*
Такое впечатление, что М.М.Пришвина никто не учитывает. Будто его и не было. Проходит по разряду пустяков – что-то детское и про природу.
Только вот Платонов ругнул его в своей критике.
*
М.М.П. (Дневник, 1908 г.):
«Я стал «Завет» с ними читать... И понимание мне открылось, что тут какая-то своя наука... Что этой наукой никому из нас в голову не приходило заниматься... За этими огромными книгами с медными застежками, за славянскими буквами скрывается особый недоступный мне трепет души... И в этих апокалипсических словах скрывается что-то, соединяющее Мережковского и мужика... Но как они непохожи друг на друга!..»
«Когда собрались, перешли в столовую пить чай... Давила пустая комната... Картин я не заметил... Философов по-прежнему в углу курит... Все курят. 3. Н. Гиппиус тоже с папироской... Похожа на актрису. Мережковский принимает капли Боткина и говорит о вечности плоти... об искуплении... о воплощении... рассказывает о каком-то теологе, который признает две плоти во Христе, одну бросили в общую яму, другая воскресла...»
Духовные искания. А бывают еще социально-экономические и какие-то еще. Оторванные от реальности. От повседневных потребностей обычной жизни. Живущей вообще безо всяких исканий. Так тоже можно.
Ищут ответы на отвлеченные вопросы. Которые сами для себя и выдумывают.
«Схоластическая» интеллигенция. Ничего, конечно, другого не умеют. Вот и накручивают! Надо же чем-то занимать свой досуг. Болеют за свою несчастную родину. Страдают.
На их фоне счастливы только люди дела – ученые, инженеры, художники, архитекторы...
*
ММП пишет о природе. Это его главная тема. И надо ей соответствовать. Приближаться по мысли, по настрою, по чувству... к величественной природной стихии. Соответствовать объекту творчества.
И он так и писал, и чувствовал, и жил...
*
Он во всем старается найти что-то для «света радости».
«Светлый прудик тихий, обрамленный осенним цветом деревьев, как затерянное начало радостного источника встретился мне на пути. Тут с разноцветных деревьев: кленов, ясеней, дубов, осин – я выбираю самые красивые, будто готовлю из них кому-то цвет совершенной красоты.
Источник радости и света встретился мне на пути, и все ясно мне в эту минуту, как жить мне дальше, чтобы всегда быть в свете и радости». (Дневник, 1918).
«27 сентября. В осеннем прозрачном воздухе сверкнули белые крылья голубей – как хорошо! Есть, есть радость жизни, независимая от страдания, в этом и есть весь секрет: привыкнуть к страданию и разделить то и другое». (Дневник, 1919).
«14 марта. В блеске, в славе встало солнце, и засияло морозно-весеннее лучезарное утро... итак, братья, любовь сказывается только в деле: дело – это слово любви. Любовь молчалива и разговаривает только делом». (Дневник, 1920).
«31 мая. Я встал на рассвете, мелочи бросились на меня и стали грызть, но, посмотрев на последние звезды, я овладел собою и унес в комнату свет звезд, вот это действие звезд, что от них почти всегда что-то уносишь с собой. Я овладел собою, и мне ясно представилось, что я в жизни был счастлив и мне надо за нее благодарить. Так, при всяком приступе отчаяния нужно вспомнить, что был счастлив и стоило помучиться из-за этого, а если чувства не хватит для этого, то поможет рассудок: состояние отчаяния, значит, или конец,– но конец неизбежен,– или же оно временное и за ним последует радость...»
(Дневник, 1920).
*
Что-то от Розанова, так почитаемого ММП, - его «дневниковые» книги – «Незабудки», «Глаза земли». Конечно, совсем не в розановском духе. От Розанова – освоенная «фрагментарность», а так-то – небо и земля!
ММП прожил жизнь «восхищенным человеком». Никакого жизненного цинизма и усталости от себя такого – «восхищенного – до самого конца.
Эта внутренняя – «позитивная» - установка определила все в его авторской жизни. Вне этой установки, может быть, он уже и не мыслил себя. Она наиболее полно соответствовала личным свойствам и предпочтениям. Что ж от нее отказываться!
Раз уж он работает на такой литературной фабрике, так ему подходящей, что же искать чего-то другого!
Пруст
*
Авторский тип М.П. На какое-то время, на одну часть «Поисков…», – занятость только чем-то одним. Это не европейская классика 19 в., не Л.Н., положим, с Ф.М. и пр., которые писали широкими, развернутыми, многофигурными полотнами, которые вели переплетающиеся, пересекающиеся «линии» героев. У М.П. сосредоточенность на одном.
Сначала литературоведение выводит «классические» формы, а потом появляются авторы, которые на все эти университетские премудрости не обращают внимания.
*
У него непонимание принято за аксиому. Поэтому такое доверие к нему, к его догадкам. Потому что он знает, что это только догадки. Нет ничего достоверного.
*
Сохранение одной и той же интонации в описании книжных событий до смерти Альбертины и после. Интонация началась с первых строк. Альбертина «умерла» в самом начале.
*
Никаких загадок мироздания, кроме, условно говоря, девушек. «Под сенью девушек в цвету». Может быть, он прав.
Последние известия. «Что происходит в мире?» - «Сегодня по улице шла одна девушка...»
Жизнь по М.П. И нет больше никаких проблем.
*
«Он сидел рядом с Жильбертой, уже раздававшейся (потом он, должно быть, делал ей детей не переставая)...» Интересный оборот. Не проваренный, не пролитературенный. Та живая нитка, на которую сшит роман. Автор ещё не знает, как поступить с героями. У него есть предположения. Он может в несколько фраз обрисовать это их предполагаемое будущее. Но это уже и как бы заготовка будущих частей романа. Вычеркнуть несколько слов и готово: «Он делал ей детей не переставая». Это литературное заглядывание в будущее. Описание ещё не произошедшего, может быть даже того, что автор, зная о своей болезни, и не надеется увидеть. Но он рисует этот мир, которого ещё нет. Это и захватывающе и как-то больно.
*
То, чем, помимо прочего, озабочен М.П.: мы полностью меняемся. Нас, прежних, уже нет. Нигде. От нас прежних остаются привычки, проблесковые воспоминания... Короче - ветер. Порывами.
*
Те же самые ходы мыслей в 19 и в 20 веке. Это делается очевидней, когда одни и те же мысли подаются с привлечением разной, присущей только своему времени, атрибутики.
«Когда мы говорим, то всегда воображаем, что нас слушают наши уши, наш ум. Мои слова дошли бы до Жильберты искаженными, словно по дороге к моей подружке им надо было пройти сквозь движущийся занавес водопада, неузнаваемыми, нелепо звучащими, обессмысленными».
Рассуждения о искажении слов и мыслей при передаче от одного человека к другому. Это всегда поражает. Поражает то, что слова и мысли, пока они ещё в наших головах, - это одно, а стоит им достигнуть чужого сознания, превращаются в что-то другое. Только раньше говорили об искажении смысла водопадом, а теперь сказали бы «испорченный телефон» или что эфир забит помехами.
*
Обнаружение «нехудожественных» мест. Обнаружение подлинных, неприкрытых чувств.
Нехудожественных - значит не смоделированных, а перенесенных, пересаженных, как цветок, из почвы реальности в художественную почву.
*
«Когда разговор зашел о том, как я дрался на дуэли, она отозвалась о моих секундантах так: «Первый класс».
Вдруг проскальзывает что-то из подлинной жизни. То, о чем он совсем не пишет. О каких-то событиях реальной человеческой жизни. Понимаешь, во-первых, что даже такие значительные события, как дуэль, автора не интересуют; во-вторых, понимаешь, насколько это своеобразное чтение… Для него существует только психологическая реальность». \Темы
*
Вряд ли МП что-то там «обрел». В последней книге. Дописал до старости. Вдруг. Лысеющий Роберт…
Только у автора те же заботы: противоестественные наклонности Альбертины.
Дописался до точки. Впору начинать другую жизнь.
Может быть, он понял, что других забот он уже не зацепит. И все закончилось.
Страннейшее чтение.
Пушкин
*
«Жесткая» жизнь у А.С. Дуэли, кодекс чести… Бытовая жизнь, почти никак не связанная с литературной жизнью. В литературе он живет в вечности, а бытовой жизнью - в начале 19 в.
*
- А вот Пушкин! Да-с! Пушкин… То недостижимое «несомненное»…
- Несомненного подавай?! На меньшее не согласен? А где ж его взять?
- Там же где и Александр Сергеевич.
*
«Графиня, ценой одного rendez-vous..» Интересно, вышел кто-нибудь из «Пиковой дамы», как из «Шинели»? Затаенное, страстное, петербургское, кромешное…
*
«Капитанская дочка». Это может быть только русским – ничьим иным. Это как в детской игре: тепло, теплее, горячо… Это привязка в пространстве и времени – к России. Это насквозь российская история! Макро и микро история.
Марья Ивановна – из «Капитанской дочки», Марья Гавриловна – из «Дубровского».
Оренбургские, Самарские степи. Это, наверное, сердцевина Российской истории последних веков. Россия – это ведь Русь плюс башкирцы (обобщенно). И это уже стало родным. В чистом виде было бы нечто западно-славянское, чужеевропейское.
Без примеси «татарщины» Россия не Россия. Наша татарско-русская родина.
*
«Станционный смотритель бросил на землю подаренные ассигнации и растоптал их...» Откуда берутся подробности?
*
Зрелость мысли. Некий уровень был достигнут им сразу – еще в начале 19 века. Потомки всегда должны быть как бы умнее предков. С Пушкиным это не получалось. На протяжении 19 в. попадались совершеннейшие литературные дети. А Пушкин будто подвырастал постоянно, и оказывался всегда вровень со всеми.
*
«...Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена...»
Мефистофель – как либерастский политик или блогер – сходу извращенно интерпретирует любые события в Божьем мире. И всё это изрекается на голубом глазу, будто речь идет о давно всем известных вещах, не подлежащих никакому сомнению!
«Болезнь... подарена». Кем? Известно кем! Хозяином этого мира!
«Видите, какой Он коварный! Какие у него подарки!»
*
«Учтиво поклонившись» - это так характерно для той эпохи сословий, этикета, феодальных условностей... Замечали такие вещи. Это было важно и для самых просвещенных, самых выдающихся, самых, казалось бы, свободных духом людей на все времена, каким должен был быть Моцарт! Мерялись гордостями.
Ваше превосходительство, ваше величество, ваше степенство... Ваше вашество!
*
Каково это: «Я сел тотчас и стал писать»?
Это то, что не доступно пониманию простого смертного автора.
*
«Быть может, это все пустое, обман неопытной души и суждено совсем иное...»
Милашкина поет медленно. Так медленно, тягуче рождаются в сознании Татьяны ее мысли. Усталые, уже почти тоскливые, а не радостные мысли.
«Быть может, это все пустое, обман неопытной души и суждено совсем иное...»
Сама себя оценивает. Объективно. Автор поделился с ней этой объективностью.
«Была бы верная супруга и добродетельная мать...»
Вариант судьбы. Наиболее вероятный. Но тут случилось что-то необычное. И они принимают с одинаковой готовностью и то, и другое!
*
«Моцарт и Сальери» на фоне Реквиема. У Пушкина что-то легковесное, пустяковое в сравнении с монолитом, сложноорганизованным музыкальным массивом Моцарта.
Моцарт у Пушкина и у самого Моцарта в Реквиеме совершенно разные по масштабу, наполненности, сложности.
Может быть, потому, что почти все построено на приятельских разговорах, а это обычно - некие пустяки, не способные добраться до глубин того, чем живет творческая личность. Да еще и Моцарт! Только самое поверхностное, пустячное, то, что можно рассказать словами.
И он держит дистанцию. Не пускает внутрь себя. По-другому и не бывает.
Тем более такие разные системы миропонимания как Моцарт и Сальери. Последний даже не знает, что «гений и злодейство - две вещи несовместные»!
*
Некий «пушкинист»:
«Пушкин в результате болезней потерял способность иметь детей, кобелиную функцию (кобель в перевод с арабского "делать беременной"). Принял роль воспитателя детей императора».
Чего только не накопаешь в Интернет-помойке! И ведь некоторые готовы поверить чему угодно!
А как же Надя Рушева!
А как же Ахмадулина!
«А Пушкин пил вино, смеялся,
Друзей встречал, озорничал.
Стихи писал, не знал печали,
Дела его прекрасно шли,
И поводила всё плечами
И улыбалась Натали».
Заговор простодушных? Жизнь как во сне?
И все бы не просыпаться, так будят!
Разбивают представления о этом мире. Пытаются. Стараются.
И тем не менее... Можно всегда вспомнить про «религиозный подход». И ничего не поменяется.
Так же как ничего уже не поменяется для Нади Рушевой.
Рильке
*
Это не профессия. Это фантастическая природа. Почти нечеловеческая. Почти Божественная. Как у героев из древнегреческой мифологии.
*
Несколько, пусть и непонятных, не понимаемых, не воспринимаемых в чтении строк из Р. Это поэтическое бормотание делает самую главную работу. Оно порождает в душе тот поэтический шум, то движение в поэтическое никуда, что присутствуют и в его стихах. Этого достаточно. Мир угадывается по этому шуму, как угадывается близкая река по шуму воды. Уже не боишься сбиться. Мир обретает ясность и проходимость.
*
«Картины». Это то, что дает надежду. Увидеть мир таким. Написать его таким. Литературе всегда не хватает именно этого. Она вынуждена скользить по поверхности фабульного понимания мира. Бессильно.
Рубцов.
«И тихо ответили жители: «Это на том берегу»… Чистота звука, ясность смысловая… Пойди поищи ещё такого же!
Натыкаешься на скомканность, выверты, тяжеловесность, ненужную закрученность… На что только ни натыкаешься в Стране Поэзии! Так устроены разнообразные авторские души. Конструкции, которые требуют подпорок, сложных нагромождений… Изломы и нелепости архитектуры…
И вот Рубцов простой и естественный.
Душа тех мест России. Самое полное, точное воплощение того, в общем-то невыразимого, что можно ощущать. Некий эквивалент того материального и духовного, что есть в природе, в материальной среде, в людях.
Солженицын
*
Говорят о Александре Исаевиче. А он не останавливает, не поправляет, не пытается, кажется, направить мысли и разговор на кого-то другого из великих. Будто признает всё то славословие в свой адрес. Может быть, так и есть. Гордится же он своим «Красным колесом», в котором нет ни одного просвета в фактах, все прочитано, проанализировано и оприходовано.
Л.Н., Ф.М, А.П.Ч... Они все уже потому «позади» него в понимании, что не пережили лагеря и вообще сталинских времен. Так и есть. Этого никому уже не превзойти. И все-таки ждешь от него великодушия. Хотя бы к Л.Н. У него в «Круге чтения», 16.12.: «Любовь опасное слово. Во имя любви к семье совершаются злые поступки, во имя любви к отечеству ещё худшие, а во имя любви к человечеству самые страшные ужасы». Сидеть бы ему при Сталине на одних нарах с А.И.
*
Уверенный в себе. Оттого, что он так ясен, определенен, конкретен и безбоязнен, его писания не подавляют беспросветностью. Он не утешает, не боится огорчить. Его субъективность вызывает уважение и интерес.
*
Литература как «не баловство». Выбирают то, что ближе по духу, оправданней по очень веским, понятным причинам. С этой точки зрения «словесность» - почти ругательство.
Литература, в которой на первом месте не слова. Слова, следующие за смыслом. И даже не в том дело. У Солженицына. Просто слова в такой прозе, у таких авторов, при таком вообще миропонимании не являются проблемой. Или это не литературная, а общекультурная проблема. Поскольку мысли надо выражать с помощью слов, есть некие простые, здравые правила их употребления. Слова надо употреблять. Как одежду. А все излишества, как с одеждой, так и со словами, - это баловство. Добротность прозы. Как добротны, прочны, функциональны, недороги, долговечны какие-нибудь мужицкие изделия. Сапоги - просится. Конечно же, их надо делать не из иноземной амброзии. Они должны пахнуть козлом. Сапоги. Кирпич - из местной глины. Песни и сказки - от бабушек. И так далее. Это разумно, здраво, спокойно, навсегда.
*
«Матренин двор». Русский и, в общем-то, совписовский реализм. Русский - потому что идет от русской литературы конца 19 в. А совписовского в нем? Может быть, от заданности, притянутости соцреализмовского оптимизма. После беспощадности реализма, бытовщины, но не скажешь, все же, чернухи, после всего этого - несколько предложений про праведницу. Оптимистическое подведение баланса человеческого существования. Нехитрая мораль: мир ещё не сковырнулся благодаря праведникам. Не то чтобы это было плохо... Но как-то, в самом деле, общё, искусственно. И не очень понятно. И тогда и тем более теперь. За рассуждениями о праведниках не стояло ничего, кроме смутного воспоминания о жизни, которая уже сгинула в революцию. Выпотрошенное интеллигентское, вроде того, что было у Л.Н. или у Лескова, религиозное сознание. Деланность. Самособирание себя в качестве религиозного или близкое к этому, человека, для которого рассуждения и мысли о праведничестве совершенно естественны. Опять же, это не упрек А.И. Это какие-то несущественные, внешние вещи. В этом, кстати, чувствуется и что-то лагерное. Эта притянутость на сознательном уровне того в интеллигентном человеке, что иначе как сознательно, почти по самопринуждению, как зарядка и гигиенические правила, не сохранилось бы в человеке в лагерной жизни. Принуждение к мысли, к творческой работе, к человеческим душевным качествам... Всё это воспитывается ежедневной самотренировкой. Сохранить себя в качестве духовного существа на сибирских морозах можно было только таким «автоматическим», «механистическим» способом. Как устав. Он не нуждается в рассуждениях. Его надо исполнять. Наверное можно изобрести и «духовный» устав. Список правил, которые, если их выполнять, пусть автоматически, механически, не позволят угаснуть духовности в человеке. Долгая тренировка, правда, может привести к тому, что будет чувствоваться формальная установка на «культурность» и в условиях, когда «культурность» может сохраняться и органически, без насилия над собой, не по уставу. В нем эта «культурная» установка чувствуется во всем. Наглядный урок, учительство, демонстративность. И ещё лагерное - жесткость, непреклонность, независимость.
*
Крутой беллетристический замес. «В круге первом». Надо захотеть так писать. Такая задача. Полотно. Панорама. Диорама. Вынужденность такой литературы. Она предписана судьбой. Лагерной судьбой. Так и никак иначе.
*
У него нет тянучки из себя, нет размазни «вольняшек».
*
После «Круга первого», после «Ракового корпуса» он уже не кажется озлобленным, старым, едким, каким представлялся после «Матренина двора». И на Шаламова, истертого до костей лагерями, он не похож. Он молод, бодр, у него много дел на земле. Он ещё хочет «обустраивать Россию». Его, в самом деле, надолго хватило. Может быть, его смягчила ссылка. Как его героев: «Как нам повезло, что мы попали в это чудное место».
*
Беллетризм. Может быть, это дань традиционной литературе. Компромисс. Надо же было как-то утвердиться. И смягчить беллетризмом ту жесткость по отношению к режиму, которая выразилась в «Архипелаге». Смягчить. Но ещё и завоевать читателя на первых порах беллетристикой?
*
Бородатые Л.Н. и Ал. Ис. Дожили до серьезного возраста.
А.И. пободрее будет... «Бодрый старик». Связь этих людей. Как жестокая насмешка Вершителя судеб. За Л.Н.-ское прекраснодушие, за благостность... Наказание двадцатым веком. За то, что слишком скоро сказка сказывается.
Только вот к А.И. не ездили за советом со всей России, как ездили к Л.Н. в Ясную. Неверие. Поклонение, если и было, то какое-то казенное, трудно дающееся для души. Странно. И жалко.
Нельзя отрываться от страны. Чужесть.
Он как отец, которого не видели с младенчества. Другие воспитали. Надо заново узнавать и сердцем относиться к нему.
*
Солженицын должен был обижаться, но он, конечно, агрессивничал на каждое сравнение ГУЛАГ с чем бы то ни было. И неважно – сравнение в его пользу или принижающее. Это, в самом деле, должно оскорблять. Этот не выдуманный, как у Данте, адский опыт – разве можно его сравнивать хоть с чем-то?! Хоть когда и где написанным. Даже немецкие концлагеря – это не так подло как ГУЛАГ.
Сравнивают – значит не понимают, значит все опять повторится, значит все зря.
Тарковский.
*
Не печатавшийся Ар.Т. Ориентация только на себя. Темы, язык, мировоззрение… Никто не указ. Не надо работать на публику. Подряд. «Я надену кольцо из железа... » «Русалка»… А перед внутренним зрением пейзажи, дома, люди из фильмов его сына. Киноиллюстрации к стихам. И стихи делаются понятней потому, что представляешь их мир именно таким, как у Ан. Т. «…ещё любил я белый подоконник, цветок и воду, и стакан граненый...»
*
«Бабочка в госпитальном саду». И хоть что говори, а это есть и это не отнять, не закопать! Этого не отменить! И все остальное – внешнее – может не волновать. Тот случай несомненного. Его предполагаешь. Критерии его зыбки. Но оно, явившись миру, уже неуничтожимо. Не можешь представить, как бы это можно было сделать.
Может быть, это то, на что должен надеяться всякий автор. То, к чему должен по мере сил стремиться.
Но вот же – сам он должен это осознавать или это должны понимать другие? В случае Тарковского с его «поздними» публикациями это важно. Что-то же должно было поддерживать в нем веру в себя.
*
«...жизнь тревожна и светла». Хорошая формула. Сбалансированная, выверенная, без надрыва, преувеличений и фальши.
Невозможно проникнуть в тайну этой закрытой фразы. Вещь в себе. О жизни в двух словах. Нет такого средства, чтобы попасть внутрь ее понимания. Приходится смириться.
*
«...только этого мало...»
Он ощущает себя совсем отдельной единицей мироздания. Он не привязывался, судя по биографии, ответственностью ни к кому. Жил индивидуальной судьбой. Были только временные попутчики. Он и относился так к людям – даже к самым близким. Это чувствуется в стихах.
«Жизнь брала под крыло, берегла и спасала...»
Жизнь как соревнование судеб. Он со всеми соревновался. Может быть, и с родственниками.
Может быть, это наложено на него поэтической, авторской индивидуальностью. Мир таким образом представлялся ему в его авторском амплуа. Это отношение переносилось и на реальную человеческую жизнь носителя авторского начала.
«Я свеча, я сгорел на пиру...»
*
«Стол накрыт на шестерых...»
И еще многое другое в том же роде. Он не думал о второстепенных, не относящихся к сути своего занятия вещах. Это его главное отличие. С ним чувствуешь, что это занятие никогда не отомрет. Будет обновляться, возрождаться с каждым новым автором. Таким же по пониманию своего дела. Увлеченных сутью.
Все-таки у него особая интонация. Нет публичной суеты. Суеты излишней публичности. Так можно писать всю жизнь. «Не привлекаясь, не участвуя».
*
«Над мокрыми сентябрьскими садами...»
Не абстракции. Конкретика этого мира. Материальность, одушевленная поэтическими представлениями.
Когда это замечаешь у кого-то, сразу будто понимаешь, над чем надо работать.
И забываешь о том, что литература уже как бы кончилась.
*
«Я человек, я посредине мира...»
Это удается не все время. У А.Т. были бесстрочные годы.
Такое бывает во времена особого просветления в понимании мира. Но это – оазисами в пустыне бренной жизни.
И будто знаешь, что есть правильные мысли, правильные слова для понимания, даже вспоминаешь эти слова, но не можешь погрузиться в это понимание и эти слова до полного, будто сиюминутного открытия их заново.
*
«...день промыт как стекло...»
Эти поэтические усилия по прояснению, по уточнению, по обработке этого мира...
День и с ним вместе будто и целый мир действительно промыты как стекло. Усилиями поэтической мысли.
Но только, конечно, в пространстве стиха.
«Только этого мало».
Поэтические провидческие усилия только ненадолго справляются с этим миром.
Первые свидания.
*
«Свиданий наших...» Вот они (Он и Она, а не только Он) уже остались в этом мире через столько лет. И останутся наверное еще долго. Может быть, останутся пока не погаснет русское солнце. Часть его души осталась в этом мире. Ощущение, что это главная часть полного человека. Та не уничтожимая часть. Тот каркас его существа.
*
«Свиданья наши...» Как молитва. Что-то душеспасающее, душепронизывающее...
Что-то настраивающее душевное состояние, приводящее его в соответствие гармоническим законам этого мира.
*
«Одни на целом свете... »
Это такое чудесное, необъяснимое свойство «атомарных» людей. Способность замыкать вечность и бесконечность, сворачивать их в это ощущение достаточности этого «одни». И «на целом свете»!
*
«...как сумасшедший с бритвою в руке».
Бормочет. Наружный человек. Того внутреннего поэта.
*
«Свиданий наших...» Комментарии к нескольким строчкам. Можно наверное и к остальным.
Написал же Бродский книжку про стихотворение МЦ.
*
«И если впрямь земля болеет нами, то стала выздоравливать она».
Есть смысл учиться только вот таким вещам: учиться оставаться один на один с миром, понимать его самостоятельно. Будто ты первый и единственный пока человек на планете.
Телешов.
«Между двух берегов». В антикварной, купленной по случаю брошюры.
Из любопытства. Посмотреть, прикинуть, понять... почему он не Чехов.
И легко находится.
Много случайного, лишнего, интересного, может быть, только самому автору... Вместить все, что пришло в голову в период работы над рассказом. Чтобы не пропадал материал.
Смешные словесные «находки»... Необязательные.
Но самое очевидное - «тенденция»! Есть такое слово. Прогрессивная такая себе «тенденция». Как бы улавливание духа времени и вопросов, волнующих передовую общественную мысль.
«Удивляюсь... Понять не могу... Очевидно, русские – не хозяева жизни. Все вы какие-то несчастные, безвольные... Точно у вас у всех есть в запасе еще несколько жизней: не удалась одна – не беда: будет другая, и третья, и пятая...»
«Всякому становилось больно за свою надломленную изъязвленную жизнь; всякому грезился свой Иерусалим, который он и оплакивал».
Исикава Тасибоку
Краткость пятистиший и трехстиший. Это уже принято. Это не от болтливой сиюминутности, как с телеграфной ленты реальности, а уже ответно, эхом, отраженным собственной глубиной звуком. В таком литературном мире и проза не может быть многотомной: Кавабата Ясунари, Укутагава Рюноскэ.
Портрет Исикава Тасибоку в начале его книжки. Мальчик. Прожил двадцать семь лет. Пробегая глазами то тут, то там, не можешь вообразить, чего же ещё? Что ещё может быть в стихах, что же ещё могут называть поэзией?
Лев Толстой
*
Петя Ростов. Его характеристика из какого-нибудь школьного сочинения: добрый, честный, трогательный, чистый... Как это, на самом деле, ни о чем не говорит. А у Л.Н. - изюм, которым он угощает гусаров, изюм, которого у него много и ему ещё пришлют.
*
Л.Н. с его стремлением к ясности, к анализу... Ещё бы ему любить поэзию, где все так зыбко, неопределенно, «в процессе».
*
Темы «достойные» Ф.М. - у Толстого. «Отец Сергий», «Живой труп», «Крейцерова соната». Будто бы. Как бы... Драматургическая интерпретация действительности. Диктует жанр. Иногда кажется, что ничего больше.
*
Толстого можно перебить, если не испытывать почтительный страх перед ним. Его хочется перебить, сбить с его «вещующего» тона, с его размеренности и уверенности, с какой он раскрывает перед заворожённой публикой великолепие картины жизни. «Вот, видите, друзья, как оно всё устроено», - учитель, торжествующий проповедник. И что-то от наивности изобретателя, объясняющего публике устройство своей машины, терпеливо и пылко отвечающего на самые каверзные вопросы.
*
Толстовское «а на самом деле». Сцена у кн. Багратиона: обсуждение итогов дня. Батарея Тушина. Канувшая в небытие правда. Жерков, не доехавший, куда надо, штаб-офицер толком не доехавший к Тушину… В каждом, даже самом простом деле, поступке и т.п. есть это - «а на самом деле…» Иногда мы знаем, как на самом деле, но чаще не знаем. Время ушло.
*
Все, кто писал о Л.Н., все с легкой иронией относились к тому, как он объяснял устройство человеческой жизни. Его объяснения казались наивными, непригодными для практической жизни. Отношение к нему - как к уважаемому старичку, который отстал от жизни, заговаривается, увлекается…
Стоит вспомнить одно только толстовство! Л.Н. напрашивался на насмешку и даже сам помогал насмешникам: вспомнить хотя бы фразу Л.Н. «энергия заблуждения», подхваченную Шкловским.
*
«Война и мiръ». Толстому казалось, что еще ничего не сказано. Да, так оно и было. И вот оно уже сто пятьдесят лет как сказано. Так пишут один раз в истории языка, культуры, страны… В первый и последний раз.
*
Позднышев, будь его воля, наверное, и лето бы отменил. Особенно такое, что начинается с установлением теплой погоды в России 21 века. Оно ему и в дурном сне не могло привидеться. Все эти голые ноги, руки, едва прикрытые груди, попы, молодые задорные пупки…
*
Л.Н. будто впервые увидел всё в этой жизни. Увидел, кто где находится в этом мире. И сказал об этом.
То самое «остранение» Шкловского. Л.Н. рассказал обо всем из положения человека, который жил, жил, да так и не привык к этому миру. Он ему кажется странным. Он не привык к нему и не хочет привыкать.
*
Прокофьев. Опера «Война и мир» с Нетребко. В музыке что-то тревожное. Это ощущение жителей 21 века от книги Л.Н.
Фраза из оперы: «Совестно говорить об оставлении столицы».
Роман Л.Н. - одно из самых значительных, значимых мест в русском мире. Это как восемнадцать лет в жизни человека. Или, может быть, семнадцать, школьных еще, лет.
Пережить внутренне эту архаичную, привязанную к школьному образованию историю. Здесь наслоились и впечатления, накопленные советской школой. Эти сочинения пионеров и комсомольцев про графинюшку Наташу Ростову, князя Болконского, графа Петра Кирилловича Безухова. Все как-то срослось, переплелось, вместилось в одно восприятие. Перевязались времена, судьбы, эпохи, культуры... 1812, время написания романа, двадцатый, а теперь уже и двадцать первый века...
*
Выкручивание своих природных, можно сказать, естественных реакций на мир людей с помощью чужой книжной мудрости. Подрезание своих эмоций, мыслей, движений души... под гребенку чужой мудрости - поучений самого Л.Н. и других умных людей, собранных под обложкой «Круга чтения».
И все во взрослом, даже уже окончательно взрослом состоянии!
Конечно, это смешно, со стороны глядючи, но ведь для чего-то Л.Н. старался, собирая эти мысли на каждый день!
«Пусть будет приятно старику!»
*
4 том.
«- Ха, ха, ха! - смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: - Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня - мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. - смеялся он с выступившими на глаза слезами».Действительно все представляется удивительно просто при таком подходе, при таком понимании. Минутами человек на такое способен.
Тургенев
*
Тургеневский роман. А в них тургеневские барышни. Это не так забавно. Забавны тургеневские мальчики, тургеневские мужчины. Невиннейшие. Их жизнь пишется в один присест. Элегия. Умозрительность красивого жеста. Книга вытанцовывается из этого жеста. Как бы несовременность барышень не так поражает - барышни всякие бывают и всякие нужны - гораздо интересней встречать тургеневских мужчин. Они как отмерены раз навсегда. Тургеневским аршином.
*
Школьная классика. Внешний мир изменился, а этот книжный мир существует. И кажется, что автор тоже существует. Его голос.
«Записки охотника». Из задания по чтению на лето. Но те, кому это задано на лето, с неохотой входят в этот мир. Они не знают, что этот мир существует. Для них это чтение просто вроде тяжелой работы, которую можно и не делать.
*
Тургеневские чтения.
«Образ молодой девушки носился передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось».
«Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял голову, посмотрел вокруг себя с восторгом - и опять заснул».
В нескольких повестях исчерпан весь интерес к литературе. Потому что это начинает казаться самым главным. И о нем нельзя говорить без конца. Во-первых, по нынешним временам, подумают, что больной. Во-вторых, нечего говорить. Как на елку не навесишь игрушек больше, чем нужно для красоты, да и из соображений прочности веток их достаточно.
Удивительная художническая ясность сменяется иногда чем-то невразумительным.
*
Его Виардо-стремительная бесприютная судьба.
*
«Беллетристические» ходы у И.С.Т.» Тема литературоведческой диссертации.
Ходасевич.
Ходасевич «Встреча». Стихотворение следовало оборвать на словах: «…Кто грезится прекрасной англичанке в Венеции?..»
Но он этого не сделал и ещё наговорил чего-то необязательного в пять раз больше сказанного. Зачем? Чтобы побольше пробыть в стихии стихотворения, поэтического образа, впечатления...? Зачем-то.
В час утренний у Santa Margherita
Я повстречал ее. Она стояла
На мостике, спиной к перилам. Пальцы
На сером камне, точно лепестки,
Легко лежали. Сжатые колени
Под белым платьем проступали слабо...
Она ждала. Кого? В шестнадцать лет
Кто грезится прекрасной англичанке
В Венеции?..
Цветаева.
*
Жуткая статья М.Ц. о О.М. Жутко попасть под такой каток беззащитной, одержимой, бескомпромиссной, всю жизнь бившейся в падучей поэзии. Бескомпромиссность несправедливости. В этом такая поражающая, как сумасшествие, ограниченность. Это, наверное, чувствовали все, кто с ней встречался. При всей её гениальности, невообразимой гениальности, пиковой гениальности - не видно вершин, как ни запрокидывай голову, - тут же сумасшедшая ограниченность. Самое щадящее объяснение - раздражение измученного человека, который отталкивает от себя, брезгливо втаптывает в грязь всё, что как бы противостоит ему. С этим никогда не знаешь, что делать. Просто закрыть за собой двери и целый вечер нанизывать ругательства. Нет ни мыслей, ни чего-то вообще разумного. Только чистая эмоция ругательства. Это больше чем стена непонимания. Это лицевая и изнаночная стороны одного целого. Они никогда не встретятся, никогда не поймут друг друга. Литература - как жизнь на коммунальной кухне. Должна быть привычка не принимать в расчет все гнусности такой жизни.
*
Театр. От стихотворения к стихотворению. Пусть и специфический театр - с ограниченным набором ролей, которые на себя примеривает единственный актер - МЦ.
*
Тут не скажешь «безрассудство». Потому что до такого нельзя додуматься. Будь ты трижды рассудительным. Такие вещи надо знать. Их надо понимать. Их надо заранее опасаться. Но мы все же говорим: «с безрассудством поэта».
*
Мысль по поводу какого-то, неважно чьего, текста:
«Каждый может написать такое и так, если всю жизнь писал такое и так».
О том же:
Непостижимая разница авторского потенциала. Надежда Мандельштам пишет о МЦ.
НМ хорошо все понимает. Доверяешь каждому слову. Присутствуешь, сочувственно, в сознании НМ.
И в то же время… За МЦ то невероятное, что никогда не постичь простым смертным – ее стихи. Можно все понимать, быть абсолютно принятым читателем и… оставаться на земле. А можно быть - физически, на бытовом у