мочой. В одной книжке сказано, что пахло кошками. Можно и так сказать. Мягко выражаясь. Пахнет присутствием кошек. Но в этой подворотне… Нет, мягче не скажешь. Не кошками, в общем…
*
Все дворы в центре почистить, фасады отремонтировать... И никакой тебе достоевщины!
Пробка.
Пробки во все концы, во все стороны до самого Невского. Машины в три ряда, как шуга на забайкальской реке. Шуршат, наползают друг на друга. Движутся медленно и напряженно. А трамваю нипочем какие-то там пробки. Он летит по своим рельсам посреди бульвара, весело задрав свои дуги, как резвящийся олень. Летит – аж искры сыплются с проводов.
Лимузин.
Вечерами на Рубинштейна, перед сереньким невзрачным домом припарковывают белый лимузин, приписанный к игорному дому, что вместо кинотеатра «Титаник» на Невском. Казино «Титан» и этакое автомобильное чудище, постоянно дежурящее недалеко от входа в заведение. «Эх, прокачу!» Но вот кого? Автомобиль производит впечатление чего-то специального. Скорая помощь для длинных носилок с баскетболистами. Или катафалк с местами для ближайших родственников...
А в доме на Рубинштейна живет, наверное, шофер от этого лимузина.
Ходить не спеша.
По городу надо ходить со скоростью двухлетнего ребенка, смотреть по сторонам, будто видишь всё впервые, заходить во дворы, топтаться на месте, кружить, возвращаться, интересоваться пустяками. Например, отражением в луже - облаков и голых веток деревьев.
Просящие типы.
*
Знакомой попрошайке - новый рубль, незнакомым в метро - рваные бумажные деньги. Качество благотворительности.
*
Если рядом с просящими милостыню играют музыканты, то больше подают. Музыкантам за игру, остальным потому, что музыка способствует размягчению душ.
*
«Проситель» с седой бородой играет на домре в переходе метро. Правы были его родители, когда в детстве настояли на том, чтобы он закончил семилетку по классу домры. «Пригодится», - говорили они. И в правду пригодилось…. Бойко играет он мотивчик из песни «Крепче за баранку держись, шофер…»
*
С палочкой и с какой-то книжкой вроде карманного Евангелия. Просит голосом Аверинцева. Бормочет голосом Аверинцева. Про хлеб и молоко. В течение полутора часов дважды встретился на этой улице. Работает он здесь.
При повторной встрече не узнал, двинулся навстречу, включил свою бормотальную пластинку про хлеб и молоко. «Я вам сегодня уже давал». Молча согласился.
В общем-то эта книжица и эти хлеб с молоком неприятно действуют.
*
«Ему, с таким благородным лицом, наверное хорошо подают».
*
Утро. Женщина с ходунками у «Полушки», что на углу Марата и Социалистической.
- Мужчина, дайте на хлеб и молоко. Два дня до пенсии.
Но видно, что лицо пропойцы.
Подошла продавщица из «Полушки» и протянула ей полбуханки ржаного хлеба и пластиковую бутылку с молоком.
Видишь, что помощь как бы уже состоялась, и можно идти дальше, но у женщины с ходунками ситуация под контролем:
- Еще на шоколадку! Дай вам Бог здоровья!
Достаешь из кошелька две монетки по десять рублей. На шоколадку, конечно, не хватит, но утро еще только начинается.
Княжна Тараканова.
*
Попрошайка и пьяница с Разъезжей. Она так строго, как патронесса, выговаривает своему приятелю, который замешкался и не подал руки, чтобы помочь перебраться ей через трубу теплотрассы, которая лежит у обочины!
Лет двадцать пять одна знакомая какую-то ленинградскую старушку именовала «фрейлиной». Теперь, конечно, все фрейлины повымерли, за двадцать-то пять лет, даже если они и в самом деле были тогда. Попрошайка тоже может быть какой-нибудь «бывшей». Не «царских», конечно, времен. «Испорченность» её - барская. «Княжна Тараканова».
*
Княжна Тараканова потеряла свою палку. «Что поделать, склероз. Семьдесят четыре года уже». Наверное, склероз, но ещё и пьянство. Она иногда набирается так, что валится с парапета, на котором слезно и агрессивно просит прохожих, тут же на асфальт и спит, как обычный подзаборный пьяница. Перекурить свою «работу» она ходит в подворотню. Всегда в компании с пропойными мужиками, её друзьями, с которыми она делится выручкой. «Пойдем в уголок, пока чёрт не уволок».
*
Ей кто-то одолжил болоночку, и теперь к её слезливо-агрессивным просительным словам про то, что задерживают пенсию, добавилось слово «собачка». Нет, она не утверждает, что является кормилицей этой подстриженной, ухоженной, бело-черной болонкопородной собачки на поводке. Просто проборматывает слово «собачка». Собачка не «похожа» на старуху. Они не воспринимаются как единое целое. Пропойца, в старой, грязных тонов одежде, с испитым недобрым лицом и шустрая, из чистенькой квартиры, комнатная собачонка.
Уличные музыканты.
*
Поет Лозу. И под Лозу, то есть тем же голосом, теми же интонациями. Но тот же текст про то, что жизнь «соткана из бед» у этого певца, надрывающегося при стеночке в полупустом коридоре метро, звучит искреннее и правдивей, чем у настоящего Лозы, передаваемого по какому-нибудь попсовому радио с развязными балагурами-ведущими.
*
Флейтист в переходе метро. Наигрывает что-то латиноамериканское. «Пампасы». Можно с удовольствием и самозабвением погружаться в эти живые, вибрирующие звуки. Можно всему, целиком, тут же, не сходя с места у стеночки перехода метро уйти в мир иной, вслед за звуками.
*
Уличный саксофонист. У стеночки. На жалость бьет. Не музыка, а кошачьи жалобы!
Петр и Павел.
Бородатые бомжи просидели всё теплое время года у часовен Предтеченской церкви, что на Лиговке. Один с бородой лопатой, у другого борода круглая. Как у тех скульптурных Петра и Павла, что стоят в нишах по сторонам ворот-колокольни. Петр с ключом - слева, Павел с мечом - справа… У круглобородого бомжа протестантская, из бесплатной раздачи на конференциях иеговистов библия. Оба «стража» ворот не старые ещё. Но какие-то отрешенные. Наверное, можно существовать такой свернутой жизнью. Отрешенной даже от лазания по помойкам.
Сенной рынок.
«Не трогайте! Дама, я кому говорю! Это не помойка!»
Действительно, похожа на даму. В аккуратном пальто, в каракулевой шляпке...
Попыталась что-то взять из ящиков, стоящих на большой тележке, на которой подвозят товар и увозят пустые ящики и отбросы.
Ангел.
За ними сидит невидимый ангел. И записывает. Хорошо, если он записывает тех, кто подает. В «положительный» список. А если у него есть на всех остальных особый «отрицательный список»?
Транспорт.
Самозаталкивание людского фарша в троллейбусную сосиску.
Желтая пресса.
Газетные киоски увешаны сиськами. Этого мира не так много, просто им занимаются очень энергичные люди. Их на многое хватает. «Либидо».
Агитация.
Веселый Черномырдин на водосточной трубе. Остался от позапрошлых выборов. А это… На бетонной колонне обрывки плаката с глазами. Одни глаза, с мешками. Говорухина.
Культурная столица.
«Культурная столица»… А она работает по обеспечению культурной столицы семечками.
Без выходных.
Бомжи. Они работают без выходных. И по воскресеньям что-то ищут, роются, переговариваются друг с другом, что-то затевают, тащат, собирают… Это днем. К вечеру бомжи как-то выпадают из поля зрения. И бутылки валяются неподобранными, и макулатуры полно…
Но зато бомжи рано встают. Они не имеют скверной привычки допоздна смотреть телевизор.
Зачем?
Перестройка, рынок, ЧП, Чубайс, торгашество… Зачем? Почему? – Чтобы отремонтировали подвалы, уродливые социалистические магазины, бессчетные непонятного назначения помещения. Переоборудовать все под офисы, банки, «бутики», казино, культурные забегаловки, турфирмы, агентства недвижимости и аптеки, аптеки, аптеки…
Тротуары.
Дети не знают, где применить свои ортопедические роликовые коньки в городе с раздолбанным асфальтом.
А здесь первоначальное качество асфальта испорченное «благоустройством» после канавы.
Несправедливость.
Какая несправедливость! Обгонять в пустом, продуваемом из всех окон раздольном «Пазике» переполненную, набитую под завязку, распаренную жёлтую колбасу вонючего «Икаруса» № 290, едущего на Южное кладбище.
Форма одежды №…
Невский. 14 апреля. Солнце. Тепло. Одни солдаты в шинелях, застегнутых на все пуговицы, в фуражках или ушанках. Как из другой массовки.
Архитектура.
*
Дома на Московском. С башнями на крыше. 50-е, 40-е. Лепнина. Но скромно. Плоско. Чуть-чуть атрибутики классицизма. Домам всего лет 40-50. За это время произошел как бы гигантский скачок как бы в эстетических взглядах. Скачок к функциональности в архитектуре. Какие там башенки или скульптуры на крыше!
Это на глазах одного поколения. Прочистка мозгов. Не смена мышления, а именно чистка, очистка. Убрали случайное, наносное, навязанное веками архитектурной традиции. Убрали сразу, обвально, безвозвратно. Эстетика, финансы, новые технологии и материалы, массовость, поток... Все сразу.
*
К «архитектурным излишествам» придирались только при советско-партийной власти. Какой-то «прогрессивный» партийный начальник хрущёвских времен, которому позволили, запустил эту фразу: «стиль архитектурных излишеств» и пошло дело. А может быть, она придумана каким-то опять же «прогрессивным» архитектором. Остроумная фраза. В те времена ничего зря не говорилось. Это было руководство к действию. Сначала хрущёвские панельные пятиэтажки, потом брежневки, панельные или столь же убогие кирпичные. Потом жуткие «корабли». Никаких излишеств, никаких кариатид и атлантов, амуров, вазочек на крышах, «убийственной» лепнины и т.д.
А вот к старому фонду никто «эстетически» не пристает.
Душно.
Сердце… На душной – не продохнешь, июньской улице. Обещали дождь, а вместо этого эта тяжелая удушающая атмосфера. Кусок улицы Достоевского от Кузнечного переулка до Разъезжей: Кузнечный рынок, немного жилых домов, Ямские бани, бюро ритуальных услуг, гомеопатическая аптека… Это с одной стороны, с другой ничего особенного – потрепанные дома, темные арки, компьютерный клуб, магазин сантехники в подвале, маленький гастроном на углу Свечного… Ах да, как забыл! – дом-музей Федора Михайловича в самом начале улицы. Азербайджанцев рыночных много. То есть часто. И вон там в пыльном, без какой-либо зелени дворике плохо старушке. Кто-то её что-то спрашивает, а она не слышит, смотрит круглыми глазами прямо перед собой, ноги её не держат. Может ещё не помрет, конечно. Таблетку сглотнет, и её отпустит… Но когда-нибудь не успеет… Улица невзрачная, даром что название громкое – Достоевского. Никто из космоса не увидит этот последний не дающийся вздох…
Дома.
Обращаешь внимание на то, что ежедневно видишь на этих улицах, на то, что не замечать нельзя. Неприглядные грустные старики, бомжи, собаки, ветшающие дома… К виду домов привыкаешь. Привыкаешь к их странности. Они как те же старики. Их надо капитально лечить, а не только подновлять их фасады, скроенные по моде 18-19 веков. Это такая порода существ. Они больше людей, живут дольше. Но они так же беспомощны, как простые старики… Дома, теряющие архитектурные излишества. Изношенные вицмундиры с отлетевшими пуговицами, позументами, галунами, да и просто с безобразными дырами. Не говоря уже о том, что изнутри они уж точно безнадежные старики.
Ведута.
Художница за работой… Что-то их размножилось в этом районе… Стоит у стеночки на Кузнечном и рисует дома на пересечении Марата и Кузнечного. Двухэтажный неказистый домик на Марата, в котором жила еще Арина Родионовна, за ним и рядом другие дома с какими-то башенками и куполами… И на её пастельном однотонно-сиреневом рисунке всё это узнаваемо. Это именно то место. Только… Только выглядит все как иллюстрация к ФМ. Вот и до его дома-музея каких-то сто шагов. Лицо улицы как будто вычищено от всего того, что появилось после ФМ. Нет ни машин, ни проводов, ни рекламы. Нет и людей. Может быть раннее белоночное утро. Или все разошлись по делам или в раскольниковой тоске разбрелись по своим углам и некогда им зря слоняться по улицам.
Приукрашивает ли художница действительность? А нужна ли кому-то эта улица в нынешнем виде? Нужна ли она как зрелище? Нужна ли она такая - запутанная в проводах, оплетенная, увешанная рекламными транспарантами, запруженная машинами с нервными водителями и праздными толпами народа?
Интуристы.
*
Они едут в огромном сияющем автобусе. Они как с другой галактики. Как профессор Пруль, который способен был жить только в воде. Вот и возят их в огромном аквариуме на колесах, показывают наш мир.
*
Ухоженные, чистенькие, белозубые или вставнозубые. Судя по рекламе, они там так зд
Поделиться:
Поиск по сайту
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-03-27
Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных