– Наш роман? – спросила она. – Значит, у нас с тобой роман?
Когда он ответил, в его голосе прозвучало удивление; он явно не ожидал, что их свидание может закончиться таким вот вопросом.
– А что? Пожалуй, роман.
Она тоже так думала.
Бар “Кинг‑Коул” в отеле “Сент‑Режи” мне никогда не нравился. Там было темно и неуютно, как в склепе Радамеса в опере “Аида”. К тому же в тот летний субботний полдень бар был почти пуст. Я приехал сюда по просьбе Мэрилин: она хотела угостить меня обедом в благодарность за то, что я “вызволил” ее из гостиницы, хотя я подозревал, не это было истинной причиной нашей встречи – она намеревалась расспросить меня про Джека. Видимо, ей надоело прятаться от поклонников в своем фешенебельном номере, и она сообразила, что в последней кабинке бара будет достаточно скрыта от назойливых глаз. В баре, как всегда, царил полумрак, что тоже было ей на руку, однако в качестве дополнительной меры предосторожности она надела темные очки и обвязала голову шарфом.
За столиком у самого входа во всем своем эксцентричном великолепии одиноко сидел Дали, если только можно сидеть “одиноко” в компании гепарда. Когда мы проходили мимо него, Мэрилин, к моему удивлению, вдруг хихикнула.
– Вот тебе и великий художник! – шепнула она мне, садясь за столик. – Два дня назад он говорил мне, что я – самая прекрасная женщина на свете и собирался писать меня в образе Венеры, а сегодня даже не узнал меня, потому что я обвязала голову шарфом. – Она вдруг помрачнела. – Даже гепард не признал меня.
– Гепард, может, и признал.
Она покачала головой.
– Нет. Он даже не приоткрыл глаза.
Мне показалось, что Мэрилин вот‑вот заплачет. Позже я узнал, что самые грустные воспоминания связаны у нее с животными: сначала была бедняжка Типпи, потом Магси – нечистокровная колли, которая умерла от горя, когда Мэрилин развелась с Джимми Доуэрти; после смерти Джонни Хайда у нее отняли его собаку породы чихуахуа; самый последний ее питомец, Хьюго, остался с Артуром Миллером после того, как они развелись.
|
|
– Бог с ним, с Дали, – сказал я. – И с его кошкой. Я слышал, фильм будет замечательный.
Вообще‑то я хотел подбодрить ее, но в моих словах не было неправды. “Зуд седьмого года” был одним из лучших спектаклей на Бродвее. Администрация кинокомпании “XX век – Фокс” поступила мудро, поручив Уайлдеру ставить этот фильм и пригласив на главную мужскую роль Тома Юэла, который исполнял эту роль на сцене. До того как Мэрилин предложили сниматься в этом фильме, она четыре года только и делала, что играла в голливудских мюзиклах глупых блондинок или украшала собой бездарные киноленты. Теперь у нее появилась возможность сыграть наконец что‑то стоящее, и, насколько мне было известно, съемки шли очень успешно.
– Фильм? Да, думаю, получится неплохо. Это не такая дешевка, как последняя картина, где я снималась.
Я собрался было возразить, что получил большое удовольствие от фильма “Как выйти замуж за миллионера”, но она приложила к моим губам свой палец.
– Дэйвид, только не говори, пожалуйста, что тот фильм тебе понравился, а то я перестану тебя уважать. Знаешь, что написал обо мне Босли Краудер? В “Нью‑Йорк таймс”? – Ее взгляд затуманился. – “Мисс Монро так корчится и извивается, что просто стыдно смотреть”.
|
|
Я успокаивающе погладил ее по руке.
– Ну и черт с ним! – сказал я.
Она покачала головой.
– Он прав. Я ненавижу этот фильм не меньше, чем господин Краудер. А может, еще сильнее. Но я знала, что “Зуд седьмого года” – это мой фильм. Почему так решила, сама не понимаю… Занук не хотел давать мне эту роль, а Чарли Фельдман предлагал мне еще один мюзикл. Поэтому, когда я узнала, что Чарли собирается сам ставить этот фильм, я сказала себе: “Что ж, крошка, ты должна любой ценой заставить его изменить свое решение”.
Я впился глазами в меню, как будто изучение меню требовало полной сосредоточенности. Джек удивлялся, почему Мэрилин спит с Фельдманом, а когда спросил ее об этом, она рассказала ему душещипательную историю о том, как ей жалко этого старика. Я подумал, что мне она сказала правду. Во власти Фельдмана было дать ей роль, о которой она мечтала всю жизнь, и она поступилась всем, чтобы получить ее. Чтобы добиться этой роли, она пустила в ход все свое очарование, представляясь наивной и невинной. Я был удивлен и разочарован.
Мэрилин была ослепительно красива; даже слабое освещение не умаляло ее блеска. Она пришла в бар в светло‑голубом платье и такого же цвета коротком пиджаке, который просто накинула на плечи; на шее – нитка жемчуга. В ее наряде не было ничего вызывающего. Казалось, она выбрала этот ансамбль, чтобы доставить удовольствие ди Маджо. Несколько месяцев назад он заявил, что ей следует одеваться скромнее: носить длинные юбки и блузки с высоким воротом. Из‑за этого ди Маджо стал объектом насмешек и даже карикатур, что, очевидно, было для него еще неприятнее, чем видеть свою жену на публике в платье с низким вырезом и голыми плечами. И конечно же, все это не имело никакого значения. Сексуальность Мэрилин можно было скрыть, разве что надев на нее брезентовый балахон, и если ди Маджо не понимает этого, подумал я, значит, он живет во власти иллюзий.
|
|
Весь обед мы с Мэрилин весело и непринужденно болтали о наших общих голливудских знакомых. На начальном этапе своей деятельности Мэрилин работала фотомоделью, потом начала сниматься в кино и считалась одной из самых красивых блондинок в Голливуде. Поэтому, разумеется, ее всюду приглашали, и она познакомилась буквально со всеми голливудскими знаменитостями задолго до того, как к ней пришла известность. Актерскому мастерству она училась у Чарльза Лоутона, одно время была любовницей Джона Хьюстона, иногда появлялась в обществе в компании миллиардера Хантингтона Хартфорда – владельца фирмы “Эй энд Пи”. Совсем недолго она работала на киностудии “Коламбия Пикчерз” и, возможно, была единственной начинающей актрисой, которая избежала участи побывать в постели с Гарри Коуном; он случайно узнал, что Мэрилин воспитана в духе учения “Христианская наука”, а его жена Роза и сам он тоже стали приверженцами этого учения.
В период с лета 1945 года (тогда Мэрилин работала на заводе компании “Радио Плэйн” в Ван‑Наисе, распыляя лак на самолеты‑мишени, и на нее обратил внимание военный фотокорреспондент) и по 1952 год, когда ее фотографии в обнаженном виде на популярном календаре “Голден герл” сделали ее знаменитой на всю страну, Мэрилин успела познакомиться со многими влиятельными и авторитетными людьми в кинобизнесе. Круг ее знакомств был поразительно широк – от Граучо Маркса, благодаря которому она впервые добилась настоящего успеха, сыграв в фильме “Счастливая любовь” (и который однажды на съемочной площадке так сильно ущипнул ее за мягкое место, что она вскрикнула), до Артура Миллера, с которым они однажды просидели в гостиной Чарли Фельдмана далеко за полночь, ведя задушевную беседу; все это время Миллер держался за ее ступню и слушал, как она читала ему биографию Линкольна, написанную Карлом Сэндбергом.
– Артур – хороший драматург, но, как человек, он, на мой взгляд, несколько нудноват.
Она прикусила губу.
– Ну, возможно, он и скучноват немного, – неохотно согласилась она, – но он очень талантлив и держится так величественно. Думаю, я смогла бы по‑настоящему полюбить такого мужчину…
Мне показалось, что она говорила искренне. Бейсболист, сенатор и знаменитый драматург! Я не мог понять, чем могли заинтересовать Мэрилин эти три абсолютно разных человека. Потом мне пришла в голову мысль, что, как и она сама, каждый из них был звездой в своей области.
– Я пыталась объяснить Джеку, почему я ненавижу Маккарти, – сказала она. – Жаль, забыла упомянуть, что бредовые речи Маккарти о коммунистах направлены против таких людей, как Артур. Я сказала ему, что мне ненавистно все, что отстаивает Маккарти.
Я хотел сказать, что Джек во многом придерживается тех же взглядов, что и Маккарти, просто он действует не так прямолинейно, но благоразумно сдержался.
– Как Джек отнесся к этому? – спросил я.
– Ну… он выслушал меня. Думаю, он согласился со мной в какой‑то степени, но не во всем. Говорит, что “охотой на ведьм” в основном занимается его брат Бобби?
– Позволь дать тебе совет, – предупредил я ее осторожно, становясь одним из многих людей, которые в течение долгих лет будут давать наставления Мэрилин, как угодить семье Кеннеди и вести себя с Джеком, чтобы сохранить роль его главной любовницы. – Если хочешь удержать Джека, не надо называть Бобби “охотником на ведьм”.
– А как же его называть?
– Ну, например, “патриот, душой болеющий за свою страну”, или просто Бобби, без всяких примечаний.
– Что ж, так и быть. Джек сообщил мне, что пытается переключить внимание Бобби на профсоюз водителей. Я ему сказала, что это большая ошибка.
– Так и сказала? – Я посмотрел на нее более внимательно. Широко открытые невинные глаза, прелестное личико, – но она отнюдь не была похожа на белокурую глупышку. Разумеется, напомнил я себе, она была любовницей Шенка, не говоря уже о Джонни Хайде и Чарльзе Фельдмане. То были не простые ребята, преуспевающие, достигшие власти и богатства своими силами, – ganze machers, как они сами себя называли. Наставниками Мэрилин были люди, которые прошли огонь и воду, и им‑то хорошо была известна практика вымогательств в профсоюзах.
– Я знаю, что профсоюзом водителей заправляют суровые ребята, – сказал я. – Но Джек – сенатор. Я не вижу тут особого риска.
– А я вижу. – Она поежилась.
Мне бы тогда прислушаться к женской интуиции. Но я, к несчастью, посчитал своим долгом успокоить Мэрилин и отнюдь не собирался передавать Джеку ее предостережения.
– Его отец многое знает про этот профсоюз, – заметил я. – Когда действовал закон о запрете на продажу спиртных напитков, Старик финансировал многие фирмы по производству алкоголя. И кто же, по‑твоему, занимался перевозкой? Члены профсоюза водителей. Он их нисколько не боится. Поверь мне, если бы это было опасно, Джо запретил бы Джеку и Бобби заниматься этим делом. Старик суров с виду, но он без памяти любит своих детей.
– Боже мой, как бы я хотела иметь такую семью! – с грустью промолвила она. В ее глазах стояли слезы.
– Да что ты, – возразил я. – Тесные семейные узы не обязательно приносят людям счастье.
– Я была бы рада иметь и несчастливую семью, Дэйвид.
– Это тебе так кажется.
– Милый мой! Рождество в сиротском приюте! Ты не знаешь, что это такое. Поверь, я согласилась бы на любую семью, которая пожелала бы взять меня к себе. Кому нравится получать рождественский чулок с подарками от мэрии Лос‑Анджелеса?
Некоторое время мы сидели молча, едва заметно держась за руки; нам было хорошо вдвоем. Чем бы я не пожертвовал, чтобы оказаться на месте Джека, и в принципе считал, что для меня еще не все потеряно, если правильно вести игру. Но в данный момент мне нравилось просто сидеть вдвоем с Мэрилин. Она обладала способностью передавать свое настроение даже абсолютно незнакомым людям, особенно когда рассказывала о своем несчастливом детстве. И не важно, что в ее рассказах было немало выдумки, – все равно вы готовы были плакать вместе с ней.
Она легким прикосновением смахнула с глаз навернувшиеся слезы.
– Уверена, я понравилась бы отцу Джека.
– Еще бы, – ответил я. “Понравилась бы” – слишком мягко сказано!
– Жаль, что мы не встретились раньше. – На ее лице появилось мечтательное выражение. – Я была бы ему лучшей женой, чем Джеки, – уверенно заявила она. – Конечно, может быть, мы еще и поженимся… У нас были бы очень красивые дети…
Мэрилин с таким пониманием дела рассуждала о профсоюзе водителей, но в этом вопросе она явно заблуждалась.
– Мэрилин, – сказал я, – Джек – католик.
Она непонимающе посмотрела на меня.
– Католики не разводятся.
– Не разводятся?
– Нет, иначе их отлучают от церкви. А Джеку это ни к чему, ведь он собирается баллотироваться в президенты.
– Вот оно что. – Она была расстроена, но не до слез. Она жила в мире кино, и иллюзии были частью ее жизни. Думаю, поэтому она так часто натыкалась на острые камни реальной действительности.
Я посмотрел на часы. Мэрилин начинала проявлять беспокойство: то нервно теребила платье, то вдруг неожиданно бросала взгляд на дверь, будто ждала кого‑то, а может, хотела уйти прежде, чем этот кто‑то появится в баре.
– А где твой муж? – спросил я.
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
– Кто?
– Твой муж. Джо.
– Ах, Джо. – Она на мгновение задумалась. – Кажется, он поехал на стадион “Янки” получать какую‑то награду.
Я вспомнил, что в этот самый момент, пока мы с ней беседуем, на стадионе проходит торжественная церемония в честь ди Маджо.
– А почему он не взял тебя с собой? – поинтересовался я.
– Он приглашал меня. – По выражению ее лица я понял, что она ни за что не согласилась бы появиться с ним на стадионе “Янки” – скорее ад покроется льдом. – Кстати, я хотела попросить тебя кое о чем… – Она приблизила ко мне свое лицо – губы приоткрыты, в глазах мольба и отчаяние.
– Сегодня у меня натурная съемка, – сказала она. – В час ночи? Возле кинотеатра “Транс‑Люкс”, на углу Пятьдесят первой улицы и Лексингтон‑авеню?
Я кивнул. В Нью‑Йорке об этом знали все; информация о съемке была напечатана в “Дейли ньюс” на первой странице.
– Я должна буду стоять на решетке тоннеля метро, понимаешь? Подо мной промчится поезд, и моя юбка взметнется ввысь?
Пару дней назад мы встретились с Билли Уайлдером в ресторане “21”, и он посвятил меня в свои планы по поводу этой съемки.
– Понимаешь, – продолжала Мэрилин, – я пообещала Джо, что этого не будет.
Должно быть, на моем лице отразилось недоумение, и она с раздражением посмотрела на меня.
– Ну, он был расстроен, и я сказала ему, что эту сцену изменили, и юбка на мне совсем немного поднимется от легкого ветерка…
– Но ведь все будет совсем не так?
Она помотала головой.
– Билли установит под решеткой большой вентилятор. Когда он включит его, моя юбка задерется аж до плеч. Я буду в плиссированной юбке и белых трусиках. Мне придется осветлить волосы, чтобы они не просвечивали.
Некоторое время я молчал, пытаясь сначала представить себе эту картину, а потом выбросить ее из головы.
– Ты думаешь, Джо рассердится? – спросил я сдавленным голосом.
– О Боже! Он всегда злится! Я надеялась, что он не придет на эту съемку, но теперь он хочет непременно быть там… Похоже, на этот раз я влипла по‑настоящему.
– А чем я‑то могу помочь? – Я надеялся, что Мэрилин не заставит меня играть роль миротворца в ее отношениях с ди Маджо. Я не представлял, как смогу объяснить ему, что его жена обманула его или что ему придется поделиться своими знаниями об интимных частях тела своей жены с миллионами любителей кино, а также с фотографами всех газет и журналов.
– Билли обещал мне, что зрителей поблизости не будет, – поэтому он и проводит съемку в час ночи, – но я не доверяю рекламным агентам киностудии. Им нужно разрекламировать фильм, и я думаю, они просто не послушаются Билли и позволят публике наблюдать за съемкой вблизи…
Да, она была права. На их месте я сделал бы то же самое. И еще заплатил бы полиции, чтобы они организовали оцепление как можно ближе к съемочной площадке. Чтобы о фильме написали все газеты, нужно устроить настоящий ажиотаж, но под контролем полиции.
– Чем больше там будет людей и чем ближе их подпустят к съемочной площадке, тем сильнее разозлится Джо, – сказала Мэрилин. – Он не очень‑то будет рад, когда его болельщики станут пялиться на мою задницу, да еще с такого близкого расстояния.
– А какому же мужу такое понравится?
Ее взгляд стал холодным.
– Послушай, у него своя профессия, у меня – своя. Мне плевать, что он думает! Но мне приходится жить с ним, и поэтому я хотела бы, чтобы ты придумал, как удержать толпу на приличном расстоянии.
– Это будет не так‑то легко сделать.
– Прошу тебя, Дэйвид! Постарайся сделать все, что в твоих силах, ладно? Может быть, поговоришь с кем‑нибудь?
– С мэром. С представителем полиции. Я поговорю с ними обоими. Но все равно соберется огромная толпа. Я сделаю, что смогу, обещаю тебе. Кстати, возможно, придется заплатить полицейским. Немного, но придется.
– Делай все, что считаешь нужным, – сказала она. – Ну, мне пора. Меня ждет мой гример Уайти Снайдер.
Она поднялась и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.
– Спасибо, Дэйвид, – поблагодарила она меня. – Ты просто чудо. – Она направилась к выходу. Ее походка была столь возбуждающей, что никто и внимания не обращал на скромное платье, под которым скрывалось ее чувственное тело.
Через два столика она остановилась и обернулась.
– О деньгах не беспокойся, – крикнула она. – Счет пришли Милтону Грину, в компанию “Мэрилин Монро про‑дакшнз”. – Она прошла мимо ряда диванов, мягко покачивая бедрами; вокруг воцарилась тишина, какая возникала всегда и в любом общественном месте, когда появлялась Мзрилин Монро.
Тогда я впервые услышал и про компанию “Мэрилин Монро продакшнз”, и про ее знакомство с Милтоном Грином, и неожиданно мне подумалось, что, возможно, в ее голове копошатся более серьезные мысли о будущем, чем любовная связь с Джеком Кеннеди.
Мне почему‑то представлялось, что Уайти Снайдер гомосексуалист, если учитывать его профессию, но, к моему удивлению, это был крупный седоватый мужчина среднего возраста, на вид – порядочный семьянин. Он был одет довольно небрежно, как одеваются в Калифорнии; на руке – массивный позолоченный браслет (подарок Мэрилин, с гордостью объяснил он мне). Всегда дружелюбный и добродушно веселый, Снайдер все время опекал Мэрилин; он принадлежал к той небольшой группе коллег‑друзей и преданных Мэрилин людей, которые ради нее готовы были бросить вызов всему миру и остались верны ей до самой ее смерти.
А Уайти остался верен Мэрилин даже после ее смерти. Ведь именно он находился с ней в морге в ночь перед ее похоронами. Початая бутылка джина помогла ему пережить эту страшную ночь, когда он в последний раз гримировал Мэрилин, после того как ее обрядили в бледно‑зеленое платье (она купила его в ту неделю, когда в последний раз в своей жизни была счастлива) и положили в гроб.
Мы стояли перед камерой на Пятьдесят первой улице. Мэрилин представила меня как “одного из хороших парней”, Уайти назвал себя. Я спросил, как идут дела. Он пожал плечами.
– Обычно режиссер бывает готов, а Мэрилин – нет, – ответил он. – На этот раз все наоборот: Мэрилин готова, а режиссер – нет. В последний момент полицейские принялись отодвигать ограждения – толпа стоит слишком близко.
Мне по‑прежнему казалось, что толпа, огромная и бушующая, находится довольно близко от места съемок, но я был рад, что сумел сделать хоть что‑то.
– Трудно снимать этот фильм? – спросил я и тут же осознал, как давно я не был связан с кинобизнесом. Это все равно что поинтересоваться у солдата, только что покинувшего поле боя, трудно ли ему воевать. Любой фильм – адова работа, просто некоторые фильмы снимать чуть легче, другие – чуть труднее.
Уайти нервно улыбнулся, сверкнув крупными белыми зубами.
– Труднее, чем “Реку, откуда не возвращаются”, – ответил он. – Мы снимали этот фильм на севере. Там все время лил дождь, Мэрилин простудилась и сломала ногу, и мне приходилось гримировать ее в деревянном бараке. Мы оба чуть не отморозили себе задницы. Да, то было трудное кино. Фильм ставил Отто Преминджер, этим все сказано.
– С ним тяжело было работать?
– Я – член профсоюза, – гордо сказал Уайти. – Он не мог создать мне особых трудностей, даже если бы от этого зависела его жизнь.
Я подумал, что, возможно, Мэрилин немало узнала о профсоюзах от Уайти.
– Ответьте мне на один вопрос, – попросил я. – Он не относится к вашей работе. Как член профсоюза, что вы думаете о профсоюзе водителей?
Уайти посмотрел на меня несколько подозрительно, должно быть, спрашивая себя, а не стукач ли я.
– Они многого добиваются для своих членов. Не вижу в этом ничего плохого, разве не так?
– Так. – Жаль, подумал я, что нельзя познакомить Уайти с Джеком, который придерживался общепринятого мнения, будто профсоюзы – это рабочее крыло демократической партии.
Мы стояли плечом к плечу возле камеры и осветительной аппаратуры. С трех сторон нас окружали зрители и фотокорреспонденты; они тесно подступили к ограждениям, и широкоплечие полицейские с мокрыми от пота спинами следили за тем, чтобы толпа не снесла их. Только в Нью‑Йорке можно собрать в час ночи такое скопище людей, и Уайлдер должен был это предвидеть. Если бы спросили моего совета, я предложил бы ему провести съемку в девять утра. В это время все горожане спешат на работу, и им ни до чего и ни до кого нет дела, даже до Мэрилин, у которой юбка задрана выше головы.
У фургонов, в которых переодевались актеры, возникло какое‑то движение. Заглушая жужжание кондиционеров, установленных в них, с ревом заработали мощные генераторы и зажглись осветительные приборы. Заметив это, Уайти тут же нырнул в темноту.
Минуту спустя в круг света перед камерой вступила Мэрилин. Она была такая ослепительная, что я и по сей день помню всю ее до мельчайших подробностей – белая плиссированная юбка, открытые белые туфли на высоких каблуках, отливающие платиновым блеском белокурые волосы.
Она улыбнулась и застенчиво помахала толпе рукой, как бы говоря: “Да, это я”. Гул голосов на мгновение стих, словно собравшиеся не верили своим глазам. Затем все вокруг огласилось яростным шумом: толпа зааплодировала, засвистела. Люди выкрикивали ее имя, отталкивая и отпихивая друг друга локтями, висли на барьерах, пока перед ними не выстроились полицейские, угрожающе размахивая дубинками.
Но в этом яростном гомоне не чувствовалось враждебности. Для собравшихся здесь людей Мэрилин была воплощением их мечты, символом всего того недостижимого, о чем грезят обычные смертные, – символом чувственной нежности, очарования, славы, богатства, счастья. А может быть, она была для них живым доказательством того, что и простой смертный может достичь всего этого. О да, они видели в ней символ сексуальности, но не только. Рита Хейуорт была символом сексуальности, и Джин Харлоу – тоже, а Мэрилин была своя, соседская девушка, которая стала настоящей звездой. Она была для них той, которую желает каждый мужчина или которой мечтает стать каждая женщина. Притягательная сила Мэрилин заключалась не только в ее сексуальной неотразимости – она в какой‑то степени являлась воплощением того всенародного, но неясного устремления, которое мы называем “американской мечтой”.
В этом ажиотаже не было ничего фальшивого. Мэрилин любила поклонников, поклонники любили Мэрилин – это был симбиоз в своем наиярчайшем выражении. Освещенная огнями, она сделала пируэт; она уже стала взрослой женщиной, и люди начали забывать, сколь грациозной она может быть. Не имея природного дарования танцовщицы, она упорно и много работала, чтобы ею стать.
Ей это удалось, и поэтому она никогда не сомневалась, что сумеет также стать настоящей актрисой.
Толпа зааплодировала. Мэрилин послала воздушный поцелуй в знойную, душную ночь, окутавшую Манхэттен; толпа была в восторге.
Позади нее в тени стояли какие‑то люди. Я тщетно искал глазами ее мужа; оказалось, он стоит рядом со мной; его провели сюда как одного из зрителей, имевших особое разрешение. Джо был сердит и расстроен оттого, что его отодвинули в сторону. Он казался потерянным и несчастным. Я не испытывал к нему жалости. Ведь сам он вряд ли Позволил бы Мэрилин стоять рядом с ним во время бейсбольного матча, когда у него в руках бита.
Он ушел из спорта три года назад, но по‑прежнему сохранял спортивное телосложение – неудивительно, что такие физические данные привлекли Мэрилин. Но при виде этой огромной толпы он дрожал от злости. Джо напряженно двигал желваками, пережевывая свою ярость, словно жвачку; глаза, потемневшие от гнева, тупо смотрели перед собой. От неимоверного напряжения руки у него тряслись, как у старика. Я отодвинулся от него – если бы ему вздумалось ударить кого‑нибудь, я не хотел бы стать его жертвой.
К своему удивлению, я обнаружил, что рядом со мной стоит ребенок, мальчик десяти‑одиннадцати лет, – я не мог точно определить его возраст, поскольку своих детей у меня не было. Я был поражен: что делал в такой чае на улице этот мальчик и как ему удалось пробраться сюда, на этот клочок пространства, где позволено было стоять только избранным зрителям, таким, как ди Маджо и я? Это был мальчик хрупкого телосложения, лицо – невинное и одновременно очень серьезное. Он был одет в бейсбольную куртку, на которой спереди было вышито его имя “Тимми”; в руках он держал красный блокнот. Мальчик не отрываясь смотрел на Мэрилин, с еще более яростным напряжением, чем ди Маджо, смотрел так, будто Мэрилин принадлежит только ему одному.
Обычно Мэрилин всегда очень нервничала во время съемок, но сейчас она казалась спокойной – возможно, потому, что демонстрировать ноги ей было легче, чем говорить по памяти текст. И конечно же, ее воодушевляла толпа зрителей.
Она шагнула из освещенного круга, обернулась так, будто только что вышла из театра с Томом Юэлом, застыв на мгновение в нерешительности, потом встала на решетку и засмеялась; из метро вырвался легкий ветерок, юбка на ней взметнулась вверх, оголив колени. Она застенчивым движением одернула юбку. Из толпы раздались крики одобрения и свист, не очень громкие, словно собравшиеся здесь ее поклонники ожидали чего‑то большего. Ди Маджо, стоявший недалеко от меня, облегченно вздохнул.
По окончании съемок первого дубля наступило обычное бесконечное ожидание, пока Уайти подправлял на Мэрилин грим, а ассистенты готовились к следующей съемке, переговариваясь по рациям. Софиты выключили, чтобы можно было перенаправить их свет, опять включили, проверяя, правильно ли они установлены, снова выключили – Мэрилин терпеливо ждала. Уайлдер суетился возле нее, жестами объясняя ей что‑то. Раз или два он продемонстрировал, как она должна двигаться и стоять, каждый раз в заключение чуть сгибая колени. Тимми что‑то быстро писал в своем блокноте. Я понял, что он, совсем еще ребенок, принадлежит к тому типу людей, которые рождены быть поклонниками‑фанатами.
Зажглись софиты. Мэрилин и Юэл вернулись под навес. Помощник оператора держал наготове “хлопушку”; Уайлдер возле камеры озорно улыбнулся, и она еще раз повторила ту же сцену – только теперь из‑под решетки дул сильный ветер.
Она резко повернулась на каблуках, и юбка на ней, словно отпущенный парус, взлетела до плеч. Закинув голову, она засмеялась и попыталась одернуть юбку, явно наслаждаясь налетевшим вихрем и одуряюще душной знойной летней ночью, – она любила чувственные наслаждения.
Толпа заревела от восторга. Все утонуло в оглушающих криках, свисте, аплодисментах. В ответ Мэрилин закружилась, как балерина, затем, как показал ей Уайлдер, низко присела, чтобы юбка опустилась. Ее захлестнуло возбуждение толпы, и, кто знает, может, и сама она была на грани экстаза, ибо она не просто стояла в центре всеобщего одурманивающего волнения, но творила его. Мэрилин весело закружилась в ярком круге света. Том Юэл (он знал, что на него уже никто не обращает внимания) стоял рядом, глядя на нее застенчиво и восхищенно.
В эту ночь ей пришлось повторять эту сцену более тридцати раз – последний дубль сняли в пятнадцать минут пятого. Уайлдер включал “ветер” все сильнее и сильнее, пока юбка Мэрилин не поднялась выше головы. Уайти, надо отдать ему должное, хорошо поработал: несмотря на то что на Мэрилин был направлен яркий свет, под ее трусиками не было заметно и тени треугольничка, хотя ягодицы просвечивали четко, и с некоторых точек – особенно сзади – она казалась почти голой.
В ту ночь появилась и знаменитая фотография, которую впоследствии увеличили, чтобы вырезать контур Мэрилин Монро высотою в сто футов. Этот контур водрузили над зданием театра “Лоуз Стейт” на Бродвее. Эту же фотографию, но в натуральную величину, Джек Кеннеди попросил прикрепить на потолок над его койкой в больнице, где два месяца спустя ему делали операцию на позвоночнике. Эту фотографию многие годы печатали на футболках, кружках и сувенирах по всему миру. Наверное, это самая известная фотография Мэрилин – вечный всенародный символ сексуальности.
Мэрилин – символ, недосягаемая и в то же время маняще реальная мечта – сумела внушить людям, что секс – невинное развлечение. Это дано не многим. А ей удалось. В ту ночь перед кинокамерой на углу Лексингтон‑авеню и Пятьдесят первой улицы Мэрилин вложила в свою игру всю душу без остатка. Я смотрел на нее, не отрывая глаз. Должно быть, зрители в толпе чувствовали то же самое – они постепенно затихли в возбужденном молчании, словно, как и я, погрузились в свои самые сокровенные мечты. В этот момент я понял, что люблю ее, и также понял, что это безнадежно.
Мне интересно было увидеть реакцию ди Маджо. Я обернулся в его сторону, но он уже ушел.
Он ушел, прежде чем Мэрилин по‑настоящему вжилась в свою роль, дубль за дублем кружась перед камерой с отрешенностью танцовщицы стриптиза.
Ди Маджо не увидел самые интересные дубли.