Он громко расхохотался, и его здоровый смех эхом разнесся по всему бассейну, заглушая шум брызг и доносящийся с улицы гул автомобилей.
Я дал Джеку выговориться, но не стал уточнять, почему же Мэрилин спит с Чарли Фельдманом, если, конечно, это действительно так.
Я решил, что не стоит лишать Джека его иллюзий.
В этот же день мы с Джеком вылетели из Лос‑Анджелеса в Вашингтон на самолете авиакомпании “Америкэн”. Мы сидели в салоне первого класса. Джек, как всегда, устроился на первом ряду у окна по правому борту самолета. Он всегда садился на первый ряд, так как впереди было больше места и он мог свободно вытянуть ноги, чтобы уменьшить боль в спине. Но вот почему он предпочитал сидеть с правой стороны и у окна, я не знаю. Возможно, то была просто привычка, а может быть, он считал, что это приносит ему удачу. Он очень верил в удачу.
Сняв плащ, туфли, ослабив узел галстука, он удобно устроился в кресле и тут же бросил оценивающий взгляд на стюардесс. Одна из них привлекла его внимание, и он одарил ее своей знаменитой улыбкой. Я знал, что во время рейса она получит визитную карточку – маленькую, с золотой рамочкой, с синей надписью: “Сенат США”, а под ней – номер телефона Джека, написанный его твердым, размашистым почерком, номер, которого нет в справочниках. Джек был одним из тех людей, которые уже за обедом думают о том, что они будут есть на ужин.
– Все эти киношники, – произнес он, возвращаясь к разговору о делах, – что они думают обо мне?
– Полагаю, ты их заинтересовал.
Он окинул меня холодным взглядом – прямо как его отец, – как бы давая понять, что это ему и без меня известно.
– Однако Эдлай им нравится больше, – заметил я. – Он напоминает им Джимми Стюарта в фильме “Мистер Смит едет в Вашингтон”. Простой, честный парень из провинции утер нос столичным политикам. Киношники любят, чтобы в жизни все было, как в кино.
|
|
– Губернатор Стивенсон вовсе не мальчик из провинции. О честности и простоте тоже говорить не приходится. Он богатый человек и ужасный сноб.
– Я знаю это, Джек. И ты знаешь. Но большинство людей думают иначе. Может быть, это из‑за той фотографии, где он запечатлен в дырявом ботинке.
– Вот еще что, – продолжал он. – Я, конечно, не самый наблюдательный человек в мире, но я заметил некую… сдержанность, осторожность в поведении людей, которые были у Фельдмана.
– Ну, начнем с того, что многие из них помнят твоего отца…
Лицо Джека стало суровым.
– Меня не интересует вся эта чушь, – резко оборвал он. Всю жизнь Джек чувствовал, что к нему относятся, как к сыну Джо Кеннеди, и его это неизменно раздражало.
– Есть и другая проблема, – продолжал я, с радостью меняя направление разговора. – Джо Маккарти.
– Да, вот это серьезно, – заметил со вздохом Джек и отпил немного виски; он всегда пил виски “Баллантин”, потому что фирма, продававшая это виски в Америке, принадлежала его отцу.
Сенатор Джозеф Маккарти, развернувший кампанию по удалению “красных” с ответственных постов в правительстве, сосредоточил в своих руках невиданную власть. Спекулируя на страхе народа перед холодной войной, Маккарти прославился (а по мнению других, приобрел печальную известность), выискивая людей, занимающихся диверсионной деятельностью или подозреваемых в симпатиях к коммунистам (для таких даже придумали специальное словечко “комсимп”), причем многих обвиняли безо всяких на то оснований. Особенно не любили Маккарти в Голливуде, где многие люди потеряли работу и потом не могли никуда устроиться, а некоторые даже угодили в тюрьму из‑за выдвинутых против них обвинений.
|
|
Я считал (и таково было мнение многих “либеральных” членов демократической партии), что Маккарти – это большое несчастье для страны, а вовсе не ее спаситель. Но для Джека главная трудность состояла в том, что большинство его избирателей, не говоря уже о его отце и брате Бобби, твердо поддерживали “крестовый поход” сенатора. Бобби был юрисконсультом в подкомиссии, возглавляемой Маккарти, и отчаянно боролся с Роем Коуном, столь же честолюбивым адвокатом из Нью‑Йорка, чтобы заслужить благосклонность сенатора. Бобби преклонялся перед Маккарти, был предан ему до глубины души; он преследовал “подрывные элементы” с не менее безжалостным и порочным усердием (таково мое мнение), чем его наставник.
Джек знал, что я не поддерживаю его в этом вопросе, я же, со своей стороны, понимал, что он оказался в ловушке, и нам незачем было подробно все это обсуждать.
– Ты должен заставить Бобби бросить это дело, – сказал я. – Пока не поздно.
– Я понимаю. Но это не так‑то легко сделать. Ему нравится быть в центре внимания. Кроме того, он любит драться.
Да, я знал, что Бобби любит драться. Однажды, отмечая свой день рождения в одном из бостонских баров, он ударил бутылкой по голове какого‑то мужчину, потому что тот не хотел петь “С днем рождения”, и даже не стал извиняться. Бобби был из тех парней, с которыми не хочется ссориться.
|
|
– Подкинь ему какое‑нибудь расследование, – посоветовал я. – Пусть, к примеру, займется проверкой Комиссии по ценным бумагам и биржам. На Уолл‑стрит полно всяких мошенников.
– Многие из них – друзья отца. Это не совсем удачная идея, Дэйвид. – Джек потянулся, и его лицо неожиданно исказилось от боли. – Понимаешь, мне нужно придумать что‑нибудь для себя – желательно без антикоммунизма, – чтобы было с чем выступать на съезде в пятьдесят шестом году.
– Надо найти что‑нибудь такое, что привлечет внимание телевидения, – предложил я. – Вспомни, как вознесся Кефовер после слушаний по проблеме организованной преступности.
Сенатор Эстес Кефовер долгое время прозябал в безвестности. Но после того как по телевидению показали допросы многочисленных бандитов в подкомиссии, которую возглавлял сенатор Кефовер (причем многие преступники отказывались отвечать на вопросы, прикрываясь пятой поправкой к конституции), он стал национальным героем; его даже прочили в кандидаты на пост вице‑президента перед выборами 1956 года.
Так уж случилось, что я был знаком с некоторыми из тех серьезных парней с суровыми голосами, которые отказывались отвечать на вопросы из боязни повредить себе; вспомнив об этих людях, я придумал тему для расследования, которая прекрасно подошла бы Джеку, да и Бобби тоже.
– А что, если тебе заняться коррупцией в профсоюзном движении? – сказал я.
Джек удивленно взглянул на меня.
– Это серьезная проблема. Например, профсоюз водителей. Там же коррупция на всех уровнях…
– Дэйвид, – терпеливо начал Джек, – мои избиратели – в основном рабочие, члены профсоюзов. Мне нужна поддержка АФТ–КПП.
– Поверь мне, Джек, АФТ–КПП тоже хочет навести порядок в этом профсоюзе.
– Надо подумать, – ответил он как‑то неуверенно. – Прежде чем я решу что‑нибудь предпринять, я должен иметь клятвенные заверения Джорджа Мини, что он не возражает.
– Это вполне возможно, – ответил я.
– Вот тогда и начнем. – Стюардессы начали разносить ужин. Джек смотрел, как они, нагибаясь, расставляют подносы, и его мысли от профсоюзов обратились к более приятным вещам. – Ладно, неважно, что думают обо мне друзья Фельдмана, – заговорил он, – все равно поездка была удачной, ведь я познакомился с Мэрилин.
Я потягивал свой напиток, наслаждаясь той особой атмосферой непринужденности и дружеского взаимопонимания, которая возникает во время долгих перелетов.
– А все‑таки почему она согласилась быть любовницей Фельдмана? – поинтересовался я.
Джек рассмеялся.
– По его просьбе.
– По его просьбе?
– Они познакомились у кого‑то в гостях. Фельдман стал говорить ей, что он уже далеко не молод и его единственное и последнее желание – переспать с ней, и тогда он умрет со спокойной душой.
Он задумался.
– А знаешь, неплохо сказано. Я и сам не прочь воспользоваться этой тактикой. Только я, конечно, не буду ссылаться на возраст.
– И ему такая тактика принесла успех?
– Принесла. Мэрилин была растрогана. Мне она объяснила, что ее тронули его прямота и честность. Ну и, наверное, она решила, что от нее не убудет. Если таково его последнее желание в этом мире, что ж, почему бы не пойти ему навстречу? Вот она и согласилась.
– А что потом?
– Потом, очевидно, она не могла придумать, как отвязаться от него, чтобы он не обиделся.
– Потрясающая женщина.
Стюардесса спросила Джека, не подлить ли ему виски. Лучезарно улыбаясь, она перегнулась через меня, насколько это было возможно, и склонила к нему свое симпатичное личико, но Джек, будто бы не замечая ее, отвернулся и стал смотреть в иллюминатор на горы юго‑запада, над которыми сгущались сумерки.
– Да, потрясающая, – тихо произнес он; можно было подумать, что он и вправду влюбился, но я знал его слишком хорошо.
Я люблю Нью‑Йорк; здесь я родился, и этот город близок мне по духу. А вот Вашингтон мне не нравился никогда. Как и в Беверли‑Хиллз, в этом городе существует только одна сфера деятельности, люди здесь рано ложатся спать и трудно найти приличный ресторан. Тем не менее в самом начале своей карьеры я открыл контору в Вашингтоне, ведь многие из моих клиентов считали, что “общественные связи” это и есть лоббирование. Среди моих клиентов никогда не было политиков – они не платят вовремя, а некоторые не платят вообще. Я работал, и весьма успешно, в той области, где сходятся интересы политиков и большого бизнеса.
Поэтому мне часто приходилось бывать в Вашингтоне. В те годы мне вообще много приходилось ездить – такая у меня была работа. С появлением реактивных самолетов передвигаться стало значительно легче и удобнее, но и раньше я не сидел на месте. В поисках новых клиентов я спешил то в Калифорнию, то в Европу, снова возвращался в Америку. Я создал фирму всемирного масштаба, в которой работали тысячи служащих, и я должен был загрузить их работой. А для этого иногда приходилось в течение одной недели лететь из Нью‑Йорка в Лос‑Анджелес, оттуда в Токио, затем обратно в Нью‑Йорк – что ж, так и летал. Мой первый брак не выдержал такой нагрузки, и через некоторое время я развелся. К счастью, у нас еще не было детей, и мы с моей первой женой расстались друзьями. Я женился во второй раз, но, увы, и этот брак по той же самой причине начал давать трещины. Через некоторое время я заметил, что моя жена Мария уже не так бурно протестует против моих частых командировок, а это, судя по моему опыту, плохой знак.
Приезжая в Вашингтон, я каждый раз непременно наведывался к Джеку Кеннеди – отчасти потому, что нам нравилось бывать вместе, а еще потому (и это не было секретом для Джека), что меня просил об этом его отец, чтобы потом я мог рассказать ему о делах сына. С годами мы по‑настоящему сдружились (несмотря на разницу в возрасте), и Джек стал не только прислушиваться к моим советам – они все чаще оказывались для него полезными в конечном итоге, – но и доверять мне, зная, что я не стану передавать его отцу то, чего он не хочет ему сообщать.
У нас с Джеком было много общего, но были и различия, что позволяло нам сохранять интерес друг к другу. Удивительно, но Мария была очень похожа на Джеки Кеннеди – еще задолго до того времени, когда похожесть на Джеки вошла в моду, – так что Джек даже однажды заметил полушутя‑полусерьезно, что было бы интересно обменяться женами и проверить, как он выразился, можно ли их различить в постели. Марии Джек очень нравился, и, думаю, такое предложение ее шокировало бы гораздо меньше, чем меня, и, по‑моему, ее совсем нетрудно было бы уговорить.
Мария и Джеки были похожи не только внешне: они выбирали один и тот же стиль одежды, пользовались услугами одних и тех же декораторов и парикмахеров, имели много общих друзей. Позже Мария жаловалась, что “стиль Джеки Кеннеди” придумала на самом деле она, а Джеки просто скопировала его. Возможно, так оно и было, и Мария справедливо чувствовала себя ущемленной: ведь до 1960 года, когда Джеки стала первой леди, Мария считалась одной из самых красивых женщин в Америке.
Мы с Марией давно развелись. Вскоре после убийства Джека она ушла от меня к бразильскому мультимиллионеру по имени Д'Соуза, и я могу спокойно признаться, что всегда подозревал Марию и Джека в любовной связи. Он не стеснялся спать с женами своих друзей. А также с подругами своей жены.
Секретариат Джека Кеннеди находился на втором этаже здания сената. Атмосфера здесь мало изменилась с тех бурных дней, когда Джек еще не был женат, но уже являлся членом конгресса. Та же атмосфера дружелюбия, шумная, беспорядочная активность, вокруг суетились молодые симпатичные секретарши и политические сподвижники ирландского происхождения из Бостона; сподвижников звали Магси, Кенни, Ред и т.п., и походили они на бывших боксеров или священников‑иезуитов. Здесь ничто не напоминало о Джеки и ее любви к изящному; да, по‑моему, она ни разу и не заходила на работу к мужу – и слава Богу, ей бы тут не понравилось.
В секретариате был принят весьма неформальный стиль общения. Когда я пришел, один из ирландских телохранителей Джека – великан по фамилии Риэрдон и по прозвищу Бум‑Бум, кажется, бывший полицейский из Бостона – хлопнул рукой по двери, за которой находился личный кабинет Джека, и заорал:
– Джек, просыпайся, к тебе пришли.
Я услышал какие‑то приглушенные звуки – возможно, это Джек просил меня подождать; в старом здании сената были массивные дубовые двери, ведь раньше американцы строили на века.
Мне не верилось, что Джек может спать в это время. Я подошел к окну и увидел, как через несколько минут из здания вышла молодая женщина и направилась к стоянке, где ее ожидала машина сенатора. Я ничуть не удивился, но отметил про себя, что где‑то видел эту женщину. Магси О'Лири открыл перед ней дверцу машины, и она села на заднее сиденье. Тут я вспомнил: это была та самая стюардесса, которая привлекла внимание Джека, когда мы летели из Лос‑Анджелеса несколько дней назад.
Раздался щелчок открываемого замка, и Бум‑Бум распахнул передо мной дверь.
– Извини, что заставил тебя ждать, Дэйвид, – сказал Джек, зевая. – Решил прилечь ненадолго. В такую погоду быстро устаешь. – Он застегивал рубашку, и я сразу заметил, что это одна из рубашек, сшитых на заказ у парижского портного Ланвэна, любимого портного Джека Кеннеди. Больше всего в Джеке мне нравилось то, что он всегда держался с достоинством, проявляя изысканный вкус, хотя и умел изображать из себя простого парня и безбожно ругался, если в нем вдруг закипала ирландская кровь. Эту свою утонченность он старался скрывать от большинства своих ближайших соратников, от тех, кто сражался за него в жестоких политических баталиях в Бостоне.
– Ты едешь домой? – спросил я.
Джек неуверенно кивнул головой.
– Джеки ждет меня, – ответил он. – Скоро поеду. А что?
– Да ничего, просто тебе не мешало бы сменить рубашку. Воротник испачкан губной помадой.
Он покраснел, но потом расплылся в улыбке. Эти кенни, магси, бум‑бумы не обращали внимания на подобные мелочи. Возможно, они давно привыкли к этому, а может быть, как истинные католики, просто старались не видеть того, чего не хотели знать. Невозможно было понять: то ли они действительно не замечали многочисленных увлечений Джека, то ли лукаво закрывали на это глаза. Однако, зная натуру ирландцев, можно предположить, что верно и то и другое.
– За весь день это самый лучший совет, – сказал он. – Спасибо тебе.
– Я сейчас тебе дам еще лучше, – твердо произнес я. – Пожалуйста, выслушай меня.
Не надевая пиджака, он, как был в носках, сел за письменный стол и закинул ноги на кожаную оттоманку. Упершись локтями в стол и сложив вместе ладони, он уставился на меня тяжелым взглядом – так смотрел он всегда, когда знал, что сейчас услышит новость или получит совет, которые ему не хочется слышать.
– Ну? – произнес он.
Я подался вперед.
– Завтра в газетах напишут, что Бобби накинулся на Роя Коуна у дверей зала заседаний.
– А, черт.
– Зачем он это сделал, Джек?
– Все было как раз наоборот, – сказал он. – Это Коун полез драться. А Бобби повернулся и ушел.
– Но в газетах‑то напишут по‑другому. Видимо, Коун первым сообщил свою версию журналистам. А может быть, это сделал Маккарти, чтобы поставить Бобби на место.
– Возможно…
– Все они замечательные парни, Джек, но тебе эта шумиха ни к чему.
– Я не собираюсь учить Бобби, как себя вести. Он не ребенок.
Это была просто отговорка. Когда нужно, Джек, не задумываясь, указывал Бобби, что тот должен делать, и Бобби иногда страшно злился на него, но в конце концов повиновался. Кеннеди подчинялись закону первородства, а не законам политической веры. Кроме того, в семье Кеннеди родственные связи ценились выше политических убеждений. Любой выпад против Бобби Джек рассматривал как выпад против самого себя.
– Этот случай – лишнее доказательство того, о чем мы беседовали с тобой, когда летели из Лос‑Анджелеса. Ты должен заняться какой‑нибудь важной проблемой. А Бобби надо сменить друзей.
– Знаю, – нетерпеливо оборвал он меня. – Ты думаешь, почему я так активно выступаю за вывод французских войск из Вьетнама?
– Джек, в нашей стране никому нет дела до Вьетнама. За пределами Вашингтона люди не знают даже, где он находится, и им плевать, есть там французы или нет. Твои выступления, касающиеся Франции и Вьетнама, по телевидению показывать никто не будет. Совсем другое дело – коррупция в профсоюзах. Тут легко можно прославиться, это асе золотая жила. Все очень просто: существуют преступники и негодяи – да еще какие…
– Да, да, я понимаю, и тем не менее настаиваю…
Я кинулся в атаку.
– Я помню твои слова. Ты должен заручиться поддержкой Джорджа Мини. Хочешь, чтобы он поклялся на крови. Ну так вот, я был у Мини, Джек, и вот что он просил передать тебе. Он сказал: “Передай Джеку, что мы поддержим его на все сто процентов. Если ему удастся свалить Дэйва Бека и разоблачить преступную деятельность лидеров профсоюза водителей, он может всегда рассчитывать на нашу поддержку. Мы готовы поклясться кровью, если нужно”. Вот что он сказал мне, Джек.
Джек задумчиво посмотрел на меня.
– Но никаких письменных заверений он, конечно, не дал? – спросил он.
– Конечно, нет. Но он готов поклясться кровью.
– Значит, если я правильно понял, мы припрем к стенке Бека и его банду, а Мини и АФТ–КПП поддержат мою кандидатуру на выборах 60‑го года, так?
– Именно. Джек, они боятся Бека и других лидеров профсоюза водителей. Во‑первых, эти ребята подрывают авторитет профсоюзов. Во‑вторых, с помощью мафии они разрастаются быстрее, чем любой другой профсоюз.
– Но если Мини так решительно недоволен ими, почему он сам ничего не предпринимает?
– Собака не ест собачье мясо. Профсоюзные лидеры не любят публично выяснять отношения друг с другом. Мини хочет избавиться от Бека и его команды, но так, чтобы это сделал за него сенат. Вот тут‑то им и понадобится твоя помощь. А также помощь Бобби. Пусть он займется Беком, Джек. Бобби станет героем, и все забудут, что он вместе с Коуном и Маккарти преследовал несчастных конторских служащих, которые когда‑то имели неосторожность подписаться на “Ныо мэссиз”.
Джек поднял руку.
– Прекрати! – решительно произнес он. – Я не позволю тебе смеяться над Бобби, Дэйвид. Возможно, некоторые из тех конторских служащих – агенты коммунистов…
Он взглянул на меня и тяжело вздохнул. По этому вопросу у нас с ним всегда были разногласия, как, впрочем, и с его отцом. С другой стороны, Джек прекрасно умел оценивать шансы того или иного предприятия и ясно понимал, что у Маккарти нет будущего.
– А что, в профсоюзе водителей совсем плохи дела? – спросил он.
– Совсем. Коррупция, сделки с мафией, фиктивные организации на местах и даже убийства. Как в романе ужасов, Джек. Я узнал об этом от одного парня. Его зовут Молленхофф. Он решил в одиночку бороться с ними…
Какое‑то время Джек смотрел в окно, потом опять повернулся ко мне.
– Хорошо, – сказал он. – Я попробую сделать что‑нибудь. Передай этому Молленхоффу, Дэйвид, пусть свяжется с Бобби.
Джек с силой вонзил правый кулак в ладонь левой руки. Настроение у него поднялось, как с ним это бывало всегда в предвкушении битвы.
– Честные профсоюзы. За это стоит побороться, как ты считаешь?
Большинство людей согласились бы, что стоит; и пресса описала бы все как надо. “Бороться, конечно, стоило, но погибать – нет”, – заметил я про себя и решил предостеречь его.
– Вообще‑то эта кампания чревата опасностями, Джек, – предупредил я. – В этом единственная загвоздка. Он рассмеялся.
– Опасности начнутся, когда Бобби за них возьмется, – сказал он. – Давай‑ка лучше выпьем. – Он вызвал Бум‑Бума.
– Не возражаю. – Я поздравил себя с тем, что наконец‑то сдвинул Джека с мертвой точки. За это можно и выпить.
В комнату неуклюже ввалился Бум‑Бум. Он весил никак не меньше трехсот фунтов[1]и состоял почти из одних мускулов. Джек как‑то рассказывал мне, что Бум‑Бум когда‑то служил в конной полиции, пока не растолстел, и в течение многих лет его фигура верхом на белой лошади являлась непременным атрибутом парадов, проводимых в Бостоне в честь Дня святого Патрика. И я охотно этому верю.
– Ты уверен, что тебе нужно пить, Джек? – спросил великан. – Тебе же пора домой к своей хозяйке.
– Когда мне понадобится твой совет по вопросам семейной жизни, я дам тебе знать, – беззлобно оборвал его Джек.
Бум‑Бум наполнил бокалы и подал нам. Я не мог отделаться от чувства, что, попроси его Джек пристукнуть меня рукояткой пистолета, который Бум‑Бум носил под пиджаком (не имея на то разрешения), он, не задумываясь и без суеты, сделал бы это. Джек относился к этим своим оруженосцам из эпохи каменного века, как феодал к вассалам. Он был для них вождь и господин, и они были слепо преданы ему.
Бум‑Бум вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
– Вообще‑то, он прав, Джек, – заметил я.
– Ну хоть ты‑то не капай на мозги, Дэйвид. Бобби и так мне все уши прожужжал. Как будто хочет, чтобы я стал победителем конкурса “Муж года”. – Он расхохотался. Джеки так и не смогла до конца простить ему того, что он не объявлял об их помолвке до тех пор, пока в “Сатердей ивнинг пост” не появилась статья, в которой Джек был назван “холостяком года”.
– Я просто хочу сказать, что ты слишком веришь в порядочность прессы, вот и все.
Он издал короткий смешок.
– Я не верю газетчикам ни на грош, Дэйвид. Но есть вещи, о которых они ни за что не станут писать. Ты и сам это знаешь.
В какой‑то степени он был прав. В те благопристойные времена, задолго до уотергейтского скандала, репортеры не лезли в личную жизнь президентов. Газеты не писали о том, что Кей Саммерсби, которая была личным шофером Эйзенхауэра во время войны, была еще и его любовницей, и о том, что Франклин и Элеонора Рузвельты не жили как муж и жена. Вашингтонские газеты были прекрасно осведомлены о любовных похождениях Джека, но писать об этом никто не собирался. Разумеется, из этого неписаного правила бывали исключения, и я счел своим долгом напомнить ему об этом.
– Верно, они не станут писать о твоих шашнях с простыми девицами, – сказал я. – Однако тебе следует быть осторожнее, если твоя дама знаменита и ни один ее шаг не остается без внимания прессы. Или если она не считает нужным скрывать свою личную жизнь.
Он задумчиво посмотрел на меня поверх очков.
– Ты имеешь в виду Мэрилин? – спросил он.
– Мэрилин.
Последовала длительная пауза; затем он откашлялся и спросил:
– Скажи‑ка мне вот что, Дэйвид. Как моему отцу столько лет удавалось скрывать, что Глория Свенсон его любовница?
Это был хороший вопрос. В свое время Глория Свенсон была не менее знаменита, чем Мэрилин.
– Начнем с того, что он не собирался баллотироваться в президенты, когда он и Глория… э… жили вместе, – ответил я.
– Да, но отец был известным политиком.
Если честно, то я и сам не знаю, как Джо удалось избежать огласки. Однажды он даже отправился в Европу вместе с Глорией Свенсон и своей женой Розой. Они плыли на одном корабле в смежных каютах, и это, конечно, не могло остаться без внимания.
– Мне кажется, твой отец избежал скандала вот почему: ему всегда было наплевать на то, что о нем думают другие, – предположил я. – И еще ему просто повезло. Ну и, конечно же, твоя мать – святая женщина.
– Ну, мне тоже плевать на то, что обо мне думают другие, Дэйвид. И, видит Бог, фортуна улыбается мне. Мне почти сорок. И вот что я понял за все эти годы: надо брать от жизни все, что можешь, пока есть возможность. Как знать, что ждет нас завтра…
Его глаза смотрели отрешенно. Джек не был мистиком, но я знал, о чем он думает. Даже спустя десять лет смерть его брата Джо все еще не давала ему покоя. Джо‑младший считался прямым наследником Джо Кеннеди. Он был старшим сыном в семье Кеннеди, и с ним связывали большие надежды: он мог бы стать первым президентом США из числа ирландцев‑католиков. Джек обожал своего старшего брата; его все любили. Он обладал многими достоинствами, которые позже проявились и у Джека – обаянием, тонким умом, приятной внешностью, мужеством, поразительным успехом у женщин. Все это погибло, когда бомбардировщик Джо взорвался над Ла‑Маншем.
Известие о смерти сына настигло старика Джо в Хианнисе. Я тоже был там и до сих пор помню выражение его лица. На нем отразились не горе и скорбь, а холодный, неистовый, убийственный гнев. Джо Кеннеди воспринимал любое несчастье как личное оскорбление. По его реакции я понял, что он считает Рузвельта лично ответственным за смерть своего старшего сына, как будто Рузвельт втянул Америку в войну лишь для того, чтобы наказать его, Джо. Собственно, он так и заявил в тот вечер, после того как сообщил о трагедии Розе и немного подпил. В руке у Джо была телеграмма с соболезнованиями от Рузвельта. Скомкав ее, он яростно швырнул бумажный шарик в окно.
– Он убил моего мальчика, этот чертов паралитик! – прорычал Джо и ушел в спальню, хлопнув дверью.
Этот случай частично отвечал на вопрос Джека, как его отцу удалось избежать скандалу из‑за своей связи с Глорией Свенсон, но я не хотел ему рассказывать об этом. Джо Кеннеди не признавал компромиссов и всех людей делил на друзей и врагов. И если вы против него, он уничтожит вас, даже если на это уйдет вся его жизнь или целое состояние. Люди боялись Джо Кеннеди, и не без оснований; даже Рузвельт побаивался его. Зато Джека не боялся никто; на мой взгляд, он не тот человек, который мог внушать людям страх.
Джек поднялся. Он был худой как жердь. Кеннеди тщательно скрывали от всех, что у Джека слабое здоровье. Джо хранил эту семейную тайну не столько от людей – дабы они не посчитали его сына неподходящей кандидатурой на пост президента, – он и сам упрямо не хотел верить в это. В детстве Джек страдал от астмы; в результате травмы, полученной во время игры в футбол, и боевого ранения у него был поврежден позвоночник, и он постоянно испытывал боль в спине. Врачи опасались, что он даже может быть парализован. Кроме того, у него была болезнь надпочечника, и любая операция могла иметь опасные последствия.
Кеннеди решили для себя эту проблему, просто перестав говорить о здоровье Джека. Точно так же они вели себя в отношении сестры Джека Розмари. Она была умственно отсталой, но Кеннеди упрямо не хотели признаваться в этом ни себе, ни другим. Сколько бы Джек ни ел – а он любил хорошо и вкусно поесть, – из‑за болезни надпочечника он постоянно худел. Все, кроме его семьи, были уверены, что он смертельно болен; эта болезнь считалась неизлечимой, пока не изобрели кортизон.
– Значит, ты полагаешь, Дэйвид, если я займусь профсоюзом водителей, победа на выборах мне обеспечена? Ты и впрямь так думаешь? – Похоже, он все еще сомневался.
– Мне кажется, для тебя это самое верное средство. Тема более чем актуальна, и не надо ничего изобретать. Если ты не ухватишься за это дело, кто‑нибудь другой воспользуется им. Например, Стью Саймингтон.
– К черту Саймингтона. Ты прав.
Джек прошел в ванную переодеть рубашку. Мой взгляд задержался на его столе, где лежала “Дейли ньюс”. На первой странице была помещена фотография Мэрилин Монро. Она спускалась по трапу самолета, приземлившегося в аэропорту Айдлуайлд. За ней, сердито сверкая глазами, возвышался Джо ди Маджо. Мэрилин приехала в Нью‑Йорк на съемки фильма “Зуд седьмого года”.
Нью‑Йорк ей никогда не нравился. В ее представлении это был шумный город, весь состоявший из подлости, грубости, испарений и грязи, где жили одни только уроды, постоянно толкающие друг друга локтями на переполненных улицах. Она же любила широкие, просторные улицы с пальмами, привыкла к окружению приветливых людей и сверкающему блеску машин.
На самом деле она просто боялась Нью‑Йорка. Ей казалось, что этот город не принимает ее, даже в качестве гостьи. Она не вписывается в его жизнь: одевается не так, как принято здесь, не похожа на местных жителей, неправильно ведет себя. Ей не нравились роскошные рестораны, громадные универмаги, где она всюду сталкивалась с грубостью.
Гостиницу, в которой ее поселили, она тоже ненавидела. Высоких гостей кинокомпании всегда размещали в “Сент‑Режи”: наверное, потому, что у киностудии с этой гостиницей была договоренность, а может, потому, что там любил останавливаться Даррил Занук. Джо был доволен, она понимала это: в пяти минутах ходьбы от гостиницы находился ресторан “Тутс‑Шорз”, где его всегда ждали приятели. Но она не могла даже спуститься на первый этаж: в узком, тесном вестибюле вокруг нее сразу собиралась толпа поклонников.