– Тебе здесь не нравится?
Его лицо на мгновение отразило недовольство и гнев. Она затронула в его душе больную струнку.
– Наш дом такой огромный, – раздраженно ответил он. – Какой‑то нелепый белый слон. А движение на дорогах сводит меня с ума. Утром и вечером невозможно ехать… Конечно, Джеки это все равно.
– Зачем же ты тогда купил этот дом?
Он вздохнул.
– Джеки захотела, чтоб с лошадьми и так далее. Я решил, что нам нужно иметь большой дом, ведь у нас будет много детей! – Он грубо расхохотался. – Жизнь посмеялась над нами!
– Джек, – сказала Мэрилин, – твоя жена не виновата. – Когда речь шла о бесплодии, любая женщина могла рассчитывать на ее сочувствие. Чего она только не предпринимала, говорила она себе, чтобы родить ди Маджо ребенка, – а он очень хотел, чтобы у них был ребенок, – но в глубине души она чувствовала свою вину и понимала, что ее желание родить не было искренним.
– Я и не говорю, что Джеки виновата. Я знаю, ей тяжело. Когда у нее случился выкидыш, врачи предупредили, что, возможно, она никогда не сможет иметь детей, никогда… А тут еще Этель то и дело рожает Бобби детей, одного за другим, и никаких проблем… От этого Джеки еще тяжелее, как ты понимаешь. – В его тоне сквозила горечь.
– Еще бы.
– Этот дом не приносит нам счастья. Только вот я никак не могу убедить в этом Джеки.
Машина сбавила ход. Они свернули на длинную дорожку, посыпанную гравием, по обе стороны которой росли высокие деревья. Они остановились возле большого красивого старого дома – Мэрилин никак не предполагала, что он окажется таким огромным. Джек прав: такой дом рассчитан на большую шумную семью, муж и жена без детей не могли здесь чувствовать себя счастливыми. Если Джеки не понимает этого, значит, она эгоистка.
– Какой старый дом, – прошептала она.
– Во время Гражданской войны здесь располагался штаб Потомакской армии. Так что это тоже памятник истории…
Джек взял костыли, ведь теперь он был у себя дома. С помощью костылей он передвигался легко, поднимаясь по ступенькам за счет силы плеч.
Мэрилин вошла за ним в просторную прихожую, и он захлопнул дверь перед красным и потным лицом Бум‑Бума. Дом был обставлен именно так, как она себе представляла. Всюду стояла старинная мебель, было много антикварных вещиц – их явно выбирал человек, разбирающийся в антиквариате и знающий им цену. Сама она ничего в этом не понимала, но была уверена, что вещи, которые она видит здесь, действительно старинные и ценные.
Она почувствовала зависть и знакомый стыд – она была чужой в этом мире. У нее никогда не было собственного дома. Даже после того как она настояла, чтобы они с Джо уехали из Сан‑Франциско, где жили с его родителями, они сняли дом в Беверли‑Хиллз недалеко от бульвара Сан‑Висенте. Дом был обставлен громоздкой мебелью, обитой твидом цвета авокадо с золотом; в гостиной стоял бар со спиртными напитками – вполне приличный дом для Норт‑Палм‑драйв. Но разве можно сравнивать его с домом Джека.
Казалось, в каждой комнате был большой камин, на полу лежали дорогие восточные ковры. Все в этом доме свидетельствовало о пристрастии хозяйки к охоте: в прихожей висели репродукции, изображающие сцены охоты, плети, охотничьи шапки, стояли охотничьи сапоги; в других комнатах – подушки с вышитыми на них лисами, ленты, свисающие с потолка, серебряные призы. Она провела рукой по мраморному столу, стоявшему посреди большого зала.
– Этот стол тоже старинный? – спросила она.
Он пожал плечами.
– Кажется, восемнадцатый век. Из Франции. Стоит целое состояние. Том Хоувинг, один из друзей Джеки в мире искусства, говорит, что этот стол не стыдно поставить в музее “Метрополитен” или в Белом доме. Джеки разбирается в таких вещах.
– Ты, наверное, очень гордишься, что у нее такой хороший вкус.
– Да. – Он окинул гостиную таким взглядом, что стало ясно: он предпочел бы иметь здесь не изысканные вещи, расставленные строго симметрично, а обычную мебель, чтобы можно было задрать ноги на стол и поставить бокал с виски куда угодно, не беспокоясь, что останутся пятна.
– Ну как, довольна? – спросил он.
– Я никогда не бываю довольна, милый. Мы можем подняться наверх?
Джек молчал в нерешительности.
– Ну, пожалуйста, – попросила она. Это было подло с ее стороны, и она презирала себя за такое низменное любопытство. Но раз уж ей удалось уговорить его привезти ее в свой дом, отступать было незачем. Она не могла объяснить себе это страстное желание своими глазами увидеть, как ее соперница живет и одевается (а она уже считала Джеки соперницей) и где они спят, как будто без знания таких интимных подробностей она никогда не сможет полностью понять Джека.
Когда Мэрилин шел двадцать второй год, она страстно влюбилась в актера Джона Кэрролла и подстроила так, что он пригласил ее пожить у него. Она “подружилась” с его женой Люсиль и в один прекрасный день предложила ей развестись с Джоном, чтобы самой выйти за него замуж. После этого Кэрролл, хотя и не очень охотно, погрузил ее вещи в машину и отвез ее на Франклин‑авеню, где она снимала квартиру.
Она и сама не понимала, зачем ей нужно было побывать в доме Джека. Может быть, чтобы лучше оценить свою соперницу? Или была более глубокая причина? Например, узнать, по возможности, почему он изменяет своей жене?
По узкой красивой лестнице она поднялась за Джеком в спальню. Он со стоном опустился на кровать. Настроение у него было мрачное. Она начала заглядывать в шкафы, где висела одежда Джеки.
При виде аккуратных рядов вешалок с элегантными нарядами она почувствовала острую зависть. Ей не подошло бы ни одно из этих платьев. Они могли украсить только худую женщину с плоской грудью; Джо Юла обычно называл женщин такого типа “жертвами моды”. Платьев в горошек в шкафах не было. Она вытащила одно из вечерних платьев. Оно было сшито просто, без прикрас, но вид у него был богатый, и она вдруг пожалела, что совсем не похожа на “жертву моды”. Надпись на ярлыке гласила: “Олег Кассини”. Она принесла платье в спальню и, приложив к себе, спросила у Джека:
– Как ты думаешь, мне это платье будет к лицу?
Он лежал, вытянувшись на кровати и закинув ноги на шелковое стеганое покрывало, прямо как был, в туфлях.
– Повесь на место! – отрывисто приказал он; его взгляд внезапно стал холодным.
Она повесила платье в шкаф и вернулась в спальню, сбрасывая на ходу туфли. Затем отвела руку за спину и расстегнула на платье молнию.
– Иногда я совершаю некрасивые поступки, – сказала она. – Возможно, я – нехороший человек. Суд присяжных еще не вынес решения.
– Кто входит в состав этого суда?
– Мой врач. Бейсболист. – Она помолчала. – Да и ты, наверное.
– Я отдаю свой голос за тебя.
Она не была уверена, что он говорит искренне.
– Даже несмотря на то, что я заставила тебя привезти меня сюда? Ведь я поступила ужасно по отношению к другой женщине, да? Я бы с ума сошла, если бы кто‑то таким вот образом поступил со мной. – Она нагнулась и поцеловала его в губы. – И это ведь не в первый раз. Можно сказать, это вошло у меня в привычку. Как бывает с магазинными воришками.
Она расстегнула его брюки и примостилась у него в ногах. Он застонал от наслаждения. Ее голова находилась между его коленей. Взглянув на него, она хотела было спросить: “А Джеки делает так?”, но что‑то в его лице остановило ее. Не то чтобы она прочитала в нем угрозу или предостережение во взгляде, – ничего такого. Она увидела в его глазах глубокую печаль, и это напомнило ей собственное детство. В детстве она часто видела эту тень пессимизма на своем лице, когда смотрелась в зеркало.
Она обхватила губами его плоть и медленно и умело довела его до оргазма. О, у нее были искусные учителя; она знала, как дарить наслаждение, и именно это давало ей власть над мужчинами.
Она осторожно подползла и легла рядом с ним, положив голову на его подушку. Он лежал с закрытыми глазами, но по выражению его лица она поняла, что он чем‑то недоволен.
– Что случилось, милый? – спросила она нежно.
– Ничего.
Ей хорошо был знаком такой тон. Таким же точно тоном разговаривал и Бейсболист, когда хотел сказать: “Заткнись и не лезь не в свое дело!” Она протянула руку, обхватила его член и сжала – не до боли, но достаточно сильно, чтобы напомнить, кто в данном случае хозяин положения.
– Эй, – окликнула она его. – Это я! Ты еще не забыл?
Он фыркнул и со вздохом повернулся к ней, как любой мужчина, которого заставляют говорить о чем‑то неприятном.
– Ну хорошо. У меня ужасно болит спина, – тихо произнес он. – Кажется, мне в конце концов придется согласиться на операцию, и это пугает меня до смерти.
– Но, милый, многим людям делают операции на позвоночнике… Это же не рак, в конце концов?
– Моя болезнь столь же серьезна. Нужно удалить раздробленные кости, восстановить межпозвоночные хрящи, если это возможно, и затем вставить стальные штыри… Если не сделать операцию, то я скорее всего стану инвалидом и наверняка всю жизнь буду страдать от дикой боли. Если согласиться на операцию, то, возможно, я буду парализован. Или вообще умру. Видишь, какой я везучий. Но у меня еще и другая беда. – Он горько рассмеялся. – Я страдаю болезнью надпочечника, и врачи говорят, что из‑за этого я, возможно, никогда не оправлюсь после операции. – Он закрыл глаза, на его лице отразилась упрямая решимость противостоять невзгодам. – Прогнозы отвратительные. Мой врач говорит, что мои шансы на выздоровление намного ниже пятидесяти процентов, и она еще оптимистка! Врачи хотят делать операцию в два этапа, но я им не позволю. Пусть уж лучше будет одна большая операция. Получится – хорошо, нет – и черт с ним.
“Интересно, – подумала она, – многие ли знают об этом? Говорил ли он об этом с Джеки?” Она была рада и благодарна ему за то, что он поделился своими проблемами с ней. Она прижалась к нему, сжала его в своих объятиях, как будто, если он всегда будет рядом с ней, его жизнь будет спасена.
– Я умру, если что‑нибудь случится с тобой, дорогой, – сказала она.
Он засмеялся, но его смех затерялся в ее поцелуях.
– Нет, я серьезно, – сказала она. – Но все будет хорошо, поверь мне! Все будет прекрасно, я чувствую это, дорогой. Я никогда не ошибаюсь.
– Я верю тебе, – ответил он.
– Так‑то лучше.
Она взобралась на Джека, касаясь грудями его лица, овладела им, искусно и энергично сжимая его своими внутренними мышцами, довела его до экстаза. Ее движения становились все медленнее, расслабленнее, пока последняя капелька печали не потонула в наслаждении ее тела.
– Если уж это не облегчит твою боль, радость моя, – прошептала она ему на ухо, ощущая его оргазм, – никакие другие средства не помогут!
– Это тебя, милая, – окликнула ее Эми Грин из дальнего конца просторной кухни с низким потолком.
В голосе Эми послышалось раздражение: Мэрилин целыми часами сидела на телефоне, ежедневно звоня в сто разных мест.
Она мило улыбнулась и взяла трубку. Эми ей нравилась: только эта женщина вела себя так, будто они с ней сестры, и себе она взяла роль старшей сестры.
Мэрилин и сама не знала, почему переехала жить к Милтону после развода с Джо и разрыва с компанией “XX век – Фокс”. Она была в восторге от того, что добилась двойной независимости, но после этого ее способность принимать решения как‑то пошла на убыль. В Калифорнии она оставаться не хотела, но не хотела и заниматься поисками квартиры в Нью‑Йорке.
Когда в ее жизни случались неприятности, она всегда искала прибежище в чьей‑нибудь семье. В данной ситуации переезд к Гринам казался ей вполне логичным решением. У Милтона, надо признаться, кое‑что стало получаться: он договорился с Бадди Адлером о том, что тот предоставит ей главную роль (Шери) в фильме “Автобусная остановка” по пьесе Билла Инджа у режиссера Джошуа Логана; он вел переговоры, чтобы ей предоставили главную роль в фильме “Принц и хористка”, где главную мужскую роль будет исполнять сам Лоренс Оливье. Она не была уверена, сможет ли сработаться с Оливье, но еще больше она запуталась в своих чувствах к Артуру Миллеру.
За последние месяцы ее дружба с Артуром почти превратилась в любовный роман, несмотря на отношения с Джеком. В присутствии Артура она чувствовала себя студенткой, в которую влюбился ее преподаватель. Это было непривычное ощущение.
Артур хотел жениться на ней, и она с какой‑то фатальной отрешенностью, от которой не в силах была избавиться, вела себя так, будто разделяет его намерения. Ее жизнь превратилась в головокружительную карусель: сначала развод, который, как и все в ее жизни, получил широкую огласку в прессе, хотя сам бракоразводный процесс прошел довольно мирно – Джо, несмотря на свой гнев и обиду, вел себя как истинный джентльмен; затем роман с Артуром, развивающийся столь стремительно. Чтобы хоть как‑то замедлить его ход, она попыталась объяснить ему, что не может даже начать думать серьезно об их браке, поскольку он еще женат. В ответ на это он ушел из семьи, чем привел в ужас своих друзей, да и, честно говоря, ее тоже.
Она взяла трубку. Ей негде было уединиться в доме Гринов, но она не придавала этому значения. Ей нравилось, что все в доме крутились возле нее, окружая ее теплотой и заботой. Ей казалось, будто она обрела семью.
– Э… это Мэрилин Монро? – Она вздрогнула. Голос в трубке был похож на голос Джека – то же бостонское произношение немного в нос, с ирландским акцентом, манера говорить отрывисто и в то же время тянуть гласные, что безошибочно выдавало в говорившем выпускника Гарварда и представителя аристократии. Но только этот голос был выше, чем у Джека, и говоривший произносил слова скороговоркой, как Багз Банни.
Мэрилин испугалась. Во‑первых, она ждала звонка от Артура. Потом она подумала, что, может быть, это Джек разыгрывает ее, а шутки всегда заставляли ее нервничать – они редко “доходили” до нее. Была и еще одна маленькая деталь: она ничего не говорила Артуру о ее отношениях с Джеком, и от этого она тоже нервничала. Артур настоял на том, чтобы каждый из них без утайки рассказал о своем прошлом. Но прошлое Артура было довольно скучным, а у нее – наоборот, так что она подредактировала свой “честный” рассказ, опустив, в частности, всякое упоминание о Джеке.
– Это Джек? – спросила она шепотом, потому что рядом стояла Эми.
– Нет. Это… э… Роберт Кеннеди. Бобби. Брат Джека.
– О Боже! Джек так много рассказывал о вас. У меня такое чувство, будто мы с вами уже знакомы? Как дела у Джека?
– Так, значит… э… я как раз и звоню, чтобы сказать вам. – Бобби Кеннеди взвешивал каждое свое слово. В его чопорно‑вежливом тоне проскальзывало глубокое неодобрение ирландца‑католика. Как это сказал о нем Джек? “Никто не умеет ненавидеть так, как Бобби”. Джек считал, что для политика это полезное качество, но ее тогда пробрала дрожь от этих слов, и, возможно, вспомнив их сейчас, она опять вся похолодела. – Он ведь в больнице.
– Я знаю. – Джек находился в хирургической лечебнице в Нью‑Йорке. Ему сделали операцию на позвоночнике, которая, как было объявлено, прошла успешно. Она послала ему цветы с карточкой, на которой указала свои инициалы и номер телефона в Коннектикуте. Однако он до сих пор не позвонил, и она чувствовала себя оскорбленной. – Как он себя чувствует?
– Скажем прямо, не очень хорошо. – Он помолчал. – А вообще‑то неизвестно, чем все это кончится. – Бобби не смог скрыть своего волнения.
– Как это неизвестно? Вы что, хотите сказать, что он умрет?
– Мне очень жаль, но именно это я и имел в виду, мисс Монро.
– Зовите меня, пожалуйста, Мэрилин. – Она закрыла глаза, вспоминая Джека, каким видела его в последний раз, его красивое лицо, когда он лежал на кровати, а она склонилась над ним. Она была воспитана в традициях “Христианской науки” и поэтому верила, что отдаться на милость врачей – это значит проявить слабость, потерять веру в Бога. – Я могу чем‑нибудь помочь? – спросила она.
Бобби прокашлялся.
– Да, думаю, что можете. Самое главное, пожалуй, то, что Джек совсем упал духом, хотя и без того все плохо. Операция прошла не очень удачно, а теперь у него еще и инфекционное заболевание, которое врачи не могут вылечить, и дыра у него в спине размером с кулак, черт побери. – Он произнес “черт побери” точно так же, как Джек. Его голос дрожал, как будто он вот‑вот заплачет. – Он весь выдохся, – продолжал Бобби. – Я первый раз вижу, чтобы Джек окончательно потерял надежду… Его надо приободрить.
– Чем же я его приободрю, Бобби? – Она впервые назвала его по имени и от этого почувствовала, что как бы стала членом семьи Кеннеди.
– Э… – протянул Бобби. – Я уже придумал.
Услышав его план, она расхохоталась.
Она положила трубку.
– Ну что же, дорогая блондиночка. – Эми заговорщицки подмигнула ей. – Как дела у Артура?
Она вошла в больницу. На ней были темные очки, плащ, перетянутый в талии ремнем, вокруг головы повязан шарф.
Бобби и Бум‑Бум ждали ее в вестибюле. Кажется, впервые Бум‑Бум был рад, что она пришла. Бобби, несмотря на то что был отцом многочисленного семейства (сколько у него детей? – попыталась вспомнить она, – четыре? а может, уже пять?) и пользовался грозной славой в мире политики, был похож на робкого подростка: брюки ему были коротки, а рубашка велика в вороте так, что его шея казалась слишком тонкой. Подойдя ближе, она отметила, что он сложен как боксер легкого веса – жилистый и крепкий. Он был не так красив, как Джек, и не такой холеный, и все же он обладал незаурядной внешностью – бледно‑голубые глаза, песочного цвета волосы, та же улыбка Кеннеди. Он крепко пожал ей руку.
– Ваша комната рядом с палатой Джека, – сказал он. – Там все приготовлено. – Он завел ее в лифт. – Просто замечательно, что вы согласились. Вас не приходится долго упрашивать.
– Да? Мне еще никто этого не говорил!
Он покраснел и показался ей еще моложе.
– Это я хотел сделать вам комплимент.
– Как он себя чувствует?
Он покачал головой. В глазах застыла печаль.
– Все так же. – Он вздохнул. – Сегодня приходил отец, но он пробыл недолго. Он не может видеть Джека в таком состоянии. Не больным, нет, но отчаявшимся. Отец не знает, что такое неудача или поражение, понимаете?
– Кажется, да. Моя бабушка исповедовала учение “Христианская наука”. Мама тоже. Они не верили, что существуют болезни.
– Им это помогло?
– Нет, – коротко ответила она.
Они молча вышли из лифта. Бобби проводил ее до комнаты и открыл дверь. Ее охватил страх. Она чувствовала себя как в ловушке, но постаралась скрыть это от Бобби. Она ненавидела больницы; странные запахи, болезни и смерть вызывали в ней отвращение.
При виде пустой больничной палаты ее ужас только усилился. На кровати был аккуратно разложен ее “костюм”: халат и головной убор медсестры, белые туфли и чулки – все вещи были ее размера. Она сообщила свои данные секретарше Бобби, которая, казалось, нисколько не удивилась, что ее послали покупать наряд медсестры для Мэрилин Монро. Очевидно, на Кеннеди работали люди, которые умели выполнять любые приказы. Она проскользнула за ширму, сняла свою одежду и надела форменный халат. Он был сшит точно по ее фигуре. Выйдя из‑за ширмы, она распустила волосы и надела шапочку, закрепив ее булавкой.
– Ну как?
Бобби ухмыльнулся. От этого он стал казаться не таким строгим и правильным, и в нем появилось что‑то от обаяния Джека.
– Если ваш вид не заставит Джека улыбнуться, тогда уж он точно не жилец на этом свете. Вы готовы?
– Еще нет. – Она вытащила из сумочки косметику и подошла к зеркалу. В конце концов, она была Мэрилин Монро, и ей предстояло играть роль.
– Вы обещаете, что Джеки не заявится сюда, пока я у него в палате? – спросила она.
– Откуда ж ей взяться.
– Тогда идемте, – сказала она.
Они вышли в коридор. Бум‑Бум поднял вверх большой палец. Это означало, что врачей и настоящих медсестер поблизости нет.
– Что ж, действуйте, – сказал Бобби.
“Надо же, медсестра!” – произнесла она про себя. Она знала, что без труда сможет сыграть эту роль, если настроится. Она уверенно постучала в дверь – медсестра не должна стучать нерешительно, ведь это ее вотчина, она здесь хозяйка. Бодрым движением она открыла дверь, вошла в палату и чуть не задохнулась от неожиданности.
– Боже мой, Джек! – вскричала она, забыв про свою роль. – Что они с тобой сделали?
Казалось, он ничего не слышит. Он лежал на спине, обмотанный какими‑то проводами, в окружении различных механических блоков и противовесов; специальный шейный воротник поддерживал его голову в неподвижном положении. Она едва узнала это осунувшееся лицо. Кожа, всегда такая загорелая, сейчас была прозрачно‑белой и туго обтягивала лицевые кости черепа. Волосы сальные, спутанные; от постоянной боли на щеках залегли глубокие морщины. Даже руки, лежащие поверх больничной простыни, казались хрупкими и высохшими, как у старика. В палате было много цветов, но они не перебивали запах едкого пота, лекарств и сладкой вони, исходившей от открытой гнойной раны.
Внезапно шутка перестала быть смешной. Невинная забава привела к трагедии, и шутникам осталось только молча смотреть на последствия своей веселой затеи, понурив головы от стыда. Видя его страдания, она почувствовала себя глупой и беспомощной.
Она заплакала, хотя по сценарию это не полагалось. Слезы градом текли по ее лицу, падали на грудь, покрывая крупными каплями накрахмаленный белый халат. Она долго стояла так и плакала, глядя на умирающего человека, – ей было ясно, что Джек умирает. Она любила его, она не сомневалась в этом, и ему суждено умереть, как и всем, кого она любила.
Она увидела, что Джек открыл глаза. Он смотрел на нее непонимающе. Поначалу его взгляд ничего не выражал, казался пустым, бессмысленным и мертвым. Но через некоторое время в его глазах засветился живой блеск, мутная пелена исчезла. С неимоверным трудом он улыбнулся; его губы раздвигались все шире и шире, пока улыбка не стала похожа на знакомую усмешку, которая сразу же стерла с его лица выражение безысходности, боли и страха.
– О Боже! – с трудом выдохнул он сквозь смех. – Кто это придумал?
– Бобби.
– Вот сукин сын! Значит, он еще не совсем пропащий человек! Как он провел тебя сюда?
– А как ты пробрался в “Хэй‑Адамс”?
– Ха! – Он осторожно тряхнул головой и зажмурился от боли. – Я рад, что ты пришла.
Все еще беззвучно смеясь, он внимательно рассматривал ее, затем подмигнул.
– Знаешь, а из тебя вышла бы отличная медсестра. Ты способна и Лазаря воскресить, да еще и возбудить.
– Оставим Лазаря. Как твои дела?
– Это было ужасно. Да и сейчас не лучше. Эти проклятые врачи доконали меня. Боль дикая – хуже, чем когда я лежал в госпитале во время войны, а тогда я думал, что хуже не бывает.
– Неужели они не могут как‑то облегчить твою боль?
– Пытались. Никакого толку. Теперь мне почти не дают болеутоляющих средств. Отец сказал врачу: “Не давайте Джеку слишком много болеутоляющих средств. Он должен сам справиться с болью”. – Его лицо исказила гримаса, но по его выражению она поняла, что он согласен с отцом.
– Садись, – сказал он, взглядом указав на стул рядом с кроватью. – Как твои дела?
– Я, можно сказать, помолвлена.
– С кем?
– С Артуром Миллером.
– Я кое‑что слышал об этом. Тебя можно поздравить?
– Может быть.
– Похоже, ты не очень рада.
– О, он замечательный человек! – воскликнула она, как будто прежде всего хотела убедить в этом себя. – Правда! Он такой умный! И серьезный – я имею в виду, относительно нашего брака. Мне повезло.
– Я рад за тебя.
– Угу, это не то что быть замужем за бейсболистом.
– Пожалуй. – Он закрыл глаза. – Если я когда‑нибудь встану на ноги, – несмотря на усилия этих чертовых врачей, – давай съездим куда‑нибудь вместе. Я буду думать об этом каждый раз, когда мне будет плохо.
– Обязательно, Джек. Поедем куда хочешь. Я всегда готова, дорогой.
– Даже если ты будешь замужем?
– Я и прежде была замужем, ты что, забыл?
Он устало улыбнулся; разговор утомил его.
– Дай мне чего‑нибудь попить.
Она налила в стакан холодной воды и поднесла к его губам изогнутую трубочку – она видела в фильмах, как это делается. Он немного отпил, и она поставила стакан на тумбочку возле кровати. Рядом с термосом лежало маленькое полотенце. Она смочила его холодной водой и стала осторожно обтирать ему лоб и щеки. От удовольствия он тихо застонал и схватил ее свободную руку.
Джек задышал тише и спокойнее – видимо, засыпал. Он что‑то пробормотал сквозь сон. Она наклонилась к его губам, и ей показалось, она услышала: “Я люблю тебя”. Затем он затих. Она так и не поняла, произнес он эти слова или они прозвучали в ее воображении.
Она продолжала сидеть возле кровати, не вынимая своей руки из его ладони, обтирая ему лицо. Из ее глаз текли слезы. Встревоженный долгим отсутствием Мэрилин, в палату заглянул Бобби. Она сидела и плакала в полумраке сумерек.
– Посол просил, чтобы ты позвонил ему во Флориду, – объявила Мария, как только я вошел в комнату, где она переодевалась.
Мы собирались в ресторан. Она красилась, сидя за столиком; под рукой у нее стоял бокал мартини, в пепельнице лежала сигарета. Когда я вошел, она даже не повернулась ко мне, спокойно продолжая заниматься своим делом. Так всегда бывает, когда люди женаты не первый год.
Мне стало грустно. Она была очень красивая женщина, но мы уже переступили ту грань в нашей супружеской жизни, когда секс сглаживает все острые углы в отношениях между мужем и женой; теперь он мог только вызвать дополнительные сложности. Несколько лет назад я заключил бы ее в свои объятия и овладел бы ею тут же на полу в ее комнате, или, во всяком случае, у меня возникло бы такое желание. Но я знал, что, если даже попытаюсь наклониться и поцеловать ее сейчас, она скажет: “ Не надо, дорогой, пожалуйста, ты размажешь мой макияж, и мне все придется начинать сначала – и мы опоздаем”.
Итак, как всегда, мы шли ужинать в ресторан. Я не помню, чтобы мы когда‑нибудь проводили вечер дома, если только не принимали гостей. Разумеется, моя профессия обязывала меня все время бывать на людях, и, ко всему прочему, Мария не любила сидеть дома. Она была femme du monde, в полном смысле этого слова, и, если ей приходилось проводить вечер дома, она считала, что этот вечер прошел впустую. И все‑таки у меня было такое чувство, что мы уходили из дому каждый вечер, чтобы не оставаться наедине друг с другом. По этой же причине мы возвращались домой поздно, уставшие, в состоянии только принять снотворное и улечься спать…
– Он не сказал, в чем дело? – спросил я.
– Переживает за Джека. Что же еще? – В ее голосе не было раздражения. Мария обожала не только Джека, но и его отца, который старался пофлиртовать с ней при каждом удобном случае. – Мне показалось, что он расстроен.
Я прошел в гостиную, налил себе мартини со льдом и набрал номер телефона Джо Кеннеди в Палм‑Бич; этот номер был известен немногим. Он сразу же снял трубку.
– Где ты мотаешься?
– Добирался домой в час пик, Джо, – ответил я. – Чем могу помочь?
– Ладно, я не жалуюсь, – сказал он. – С Марией говорить приятнее, чем с тобой. Она симпатичнее и знает больше сплетен.
Это была правда. Мария знала все о жизни богатых, знаменитых и печально известных людей и много времени посвящала тому, чтобы держать Джо в курсе событий.
– Я могу позвать ее к телефону, если хочешь, – сказал я.
Он рассмеялся.
– Нет, по несчастной случайности мне нужен именно ты. Вы с Марией собираетесь на вечер к Кассини?
– Да.
– У этого сукина сына любовницы красивее, чем у Джека! А он всего лишь модельер!
– Наверное, поэтому они и соглашаются спать с ним, как ты думаешь? Женщины готовы пойти на все ради мужчины, который способен сделать их красивее.
– Должно быть, так… Слушай, ты читал всю эту ерунду про Джека? Газеты пишут о нем так, будто он почти умер! – Он повысил голос. – Они списали моего мальчика!
Он не преувеличивал. Несмотря на все мои попытки убедить прессу, что Джек перенес самую обычную операцию, газетчики пронюхали, что он находится в тяжелом состоянии.
– Я сказал им, что это все ложь…
– К черту! Я хочу, чтобы они заткнулись, ты слышишь меня? Что ты собираешься предпринять?
По крикливым ноткам в голосе Джо я определил, что гнев его вот‑вот перейдет в ярость. Меня это ничуть не пугало, но для него самого это было опасно.
– Что‑нибудь придумаю, – мягко ответил я, пытаясь успокоить его. – Как только он чуть оправится, ему нужно будет заняться каким‑нибудь серьезным делом, которое заинтересует общественность и привлечет внимание к его имени… – Мой ум усиленно работал. Мне нужно было придумать что‑то, чтобы успокоить Джо. – А пока, думаю, было бы неплохо, если бы он начал писать книгу, – предложил я.
– Книгу?
Джо на мгновение замолчал. Он уважал книги, но к писателям относился без уважения. Сделав несколько лет назад для себя открытие, что люди интересуются книгами, он приложил все свои усилия, чтобы небольшую брошюрку, написанную Джеком об Англии, заново отредактировали и опубликовали. “Джеку не помешает, если издадут книгу, на которой будет стоять его имя”, – сказал он мне тогда и оказался прав. Даже Элеонора Рузвельт, которую Джо ненавидел (и Джек унаследовал от него это чувство), одобрительно отозвалась о книге Джека.