Майкл Корда
Бессмертные
«Бессмертные»: Издательство «Новости»; Москва; 1994
Оригинал: Michael Korda, “The Immortals”
Перевод: Ирина Новоселецкая
Аннотация
Сенсационная и трагическая история взаимоотношений трех знаменитейших людей Америки, чьи имена по праву вошли в когорту “бессмертных”, – Джона Кеннеди, Мэрилин Монро и Роберта Кеннеди.
Майкл Корда
«БЕССМЕРТНЫЕ»
Посвящается Маргарет и памяти Джин Бернкопф
И я говорю вам: в жизни вы испытаете боль и страдания. Они не направлены ни на кого конкретно, но вас они не минуют.
Тед Розенталь
Помолитесь за Норму Джин. Она умерла.
Джим Доуэрти
История семьи Кеннеди повествует о людях, которые попрали неписаные законы и в конечном итоге поплатились за это.
Крис Лофорд
Большие груди, большая задница – ну и что?
Мэрилин Монро
Пролог
«Камелот»
На вечернем приеме в Белом доме струнный оркестр морской пехоты США играл отрывки из “Камелота”. Было уже поздно. Гостям подали кофе и ликеры. В этот момент я заметил, что президент смотрит на меня. Адъютант президента, морской офицер в синей парадной форме, только что передал ему записку.
Бланк, который он держал в руке, был мне знаком. Президент извинился перед гостями, шепнул что‑то Джеки и вышел. Выждав несколько минут, я поднялся и незаметно покинул зал.
У дверей Голубой комнаты меня ожидал все тот же адъютант. Он пригласил меня следовать за ним. К моему удивлению, мы не стали подниматься наверх, в личные покои семьи президента, где у Джека был рабочий кабинет. Вместо этого, покружив по пустым коридорам, мы подошли к Овальному кабинету. Адъютант предупредил стуком о нашем приходе и распахнул передо мной дверь.
|
|
Джек наливал себе что‑то в бокал – судя по цвету, что‑то крепкое. Он вопросительно взглянул на меня, я в ответ кивнул. Он налил еще один бокал и протянул мне. Мы устроились в креслах друг против друга. Джек сидел неестественно прямо в кресле‑качалке, не шевелясь. У него был отрешенный вид, и даже я, один из близких ему людей, не мог понять, о чем он думает.
В последние месяцы Джек стал походить выражением лица на римского императора. Тяжелый подбородок, глубокие морщины, взгляд – печальнее, чем раньше. Власть развращает людей, об этом часто напоминают нам политические обозреватели, но она также и закаляет. Передо мной сидел человек, который, казалось, претерпел все муки ада, – да так оно и было, ни один президент не избежал этой участи.
– Боже мой, терпеть не могу “Камелот”! – проговорил он устало. – Я умолял Джеки, чтобы она попросила их сыграть что‑нибудь другое, но все как об стенку горох…
Джек отпил из бокала. Чувствовалось, что ему не хочется говорить о том, из‑за чего он меня вызвал.
– Я только что разговаривал с Питером, – вымолвил он наконец.
– С Лофордом? – Я недоуменно поднял брови, не понимая, зачем он так срочно вызвал меня после разговора с зятем.
Президент кивнул мне в ответ, лицо его выражало отвращение. Я знал, что Джек глубоко презирает Лофорда. Несколько лет назад Лофорд познакомил его со своими голливудскими друзьями – с Синатрой и прочими, – предоставил в его распоряжение свой особняк на берегу океана в Малибу – “любовное гнездышко” на Западном побережье – и стал снабжать его бесчисленными молодыми актрисочками, – короче говоря, назначил себя личным сводником президента. За это Джек откровенно презирал его.
|
|
Как и его отец, Джек ненавидел продажных людей, особенно тех, кто старался ему угодить по части увеселений. В некотором роде он был приверженцем пуританской морали, но только в отношении других людей.
Джек посмотрел на меня таким взглядом, что я больше не сомневался: мне предстоит услышать плохие новости.
– Она умерла, – коротко бросил он.
Я сразу понял, о ком идет речь.
– Умерла? – тупо повторил я.
– Очевидно, это самоубийство. Большая доза снотворного. Алкоголь. – Джек недоуменно покачал головой. Никто из Кеннеди не понимал, как можно решиться на самоубийство, – они все отчаянно любили жизнь.
– Так. А где Бобби?
– Возвращается в Сан‑Франциско. – Голос Джека звучал безучастно. – К Этель и своей замечательной семейке, – грубо добавил он.
Я кивнул. Если он не желает вдаваться в подробности, то нечего о них и спрашивать.
– Слетаешь в Калифорнию? – спросил Джек. Он знал, что я не хочу туда лететь, поэтому добавил: – Пожалуйста, Дэйвид.
– Можете положиться на меня, господин президент. – В такой момент официальный тон казался мне более уместным.
– Спасибо. – Он помолчал. – Я должен послать туда человека, которому доверяю, у которого там есть связи. Возможно, придется кое‑что утрясти.
– Успокоить прессу.
– Да. – Джек отпил из бокала. Он выглядел ужасно усталым. – Договориться с полицией, с коронером. – Он помолчал. – И так далее.
– У меня в Лос‑Анджелесе надежные связи, – успокоил я его. – Там у меня работают настоящие профессионалы.
|
|
– Я хочу, чтобы ты занялся этим лично, Дейвид.
– Разумеется. – Я вдруг осознал, что произошло. – Бедная девочка, – сказал я.
– Все это ужасно, – произнес Джек, и мне стало жалко его. Глаза его наполнились слезами. Он потер их, как будто прогоняя усталость, и снова сосредоточился на практической стороне дела. На большее проявление чувств с его стороны рассчитывать не приходилось – даже ей. Как и его отец, Джек не мог долго предаваться скорби.
– На базе ВВС Эндрюс тебя ждет военный самолет, – сказал он. – Ты можешь вылететь немедленно?
“Конечно, господин президент”, – хотел ответить я, но неожиданно почувствовал, что не могу произнести ни слова. Я вдруг ясно представил себе Мэрилин, и глаза мои наполнились слезами.
Часть первая
«Звонит блондинка»
С того самого мгновения, когда Джек и Мэрилин впервые увидели друг друга, я знал, что это плохо кончится.
Они познакомились летом 1954 года на приеме у Чарльза Фельдмана в Беверли‑Хиллз. Джек выехал тогда на “побережье” (как он с ироничной ухмылкой называл свои визиты в Калифорнию), чтобы придать новые силы калифорнийским сторонникам демократической партии, используя все свое очарование и – что более важно – всю энергию, которые были свойственны всем Кеннеди. На выборах 1952 года Эйзенхауэр победил Эдлая Стивенсона с огромным преимуществом. Айк пользовался огромной популярностью, и на выборах в 1956 году у его соперников также не было никаких шансов. Поэтому Джек, приехав в Калифорнию под предлогом сплочения сил демократов, в действительности имел другую цель – дать понять, что он собирается выставить свою кандидатуру на выборах 1960 года – и победить. Кроме того, он ехал туда поразвлечься с женщинами; в те годы, как, впрочем, и сегодня, Лос‑Анджелес считался центром сексуальных развлечений, как Вашингтон – центром политической жизни.
Я сопровождал его в поездке, потому что мой старый друг Джо Кеннеди попросил меня об этом – именно попросил, а не приказал; ни Джек, ни его отец не обладали такой властью, чтобы приказывать мне. Нас со Стариком (все, включая Джека, за глаза называли посла Кеннеди Старик) связывали давние дружеские отношения; у нас было много общих тайн, хотя отец Джека старше меня на целое поколение.
Я познакомился с Кеннеди‑старшим в Голливуде, в тот период его жизни, когда он вел борьбу с Мейером, Коуном, Зануком и братьями Уорнерами, пытаясь победить их всех их же оружием, а я, в свою очередь, старался доказать им, что искусство “пропаганды и рекламы” заключается не только в том, чтобы суметь нанять агента по связям с прессой.
Владельцы кинокомпаний так и не усвоили этот урок, а Джо усвоил. Этот своенравный ирландец, известный своими связями с подпольными торговцами спиртными напитками, а также любовными похождениями, имел скандальную репутацию финансового бандита за то, что устраивал сомнительные махинации на бирже. Через несколько лет, когда президентом стал Рузвельт, он возглавил Комиссию по ценным бумагам и биржам, был назначен послом США в Великобритании. Позже он стал ключевой фигурой при выдвижении кандидатов в президенты от демократической партии, а также основателем одной из самых фотогеничных политических династий Америки. Должен признаться, что все это произошло не без моего участия.
Джо был многим обязан мне и понимал это. Со своей стороны он тоже немало сделал для меня, и я был ему благодарен: без его помощи в мрачные тридцатые годы мне было бы трудно добыть деньги в банках на Уолл‑стрит для того, чтобы основать компанию, которая впоследствии стала самым крупным международным рекламным агентством в мире. Кроме того, – и это, пожалуй, самое главное – мы испытывали друг к другу симпатию. Меня восхищали в нем упорство и нескрываемая жесткость. А он, по‑моему, ценил во мне такие качества, как вежливость, учтивость и способность к достижению компромисса. Старина Джо Кеннеди любил оказывать давление на людей, но он никогда не пытался давить на меня.
Полагаю, теперь самое время рассказать о себе. Меня зовут Дэйвид Артур Леман. Отец мой писал нашу фамилию “Лерман”, но когда я завел собственное дело, то решил несколько упростить ее – ради тех клиентов (а таковых в те дни было немало), которые предпочитали, чтобы их агента звали Леман, а не Лерман. Но, между прочим, никто, даже в порядке упрощения, никогда не осмеливался называть меня Дэйвом. Все без исключения, даже моя мать, мои жены и Джек Кеннеди, называли меня Дэйвидом.
Родился я в Нью‑Йорке, в довольно богатой семье немецко‑еврейского происхождения, в которой не поощрялась фамильярность, как, впрочем, и выражение нежных чувств. Я был единственным сыном, которого любят и балуют, но в то же время безжалостно заставляют трудиться, чтобы добиться успеха в жизни. Мой отец – с ним, как мне кажется, мы за всю жизнь не обменялись и парой ласковых слов – был владельцем процветающего издательства книг по искусству. Но я еще в раннем детстве решил, что не пойду по его стопам.
Я вырос в огромном особняке, набитом всевозможными антикварными вещицами, в западной части Сентрал‑Парк‑авеню, окончил с отличием одну из средних школ в Нью‑Йорке (в те годы и в обычных школах можно было получить превосходное образование), а затем с такими же результатами и Колумбийский университет. По окончании университета я стал работать рекламным агентом у Джеда Харриса, продюсера одного из бродвейских театров, – к явному неудовольствию моего отца, хотя удивляться было нечему: мать моя безумно увлекалась театром, и я с большой теплотой вспоминаю то время, когда мы ходили с ней на спектакли.
Оглядываясь назад, я понимаю, что поступил так из желания окунуться в романтику и волнующую атмосферу театральной жизни, – мне хотелось уйти от окружавшей меня респектабельности. Теперь я могу точно сказать, почему меня потянуло к Джо Кеннеди, он и его семья были полной противоположностью моему отцу: шумные, агрессивные, без стеснения сентиментальные, они всегда говорили то, что думали, и были страстно преданы друг другу.
Кроме всего прочего, для меня, питавшего тайную страсть к политике, Джо являлся незаменимым другом и наставником. Тогда, в тридцатые годы, он был ближайшим сподвижником Ф.Рузвельта – другого такого соратника у Рузвельта не было ни до, ни после Кеннеди. Именно он приложил больше всего усилий для выдвижения Рузвельта в президенты в 1932 году. В то время он все еще не расставался с надеждой, что в один прекрасный день он сможет и сам сесть на президентский трон. Но в 1939 году Джо Кеннеди, ярый сторонник политики изоляционизма и умиротворения гитлеровской Германии, вступил в конфликт с историей и с позицией самого Рузвельта. Вот тогда Кеннеди и решил, что его честолюбивую мечту должен осуществить его старший сын.
Сейчас я уже стар; так долго просто не живут. С фотографий тех лет на меня смотрит совсем другой человек, я с трудом узнаю в нем себя. Вот передо мной снимок: я и Мэрилин сидим на знаменитом диване, обитом шкурой зебры, в “Эль‑Марокко” и улыбаемся фотографу. У Мэрилин просто ослепительная улыбка – только кинозвезда способна при виде фотографа изобразить такую сияющую улыбку, излучающую беспредельное счастье и обворожительную чувственность, хотя, помнится, за минуту до этого Мэрилин чем‑то была расстроена до слез. На ней белое вечернее платье. Она любила белый цвет – вероятно, потому что это цвет девственности. Однако в этом платье Мэрилин отнюдь не походила на девственницу: глубокий вырез до пупа выставляет напоказ плечи и большую часть ее груди; в правой руке она держит бокал шампанского.
Рядом с ней, радостно улыбаясь, сидит высокий, широкоплечий молодой человек. Он великолепно сложен, но у него не спортивная фигура. Сегодня его лицо мне кажется симпатичным, хотя и несколько самодовольным и самоуверенным – массивный нос, решительный подбородок, густые волосы, чуть длинноватые, подстриженные на английский манер щегольские усы, как у армейского офицера.
Этот незнакомец одет в модный элегантный костюм в светлую полоску, полосатую рубашку с белым воротником и манжетами, темный шелковый галстук с вышитым узором и белый шелковый жилет с отворотами и перламутровыми пуговицами – символ его стиля. На лацкане пиджака – миниатюрная белая гвоздичка. Сразу видно, что он очень заботится о своей внешности.
Того молодого человека, увы, давно уж нет. Я вдруг подумал, что Мэрилин сейчас было бы шестьдесят шесть лет. Джеку – семьдесят пять. А мне – Боже мой – перевалило за восемьдесят.
Ну что ж, я прожил интересную и долгую жизнь, и сегодня я понимаю, что самые интересные годы – это годы моей дружбы с Джо и его сыновьями. Я готов вновь прожить это время, не пропуская ничего, несмотря на то что мы пережили немало мучительных и трагических событий. Более двадцати лет мне потребовалось на то, чтобы принять истину и оценить мою собственную роль в том, что произошло. Но я уже стар, и, если не расскажу обо всем сейчас, другого времени у меня не будет.
Как странно устроена жизнь! Если бы не Джо, я бросил бы все, чем занимался, переехал жить в Англию еще в пятидесятые годы и ничего бы не знал обо всем этом. Я был богат, только что женился во второй раз, работа моя мне опротивела, маккартизм вызывал отвращение. А Англия мне всегда нравилась – во время войны я провел там три лучших года моей жизни в качестве офицера по связям с общественностью ВВС США. Я был тогда в звании полковника и жил в номере “люкс” в отеле “Клариджез”. Я всегда мечтал жить в Англии. Я уже присмотрел для себя небольшой симпатичный дом в Уилтон‑Мьюз и собирался начать переговоры с агентами по продаже недвижимости о приобретении какого‑нибудь особняка в георгианском стиле, но Джо узнал о моих планах и пригласил меня отужинать с ним в ресторане “Ле Павильон”, чтобы разрушить эти планы.
– Не порти себе жизнь, Дэйвид! – умоляюще заговорил он.
– О чем ты, Джо? – спросил я. – Я всегда хотел жить, как английский аристократ.
– Чушь. В том‑то и дело, что ты не английский аристократ. Прикрываясь своей чертовой учтивостью, англичане в глубине души все равно будут презирать тебя. Не забывай, я был послом в этой стране. Я знаю этих людей, Дэйвид.
Джо перегнулся через стол и дотронулся до моей руки – то было на удивление ласковое прикосновение, никак не вязавшееся с холодным гневом в его глазах.
– И еще, Дэйвид, – продолжал он мягко, – не надо бежать с корабля, когда он уже у родных берегов. Джек будет баллотироваться в президенты, обещаю тебе. И он победит на выборах. Ты мне нужен, Дэйвид. И ему ты нужен. А когда он станет президентом, всякое может случиться. – Он покачал головой. – Рузвельт был коварный мошенник, но знаешь, Дэйвид, я ни на что не променял бы то время, когда входил в число его приближенных, и уж, конечно, не променял бы это время на жизнь в стране гундосых, где шесть дней в неделю льет дождь.
Конечно же, Джо убедил меня – он и не сомневался, что сможет сделать это. Больше всего я завидовал тому, что он был близок к Рузвельту и служил послом в Великобритании, хотя для него это плохо кончилось. Кроме того, я знал, что он говорит правду. Я не считал Джека подходящей кандидатурой на пост президента, да и никто, кроме его отца, не мог представить себе Джека в этой роли, но, если Джо сказал, что его сын будет баллотироваться, я готов был этому поверить. И Джо был прав: быть непосредственным участником президентских выборов – это самое интересное, что есть в Америке. Мы оба знали, что я не устою перед такой перспективой.
Уже там, в ресторане, с наслаждением обгладывая бараньи ребрышки, я знал, что мне не придется покупать домик в Уилтон‑Мьюз. Я помню, как рассмеялся Джо, когда понял, что победа осталась за ним. Он смеялся так громко, на весь ресторан, что люди перестали есть и стали оглядываться на нас. Такой же смех я слышал, когда мы сидели в ресторане “Браун Дерби” в Голливуде, и он впервые попросил у меня совета о том, что нужно сделать, чтобы изменить представление о себе в глазах общественности; уже в то время он думал не столько о себе самом, сколько о сыновьях. Я рассказал тогда, что Джон Д. Рокфеллер задал тот же самый вопрос Уолтеру Айви, основателю “связей с общественностью” как отдельной сферы бизнеса, и получил блестящий совет, подкрепленный небольшой проповедью о преимуществах бережливости. Айли посоветовал старому магнату‑грабителю дарить всем детям на улице по десять центов. Это был поистине удачный совет, и, верно следуя ему, Рокфеллер‑старший, можно сказать, еще при жизни был причислен к лику святых. Джо Кеннеди помолчал несколько минут, обдумывая услышанное, затем откинулся на спинку стула и расхохотался, выставляя напоказ неровные белые зубы.
– Нет уж, к черту, – произнес он наконец. – Я не собираюсь раздавать мои деньги кому попало.
Многим людям нравилось думать о Кеннеди – и об отце, и о сыновьях, – что в них живет дух ирландских политиков старых времен, каким, к примеру, был Хани Фиц, отец Розы Кеннеди, но я‑то знал, что это не совсем так. Те ребята искренне любили людей, во всяком случае, тех, кто был на их стороне. Когда они смеялись, их смех был безыскусным и счастливым, а Джо смеялся от всей души, только когда ему рассказывали о несчастьях других. Джек был гораздо более приятным человеком, чем его отец, но и он не умел вести себя как истинный политический деятель; он ставил себя выше других людей, и ему никак не удавалось это скрыть.
В доме Фельдмана была огромная гостиная, из нее через большие стеклянные двери можно было выйти прямо к бассейну. Помню, как в тот день Джек смеялся, разговаривая с кем‑то, а я разглядывал картины импрессионистов, которые непременно имеются в таких домах. Это были далеко не шедевры – лучшие полотна редко попадают к голливудским менеджерам, и вовсе не потому, что у них мало денег.
Слушая, как смеется Джек, я понимал, что Фельдман и его гости нравятся Кеннеди не больше, чем мне нравятся картины в этой гостиной.
Дело в том, что у Фельдмана собрались люди, многие из которых хорошо помнили Джо Кеннеди и не питали к нему дружеских чувств. Во время своего короткого пребывания в Голливуде Джо здорово насолил магнатам кинобизнеса, и трудно было ожидать, что они встретят с распростертыми объятиями его сына. Прежде всего Джек должен был убедить их в том, что он совсем не такой, как его отец.
Джек сидел неестественно прямо в самом центре комнаты, держа в руках бокал виски. Наблюдая, как он поочередно вытягивает вперед ноги, я понял, что спина у него болит сильнее, чем обычно. Рядом с ним стоял Фельдман.
Время от времени он подзывал кого‑нибудь из гостей и представлял их сенатору.
Вот Фельдман наклонился к Джеку и что‑то сказал. Джек опять рассмеялся, еще громче, чем прежде. Вдруг в гостиной воцарилась тишина, прямо немая сцена в театре, и все, кроме Джека, обратили свои взоры к стеклянным дверям, выходящим к бассейну. Я тоже повернул голову: как раз в этот момент в гостиную входила Мэрилин.
Джек не сразу осознал, что внимание присутствующих обращено уже не к нему, – даже здесь, среди самых богатых и влиятельных людей Голливуда, появление Мэрилин Монро сразу же вызвало немое изумление и возбуждение. Затем повернулся и Джек – хотя и не без труда, – чтобы посмотреть, кто это сумел затмить его. Увидев Мэрилин, он поднялся со своего места. Фельдман покинул сенатора и направился к двери, чтобы поприветствовать гостью. Она казалась трогательно беззащитной, прямо как маленькая девочка, которая по ошибке забрела в комнату, где веселились взрослые.
На Мэрилин было облегающее черное платье из блестящей материи (казалось, оно мало ей), модные, но недорогие сережки с камнями, горжетка из белой лисы; в руках она держала дешевую лакированную сумочку. Создавалось впечатление, что и свой наряд, и аксессуары к нему она приобрела в магазине уцененных товаров. Но это не имело никакого значения – ведь когда речь шла о Мэрилин, никто не думал о том, хороший у нее вкус или плохой. В то время Мэрилин была, пожалуй, самой знаменитой кинозвездой Голливуда: недавно вышел фильм с ее участием “Река, откуда не возвращаются”, только что были закончены съемки фильма “Что может сравниться с шоу‑бизнесом”. Полгода назад Мэрилин вышла замуж за Джо ди Маджо.
Я подошел к Джеку. Он стоял как завороженный, будто впервые увидел Большой Каньон или Эверест. С нескрываемым изумлением он созерцал это чудо, о котором уже ходили легенды.
– О Боже! – прошептал он.
– И не думай об этом, Джек, – отозвался я тоже шепотом.
У него на лице появилась озорная улыбка.
– Не понимаю, о чем это ты, Дэйвид.
– Ее жизнь проходит на виду у всей Америки, – предупредил я, оставив его реплику без внимания.
Он кивнул.
– Да, это, конечно, рискованное приключение.
– Она замужем.
– А я женат. И ты тоже.
– Ходят слухи, что у нее роман с Чарли Фельдманом.
Джек посмотрел на Фельдмана так, будто впервые увидел хозяина дома, затем в недоумении покачал головой. Фельдман уже достиг преклонного возраста. Это был тучный мужчина, а его кожа от загара приобрела цвет копченой ветчины. Он носил искусно сделанный парик.
– А зачем ей это нужно? – спросил Джек. – Он не может сделать из нее знаменитость. Она и так звезда.
– Кто знает, что у женщины в голове?
С этим Джек согласился.
– И правда, кто? – повторил он.
Поддерживая Мэрилин под локоть, Фельдман вел ее к нам, а она шла как‑то неохотно, словно испытывая робость. Помнится, тогда я подумал, что Мэрилин гораздо лучше играет в жизни, чем перед камерой. Я и по сей день так считаю.
Джек двинулся им навстречу, чтобы опередить меня, взял ее руку и не пожал, а легонько сжал ее, затем улыбнулся своей обворожительной улыбкой. Она улыбнулась в ответ.
– Неужели вы сенатор? – проворковала она тонким голоском; ей как будто не хватало дыхания. У Мэрилин была восхитительная манера заканчивать каждое предложение на вопросительной ноте. – Я думала, все сенаторы старые?
Она не отняла у него своей руки, и я заметил, как на лице Фельдмана появилось смешанное выражение сожаления и смятения. Должно быть, он раскаивался в том, что пригласил Джека, или в том, что пригласил Мэрилин.
– Вы и вправду сенатор? – хихикая, спросила она. – Вы же совсем мальчик.
Вряд ли она могла придумать более верные слова, чтобы очаровать его. Джек оценивающе оглядел ее с головы до ног, не в силах оторвать свой взор от этой невероятной, одурманивающей чудо‑красоты.
– В таком случае, – произнес он наконец, – вы совсем девочка.
Я прочувствовал ситуацию и решил дать Джеку возможность пообщаться с Мэрилин несколько минут без посторонних. Увидев, что прибыли новые гости – влиятельные сторонники демократической партии, – я попросил Фельдмана познакомить меня с ними.
О том, что произошло между Джеком и Мэрилин, я узнал только на следующий день, хотя догадаться было нетрудно.
На следующее утро я нашел Джека в бассейне отеля “Бель‑Эйр”. Я направлялся в свой офис, который находился в принадлежащем моей компании здании на бульваре Сансет в Лос‑Анджелесе. Джек, в плавках и темных очках, лежал на солнце и курил сигару. Он не любил показываться с сигарой на людях, отчасти потому, что боялся потерять голоса женщин на выборах, а еще потому, что пристрастие к сигарам, по его мнению, – это привычка богатых стареющих мужчин, а Джек хотел, чтобы молодые сограждане как можно дольше любили его и считали своим. Но в то время отель “Бель‑Эйр” давал возможность укрыться от посторонних глаз, поэтому мы и остановились там, а не в Беверли‑Хиллз.
Я сел возле него и заказал завтрак. Джек уже позавтракал и пил кофе; на коленях у него лежала газета “Лос‑Анджелес тайме”. Еще с полдюжины газет были разложены вокруг него. Он любил читать газеты и прочитывал их от начала до конца; он не пропускал ни одной, даже самой пустячной статейки – а вдруг она может оказаться для него полезной.
– Ты вчера куда‑то пропал, – сказал я. – Как ты провел вечер?
– Гм… интересно. Очень интересно. – Он одарил меня такой улыбкой, что я в очередной раз подумал: и как это некоторые люди могут голосовать против него? – Кстати, ты был прав насчет Фельдмана.
Я вопросительно посмотрел на него.
– Она и вправду спит с ним.
– Это она сама тебе сказала?
– Она очень… э… откровенная женщина.
– Понятно. – Я попытался сообразить, зачем Мэрилин Монро понадобилось рассказывать Джеку о своих отношениях с Фельдманом при первом же свидании, – если, конечно, их встречу можно было назвать свиданием, – но так и не сообразил.
– Она хотела, чтобы я знал, – продолжал Джек. – Она считает, что между нами не должно быть никаких тайн. – Он улыбнулся. – Я сидел рядом с ней во время ужина…
– Да, я заметил.
Джек не любил выслушивать критику, даже в форме намеков и даже от меня.
– Дэйвид, я же не могу все время работать только в интересах партии, – вскричал он, в эту минуту очень напоминая своего отца. – Мы же не в советской России… Так вот, в общем, за ужином я сидел рядом с ней и случайно положил руку ей на колено. Дружески так похлопал, понимаешь?..
– Понимаю. – У меня не было ни малейшего желания добавлять, что почти все влиятельные демократы Голливуда отметили для себя тот факт, что во время ужина правая рука сенатора находилась под столом, и он вынужден был есть левой.
– Я передвинул руку выше, поближе к бедру, и, ты знаешь, она не возражала, будто и не заметила ничего. А потом все‑таки повернулась ко мне и сказала: “Прежде чем вы продолжите ваши исследования, сенатор, хочу предупредить вас, что я не ношу трусиков, так что не удивляйтесь”. Она произнесла эти слова с самым невинным видом…
– Ну и что, не солгала?
– Что ты! Так оно и было.
– Она еще здесь?
Он помотал головой.
– Она ушла рано утром, когда еще все спали.
“Слава Богу”, – подумал я. Работники отеля “Бель‑Эйр” обычно не сплетничали о поведении постояльцев, но Мэрилин была слишком заметной фигурой.
– Ну, в общем, ты неплохо провел время?
Джек смотрел куда‑то вдаль. Я не мог разглядеть выражения его лица – мешал дым сигары.
– Она гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд, – произнес он наконец, однако это не было ответом на мой вопрос.
– Что, не просто белокурая глупышка?
– Совсем не глупышка. Знаешь, она собирается развестись с ди Маджо.
Для меня это было новостью.
– Но ведь они только что поженились?
Джек пожал плечами. Он пристрастно, хотя и с пониманием, судил о поведении людей, но свою жизнь устраивал так, как ему было удобно.
– Ди Маджо ревнует ее. – Джек стал рассказывать ее историю. – Он хочет, чтобы у них были дети, чтобы она отказалась от своей карьеры. Больше всего на свете он любит смотреть по телевизору спортивные передачи, сидеть со своими дружками в “Тутс Шорз” и болтать о спорте. Что касается их интимных отношений, то первое время все было прекрасно, но теперь она в нем разочаровалась. – Джек с удовольствием затянулся сигарой. – Она говорит, что боится его.
– В Калифорнии женщины всегда так говорят, когда намереваются разводиться. Ведь когда дело доходит до суда, наиболее верным основанием для развода считается рукоприкладство.
– Мне показалось, что она говорила правду. Хотя, конечно, женщины могут наговорить все, что угодно.
– Похоже, у вас получился душевный разговор, – заметил я, пытаясь скрыть свою зависть.
Джек снял солнцезащитные очки и подмигнул мне.
– Да, она довольно разговорчивая.
– Наверняка у нее есть и другие достоинства.
– Да, пожалуй, Дэйвид. Это уж точно. – Он усмехнулся. – Знаешь, что она еще рассказала? Когда она подписала свой первый большой контракт с компанией “XX век – Фокс”, она с очаровательной улыбкой на лице сказала Даррилу Зануку: “Что ж, полагаю, мне больше не придется пробовать на вкус еврейские прелести?”