7 / IX • Сегодня днем, когда мы с Лидой работали, вдруг открылась дверь и вошла NN.
Посвежевшая, похорошевшая. Спокойная и очень грустная.
Я не видела ее очень давно и наново поразилась ей, как чуду. Ее наглядно вовне выраженному величию.
Она прочла мне эпилог по‑новому. О, да, вот теперь поэма окончена.
Прочла синицы – половицы[541].
Прочла новое, очень страшное, о корабле. (Написанное в Дурмени[542].)
Читала, большая, великолепная, прислонившись к моей печке.
Получила письмо от Томашевской, будто Вл. Георг. заговаривается, пораженный смертью Энгельгардтов и Зеленина. Получила письмо от Вл. Георг., противоречащее этим сведеньям… Оказалось, что Вовочка Смирнов, памяти которого она посвятила стихи – жив. А Валя умер. И Женя Смирнов, их отец.
О своей книге, о ее снятии с плана, говорила здраво и спокойно. Согласилась со мной, что, по‑видимому, это не носит специального характера, а связано с массовым снятием книг из‑за того, что нет бумаги: доказательство – полученное ею предложение из пресс‑бюро, написанное в самых высоких тонах.
Она сидела – и лежала – у меня очень долго, часа три. Рассказывала о санатории, о тамошних людях, о своем отъезде. (Когда Радзинская была у меня, мы постановили, чтобы она пошла к Пешковой хлопотать о продлении срока NN в Дурмени. Это удалось, но запоздало).
– «Меня выписали. Я взяла чемоданчик, спустилась вниз. Тут меня вдруг нагнала сестра и говорит, что я оставлена еще на месяц. – Но я как раз не из тех людей, кого можно “выписывать и оставлять и опять выписывать”, – сказала я и уехала».
Это худо. Еще месяц там, без дома № 7, без суеты, на воздухе, много дал бы ей.
Теперь Радзинская уезжает, и она остается без ухода.
Р. М. Беньяш, как это ни странно, избрана NN в мальчики для битья, в ответчицы.
– «Мною она нисколько не интересуется. Когда я одна. Но она жаждет фигурировать вместе со мной… Когда меня везли в Дурмень, она непременно хотела сопровождать. А пока я лежала больная – ни разу не навестила». (Это неправда: навещала, но ее не допускали к NN. – Л. Ч.)
– «Сидит со мной на концерте и кладет руку на спинку моего стула…»
Я защищала Р. М., как могла, вызывая гнев. Но главное я не сказала, струсила: что скомпрометировала‑то ее ведь не Беньяш…
9 / IX 42 • Вечером вчера Браганцева принесла мне «Комсомольскую Правду» с Ленинградской поэмой Берггольц[543].
Мы с NN давно ждали ее Ленинградских стихов, слышали о них много.
Я стала читать вслух – Браганцевой и Лиде – и заревела. Я сразу заметила плохие связки, безвкусно рычащих фашистов, неправдоподобного шофера и пр. – но весь простой ее тон, какой‑то личный говорок, ее сестра Маша – все это тронуло меня. И мне показалось, что в «Комсомольской Правде» никогда еще не было стихов на этом уровне правдивости. А так как я все время живу Ante lucem, то у меня и расстучалось сердце.
Я решила пойти с газетой к NN, хотя и очень устала. (Был первый выход на рынок после болезни.)
Там оказались Над. Як. и приехавшая из Сталинабада Раневская. Раневская деятельно чистила туфли NN. Они готовились все вместе идти к Беньяш. («Не удалось отвертеться», – сказала NN.)
Я показала газету.
NN надела очки, начала читать – и бросила.
– «Боже, как плохо, как слабо! Что вам тут может нравиться? Бедная Оля. Такая талантливая, такие прекрасные писала стихи… Что с ней случилось?
– А главное – все неправда, все ложь».
Мы вышли вместе. Я и она некоторое время шли отдельно от Н. Я. и Раневской. NN казалась мне очень оживленной, резкой, подвижной.
– «У меня сегодня годовщина, – сказала NN, – сегодня год как разбомбили ленинградские склады»[544].
Раневская покинула нас по дороге.
Пришли к Беньяш. Там была скатерть, на столике посуда, какая‑то рыба, водка. В номере окно – сплошное, высокое, почти как у меня в Ленинграде.
NN была оживленной, веселой, озорной, резкой. Все время попрекала меня поэмой Берггольц. – «Ну вот, возьмите, покажите, какие строчки вам нравятся? Что вам нравится?» Все с ней соглашались.
– «Теперь я скажу без крика и спокойно, – сказала NN. – В этих стихах личное не сделалось искусством. Это первое. И второе то, что это неправда. Все неправда. Потому и не могло стать искусством».
Все пили, кроме меня. NN была веселой, озорной, много шутила, пересмеивалась с Н. Я.
Прочла «Эпилог». Повторяла упорно, что вещь сырая, и она еще будет работать.
Потом: – «Сегодня я впервые прочла всю поэму целиком, с новым началом и эпилогом. Одному летчику и Радзинской. И услышала сама совсем по‑новому».
11 / IX 42 • Вчера вечером пришла NN. Очень большая, массивная, красивая. Сидела у меня, торопилась домой, ждала Н. Я., которой все не было – и потому сердилась. (Она не любит ждать.)
Вдруг потребовала «Поэму», чтобы вписать начало.
Сколько я ни молила писать на чистом листке – нет, стерла что‑то и писала по грязи, еле видно. Теперь не знаю, как и хранить.
Выдрала две строфы «Эпилога», чтобы вставить новые, когда кончит над ними работать.
Вписала в «Эпилог» отсутствовавшую строку
Нас несчастие не минует.
13 / IX 42 • В дурной день начинается эта тетрадь. Не боюсь, но не хочу. И некому молиться: «да минует меня чаша сия».
А число – все то же, то же.
Сегодня была у NN. Лежит – слегка простужена.
По‑видимому, решила ехать в Москву. Во всяком случае, просила Антокольского, вылетавшего в Москву, поговорить с Фадеевым о вызове.
Нам всем трудно. А ей – вдвое. Так далеко, так зорко видеть. Быть Кассандрой – в наши‑то дни!
___________
Я забыла написать интересное: когда мы, в прошлый раз, шли с ней к Беньяш, она рассказала, что в Дурмени училась узбекскому, разбирала Лютфи и нашла эпиграф для «Последнего тоста», что‑то о чаше. Но я забыла, что именно.
___________
Сегодня я сидела у нее долго, по‑прошлогодне‑зимнему. Одна. Она была раздраженной, суховатой, и я ее не просила и сама не читала ей стихов.
Она уедет, а я останусь – одна. Я‑то и буду Фирсом. Я уже прощально смотрела на лицо ее, на руки. Расстанемся, да? У нее много таких, как я, а она у меня одна.
16 / IX • Паспорт, ватник, подушки, одеяло…
Отнесла рис для Штоков к Радзинской, которая его отвезет. Зашла к NN. Ее обрабатывала педикюрша. В комнате неубрано, грязно. И все уже не по‑зимнему, все незнакомо мне: NN попросила меня заварить чай, а я не могла найти его.
Пока NN маникюрилась, я пошла к Радзинской. Мы обсудили положение. В Академический дом NN переезжать не хочет. Но надо, чтобы ей оттуда давали питание первого разряда. Решено, что я поговорю об этом – через Журавскую – с m‑me Ломакиной, женой секретаря, которая познакомилась с NN в Дурмени и к ней благоволит[545].
Когда я вернулась, NN слегка прибрала комнату. Мы сели пить зеленый чай. NN получила письмо от В. Г. – кажется, хорошее, длинное, спокойное.
Я прочла ей свои два стихотворения: «Ты знаешь» и «И синие глаза мои». Читала, очень чувствуя, что плохо. Про первое она сказала:
– «Это Мандельштам? Не только последняя строка».
Про второе –
– «Не пойму, нравится мне это или нет».
Значит, не понравились оба[546].
Рассказала, что у нее был сегодня чешский поэт – фамилию я сейчас же забыла [Сандра Лысогорский] – и она читала ему поэму, и он говорил, что это самая современная вещь, какую он слышал, что впервые так сказано верно о войне: «Это где‑то там, у Тобрука – это где‑то здесь, за углом», что вещь европейская, что в ней показана вся та культура, которая теперь разрушается[547].
Прочла стихи, написанные в больнице – о птице, о палате. Когда она кончила, вошла Фаина Георгиевна. Я попросила прочесть еще раз, так как не раскусила, она отказалась:
– «Да нет, не стоит, это – лом, неудача. Не хочется… Не на том уровне».
Ф. Г. решила, что не хотят читать при ней, и принялась устраивать сцену.
Я ушла.
17 / IX • Доставать NN первую категорию через Ломакину не надо, так как ей дали «столовую Партактива».
19 / IX • Рассказ Лили о Наташе Ростовой.
Я была с Лилей у NN – Лиля звонила оттуда по телефону и ждала у NN. NN расспрашивала ее, но суховато[548]. Выглядит хорошо. Когда Лиля вышла – показала мне приглашение, полученное ею, выступать на вечере, устроенном Консерваторией, предупредив:
– «Только не кричите, не бранитесь и не смейтесь».
«Гулянье в пользу танков»[549].
Позвонили по телефону из Союза и очень грубо просили, чтобы NN непременно ехала выступать.
NN, как школьница, нырнула в постель:
– «Я больна».
Она просила меня и Лилю остаться чай пить. Но пришла Раневская с букетом роз, и мы удалились.
26 / IX 42 • 24‑го днем NN была у меня, я провожала ее. Она очень просила зайти, но я торопилась домой. Мы условились, что я приду вчера.
Вчера я была очень усталая и несчастная, пошла с трудом. Мы побыли с ней одни. Она шептала, шептала. Но здорова и психически спокойна. С едой все налажено: обедать она ходит, обед и ужин ей готовит жена Мадараса, готовящая Эдику, пока Радзинская в Москве[550].
Скоро пришла Над. Як. Мы сидели втроем. Впрочем, NN, по своему обыкновению, легла. Заговорили о Булгакове.
– «У него, конечно, были совсем другие корни, чем, скажем, у Пастернака, или меня, или Осипа Эмильевича, – сказала NN. – Данта например он не знал, потому что не понимал по‑итальянски, а переводы очень плохи… Но в своей области он человек первоклассный».
Еще до того, как пришла Н. Я. и мы разговаривали о поездке NN в Москву, она сказала:
– «Вы понимаете, конечно, что сама Москва мне ни для какого употребления, и я еду туда, чтобы постараться проехать в Ленинград».
29 / IX • Вчера вечером у NN с Над. Як.
– «Читали мы с Надей Эдгара По. Какой умница, подумайте, какой нашел эпиграф у Ларошфуко: “Все правы”. По‑русски это хуже, а по‑французски очень хорошо… Мудрые слова. Возьму для поэмы».
Заговорили о Меркурьевой, к которой NN звана на именины 30‑го (Любовь).
«Старушка – ловец человеков. Способ испытанный (к тому же прибегал, например, Волошин): она каждому открывает, как он замечателен. И со мной пробовала. Помните, Надя, у Чулковых, когда жареную курицу ели? Она мне сказала, что я – душа мира, чистый звук и прочее, что вы сами легко можете себе представить. Я слушала по‑христиански и даже соглашалась, и старушка не догадывалась, что перед нею танк. Слушаю, а сама думаю: «и‑и, милая! то ли мне еще говорили!»[551]
А Макс поступал так. В Коктебель приезжали перезрелые девицы. Тут море, горы и пр. И Макс вдруг говорил девице: у вас линия шеи совершенно античная. Или: вы нимфа этих мест. Поднимал с четырех ног на две и вводил в храм муз… Ясно, что они его обожали. Это способ простой и верный… Как‑то Эмма рассказывала мне, что он приехал в Москву, и она и другие девицы были у него. Я ей все рассказала, что он им говорил. – Да вы разве были там? – Нет, я это сейчас придумала»[552].
Заговорили об Эмме. Я произнесла, что пишет она слабо.
– «Зато верный друг. Это гораздо важнее».
4 / X • NN несколько раз приходила узнавать о здоровье Таты, которая лежит у меня. Принесла ей фрукты и сахар, полученные в Партактиве[553].
Вчера я была у нее.
Рина и Зина.
Перед вечером она пришла. Мы посидели во дворе.
Она ушла – а сегодня Ледик пришел и сказал, что встретил ее на улице и она просила мне передать, что книга разрешена и мне угрожает корректура[554].
6 / X 42 • Вечером, в дождь (первый?), закутавшись я пошла к NN. У нее застала только что приехавшую из АлмаАта Раневскую, – выпивают и закусывают. (Свет оставили, штепселя запечатали, чаю согреть нельзя.)
Тогда же в письме к К. Л. Архиповой она рисует такой портрет А. А.: «Высокая (не так высокая, как стройная) женщина‑птица, руки легкие, в полете, глаза – без цвета, так глубоки и темны (светлые глаза) …это лицо – живой, с нами, Музы, – теперь не уйдет от меня». (Изд‑во МПИ, с. 102.)
NN оживленная, веселая, ясная, без обычной ее подспудной печали – просто веселая.
Раневская, против обыкновения, приветлива со мной и любезна. И не очень истерична, потому что еще не очень пьяна.
Сыпет блистательными рассказами.
В трамвае ей женщина‑еврейка:
«Позвольте мысленно пожать вашу руку».
Выпала из трамвая. Разбилась. Женщины наклонились над ней, решают: это та, что в «Подкидыше»? Или в другой картине? и, не подняв, но решив, что, действительно, Муля, – уходят.
Из под колес вагона вылез мальчик: – «Тетя, это ты на картине Подкидышей подбираешь? Тетя, возьми меня… Тетя, ты только на картине их подбираешь?»
Затем следовал ряд рассказов о безумном обжорстве алма‑атинских киношников и мании запасов, их охватившей.
– Это у вас мешки с песком? Бомбежек ждете?
– Нет, с сахаром.
В соседней комнате такой крик, будто кто‑то обварился не кипятком, а чем‑то жирным. Оказывается, масло спекулянт понес в другой этаж, не к ним. А у них пятнадцать литров и хотят еще.
Об ужине у Эйзенштейна с икрой и пр. Черная от голода уборщица.
– «Я уже давно думаю, что пора переходить в стан уборщиц. Выбираю момент, чтобы переметнуться», – сказала NN.
Раневская сообщила, что не получающие пайков и денег алма‑атинцы мечтают поджечь лауреатник с четырех углов. Ходят бледные, усталые.
– «Но сил, чтобы поджечь, надеюсь, у них хватит?» – спросила NN.
Когда Раневская описывала запасы маниаков, NN несколько раз восклицала:
– «Бедняги! Какую участь они себе готовят!»
Открыв «Ардова», прочла мне новые строки в поэму – да, в поэму, не отпускает она ее никак! Строки о прошлом, которое тлеет, и о будущем, которое зреет, и еще одни, поразительные, о глазах, которые она еще не знает, куда вставить. Гениальнейшие – на уровне хризантемы и зеркала[555]).
Раневская показывала снимки с себя в роли тетки Грозного, и NN очень, очень восхищалась.
Раневская рассказала фольклор об NN, бытующий в Алма‑Ата.
Жаловалась на Вакара, администратора, который ее угнетал. А он – двоюродный племянник NN.
– Вы не имеете право иметь племянников! Вы не его тетка, а тетка человечества![556]
Я ушла в двенадцать. NN и Раневская вместе стояли на лестнице, пока я спускалась.
16 / X • Боговдохновенные дни. Южная, ласковая, наивная погода.
NN заходит иногда – по дороге на обед (партактив) или с обеда.
Ходит она теперь легко, не то, что я! у меня грипп, и я еле волочу ноги. Кроме того, я занята. (Я – Соня. Вот никогда не предполагала!)
NN обещала придти вечером прочесть поэму Лиле и Геше – мы накупили винограду и пр. – но Раневская позвонила, что NN нездорова и не придет. Так я и чувствовала. Но вчера днем она вдруг пришла – прекрасная, сосредоточенная, ясная, благостная. В кольцах и ожерелье, которое, было, сняла.
Она пришла, когда я была дома одна. Полежала. (У нее тоже гриппок.) Попила чаю. И вручила мне тетрадь, которую уносила на несколько дней. Вписала туда строки о прошлом и будущем, конец эпилога, новый эпиграф ко всей поэме («все правы»); по‑другому название – (поэма теперь называется «Поэма без героя», а первая часть – «Тринадцатый год»;[557]по‑другому разбила на части («Решка» теперь – одна из частей)…[558]Намазала снова страшно и, надев очки, принялась наводить неразборчивые места пером. Попросила у меня томик Пушкина, чтобы понять, как поставить знаки в эпиграфе «Я воды Леты пью…» Но вошли Лиля и Геша, и она захлопнула тетрадь.
Да, приписала еще «Дарю эту тетрадь…». Почему? Не потому ли, чтоб не думали «посвящаю»?
Прочла поэму Лиле и Геше. Читала хуже обычного, торопясь и гриппозно.
Прочла ленинградский цикл (без детей: вспомнила, милая, что слушатели потеряли ребенка) и с новыми вводными строками ко всему вместе: кровавые громады, которые мне не очень понравились[559].
Поднялась обедать к Булгаковой. Потом Геша пошел ее провожать.
Рассказывала, что эпилог – новые строфы – написала почти весь 19‑го августа, в жару, в комнате, полной народу.
20 / Х 42 • Не выдержав длительного перерыва, с обычной тревогой в душе я пошла к ней днем.
Она лежала очень бледная, с мигренью, в синем в полоску халате – не то чтобы молодая, а юная, восемнадцатилетняя какая‑то. Халат струился как ручей.
Расспросила меня обо мне, а потом вдруг:
– «Полчаса назад я получила телеграмму. Скоропостижно скончалась Тат. Влад. Гаршина»[560].
Видно, известие это потрясло ее. Но больше о нем она не говорила и сразу перешла на другие темы.
– «Вчера ко мне вдруг явился некий профессор Зуммер. Пригласил меня на лекцию об Александре Иванове. Тут же сообщил мне, что Александр Иванов был связан с Герценом и пр.[561]Вообще, я вижу, что без высшего образования меня из этого города не выпустят… А кончил он так: «Я провел год у ног Вячеслава [Иванова] в Баку. Здесь я услышал вас в Педагогическом Институте. К вам меня привел Эрос».
Ф. Г., которая была при этом визите, сразу по уходе сделала замечательный скетч. Я в старости. (Ну, очевидно такая, как теперь.) Глухая. Ко мне входит старичок. – «А. А., меня к вам привел Эрос”. – “Кто? Эфрос? Разве этот старый халтурщик еще жив?” – “Эрос, а не Эфрос!” – “Ах, эпос! Нет, я пишу только лирику”… – “Да нет же, Э‑рос”… Тогда я наконец понимаю и – смотрите…»
NN порывисто села на постели, схватила зеркало, пудреницу и напудрилась.
Я спросила, как у нее с Москвой, есть ли вызов.
– «Нет, вызова нет, и, по‑видимому, не будет».
– Значит, зимуете здесь?
– «Нет. Вызов пустяки. Если я решусь уехать, то уеду… Правда, друзей у меня там почти нет… Одна Эмма…»
– Так вы решили ехать или нет?
«Решу совсем скоро, на днях… Так, подбираю кое‑какие справки».
Не захотела сказать, от чего зависит решение. Думаю, от В. Г., а может быть, от Ф. Г. отчасти.
Она попросила подать ей толстую американскую антологию, лежащую на столе, и стала гневно бранить ее.
– «Кашкину следует запретить переводить стихи… Чудовищно… Клевета на поэзию, совершенно нельзя понять, что стоит за этим… И в подбор не верю… Ни из чего не следует, что это именно передовая поэзия Америки, что это – известные поэты… Лучше других, кажется, эпитафии… Впрочем, ни о чем судить нельзя».
Я рассматривала портреты и сказала, что у Хемингуэя очень прямое лицо, правдивое.
– «Циничное скорее… Есть еще портрет в берете… Там тоже циник, люмпен».
Я показала ей портрет поэтессы.
– «Челка… такая же, как у меня… и может быть, тот же парижский парикмахер ее так постриг… Она года на два меня старше… Параллельность жизней в одном времени»[562].
Рассказала, что Тышлер собирается делать с нее наброски.
23 / X 42 • Вчера днем, мучаясь с пропиской, мы с Е. Ф. [Лиля Егудина] зашли к NN. Лежит – «сердце». Выглядит худо – главным образом, потому что без челки. Скоро пришла Вишневская, потом Раневская[563]. Мы быстро ушли. Раневская кормила ее яйцами, вела себя, как хозяйка. Вишневская сообщила о болезни Черняка[564].
– «Вчера я весь день писала, – сказала NN. – И вечер. Погас свет, граждане пришли в мою комнату обсуждать эту неприятность, а я работала».
Сегодня вечером ко мне зашла Н. Я. и сообщила, что приехал Зелинский, звонил, привез разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях.
NN писала опять поэму: впаяла строки о глазах и написала новую строфу о редакторе в «Решку».
Очень интересно, надо скорее идти слушать и отнести тетрадь[565].
26 / X 42 • Вечером пришла к ней – без предупреждения, как бывало. И, как бывало, она обрадовалась, и мы просидели вместе много часов. В комнате очень чисто, очень вымыто – это Настя какая‑то делает теперь. Когда я пришла, NN лежала и читала «Записки покойника»[566].
Я попросила ее прочесть мне новые вставки в «Поэму» – и была ошеломлена, убита, потрясена
Победившее смерть слово…[567]
О других стихах я могу говорить, об этой вещи – не могу. Молчу, немею – так повелось с первого того раза, с «Ты в Россию пришла ниоткуда». Теперь все голоса многоголосого хора – звучат явственно, твердо.
Новая строфа в «Решке», новые куски в поэме («Победившее смерть слово» и еще «Вздор, вздор, вздор»[568].) Я сказала, что новая книга без поэмы это Всадник без головы.
Она ответила раздраженно, как всегда при упоминании о книге:
– «Ее судьба ни в малой мере меня не интересует. Выйдет не выйдет – все равно. Зелинский звонил мне и что‑то объяснял, но я не слушала. Что же касается денег, то я на них смогу приобрести разве что головку лука».
Опять разговор о поколении Мура, о племяннике Тышлера и пр. – «Они не виноваты, они ни в чем, конечно, не виноваты».
С большим удовольствием рассказала о том, как патруль задержал Раневскую, но узнал и отпустил. Она всегда с гордостью говорит о ее гении и славе.
А я радовалась, что Раневской нет и мы сидим тихо – без водки и анекдотов и зато со стихами.
История с Львовой, ее мужем и чуланом А. А.
Входила Ася, девушка, живущая у Цявловских, рассказывала о болезни Черняка[569].
NN очень просила меня узнать, в Алма‑Ата ли Николай Иванович.
Я ушла поздно с миром в душе.
Победившее смерть слово.
2 / XI • У А. А. брюшняк или паратиф.
Три дня тому назад, выйдя на улицу после двухдневного моего лежания, я встретила Браганцеву, которая сказала мне, что у NN 37,3. «Разыгрывается базед».
На следующий день я пошла к ней (то есть третьего дня). Она лежит с плохим, плохим лицом, желто‑серым, опавшим. t° около 38. Был врач из Совнаркомовской поликлиники, предполагают – грипп.
Всем заправляет Раневская.
Вчера днем я была снова. Раневская и Над. Як. NN раздражительна, суха. Вид плохой. Врачи из поликлиники были, прописали всякие лекарства, велели вспрыснуть камфару, но лекарств в аптеках нет, шприца тоже нет.
NN дремала. t° около 39. Я взяла рецепт и в ярости помчалась в Правительственную поликлинику. Воскресенье. Поливанова нету. Я узнала адрес, пошла на дом. Он рубит дрова, благодушен. Переписал рецепт и обещал на следующее утро быть непременно.
Лекарства мне дали в одну минуту. Не в силах идти обратно, я зашла напротив и послала их с Адмони.
Сегодня утром пошла туда, чтобы присутствовать при визите Поливанова.
NN одна. (Над. Як. ночевала, но ушла, а Ф. Г. нездорова и не явилась.) Кругом хаос, грязь, ибо чудесная Н. Я. – страшная неряха. t° 37,7. NN – злая, раздраженная. Я попыталась навести порядок:
– «Не подметайте. Вы только поднимаете пыль… Очень прошу вас, не мойте посуду».
– Но я дома все делаю, А. А.
– «Ну и хватит с вас».
Пробую поднять бумажки с пола.
– «Не поднимайте, Л. К. Это меня раздражает».
Скоро пришла Дроботова. Вымыла посуду. Отправилась на рынок.
Мне NN велела прочесть стихи Берггольц, напечатанные в «Знамени»[570].
– «Ну, как?»
Я сказала, что худо, но мне понравились некоторые строки во втором. – «Никаких там нет строк. Такие стихи можно писать только по приказу. Ни один ленинградец так чувствовать не мог и не может».
Пришла Над. Як. С ней тоже NN была резка, но позволила прибрать кругом. t° через час была уже 38,5.
Мы с Над. Як. легкомысленно‑осуждающе заговорили о Елене Михайловне[571].
– «Слушаю вас и огорчаюсь. Ни в Ленинграде ни в Москве, я вас помню, вы обе так никогда не говорили. Зачем так говорить о людях? Это типично эмигрантское занятие. Тэффи писала когда‑то, что в эмиграции ко всем фамилиям стали прибавлять “вор”, как у испанцев “дон”… Надо остерегаться этого, надо воспитывать себя»[572]. Затем она сказала:
– «Тараховская сейчас переводит замечательные стихи, одной еврейской поэтессы. Ах, какие! Замечательные, первоклассные. Я очень хотела показать подстрочники Л. К.».
Я спустилась к Тараховской.
Лучшего стихотворения там не оказалось, но было второе, которое очень понравилось NN – «Оглядываюсь», о мальчике. Я сказала, что стихи – как‑то родственны Квитко, так же материален мир и так же все наивно.
– «Нет, не наивно, по моему, – сказала NN, – а с нарочитым примитивизмом. Этакий Шагал»[573].
Пришел Поливанов. Расспрашивал ее подробно. NN выслала нас. Диагноз Поливанова – брюшняк или паратиф…
Обещал придти, когда будет анализ крови.
То‑то Воронья слободка завопит. Они уже вопят, по одному подозрению. Радзинский рассказывал, что Бродский уже вчера скандалил…[574]
Лучше бы уборную вычистили, клоаку эту.
Поливанов нашел, что сердце работает вполне исправно, что форма средняя.
Я помчалась в аптеку, заказала. Мне очень было важно привести к ней именно Поливанова, так как только по его рецептам будут давать лекарства.
Сижу, жду Люшу, которая пошла за лекарством. Хазин обещал вечером отнести.
Сегодня ночевать будет Над. Як. А завтра с утра, если не выздоровеет и не придет Ф. Г., сидеть нужно будет мне. По правде сказать, думаю об этом без радости. Все мои хозяйственные попытки ее раздражают теперь, а сидеть сложа руки противно. Кроме того, я люблю видеть ее кроткой, доброй, благостной, а в болезни она раздражительна и несправедлива.
___________
Третьего дня, когда я пришла к ней, и она уже лежала очень больная, она сказала мне в смятении:
«Из “Правды” вдруг перевели мне 1000 рублей. Это – заказ».
___________
Отправлять ее в больницу, конечно, страшно. В больницах нет кипяченой воды и очень много тараканов. Но дома ведь нечем топить, то есть разогревать, варить, штепселя запечатаны. И дома – нет Ольги Ром., нет Радзинской, которые ухаживали за А. А. разумно, а есть шумная и неумелая Раневская, истеричная и экстравагантная, и Над. Як. – умная, ответственная, преданная, но – неряха. И, кроме того, дома NN никого не слушается.
4 / ХI 42 • Послав накануне вечером с Хазиным заказанные мною и принесенные Люшей лекарства – вчера я отправилась, еле волоча ноги, к ней. Шла я к четырем, договорившись сменить Дроботову, но застала там выздоровевшую Раневскую. Значит, в смысле дежурства – зря.
– «Зачем вы вчера привели ко мне этого болвана? – криком встретила меня NN. – Невежа, не понимает ничего, кроме одного слова: больница. Зачем надо было его ко мне тащить?.. Какой стыд, – русский врач, ему говорят, что в больнице нет кипяченой воды, а он на это только улыбается… У меня от него t° поднялась».
– Я его привела, чтобы добыть лекарства, которые имеются только в его аптеке, – сказала я. – И он хороший врач.
– «Вовсе не только в его аптеке! Все таскают ко мне лекарства!»
Я грубости вообще не выношу, а от любимых людей тем паче. И несправедливости. Поливанов – опытный, хороший врач, смотрел ее очень внимательно, на больнице вовсе не настаивал… Я понимаю, что она страшно больна, быть может – смертельно, и все же я не могла подавить в себе возмущения. Она, мужественная, негнущаяся – а как дает себя согнуть болезни, как боится смерти (как боялась дороги).
t° – 38,5, 39,1. Приходили брать кровь из вены, но за неимением кипяченой воды – ушли, не взяв. (Без меня.) t° почему‑то мерят и обсуждают каждый час. Сердечных капель она не пьет («Шервинский говорил»… «Влад. Георг. говорил»…), salol принимает еле‑еле, не вовремя. Фаина, вытаращив глаза и вздыхая, суетится вокруг.
Говорю без самоуверенности: беда для NN, что я теперь там только визитер, а не капитан. Я бы наладила за ней уход, как за Люшей: научно, пунктуально.
Раневская плакалась, что нету денег, занять не у кого и пр.
Меня вызвал к себе – через Раневскую – Радзинский и сказал, что надо пойти к Толстому, устроить деньги.
Я пошла. Толстые обедали. Тут же Тихонов. Я оторвала от обеда Людмилу Ильиничну. Она выслушала и пошла выяснять. Оказалось, что издательство не платит потому, что разрешение Зелинский привез только на словах. Толстой сказал, что Ломакин сказал, что Александров хвалит – и этого должно быть достаточно. Тихонов обещал выудить деньги у прохвоста Зозовского[575].
Сегодня зашла ко мне Н. Я., которая там ночевала. Она настроена очень мрачно, говорит, что NN может умереть. Продолжает раздражаться из‑за всего, из‑за каждого пустяка. На всех кричит. Боится смерти, все время думает о ней.
Я сегодня не была, так как ногам моим с каждым днем все хуже. Да и не тянет меня. «Лакеем не буду и у царя небесного»[576]. И бесполезны мои визиты, так как хозяйничаю там не я, а лишние люди только мешают.