*
Ф.М., Н.В… Навязывание публике своих героев, своего мира… Будто нет и другого мира… Навязывает школьное литературоведение. Принуждение к высокой литературе... А зачем этой, в шубке, придерживающей воротник, чтобы уберечь тонкую изящную шейку, все эти «ужасти» про Башмачкина, про Свидригайлова или про Карамазовых, даже про Безухова? Да ни за что это им не нужно. И не уверит их никто, что они должны как-то поменяться, чтобы быть «на уровне» этих Ф.М.-героев, или каких еще героев.
Зачем это им, благополучным, оптимистичным, правильным, гармоничным, красивым, живущим в ладу со своей совестью, не подверженным Ф.М.-страстям?
*
Литературоведческая разборка. На части. Как агрегат. Открутят образ, промоют в керосине, оботрут ветошью и отложат в сторону. Потом ещё что-то отвертят. Отсоединяемое. По винтику. Ползают под брюхом, все в тавоте, пытаются то там, то тут что-то отодрать…. «Многоуважаемый шкаф…» Любят Гаева и его шкаф. Любят этот шкаф интерпретировать. Делают это без конца. А в школе этим занимаются, используя «Сад» как муляж. У биологички есть муляж человека, а тут литературный муляж. Учебное пособие. Чтобы милым деточкам было понятно, как это делается. Раз и всё. Не больно. На муляже. Уж проехались по «садику» вдоль и поперек. Ничего недосказанного. Бедный Апчехов! Работа у них такая. Откручивать, что плохо висит. Или торчит.
*
«Перекопанные» классики. Живого места не осталось. И не запретишь ведь! Ни школьное, ни профессиональное литературоведение.
Это как если труп завещать науке. Но эти несчастные авторы разве завещали?
*
Будто удивляются, что «образ Онегина» или образ Печорина» не пригождается в реальной жизни. «Вот какие учителя обманщики!»
|
|
*
И Грин, и Паустовский стойко стали проходить по разряду детской литературы.
Впрочем, и вся классика тяготеет к детству. Наверное потому, что в школе «проходят».
*
Может быть, это только видимость. Как школьные познания из литературы. На пятерку… Преждевременное, со школьных выпускных экзаменов закрытие проблемы. Того, этого… Чехова, Толстого… От самоуверенности, от жизни в бытовом потоке… И не успевают за жизнь дорасти до этих надоевших авторов. Пройденных, «сдатых». Не успевают стать вровень с ними, вжиться в них, ощутить их живое присутствие во времени.
Притвориться.
Притвориться Достоевским. Раньше - в эпоху самого передового учения - Ф.М. считался мракобесом. Но те воды давно отшумели. Теперь это музей, школьная классика. Сейчас и он – «конструктив». На фоне окончательной беспросветности. И притвориться оптимистом даже в той мере, какая была дана Ф.М., и то кажется уже отдохновением души.
Написанное.
*
О нём думаешь, как о «втором» прошлом. О нём вспоминаешь так же подробно, как о реальном прошлом. То чего у них нет. В этом их не утешить.
*
Вот что-то написал. Будто чиркнул спичкой в темноте. Что-то угадал в самом себе, в своей или чужой жизни…. Будто. И больше не чиркаешь. Не то пожар сделаешь. Нечего тут освещать. Пожаром. Сиди и не чиркай.
Реализим.
*
Прокофьев. «Ромео и Джульетта». Надо знать, верить, что этот мир существует, чтобы так о нем писать». Может быть, это ответ. Мир авторской фантазии должен где-то существовать – пусть только в воображении автора. Это должен быть именно мир, а не холодные пустые абстракции, как у математиков. Они и сами об этом говорят. Говорят о том, что то, чем они заняты, не поддается воображению. Как ни напрягайся. И соответственно на подобных абстракциях нельзя строить литературу.
|
|
*
Реализм. Имитация реальности. Вернее, только определенного ощущения реальности. Суетной, бестолковой, каждодневной, видимой реальности.
*
Заврались. И не одни только фантасты, а и простой брат-«бытовик». Врут напропалую. Искажают своими завиральными фантазиями лицо жизни. Не докопаться до того, что есть на самом деле. Просто так не докопаться, а они ещё и наврут с три короба. Ну, каким словом это назвать?!
*
С появлением ТВ-сериалов, с их книжной и даже более изощренной обстоятельностью и степенью подробности изображения, появились сомнения в необходимости больших, толстых, картинных, подробных, традиционных, как бы «реалистических» романов.
Так в 19 в. живопись не стала соревноваться с фотографией в создании максимальной иллюзии при изображении реальности.
За литературой должно остаться только то, что принадлежит только ей, что за нее никто больше не сделает.
Остается сформулировать – что это такое!
Кружева.
Чудесно выпиленные истории. Как полочки из-под лобзика для ванной комнаты. Самый мелкий масштаб. Отслеживание самых лобзиковых поворотов. Почти кружева. Одни только кружева. Отсюда недалеко и до кружевной пены.
Предисловия.
Фабульная белиберда вроде предисловия в роману В.Н. Рукопись найденная под кроватью, на помойке, в поезде, подброшенная в редакцию, забытая в овощном магазине...
|
|
Нетерпение.
Пусто. Хочется сиюминутной наполненности, в то время как «ещё не требует поэта к священной жертве Аполлон».
Совписовское…
*
Началось с попыток объяснить разных конкретных авторов. Но если писать такое «чисто конкретно», то можно подумать, что это придирки. К бедным старательным авторам. А ведь всё это настолько распространенно! Одна совписовская школа.
*
Совписовское «прозрачное» письмо. Опасно что-то скрывать за словами. Чувства и мыслей героев и автора простые и ясные. А если они сложные, то автор так просто и ясно пишет: «его обуревали сложные, непередаваемые словами чувства», «мысли его путались». Он не мог чувствовать и думать что-нибудь экстравагантное, неслыханное и не узнаваемое и не квалифицируемое в первое же мгновение по прочтении.
*
«Проповедничество». Как бы. Доказательство здоровой, нормальной версии человека. На грани банальности. Стирание пыли с общепринятых, неизменных истин. В этом столько совписовского!
*
Впечатление сытого середнячка, добротного, но банального. Оказывается, надо и этого опасаться. Опасаться неглубины, поверхностности, банальности, общих мест, стилистической несамостоятельности, случайности. Подцепленность, как в случае с дурной, достаточно распространенной болезнью, манеры письма, её искусственность, холодность, «прикинутость». Боязнь сболтнуть «лишнее». Это и есть совписовское.
*
Воспоминания из сытости и довольства о трудных временах.
*
«Совписовское», отличительное: присутствие пафоса - надо, не надо. Такое было понимание роли литературы и искусства.
Следствие по делу…
Литературоведение похоже на следствие по делу… Есть свидетельские показания, есть документы, признания и т.д. А автор выкручивается, путает следы, признается, а потом все отрицает, отмалчивается…
А потом его судят. Прокурор-критик изничтожает, адвокат – последователь-поклонник превозносит, замазывает грехи, смягчает противоречия. А сам подсудимый иногда буйно весел, наблюдает всю эту вокруг него пушкиниану и смеется, подзадоривая и врагов, и друзей, веселит публику, издевается над постными судьями-академиками из академий.
Живая жизнь.
Отвратительно пахнуло живой жизнью. В искусстве это отвратительно. В искусстве это нестерпимо. Есть же какие-то законы литературно-поварского искусства. Ну, не едят такое с нормальной психикой, в нормальном состоянии. Что с этим можно поделать!
«Легкие платья из ситца…»
- Надо писать романы, рассказы...
- Вы думаете, всё это будет читаться?
- Я думаю – всё это следует писать.
Из библиотеки.
Несколько часов, проведенных в книжном озере. Не скажешь даже – «море». Озерцо районной библиотеки. Но и то «нахлебался». Берегов и здесь, как в море, не видно. Сколько авторских душ вопиет, умоляет, как те аидовские души, вывести их из царства теней, актуализировать – прочитать, проникнуться их идеями, посочувствовать их мыслям… Это подавляет…
А потом у рынка встречаешь кавказцев, идущих домой, неся в пакетах свою какую-то специфическую снедь, громко о чем-то говорящих друг с другом. Они живут в простом мире. При всей хлопотливости их жизнь достаточно проста: деньги, еда, благосостояние семейства... Проста в сравнении с суетной неуспокоенностью «мыслительно-книжной» жизни, в которую только что окунулся. Мир, в котором всё помнится, где всё наработанное такой – книжной - жизнью никуда не уходит и, если превращается постепенно в «чернозем», то очень и очень медленно. Книги, книги… А в книгах все авторы, авторы… И каждый что-то говорит. О своем. И будто стоит неумолчный гул как на том же рынке с кавказцами.
Ярмарка невест.
*
Дилетантов отпугивает ремесло, рукомесло... Для них существует только экстаз, вдохновение, полет, упоение… И никуда – без предельной искренности, вывороченности духовного нутра…
А литература и вообще искусство – это ещё и в какой-то степени притворство, поза, нахальство, самолюбование и другие мелкие страсти и привычки… Продажа. Рынок. Ярмарка. Пусть даже и невест. Место встречи с потребителем...
*
«Книга как некое произведение искусства, как фокус... Как ловкость слов. Неинтересно! Неинтересно как товарная продукция. Не все должно быть на продажу. Все-таки русская классика в этом смысле сместила приоритеты. Тот же ЛН меньше всего думал о том, как понравиться публике. Рано как и ФМ.
Рассуждения литературоведов, спецов в теории прозы.... Все это одна говорильня. Они спецы, это их хлеб - говорить разные разности на тему литературы. А она-то для другого предназначена. Не для того, чтобы автор играл с ней: замедления фабулы, перебивки, ложные ходы, перевертыши, ловушки...»
Занятие.
Живем обычной жизнью. Наматываем на некий клубок события, поступки, факты, чувства, мысли… Живем так, будто у нас будет ещё одна жизнь кроме этой. Не придаем значения многим вещам.
Наматываем действительную жизнь, а потом разматываем, отматываем в искусстве кое-что. То ли нам скучно, то ли хотим приукрасить что-то в действительности. Чем ещё заниматься в этом мире?
Литературные герои.
Неисчерпаемость литературных героев. Это как бы предполагаешь заранее. В реальности человек вроде бы тоже неисчерпаем, но что-то подсказывает, что он конечен, окончателен, обозрим в реальном времени… Это «что-то» – его физическая конечность, его «цикличность» – то, как он из парения в заоблачных высях устало вдруг опускается в животное состояние. Это всегда неожиданно, но неизбежно. С литературными героями такого может не случаться. Конечность книжная выводит из обозрения всего героя. Он бесконечен за рамками конечной книги. И его существование в мире книги никогда не кончается, в отличие от человека из жизни. Литературная жизнь продолжается как бы вечно. Она повторяется, воспроизводится по нашему желанию. Ни об одном человеке из реала не можешь думать так же долго, непредсказуемо, в динамике, в изменении…
«Да-да. Вы сове-шенно п-авы. И особенно в отношении геоинь! Они непостижимы, таинственны, они всегда ускользает...»
Критики.
*
Критик в статье как бы выстроил всех в шеренгу у стены. Причем они оказались здесь в том виде и состоянии, в каком их застал критик. И теперь он ходит вдоль строя как тот начальник немецкого лагеря из фильма Бондарчука и дает по морде через одного.
*
Критики – как юристы. Они то в роли адвокатов, то в роли обвинителей. Какую они себе роль выберут? Пафос, ораторские приемы – одни и те же. И это именно роль. Натягивание маски. Они берутся за роль. Схема роли, нюансы, подробности – додумываются попутно. Такая работа.
*
Критик. Почему в других видах человеческой деятельности нет такого же специального человека, как в искусстве? Или есть? ОТК, например? Но ОТК – это неотъемлемая часть производства, а критиков от искусства никто не уполномочивал, никто не включал в штатное расписание. Они сами навязываются.
«Важный участок борьбы за эстетическое воспитание масс», - сказали бы в середине ХХ века.
*
И они верят в объективную литературную истину!
*
Они принимают всех их, потому что они все с ними как бы одной профессии. Не станешь же признаваться в том, что занимаешься чепухой! У тех и у этих такая профессия. Пишущая. Есть плотники, токари, а они – писатели. Одни делают сараи, другие – детали. А писатели делают литературные произведения.
С музыкой, с изобразительным искусством все не так вопиюще абсурдно, как с литературой.
Пошлость романа – это те сто или девять кошачьих жизней, как у Толстой, кажется.
А есть только одна! И только однажды. Остальное – Голливуд. Только отсвет, нечаянные совпадения. Отсылающие.
Все остальные, всё остальное - уже как бы и не настоящее. Куклы! Муляжи!
Или допускаешь некое переселение душ. Или, может быть разные проявления, воплощения одной и той же души. Одновременно. Прижизненно.
Книги случаются все реже и реже. С ними и должно быть так.
Это из разряда литературных фобий. Не можешь изменить к этому отношения.
Уголовная хроника.
Смерть некого писателя. К смерти имеет отношение его сын. Наркоман, хулиган… От этого уже не отмыться. Вся прекрасная авторская жизнь испорчена навсегда. Так думаешь, так понимаешь… И думаешь и понимаешь с ужасом… Какое чудо - не вымазанные в жизненной грязи писания! Это не можешь переступить, по крайней мере, мысленно.
Можно и теперь испортить жизнь своим писаниям. Всё вдруг сделается враньем и мерзостью. Если испортить что-то во внешней жизни. Здесь всё важно. Жизнь и литература должны остаться одним целым.
Отписки.
Вместо тайны – юмор. Или запугивание. Или выжимание слезы… Ждешь ответа на серьёзные вопросы, а получаешь юмористические отписки. Вот вам и литература.
Новое.
Новое появляется чуть ли не от лени. Модернистам было неохота выписывать, вылизывать свои творения… Упрощенческая лень. В литературе предел упрощений – что-то вроде розановских «опавших листьев» и т.п. Предельная приближенность к мысли. У художественной прозы нет таких уж больших возможностей для трансформации. Наверное уже всё успели попробовать... Здесь граница традиций такой прозы совпадает с границей искусства вообще. Уже шаг от этого предела, и это уже не проза и не искусство. Как просыпанный типографский набор. Сломали его, и он лежит большой муравьиной кучей. Проза рассыпанная.
Анекдоты.
*
Анекдоты происходят из умения рассказывать. Фабульный талант. Анекдот - это костяк фабулы. Только то, что выражает суть. Сама какая-нибудь история в жизни - обширна, со многими необязательными элементами, деталями… Из всего этого собирают анекдот с помощью фабульного таланта. У кого его нет, тот и уже рассказанный анекдот расскажет так, что он перестанет быть анекдотом. Он станет чем угодно в зависимости от обстоятельств анекдота - чернушной историей, драмой, трагедией и совершенно не обязательно чем-то смешным.
*
Анекдоты, подобранные к разным случаям и ситуациям реальности помогают обрисовать эти ситуации и случаи более ясно, выпукло, очевидно. Некоторые запутанные вещи с помощью анекдота делаются совершенно понятными, высвеченными. Они каким-то образом выявляют спрятанную суть, сущность каких-то явлений – бытовых, политических, исторических, социальных...
Анекдот в этом смысле великое дело. Помимо тог, что это бывает смешно. А в нашей российской жизни куда вообще без анекдота!
Достраивание.
Нам не хватает реальности. Искусство достраивает жизнь. Человеку необходима эта полнота. Это не удвоение мира, это именно достраивание. Искусство – это реализация в материальной среде внутреннего человека.
Как бесконечно разнообразно пытается человек представить в искусстве отношения людей! Ничтожная часть этих воплощений может как-то отвечать реальности, остальное – творчество. И получается «человек достроенный». Сочинил себе вторую реальность. Раз в первой всё так бедно.
Тщеславие.
Тщеславное существо. Мир будет рушиться, а человек будет думать о… О чепухе. О литературной славе, о продвижении по службе…
Они хвалятся, и ему тоже хочется показать им... Это умное, проницательное, небывалое творение. Похвалиться. Будто это должно перевернуть жизнь.
Выстраивание.
Выстраивание. Романной ли, киношной ли… жизни. Всё равно – выстраивание.
А вот она не выстроенная жизнь. В виде трех оранжевожилетных дворников, прочесывающих утреннюю морозную улицу до последнего окурка и горелой спички.
Их жизнь, конечно, имеет продолжение и какое-то предсуществование. Их протекающая сию минуту жизнь вставлена, конечно, в какую-то рамку, погружена в что-то обрамляющее, подпитывающее, подкрепляющее, укрывающее, оберегающее… И примерно представляешь себе, что это такое, как это протекает каждый день. Но разве это расхлебаешь в что-то имеющее смысл, в что-то вызывающее что-то ещё помимо тошноты?
Литература и реальность.
*
Почти бессмысленное занятие. Пытаться переносить реальных людей в литературу. Не «почти», а совсем бессмысленное. Разные это стихии. Несмешиваемые. Только как-то химически протравив, чуть не разложив на части, можно что-то подмешивать из живой жизни в литературу. Из этой протравленной реальности в общем-то уже все пойдет в дело. Это уже некая эманация реальности, ее информационный слепок, а не живая больная плоть.
*
Будто ищешь точку совмещения этих миров, а она все ускользает. Хочешь вместить мир в словесность и, одновременно, найти что-то из образного, художественного мира в мире реальном.
А есть то одно, то другое, и единого мира не получается. Из одного надо полностью выйти, чтобы войти в другой.
*
Совписовская установка: всегда искать возможность и любым способом выбираться из безнадежности. Хоть как. Хоть словом, хоть обрывком мысли.
Может быть, это онтологически неверно - идеологическая выдумка, предписывающая мелодраматически выправлять реальность.
«Конструктивный подход» - другое название того же самого.
Ведь не может же все быть окончательно плохо в самом передовом в мире обществе!
Так и жили: мухи отдельно, котлеты отдельно.
*
Конвертирование реальных ощущений в книжные выдумки. Это если задаваться вопросом о смысле писаний.
*
Приподнимание действительности поэтическим к ней отношением. Не только поэтическим – просто авторским.
Автор, хочет – не хочет, а упорядочивает мир, причесывает хаос. Безумные, необъяснимые проявления этой жизни под авторским пером делаются будто бы доступными для какого-то сожительства с ними.
Непонятное отсортировывается, ранжируется, помещается в контейнеры и откладывается в запасники до более подходящего момента.
*
«Сказки, мелодрамы, мелодраматические сказки... Усеченный мир. Мир с предусмотрительно обрезанным будущим. Мир, который не пытаются помыслить целиком. Только до свадьбы, до счастливого мелодраматического конца.
Такая специализация в искусстве. Если это можно назвать искусством... Уже и не знаешь...
Когда цель – сделать приятное, красивое, убаюкивающее...
С этим ничего, конечно, не поделать. Это как бороться со слониками на комоде или с лебедями на ковриках.
Но как, понимая все это, что-то пытаться делать? И ведь делают! Преодолевая реальность.
Но не настолько, чтобы мелодраматически убить ее. Но и не давая реальности убить автора и то, что он делает. Короче...»
*
Почти мистическое отношение к писаниям. Эти вечные оглядки на дозволенность или сомнительность некоторых высказываний, ожидание наказания за словесническую неосторожность...
Не просто так все в писаниях!
Чувствуется причастность к не вполне понимаемым явлениям реальности.
*
Литература – как бы порождение жизни. Это очевидно.
Потом литература отходит, отрывается от жизни. Бывает что абсолютно. И живет собой, внутри своих проблем.
И добавляет проблем в реальную жизнь, в этот первоисточник для литературы, усложняет жизнь еще и своими проблемами, удваивает, утраивает реальность, деформирует ее, вносит совершенно фантасмагорические нюансы...
*
«Вся литература – это только бледные комментарии к мимолетным чувствам и к эфемерности музыки.
Музыки всегда жалко. А чувства... Им так и положено».
*
Подражание жизни. Скомканными фабулами. \ «В поисках Анны».
*
Стремление побольше оставаться в быто-схоластическом пространстве реальности. В нем только и может существовать литература. Все остальное из реальности – сфера точных наук, техники, коммерции, социологии и т.д. – не впихивается в литературное пространство, противоречит ему по духу.
Наверное поэтому у технарей почти не возникает никаких поползновений к схоластике искусства.
*
«Как можно для себя решить, что авторские дела самые важные в этой одноразовой земной жизни! Да ни в жисть! Что такое эти книжки, эти холсты с красками, эти километры пленки и т.п. в сравнении со страданиями живой плоти!
Не своей, конечно! Только бы своей – это куда ни шло, а то ведь чужой! Близкоживущей, зависимой о тебя, завязанной на тебе, но чужой! На которую у тебя нет никаких прав!
То есть, сознательно - в результате некого осознанного предпочтения - этого выбора между писаниями и живой жизнью сделать нельзя.
Но ведь все равно как-то делаешь!»
*
Платонов. Сшибка реального дела и «литературного баловства». В 20-е уходил от литературы в мелиорацию...
Не хватало силы духа и какого-то «надмирного» понимания места поэта в этом мире.
Это очень сложное понимание.
*
«Вдруг поразишься тому, до чего искусство упрощает реальность! Не замечаешь, не замечаешь этого, не осознаешь в полной мере, а тут как упрешься носом! На каком-то вдруг подвернувшемся примере.
Какое бы оно ни было, это искусство, все равно - упрощение, примитивизация жизни. Литература, театр, кино... Даже музыка! Никуда не деться!
“Побасенки!” - и без гоголевского же опровержения такого нелестного понимания.
Книжные, киношные, все вообще “художественные” решения проблем реальности всегда обманывали и будут обманывать публику».
*
Сохранение в жизни неврозов, стрессов, мировой скорби и всего прочего психолого-психиатрического в человеческой жизни. Только ради литературы, без чего она вообще до сих пор не существовала.
Да и музыка, театр, кино... Все искусства, озабоченные человеком. В человеческой жизни должен быть конфликт, раздрай, неудовлетворенность... Достоевщина.
*
Словесная обработка реальности. Не описание, не отражение, а активная обработка: протравливание, очищение, распиливание, выкраивание, ковка, полировка... В общем, все, что бывает при обработке чего-то материального.
*
Чехов не долечил Россию. Психотерапевтически. Потратил на 30 томов слов, но не смог.
И другой доктор - Толстой - сколько ни бился, тоже толком ничего не успел.
История курьерским поездом въехала в ХХ век, в 17-й год и во все последующее.
Думаешь, а вообще, что такое литература в обычной жизни стран и народов, в жизни людей? К чему и зачем?
*
«Исполнение» реальности. Жизнь в литературном исполнении.
Исполнение не искажает жизни, ее связей и т.д. Хотя и трудно узнать в литературе привычную реальность. Реальность, мир, наша жизнь – все те же, только как бы в другом измерении. Можно не узнать.
А если следовать случайным, необдуманным схемам, то можно и «структуру», взаимосвязи порушить. Это как законы физики. Они должны соблюдаться. По авторскому произволу их нельзя нарушать…
Один из вариантов «исполнения» реальности - создание каких-то «намеренных», «нарошных» вариантов реальности. Например, «утешительных». Или «воспитательных», «морализаторских» и т.д. Будет ли серьезный автор заниматься чем-то подобным? Разве что вещь потом вдруг может оказаться «утешительной». Случайно.
Это у киношников голливудского толка с четким жанровым подходом к реальности такое бывает. Триллер, фильм ужасов, боевик, мелодрама, драма, лирическая комедия, просто комедия, черная комедия, семейное кино… И в рамках жанрового искусства все оказывается возможным. Любые нарушения естества.
*
Буквальность реальных людей… Она не дает возможности лепить, ваять. Останавливает. Ведь надо – по живому. И подробности живого человека мешают. Много подробностей. Не годящихся.
*
Не интересуется литературой как искусством! Воображает, что так было и с ЛН, и с ФМ.
«Да мало ли! Глупости! Просто мир! Просто жизнь в этом мире! Без важничанья и ухищрений».
А ведь такое понимание, такой подход по нынешним временам - уже что-то смешное, непрофессиональное...
*
Авторское мифотворчество. Столько чепухи! Запутывается ясное биологическое, научное понимание человеческой жизни. Делают красиво.
*
Исправление реальности литературой.
Или что-то противоположное – вещи, работающие на ухудшение, развращение, разрушение мира, на увеличение зла в мире.
Иногда ни то, ни другое. Просто нелепые праздные выдумки. Но и это можно приплюсовать к злокозненому отношению к миру. Увеличение хаоса, абсурда, нелепости, зла, глупости. Это ли нужно этому миру и людям!
*
Концентрация смыслов, чувств, событий... в художественных изделиях. Обман своего рода. Искажение реальности. Которая «не лирична и не ритмична».
Понимаешь ЛН, который под конец жизни недоумевал по поводу беллетристических выдумок.
*
Разгадывают людей, пробуют, пытаются... Почти ничего. Тогда останавливаются на том, что есть, дополняя неясные места выдумками. Это и называется литературой. Промежуточный результат работы понимания.
А бывает очень нахальная литература. Вернее авторы. Они делают вид, что все знают, что очень во всем уверены. И строчат! И чешут! И лепят! И заливают!
*
Казалось бы, чем больше они продвигаются в изучении искусства, в освоении открытий их предшественников, тем дальше они от подлинной, нетронутой реальности.
Но «непродвинутые» вещи, в кино, в литературе – где угодно – вообще невозможно выносить.
*
Домыслы тоже годятся для литературы. Даже не знаешь, чего в ней больше – чего-то подлинного или домыслов.
Во всяком случае, авторы не смущаясь и даже с удовольствием работают с домыслами - с этими вариантами понимания этого мира.
Одной скучной, «плоской» реальности автору недостаточно.
К тому же считается, что в мире, созданного им текста автор – сам себе и царь, и бог.
Это такое ни с чем не сравнимое, близкое к восторгу ощущения хозяина собственноручно созданного мира.
*
Оставлять в текстах следы пребывания людей... Размещать в текстах реалии из жизни знакомых, родственников, коллег по службе. Что-то буквальное, привязанное только к конкретным людям. Фамилии, кусочки подлинных биографий, событий, слов...
Так и было всегда. Хотя обычно старался этого избегать. А тут... Почему нет!
Своего рода подразнивание реальности.
Метки реальности на текстовом полотне.
Как метки на белье, отправляемом в прачечную.
В этом есть что-то щекочущее нервы.
Поиск реальности.
Стереотипно-писательское: рассказывать случаи из жизни. Все сводится к поиску в реальности, годящегося к пересказу.
Описанная реальность.
«Про неё уже писал… И про него…» Скоро во всей округе не останется ничего и никого неописанного. Странное ощущение, к нему никак не привыкнешь. Ходить среди персонажей. Встречать их каждый день. Знать про них это.
«Нерастворимая» реальность.
Ничего не пишешь о семье NN. Так как всё, что пытаешься думать о них, кажется таким неистинным, поверхностным, будто ненастоящим.
Что же это такое? С ними. У них. Какой-то распад... Предыстория новых сломов и душевных крушений.
Когда-то писал о важности способности растворять весь мир, всех людей, все события, приобщать их, вживлять в себя. Всё – только некий материал для чего-то. Всё запускаешь и перемалываешь… Теперь вот выяснилось, что не растворяются многие вещи...
Книжный мир.
Пытаешься понять. Разбираешь мир анализом. Потом на основании добытого таким образом понимания строишь какие-то мыслительные модели этого мира.
А в результате смоделированный мир оказывается чудовищным. Он саморазрушается. То есть разрушается мир вокруг автора чудовищной модели. Может быть в этом объяснение всего, что происходит с людьми.
И когда просто живешь, и когда строишь книжный мир, сталкиваешься с одними и теми же опасностями.
Гётевский Мефистофель, булгаковский Воланд… Это просто прием или выбранный вариант объяснений мира?
Надо знать творимый мир. Всего лишь!
Тщета.
Беллетристическое многословие. Обстоятельная тщета. Восьмичасовый грим. Спецэффекты…
В ИК мелькнула фотография Ролана Быкова в роли Хрущева. Никому не нужный фильм, никому не нужные усилия, зря потраченное время жизни… Тщета в чистом виде.
Или тупая однообразная работа переписывания реальности или столь же тупое описание пригрезившейся псевдореальности.
Столицы.
Дневники Эйдельмана. Вся литература – в столицах. Там сформирована необходимая среда для литературных людей. Концентрация творческих идей… Там они консолидируются, противостоя всему остальному миру. Который только отвлекает, мешает чистоте и правильности литературных взглядов на мир.
«Чайная ложка».
У неё есть вторая – главная, может быть, - жизнь. А пока Она – за большим витринным окном. Сидит в «Чайной ложке» и делает все, как и положено, - пьет чай из ложечки. Наклоняется к чашке, дует, надо полагать, в ложку, осторожно пьет, вытягивая губы. И никого не замечает. Она – внутри своей первой жизни. Ни о чем не подозревает. Как и мы все не подозреваем о внешнем нам мире.
А что произошло? Ничего особенного. Мимо большого витринного окна кафешки прошел автор, взглянул мельком на свою героиню. У неё как у актрисы на съемках случилась пауза в работе. Время для самоуглубления. В голове – мысли о том, что сейчас было в её второй жизни, о том, что будет… Всё надо по десятому, по двадцатому разу переуложить в сознании, согласиться с чем-то, от чего-то наотрез отказаться, выстроить всё по порядку… Так что она не просто дует в чайную ложку. В «Чайной ложке».
За неё-то автор уже спокоен. Она уже на месте, уже дома. Осталось ещё весь остальной мир освоить, успокоить у автора на груди.
Измы.
Кажется еще совсем недавно обнаруженный на отечественной почве, но уже успевший попасть в учебники по теории литературы постмодернизм. Это, может быть, самое последнее, понимаемое как свершившийся литературоведческий факт, событие. И то, что это событие как бы уже произошло, подсказывает нам, что кажущаяся неподвижной литературная река всё же живет, в ней что-то происходит, в ней есть куда-то течение. Это не столько обнадеживает, сколько показывает, что мы всего лишь в обычной литературной и человеческой ситуации: мы в середине процессов, смысл и значение которых не можем понимать и оценивать заранее. Так всегда было, так есть и сейчас. Из этого процесса вычленено и как бы уже выпало из живого движения то, что определено понятием «постмодернизм». Выискиваются его ошибки, его слабости – совсем как в прежние времена с другими «измами». И даже то, что очередной «изм» критикуется и в нём находятся почти детские глупости, тоже внушает определенный оптимизм. Ведь глупости действительно кажутся детскими, наивными, смешными. И предполагаешь, что ничего не кончено, что будут и ещё глупости – до них надо просто терпеливо дожить.
Не кончены человеческие глупости. Все наперечет - социальные, философские, политические, религиозные, литературные… Глупости в самом разгаре. Всё ещё впереди. Ведь не умнеем. И только успеваем поражаться своей, мягко говоря, наивности, стоит нам только отойти на шаг от одной эпохи к другой.
Культурный слой.
Накапливание поэтического богатства. Культурного наследия. Поколениями. Армиями. Полчищами.
Прослеживаешь биографии. От сборника к сборнику, от публикации к другой. А там уже седина, старость, юбилеи, формулирование заслуг и, наконец, то самое «поэтическое наследие».
Накапливание поэтов. Накапливание историй поэтов, истории поэзии, литературы, просто истории… Всё это непрерывно накапливается. Ложится на дно ракушечником. Культурным слоем…
Полотно.
Сворачивают к «Полотну». Регулярно. Как они решают, что уже можно, что материала для «Полотна» достаточно? Решаются. Как-то. Не иначе как зажмурившись. «Кушать-то надо». Как комбайн, двигаясь по полю, время от времени выдавливает из себя тюк спрессованной соломы. Так же регулярны и неостановимы беллетристические романы.
Мир.
Нечего противопоставить этому миру. Он всё подминает под себя. Он как многоголовый змей – одну голову рубишь – десять взамен. Нечего противопоставить этому миру. Одни сетования. И глаза от ужаса широко открыты.
Политики, самодовольные и самодостаточные, бизнесмены, погруженные в подсчеты прибыли и способы выживания, серая масса производителей, попугаистое племя развлекателей… Всё это – во времени. Растет, вздувается, вспучивается, лопается пузырями… Мир катится. Ложись – не ложись ему под колёса, куда-то он прикатится. Сам не знает куда. На планете он уже не помещается. Какая уж здесь литература! Нечего ей сказать.
Ее никто и не спрашивает.
Необычные отношения.
Роман. Какие-то необычные отношения с необыкновенными женщинами. Все это из области мечтаний и воображения. И дальше этого почти ни шагу.
Впрочем, все беллетристы поступают так. Из бестолковости и обыкновенности нашей жизни строят невесть что. Такое у них занятие.
Героиня.
Ей там хорошо - в книге. Её и остальных героев вспоминаешь внутри книжного целого. Там её жизнь прекрасна. Она написана, она пропета, она живописана, она лирически прочувствована.
Только как часть очищенного, гармонизированного книжного мира эта жизнь и хороша.
Жалость.
Не жалеют своих героев. Наверное у них как у ФМ есть право на это. Здесь так: или внутреннее право или натуральное списывание с подлинной реальности. И только пошлые жанровики ничего не понимают. У них кровь – что клюквенный сок.
Химеры.
*
Их, может быть, в реальности-то нет, но это ничего не меняет в отношении к ним. Это религиозное чувство. Религиозный подход. Нет таких в точности. Но есть религия.
«Но поэт, казначей человечества, рад
Душеизнурительной цифре затрат,
Затрат, пошедших, например,
На содержанье трагедий, царств и химер».
«Царства», «химеры», миры, выдуманные герои...
Поэт дополняет реальность своими галлюцинациями. Мир без продуктов его творчества ему не интересен.
Страннейшее занятие! Страннейший образ жизни! Страннейшее отношение к жизни!
*
Как было бы изумительно, если бы все те бесчисленные «книжные» женщины оказались не простыми авторскими выдумками и мечтами, а в самом деле когда-то существовали на этой земле. Пусть бы они не были списаны напрямую с реальности, а взяты из нее в чем-то существенном, главном, вместе с основным извивом их судьбы и характера! А то ведь жалко их – если им не удалось пожить реальной жизнью.
Вот и ВН с его Ниной из «Весны в Фельдене»...
Подглядывание.