В Лос‑Анджелесе появление кинозвезд никогда не вызывает ажиотажа, но в Нью‑Йорке ей просто не давали проходу. В первый день она даже не смогла пробраться сквозь толпу из “Сент‑Режи” на улицу и была вынуждена укрыться в темном пустом баре “Кинг‑Коул”, пока для нее не расчистили проход. Кроме нее в баре сидел еще один человек. Он показался ей очень странным. У него были сумасшедшие вытаращенные глаза, прилизанные назад крашеные черные волосы, смазанные воском усы, острые концы которых поднимались чуть ли не до бровей, словно миниатюрные радиоантенны; на всех пальцах у него были перстни с крупными камнями. Рядом сидел гепард. Мужчина держал его за золотую цепь, которая тянулась от ошейника, украшенного драгоценными камнями. Так она познакомилась с Сальвадором Дали. Целых полчаса она сидела как зачарованная, а в это время Джо, рекламные агенты кинокомпании, сотрудники охраны гостиницы и полицейские пытались расчистить для нее узкую дорожку к выходу.
Так уж случилось, что раньше она не слышала о Дали, но он без ложной скромности сообщил ей, что он самый великий из ныне живущих художников, более великий, чем Пикассо. С важной учтивостью, присущей испанцам, он сказал, что хочет нарисовать ее в образе Венеры, поднимающейся из морской пучины, и это было самое приятное предложение, которое она услышала в Нью‑Йорке с тех пор, как приехала сюда. Поначалу она боялась гепарда, но когда все же набралась смелости и погладила его по спине, зверь отреагировал, как самая обычная кошка, – заурчал от удовольствия.
Наконец за ней пришли и проводили к Джо. Он ждал под сводом гостиницы, бросая сердитые взгляды на толпу поклонников, фотокорреспондентов и просто зевак, которые полностью заблокировали Пятьдесят пятую улицу. Она рассказала ему о своей встрече с Дали и гепардом, но он не выразил интереса. Возможно, Джо подумал, что она шутит.
– Долли кто? – нетерпеливо переспросил он, вталкивая ее в ожидавший их лимузин с такой силой, что она чуть не упала.
Когда она думала о Джо, у нее сразу же начинала болеть голова; кроме того, ее мучили резкие боли в животе. Ей казалось, что другие женщины легко переносят менструации, а у нее, как и у ее матери, они протекали так бурно и болезненно, что она каждый раз со страхом ожидала приближения очередной менструации. Она была уверена, что ее мать попала в сумасшедший дом отчасти из‑за этих приступов, и поэтому очень боялась, что в один прекрасный день с ней может случиться то же самое.
Что касается Джо, она уже не считала его своим мужем и, самое главное, вычеркнула его из своего сердца. Но он приехал с ней в Нью‑Йорк и постоянно был рядом (только иногда убегал в “Тутс‑Шорз”), как всегда указывал, как себя вести, что надеть, – совсем как настоящий, полноправный муж, а ведь она уже не считала его таковым. Она настолько свыклась с этой мыслью, что иногда, просыпаясь по утрам, удивлялась, что спит с ним в одной постели.
Что ж, так уж она устроена, подумала она, не испытывая угрызений совести. Ожидание было для нее невыносимым, как и длинная процедура бракоразводного процесса. Несколько лет назад, когда она приняла решение развестись с Джимом Доуэрти, она просто ушла из дома его родителей и стала жить, как незамужняя женщина, – ходила на свидания, развлекалась, словно Джим, который в то время плавал где‑то в Тихом океане, не существовал вообще. В ее представлении так оно и было.
Бейсболист, который был сейчас ее мужем, тоже начал исчезать из ее жизни – просто она пока не набралась смелости сказать ему об этом, а он, не очень проницательный по натуре, и не догадывался, что она уже перестала считать себя его женой.
Она многое скрывала от Джо; казалось, голова ее гудит от переполнявших ее тайн. Она почти ничего не сообщила ему о своих планах, – вернее, сказала то, что, как она предполагала, он хотел бы услышать.
Джо ненавидел “пустозвонов” и “знаменитых киношников”, которые, по его мнению, эксплуатировали ее. Поэтому он отнюдь не расстроился, когда она объявила ему, что собирается расторгнуть контракт с кинокомпанией “XX век – Фокс”, особенно когда сообразил – не без ее подсказки, – что у него появляется возможность насладиться радостями семейной жизни: она на некоторое время станет примерной домохозяйкой, они навестят его родителей в Сан‑Франциско и, может быть даже, у них родится ребенок…
Она не сказала ему, что уже дала согласие Милтону Грину, ее фотографу, открыть совместно с ним собственную компанию, а также то, что ей придется работать еще больше, когда она расторгнет контракт с Зануком и “Фоксом”. Даже в мелочах она умудрялась создать себе большие проблемы. Джо пришел в ярость, когда, ознакомившись со сценарием фильма “Зуд седьмого года”, обнаружил, что она должна появиться в кадре с задранной юбкой, и не потому, что все увидят ее трусики – хотя от этого он тоже был не в восторге, – но прежде всего потому, что она будет демонстрировать их в Нью‑Йорке, “его городе”, где в течение многих лет его знали как лучшего игрока “Янки”.
Все нью‑йоркцы, кипел он, его болельщики, будут смотерь, как его собственная жена оголяет свою задницу прямо в центре Лексингтон‑авеню! Он ворчал несколько дней подряд, распаляя себя, готовый взорваться в любую минуту, пока она наконец не пообещала ему, что сцену несколько изменят, так что видны будут только ее колени. Вот только она ни словом не обмолвилась об этом режиссеру фильма Билли Уайлдеру, и тот продолжал работать над сценой, как и было запланировано.
А тем временем она, “самая знаменитая кинозвезда со времен Гарбо” (так называл ее Уайлдер, хотя она считала, что больше похожа на Харлоу), вынуждена была сидеть в этом фешенебельном номере, словно зверь в клетке!
Она беспокойно ходила по комнате с бокалом шампанского в руке. Иногда от резких движений шампанское выплескивалось из бокала, покрывая мокрыми пятнами ее и без того грязный старый махровый халат, который она всегда надевала, когда ей накладывали на лицо макияж. Уайти Снайдер, ее личный гример и лучший друг, жил в этой же гостинице; она настояла, чтобы его поселили в номере на одном этаже с ней. Несколько часов назад, колдуя над ее внешностью, он, как всегда, сообщил ей все последние новости и сплетни, рассказал про погоду. Он давно закончил свою работу, но она понимала, что не сможет выйти из гостиницы незаметно для поклонников.
Она сбросила халат на пол и, нагая, продолжала мерить шагами комнату. Она никогда не подбирала с пола свою одежду, и эта привычка тоже бесила Джо…
Джо любил чистоту и порядок, а она за два дня захламила элегантный номер до неузнаваемости. На полу были разбросаны газеты и журналы; вся мебель в комнате завалена ее одеждой, обмазана косметикой; грязные подносы и ведерки для льда просто не успевали убирать. Всюду в номере стояли цветы; их было так много, что ей становилось не по себе. Такое скопление цветов напоминало ей похороны, точнее, похороны ее давнего друга Джонни Хайда. Ее не интересовало, от кого были эти цветы, но один скромный букет роз все же привлек ее внимание. К нему была прикреплена маленькая визитная карточка с золотыми краями, на которой синим шрифтом отпечатано “Сенат США”, а внизу четким почерком было написано: “Добро пожаловать в Нью‑Йорк! Джек”. Но это был не его почерк. Утром, как только Джо ушел, она позвонила ему. Секретарша ничуть не удивилась, что звонит Мэрилин Монро, и немедленно соединила ее с сенатором. Джек был рад ее звонку, но говорил очень осторожно, будто находился у себя в кабинете не один. Он объяснил ей, что торопится на важное заседание (она, правда, не поняла, что это за важное заседание), и обещал позвонить, как только освободится.
Она спросила, когда он собирается приехать в Нью‑Йорк, хотя, по ее мнению, он должен был заговорить об этом первым. На что он коротко и резко, как бы не желая дальше обсуждать этот вопрос, ответил: “Очень скоро”. Когда она пожаловалась, что не может выйти из гостиницы, он решительно сказал: “Об этом я позабочусь”, – и, коротко попрощавшись, повесил трубку.
“Так чего же я ожидала?” – спрашивала она себя. Ведь они провели вместе всего одну ночь. Что он, как сэр Галахад[2], бросив все, примчится на помощь? В конце концов, Джек Кеннеди – занятой человек. Он сенатор, а у сенаторов много дел. И конечно, более важных, чем у киноактеров… или бывших звезд спорта.
Зазвонил телефон, и она сняла трубку. Она держала ее в руке, не отвечая. По своему опыту она знала, что даже гостиницы высшего класса не могут оградить ее от оголтелых поклонников. Лучше подождать, пока заговорит тот, кто звонит. После короткой паузы она услышала голос дежурного портье:
– Извините за беспокойство, мисс Монро, но здесь в вестибюле находится господин Дэйвид Леман. Он хочет поговорить с вами. – Он произнес имя Дэйвид Леман с благоговейным трепетом.
Это имя показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, кто этот человек. Как бы то ни было, знакомые фамилии – дело ненадежное. Журналисты готовы представиться кем угодно, лишь бы проникнуть к ней. Когда она проводила медовый месяц с Джо, ей сообщили, что звонит ее любимая тетя Эна по какому‑то срочному делу. Взяв трубку, она обнаружила, что с ней разговаривает не тетя Эна, а некий внештатный журналист, работающий на Уолтера Уинчелла; его интересовали ее впечатления по поводу брака с ди Маджо.
– Господин Леман говорит, что он друг… м‑м… Джека, – добавил портье.
Вот тогда‑то она его и вспомнила. В ее памяти всплыл образ высокого темноволосого мужчины в элегантном костюме с белой жилеткой. У него были усы, как у Кларка Гейбла, и он сопровождал Джека на званом ужине в доме Чарли Фельдмана. Казалось, все знаменитые и влиятельные люди – его друзья.
– Пусть пройдет наверх! – сказала она, быстро натягивая халат. Вдруг ей в голову пришла мысль, что Дэйвид Леман не из тех людей, перед которыми можно появиться в грязном старом махровом халате. Она пошла в спальню и переоделась в шелковый халат и надела атласные тапочки, чувствуя, что в этом наряде стала похожа на Джоан Кроуфорд – эту сучку, которая, как она полагала, в глазах Дэйвида Лемана была эталоном кинозвезды.
Она пожалела, что нет времени прибраться в номере, – только теперь она заметила, какой вокруг беспорядок. Она немного побрызгала вокруг своими любимыми духами “Шанель № 5” и положилась на судьбу.
Открыв дверь, она улыбнулась ему самой обворожительной и радостной улыбкой.
Когда‑то давно я поинтересовался у своего старого друга Эрона Дайамонда, одного из талантливейших голливудских менеджеров, почему он перестал заниматься актерами и стал агентом популярных писателей и литераторов, пишущих биографии знаменитостей “из первых уст”.
– Мне надоело не спать по ночам, – пожаловался он. – Я ужасно устал от всех этих телефонных звонков, которые поднимают тебя среди ночи.
Я тоже пришел к такому выводу, еще когда был новичком в Голливуде. У кинозвезд очень хрупкие души, и они требуют к себе постоянного внимания.
Мэрилин не была исключением. Только она, в отличие от многих других, даже не пыталась скрывать свою незащищенность. Ее внутреннее “я” высвечивалось во всей ее фигуре и облике: удивленный, вопрошающий взгляд, обращенный в себя, не знающие покоя руки. Я не мог оторвать глаз от ее рук. Она то сжимала их, то вдруг схватила пилочку для ногтей, затем стала теребить края своего шелкового халата, дергая болтающиеся нитки, как будто поставила перед собой цель вытянуть их все до одной. Она сидела сгорбившись, как бы обнимая себя, и совершенно не подозревала, что ее руки, нервные и энергичные, живут отдельной от нее жизнью.
Она обладала удивительной, врожденной чувственной грациозностью – я не знаю другой такой женщины. Я сидел в кресле в номере Мэрилин и наблюдал за ней. Сквозь тонкий шелковый халат ясно выделялись ее груди, но у меня ни на секунду не мелькнула мысль, что она пытается обворожить меня. Я не подумал об этом даже тогда, когда она, скинув атласные тапочки, стала растирать кончики пальцев на ногах, выставляя напоказ бедро. Позже я понял, что наивно заблуждался. Мэрилин всегда четко сознавала, какой эффект она производит на мужчин, и, как хорошая актриса, мастерски исполняла свою роль. Она играла невинность, в душе оставаясь целомудренной.
– Хотите шампанского? – проворковала она тонким голоском, как бы выдыхая слова.
Я принял ее предложение, хотя еще не было и двенадцати часов. Помимо необыкновенного изобилия цветов, в комнате тут и там стояло по крайней мере с полдюжины ведерок со льдом, и из каждого выглядывала открытая бутылка шампанского. Должно быть, Мэрилин просила открывать бутылки с шампанским сразу же, как только их вносили в номер, а потом забывала про них, и шампанское выдыхалось. Одна открытая бутылка стояла у ее ног; от нее на ковре образовалось мокрое пятно. Она налила шампанское в бокал и, заметив, что оно не пенится, очаровательно дернула плечиком, выражая тем самым то ли удивление, то ли раздражение. Отшвырнув в сторону тапочки, она поднялась и попробовала налить еще из двух бутылок. Найдя наконец бутылку с еще пузырившимся шампанским, она подала мне бокал и снова села, сильно оголив одну ногу. При этом невозможно было не заметить, что она была без трусиков. Джек говорил правду, отметил я про себя.
– Ненавижу, когда оно не шипит? – сказала она, морща нос от поднимавшихся пузырьков. – Когда я начала пить шампанское, кто‑то подарил мне золотую палочку, которой мешают напитки? – У нее была привычка выделять самые неожиданные слова; от этого ее речь приобретала какой‑то своеобразный, только ей присущий ритм. – Ее надо опустить в бокал и поводить по дну, и тогда пузырьки исчезают? – Она показала, как это делается, окунув в бокал с шампанским указательный палец. – Не понимаю, зачем это делать? Ведь пузырьки в шампанском – это то, что нужно.
Неожиданно мне пришла в голову мысль, что, возможно, Мэрилин была пьяна, но, присмотревшись, я не заметил никаких признаков опьянения. Создавалось впечатление, что для нее шампанское – это часть декорации, как на съемочной площадке: в разных местах комнаты можно было видеть несколько почти полных бокалов со следами губной помады, от которых на мебели оставались липкие круги.
Уверен, миллионы мужчин согласились бы пожертвовать своей правой рукой, лишь бы оказаться в этот момент на моем месте. Но, честно говоря, звонок Джека несколько нарушил мои планы. В моем кабинете меня ждали люди. Я проводил совещание с представителями “Форд мотор компани”, и мне пришлось прервать встречу только из‑за того, что Мэрилин распорядилась не соединять ее ни с кем по телефону.
– Джек сообщил мне, что у вас возникли какие‑то трудности, – сказал я. – Он попросил меня помочь вам.
Она нахмурилась.
– О Боже, вы еще спрашиваете! Я не могу выбраться из гостиницы!
Я участливо кивнул.
– Да, я видел, какая толпа внизу.
– Это не просто толпа. Это журналисты. Они повсюду преследуют меня. Целый караван, а в автомобилях прячутся фотографы? – Казалось, она вот‑вот расплачется. Мне не приходилось встречать ни одного человека, даже из тех, кто занят в шоу‑бизнесе, кто выглядел бы таким несчастным, как Мэрилин, когда она огорчалась.
– У меня запланирована деловая встреча, – сказала она. – Мне нужно встретиться с одним человеком, и я не хочу, чтобы его имя попало в газеты? Не понимаю, почему не работает телефон? Я могу отсюда звонить, но никто не может дозвониться до меня?
– Вы попросили телефонистку ни с кем вас не соединять. Она и меня не стала соединять с вами. – “Интересно, с кем это Мэрилин собирается встретиться?” Я еще ничего не знал о ее намерении расторгнуть контракт с компанией “XX век – Фокс” и о ее договоренности с Милтоном Грином.
– Не соединять меня? Я просила, чтобы меня не беспокоили только вчера вечером.
– Да, но вы должны были отменить свое распоряжение утром, чтобы вам могли звонить сегодня, – объяснил я.
– Так вот почему вы приехали сюда? – Она прикусила губу, затем закрыла лицо руками. – О Боже, простите, – простонала она. – Вам пришлось уехать из дому и мчаться через весь город…
– Послушайте, сейчас уже почти обед. Если честно, я не прочь немножко подкрепиться.
– Правда? – Она убрала от лица руки.
– Чистая правда.
Она неожиданно наклонилась вперед и чмокнула меня в щеку – так обычно поступают дети, когда кто‑нибудь из взрослых родственников дарит им подарок, который они не ожидали получить.
– Вы просто чудо, – сказала она. – Не знаю почему, но я вдруг представила, как вы сидите и завтракаете у себя дома, и рядом с вами ваша жена, а у ног – собака. …Вы женаты?
– Да, – ответил я. – И собака у нас есть. Даже две.
– Какой породы?
– Мопсы. Кобель и сучка.
– Что за чудо! Как их зовут?
– Эдвард и миссис Симпсон, – сообщил я. Она никак на это не отреагировала, и я добавил: – В честь герцога и герцогини Виндзорских.
Мэрилин как‑то неопределенно кивнула, но не улыбнулась. Было очевидно, что это ни о чем ей не говорит, если она вообще знала, кто такие эти герцог и герцогиня.
Взгляд ее затуманился.
– В детстве у меня тоже была собака, – прошептала она. – В Хоторне, где я жила у приемных родителей? Ее звали Типпи?
– Замечательное имя.
Она кивнула.
– Наш сосед пристрелил ее как‑то ночью за то, что она лаяла.
Я не знал, как вести себя в такой ситуации.
– Мне очень жаль, – произнес я наконец.
Казалось, большего ей и не нужно.
– Спасибо, – прошептала Мэрилин и, взяв мою руку, стиснула ее. У нее были на удивление сильные пальцы.
Какое‑то время мы так и сидели, держась за руки, глядя друг другу в лицо и размышляя о смерти Типпи. Мне показалось, что прошла целая вечность. Вот уж не ожидал очутиться в такой ситуации в середине дня.
– Так вот, – кашлянув, начал я, – что касается вашей проблемы…
Огромные глаза Мэрилин смотрели на меня непонимающе.
– Какой проблемы? – спросила она, очевидно, все еще думая о Хоторне и Типпи.
– Ну вам же надо выбраться из гостиницы.
– Ах да, – произнесла она, как бы во сне, все еще сжимая мою руку. Я заметил, что она без обручального кольца, и подумал, что бы это значило. – Скажите, – продолжала она, – а чем вы все‑таки занимаетесь?
– Я владелец рекламного агентства.
Мэрилин проявила к моим словам живейший интерес. Кинозвезды редко бывают полностью довольны своими рекламными агентами.
– Значит, вы создаете рекламу для своих клиентов? Я покачал головой. Эта ошибка была свойственна многим. Я не создаю рекламу и никогда этим не занимался. Я формирую образ своих клиентов в глазах прессы и общественности. Обычная реклама – это удел рядовых бойцов в нашем бизнесе; а я всегда был стратегом.
– Я не рекламирую личные качества моих клиентов, – объяснил я. – Я пытаюсь “выделить их положительные черты”. – Я засмеялся, но Мэрилин, должно быть, не поняла юмора. – Моя задача заключается в том, чтобы представить деятельность моих клиентов в наилучшем свете.
– А кто ваши клиенты?
– Си‑би‑эс. Израиль. Торговая палата Лас‑Вегаса. Форд. Фонд Джозефа Кеннеди…
Она вытаращила глаза.
– Вы не шутите? Отец Джека – ваш клиент?
Я кивнул.
Теперь Мэрилин окончательно забыла о Типпи. Разговор перешел в деловое русло.
– Джо Шенк, – начала она, – говорил мне, что он – самый дерьмовый руководитель, который когда‑либо заправлял киностудией.
Я совсем забыл, что на заре своей карьеры, когда Мэрилин считалась всего лишь одной из начинающих честолюбивых актрис, работавших на киностудию “XX век – Фокс”, она была любовницей Шенка. Шенку тогда, должно быть, уже перевалило за семьдесят. Его только что освободили из федерального исправительного учреждения, которое находилось в Данбери, в штате Коннектикут. Просидев в тюрьме всего несколько месяцев, Шенк получил амнистию от Трумэна, хотя был осужден на пять лет за то, что платил профсоюзным вымогателям за обещание не проводить забастовки на киностудии, и за то, что на суде дал ложные показания против самого себя. Долгое время он и Даррил Занук вели между собой жестокую борьбу за контроль над киностудией, и к тому времени Занук уже почти победил.
– Надо же, – заметил я, – Джо Кеннеди придерживается о нем такого же мнения.
– Джо Шенк – крепкий старик, – сказала она, и в ее голосе послышалось явное восхищение. – Знаете, первое время я очень боялась его, но в нем было столько энергии. Другого такого человека я не встречала, пока не познакомилась с Джонни Хайдом… – В первые годы актерской карьеры Мэрилин Хайд был и ее менеджером, и наставником, и любовником. Она отпила из бокала. – А знаете, как я познакомилась с ним?
Я отрицательно покачал головой.
– Он сидел в своей машине. Собирался уезжать из студии. Он только что вышел от Занука и был очень зол. А я шла в столовую обедать. Увидев меня, он приказал своему водителю остановиться, открыл дверцу и сказал: “Садись в машину, красотка!”
Последние слова она произнесла низким, гортанным, отрывистым голосом, с нью‑йоркско‑волжским акцентом. Так рычат люди, которые всю жизнь курят сигары и привыкли кричать на подчиненных. Мне впервые пришло в голову, что Мэрилин и впрямь неплохая актриса, во всяком случае, она могла бы стать неплохой актрисой, если бы попала в хорошие руки.
– А Джек, он что, такой же, как его отец? – спросила она.
На такой вопрос надо было отвечать честно.
– Пока нет, – ответил я. – Но, возможно, когда‑нибудь он станет таким же.
Она вскинула брови.
– Многие думают, что Джек несерьезный человек, – объяснил я. – Видите ли, у Джека врожденное чувство такта, чего всегда недоставало Джо. Некоторые считают, что это признак слабости. Это неверно.
Мне показалось, что она поняла.
– А к женщинам он относится так же, как его отец? – спросила она.
– Джек не такой циник, как его отец, – ответил я, глубоко вздохнув. – Джо любит выигрывать. Эта страсть в нем сильнее любви к женщинам. Джек может влюбиться. До войны он был влюблен в Ингу Арвад, но отец заставил Джека бросить ее.
– О Боже. Почему?
– Ну, во‑первых, в ФБР считали, что Инга – немецкая шпионка. Так что, возможно, Джо поступил правильно…
– А Джек любит Джеки?
Я ответил откровенно.
– Пока нет. Но, думаю, со временем полюбит.
Мэрилин замолчала, очевидно, думая о будущем.
– Вы не поверите, – произнесла она со вздохом, – но я никогда не сожалела о своих связях с мужчинами. Даже когда я страдала из‑за мужчин, это было прекрасно. Вы понимаете меня?
– Это абсолютно нормально, – заметил я. – Я слышал что‑то в этом роде и от Джоан Кроуфорд.
По ее лицу пробежала тень, в глазах появился злобный огонек.
– Джоан Кроуфорд! – фыркнула она. – Вы дружите с ней?
– Да нет, – осторожно ответил я, чувствуя, что иду по краю пропасти. – Джоан как‑то пригласила меня пообедать с ней в “Шамборде”. Она хотела посоветоваться по поводу рекламы фирмы “Пепси‑кола”. Напилась там водки и стала предлагать мне себя, прямо на виду у всех.
– А вы что?
– Я тактично отказался, отвез ее домой к мужу, Альфреду Стилу. В благодарность за это она распустила сплетню, что я гомосексуалист. Что, конечно же, неправда. Просто я не люблю ложиться в постель со стареющими дамами, которые выставляют себя на посмешище или хотят, чтобы я снизил плату за свои услуги.
– Значит, мы с вами товарищи по несчастью, – тихо произнесла Мэрилин, а затем начала безудержно хихикать.
– Мы с вами?
– Ко мне она тоже приставала. Сразу же после фильма “Демон просыпается ночью” мы подружились. И я была на седьмом небе от счастья. Вы же понимаете, тогда я была никто, а она – знаменитость, и так добра ко мне… У меня тогда был не очень богатый гардероб, и она часто приглашала меня к себе домой, чтобы я могла выбрать себе что‑нибудь поносить. Но поскольку, как вы знаете, она в два раза тоньше меня, я не могла влезть в ее наряды. А потом, месяца через два, она однажды стала приставать ко мне, прямо в комнатке для переодевания, где я пыталась втиснуться в одно из ее платьев. Вот стерва?
– Ну, а вы что?
– Убежала. Приехала домой как была, без туфель – они остались у нее в шкафу. Потом, когда в пятьдесят третьем меня назвали лучшей молодой актрисой года и я получила золотую медаль журнала “Фотоплэй”, она сказала какому‑то репортеру: “Мои груди ничуть не хуже, однако я не сую их в лицо всем подряд!” – Мэрилин сидела, зло насупившись. – И это клеймо пристало ко мне.
– И как вы на это отреагировали?
Она одарила меня прелестной ангельской улыбкой.
– Я сказала Луэлле Парсонз, что меня очень расстроили слова Джоан: ведь я росла без родителей и поэтому так восхищена тем, что Джоан стала прекрасной матерью четверым приемным детям.
Она рассмеялась.
– После этого она заткнулась и больше никогда не разговаривала со мной. И обо мне тоже перестала сплетничать. Между прочим, если хотите знать, я считаю, что у нее плоская грудь.
Я был восхищен тем, как умело Мэрилин разделалась со своей соперницей, как грациозно она нанесла этот сокрушительный удар. Все в Голливуде знали, что Джоан Кроуфорд жестоко обходилась со своими детьми, но никто об этом вслух не говорил, и поэтому этот факт не был известен широкой публике.
– Да, вы неплохо ей отомстили, – заметил я.
Мэрилин передернула плечами.
– Меня смешали с грязью? Такое случается не часто, но если уж кто‑то осмелится опорочить мое имя, тогда берегись! А вы отомстили ей?
Я кивнул.
– Можно сказать, что отомстил. Моим клиентом стала “Кока‑кола”.
Мэрилин пронзительно расхохоталась и поцеловала меня – на этот раз по‑настоящему, вымазав весь рот губной помадой.
– Вот это да! – воскликнула она. – Похоже, мы с вами поладим, Дэйвид! А теперь звоните кому надо и помогите мне выбраться отсюда. У меня куча дел!
Студия Милтона Грина ей нравилась не меньше, чем сам Милтон. Она была похожа на детскую площадку, только для взрослых. Милтон Грин устроил свою студию на крыше огромного старомодного здания, в котором располагалось какое‑то учреждение; вокруг возвышались каменные колонны. Снаружи, на выложенной каменными плитами плоской части крыши, стояла увитая виноградом беседка, а вокруг – садовые скамейки и столики. Прямо итальянский пейзаж. В просторном, с высокими потолками помещении студии царил полумрак; здесь было много красочных декораций и странных предметов реквизита: на вешалках висели старинные костюмы, плетеные корзины были доверху наполнены шляпами, всюду стояла какая‑то невиданная мебель и самые разнообразные антикварные безделушки.
Каждый раз при виде Милтона ей на ум приходило выражение “сияет как пятак”. У него были темные печальные глаза, круглое лицо, и он напоминал ей задумчивого маленького мальчика. Но таким он казался только на первый взгляд. Сама не зная почему, она решила, что именно Милтон сможет спасти ее от Голливуда или поможет расторгнуть контракт с киностудией. “XX век – Фокс”.
Для заправил киностудии “XX век – Фокс” она навсегда останется “белокурой глупышкой” – такое уж у них сложилось представление о ней, и тут ничего не поделаешь. Занук ненавидел ее, и не только потому, что она отказалась с ним переспать, а он считал, что имеет на это полное право. Но она когда‑то была любовницей Джо Шенка, а Даррил до смерти ненавидел Джо.
В Голливуде всем было известно, что Занук ненавидит ее и что в компании “XX век – Фокс” ей приходится нелегко. Она получала массу предложений от других киностудий – от людей, у которых и денег, и опыта, и связей было гораздо больше, чем у Милтона. Правда, такое сравнение ни о чем не говорило: ведь у Милтона денег не было вообще, опыта – почти никакого, а что касается связей, с ним никто и разговаривать не желал, пока он не упоминал ее имя.
Может быть, она поверила ему как раз потому, что он не был ни известным продюсером, ни знаменитым менеджером, ни адвокатом. Любой из таких агентов стал бы навязывать ей свою волю после ее ухода из компании “XX век – Фокс”…
Скинув туфли, она прошла в комнату для переодевания, сняла платье и надела халат. Друг и помощник Милтона, Джо Юла – смуглый, тщедушного вида, но неимоверно энергичный человек – просунул в дверь голову и подмигнул ей.
– Примерь‑ка вот это, куколка, – сказал он, бросая ей черные чулки.
Джо и Милтон являли собой полную противоположность друг другу. Джо – подвижный, эмоциональный, Милтон – невозмутимо спокойный; более уравновешенного человека ей встречать не приходилось. Говорил он мало и так тихо, что приходилось напряженно вслушиваться, чтобы понять его. Казалось, прежде чем высказать даже самую простую мысль, он способен думать над ней целую вечность. Мэрилин надеялась, что Милтон человек не глупый, – ведь она согласилась доверить ему свое будущее. Одевшись, она вышла к мужчинам.
Милтон протянул ей какие‑то бумаги.
– Я должна подписать их? – спросила она.
Он долго молчал, обдумывая ее вопрос, а может, еще что‑нибудь.
– Может, тебе лучше сначала показать их адвокату? – предложил он. Как и она, Милтон произносил все фразы с вопросительной интонацией. “Возможно, поэтому он мне и нравится”, – подумала она. А еще потому, что он расплакался, когда она рассказала ему про Типпи.