Не более минуты понадобилось Киркпатрику, чтобы принять решение подняться наверх и на всякий случай установить подслушивающие устройства в обоих номерах рядом с апартаментами Кеннеди. Его задачу облегчало то, что все телефонные провода сходились в подсобном стенном шкафчике, стоявшем в коридоре. Открыв его отмычкой, он несколько минут перебирал многочисленные проволочки, затем подсоединил провода к нужным клеммам, проверил крепление и кусочком ленты пометил соединение, чтобы потом можно было снять проводки, не оставляя следов.
Теперь он сидел в машине телефонной компании “Белл” у входа в гостиницу вместе с тремя агентами, которые сменялись каждые четыре часа, прослушивая все, что говорилось в трех номерах, и записывая разговоры на два магнитофона. Обычно он фиксировал только те разговоры, которые имели непосредственное отношение к предмету расследования, но в данном случае они не знали точно, какая информация им нужна, и поэтому записывали все подряд.
В Чикаго действовали еще несколько групп наблюдения, и он руководил их работой. По окончании съезда им предстоит обработать огромное количество пленки, подумал Киркпатрик. Он надеялся, что их усилия не пропадут даром. К каждому магнитофону был приклеен ярлык: “Дж.Ф.К.” (Кеннеди), “Д‑А.Л.” (Леман) и знак вопроса “?” – этот магнитофон был подключен к самому большому номеру, в котором останавливается сам Конрад Хилтон, когда приезжает в Чикаго.
Агент, наблюдавший за номером Дэйвида Лемана, повернулся к Киркпатрику, желая перекинуться парой слов. Леман, похоже, в это время крепко спал.
– Есть анекдот: директор и Толсон прогуливаются по пляжу во Флориде, – сказал он. – Ты этот не слышал?
Киркпатрик покачал головой. О Гувере ходили сотни всевозможных анекдотов, и почти у каждого агента ФБР был свой любимый анекдот. Сам он никогда не рассказывал анекдотов про Гувера, но слушать их любил. Он был глубоко убежден, что сотрудники ФБР, которые рассказывают анекдоты про директора, просто дураки. Ведь в ФБР даже стены имеют уши.
– Вот идут они, идут по пляжу. Дошли до такого места, где никого нет. Ни души. Толсон смотрит направо, Гувер – налево, и Толсон говорит Гуверу: “Все тихо, Эдгар. Можешь спокойно идти по морю аки посуху”.
Киркпатрик рассмеялся. Конечно, он знал этот анекдот. Про себя он запомнил имя сотрудника: как знать, может быть, преданность этого человека будет когда‑нибудь поставлена под сомнение. Агент, прослушивавший средний номер, нажал на кнопку и начал записывать. Он что‑то написал на листке бумаги и подал знак Киркпатрику.
– Та же девка, что и прошлой ночью, – сообщил он. – Тут пишется довольно‑таки интимная болтовня. Вот, слушай.
Криркпатрик взял наушники и прижал к уху резиновую подушечку.
Он занимался подслушиванием долгие годы и уже давно не испытывал грязного интереса к подобным разговорам. Он с удовольствием обменял бы все стоны, возбужденное дыхание и постельную болтовню на одно четкое, богатое уликами заявление, чтобы потом можно было прийти к преступнику, уведомить его о праве на защиту и т.п. и отправиться домой спать. Он услышал тихое шуршание простыней, затем знакомый, с придыханием, голос произнес: “Только представь себе, сколько мужчин в мире мечтают о том, чтобы их по утрам будила поцелуем Мэрилин Монро?”.
Он не поверил своим ушам. “Кеннеди достоин восхищения, – подумал он. – Притащить в Чикаго Мэрилин Монро, когда его жена находится в этом же городе в доме у Шрайверов, возле которого стоит такой же грузовик…”
“Пусть мечтают дальше”, – произнес голос Джека Кеннеди. Потом послышались обычные звуки, какие издаются при половом сношении: смачные поцелуи, вздохи, звуки трущихся друг о друга тел. Все это он слышал и раньше – со всеми парами это происходило одинаково. Сенатор и кинозвезда издавали те же звуки, что и гангстер в компании проститутки, да и любая другая пара. “Интересно, – подумал он, – действительно ли она так возбуждена, что не может удержаться от криков, или притворяется?” Но, впрочем, это не имело значения.
Киркпатрик вернул наушники.
Он уже услышал достаточно.
Мы с Мэрилин сидели в буфете гостиницы “Конрад Хилтон”. Время от времени откусывая гамбургер с сыром, она читала статью о себе в журнале “Лайф”. Ее подбородок был испачкан кетчупом. Взяв ломтик жареного картофеля, она окунула его в кетчуп и быстро отправила в рот – даже этот жест, как и все ее движения, действовал возбуждающе.
Утром я встретился с Джимом Фарли. Джо Кеннеди вновь оказался прав: Фарли отказался поддержать кандидатуру Джека на пост вице‑президента. Фарли будет одним из первых, чьи налоговые декларации проверит Служба внутренних доходов, как только Джек станет президентом.
– Как это здорово, что основное выступление на съезде поручили Джеку? – сказала Мэрилин, глаза ее сияли.
Я не стал интересоваться, откуда ей это известно, – очевидно, Джек наведывался к ней чаще, чем к Джеки.
– И да, и нет, – осторожно ответил я, не желая разочаровывать ее.
– Это же просто великолепно, ведь правда? Стивенсон попросил Джека выдвинуть его кандидатуру? Он будет главным действующим лицом на съезде!
– Скорее, это роль второго плана. В этом фильме главная роль принадлежит Эдлаю, а все потому, что тогда за завтраком он подстроил Джеку ловушку. Разумеется, это большая честь, если тебя просят официально объявить кандидата, – это самый главный вопрос на съезде, все верно. Однако – и это очень важно – такова традиция американской политики: человек, официально выдвигающий кандидатуру на пост президента, не имеет права баллотироваться в вице‑президенты.
Я сообщил ей, что Джек до сих пор ругает себя – и Бобби тоже – за то, что они вовремя не учли хитрости Эдлая и поставили себя в глупое положение. Они не сомневались, что здесь не обошлось без вмешательства Элеоноры Рузвельт. Позже Джека и Бобби стали считать безжалостными политиками, но тогда они еще были способны удивляться двуличию и интриганству своих старших коллег, которые в политических играх придерживались более традиционных правил.
Ясные глаза Мэрилин были широко открыты. В них я читал восхищение моей политической мудростью – во всяком случае, мне так казалось, ибо никто лучше нее не мог внушить мужчине, что он самый умный человек на свете.
Как оказалось, в политических вопросах Мэрилин была более проницательной, чем я (и даже более проницательной, чем Джек). Когда я поведал ей, что Джека убедили нанести визит вежливости Элеоноре Рузвельт, хотя он яростно отбивался, она заметила, что это ничего не даст, и оказалась права.
– Ты разве не видел лицо миссис Рузвельт, когда она стояла на сцене вчера вечером, – сказала она. – Эта женщина ничего не забывает и не прощает. Поверь мне, я знаю, что она чувствует!
Я улыбнулся.
– Трудно представить, что у вас с Элеонорой может быть что‑то общее.
Мэрилин одарила меня ледяным взглядом.
– Она женщина, – сказала она. – И я тоже.
Я задумался над ее словами. Откровенно говоря, вот уже много лет – можно сказать, целые десятилетия – никто не вспоминал о том, что Элеонора Рузвельт – женщина, даже сам Рузвельт. Многие годы ее считали связующим звеном между президентом и беднотой, а также национальными меньшинствами. В глазах народа она была как бы живым монументом, некрасивым, но ценным. Конечно, Мэрилин была права. Я вдруг понял, почему Элеонора Рузвельт так хорошо относилась к Эдлаю: он, не переступая рамок дозволенного, мягко и ненавязчиво флиртовал с ней, а поскольку он умел обращаться с женщинами не хуже Джека, у него это получалось неплохо.
Мэрилин изящным движением вытерла рот – ее приемные родители сумели привить ей светские манеры, и признаки благородного воспитания часто бросались в глаза. Она облизнула губы – верный признак того, что собирается задать трудный вопрос. Это не значит, что он трудный для нее, – скорее для того, кому она его задает.
– Дэйвид, – начала она, – я одного не понимаю. Какая роль во всем этом отведена Джеки?
– У тебя уже появился синдром “той женщины”, – заметил я.
– Что это такое?
– Нездоровый интерес к жене любовника.
– Мне просто любопытно. Получается, что она во всем этом не принимает никакого участия. Как такое может быть?
Я окинул взглядом буфет. Вокруг сидели делегаты съезда в смешных шляпах. Много людей столпилось у входа в ожидании, когда освободятся столики или места у стойки, – мужчины и женщины, все одетые одинаково в немнущиеся костюмы. Я просто не мог представить среди них Джеки. Она была бескомпромиссной аристократкой, и ее пренебрежительное отношение к потной изнанке политики граничило с презрением. К неистовой ярости своих сестер, Джек был вынужден каждый раз умолять Джеки появиться с ним на публике во время его политических кампаний, причем часто он делал это при посредничестве отца или Бобби.
– Но ведь она беременна, – ответил я. – Для них это очень важно. К тому же Джеки – независимая натура. Она не принадлежит к категории жен политических деятелей, которые всюду таскаются за своими мужьями со счастливой улыбкой на лице. Кроме того, она очень сердита на Джека.
– Почему?
– Они думали, здесь у них будет время побыть вдвоем. Чтобы наладить между собой отношения, если хочешь знать правду. Джеки решила, что он будет не очень занят и они смогут побыть вместе. Вместо этого с того самого момента, как они приехали, он почти не появляется дома. А она сидит у телевизора, смотрит съезд и злится, хотя могла бы провести это время в Хианнисе или у своей матери в Ньюпорте.
– Ты сказал: “Наладить отношения”?
– Вот уже несколько месяцев между ними не все ладно. Внешне, конечно, Джеки старается не ограничивать его свободу, но существуют определенные правила, и, кажется, Джек нарушил одно из них.
– Например?
Я пожал плечами. Я и вправду понятия не имел, какая между ними была установлена договоренность. Очевидно, одно из этих правил – не давать повода журналистам писать о них в разделе “Светская хроника” и, вероятно, еще одно правило – не заводить любовные интрижки с подругами Джеки, однако, насколько мне было известно, Джек давно уже не придерживался этого правила.
– Не знаю, – ответил я. – Они – сложные люди. И брак у них непростой. Джек может делать все, что захочет, но только если Джеки получает то, что нужно ей.
– То есть?
– Престиж, уважение, право тратить деньги Джека в неограниченном количестве и при этом не выслушивать от него упреков, его безраздельное внимание, когда ей это нужно. Что‑то в этом роде.
– Такое впечатление, что сам он ей глубоко безразличен. Она любит его?
– О, это да, любит. И он ее тоже любит. Они словно два соперника. Она вышла замуж за человека, ты уж прости меня, Мэрилин, который не в состоянии быть верным своей ясене хотя бы двадцать четыре часа подряд. А он женился на женщине, которая способна сбить с него спесь в два счета. – Для убедительности я щелкнул пальцами.
– Сбить спесь?
– Когда Джеки чем‑то недовольна, она знает, как досадить Джеку. – “И это еще мягко сказано”, – подумал я.
– Что же это за брак, – заметила Мэрилин. Возможно, она что‑то прочитала на моем лице. Покраснев, она добавила: – Что ж, моя семейная жизнь тоже не сказка.
– В принципе я не считаю, что у них все так уж плохо, бывает и хуже. Они подходят друг другу; им нравится быть вместе, по крайней мере иногда. Джек гордится ее вкусом, она – его карьерой, и они не указывают друг другу, как себя вести… Так что все не так уж плохо.
– И, по‑твоему, они счастливы?
Я вздохнул.
– Нет, думаю, что нет. Но, возможно, в браке это не так важно, как ты думаешь.
Произнеся эти слова, я вдруг осознал, что говорю прежде всего о себе, но Мэрилин ничего не заметила.
– Для меня это самое главное! – воскликнула она.
Да, Мэрилин отчаянно пыталась обрести счастье в браке с Миллером, а до этого с ди Маджо, хотя, наверное, и сама не представляла, что такое счастье семейной жизни. При этой мысли мне стало безмерно жаль ее. И я был даже рад, когда, протиснувшись сквозь толпу, ко мне подошел посыльный и передал, что сенатор Кеннеди просит меня срочно подняться к нему в номер.
Я и без слов понял: произошло что‑то серьезное.
В номере Мэрилин Джек в ярости ходил из угла в угол; он чувствовал себя здесь как дома. Лицо его покрылось красными пятнами. Он ел бутерброд с рыбой, откусывая большие куски, словно акула, терзающая свою добычу. Бобби с жадностью смотрел на бутерброд – во всяком случае, так казалось со стороны. Мэрилин даже хотела спросить, почему он тоже не закажет себе поесть, но сдержалась: в данный момент ее вмешательство было бы неуместно.
– Она подставила меня, старая стерва, – рычал Джек. – Я думал, мы будем беседовать с глазу на глаз. А у нее собралась куча народу, и она при всех прочитала мне лекцию о том, как я должен был бороться против Маккарти, словно я какой‑то слюнявый школьник! А Хьюберт Хамфри сидел, ухмыляясь, на диване, как учительский любимчик. – Он бросил сердитый взгляд на Бобби. У того на лице застыло каменное выражение. – Хоть бы кто‑нибудь предупредил меня.
– Эдлай поступил, как настоящая скотина, – согласился Бобби.
– О Боже! Это и так ясно, Бобби! – Джек остановился и посмотрел на Дэйвида. – А ты что скажешь, Дэйвид? – спросил он. Казалось, Джек только теперь заметил Мэрилин. Он пожал плечами, как бы говоря: “Извини, что делать, видишь, какая ситуация”.
В этот критический момент главной опорой для Джека и Бобби стал Дэйвид. Не потому, что он был старше их лет на десять – для Бобби и Джека возраст не имел значения. Но Дэйвид был близким другом их отца; его бизнес был не менее сложным и динамичным, чем мир политики, и он самостоятельно добился в нем успеха. Дэйвид прочувствовал ситуацию, и у него словно открылось второе дыхание. Он приосанился, к нему вернулось его обычное выражение холодной самоуверенности. Перед ними стоял человек, для которого кризисные ситуации – хлеб насущный, как голливудский продюсер, который появляется на съемочной площадке в тот самый момент, когда все в изнеможении валятся с ног, и требует сделать еще один дубль. Словно для того, чтобы усилить впечатление, он вытащил из кармана изящный портсигар из крокодиловой кожи, выбрал сигару, маленьким золотым ножичком срезал у нее кончик и с невозмутимым видом закурил.
– Эдлай случайно не вручил тебе готовую речь? – спросил он, с удовольствием попыхивая сигарой.
Джек удивился:
– Откуда тебе это известно?
– Догадался. Я знаю Эдлая. И Элеонору тоже знаю. Это ее рук дело. Я так и думал, что она посоветует Эдлаю сделать это.
– Будь она проклята. – Джек с угрюмым видом вытащил из кармана несколько сложенных листков и передал их Дэйвиду. Тот быстро пробежал их глазами.
– Кто это написал? – спросил Дэйвид, с отвращением держа листки в руке, как будто они были грязные.
– Артур Шлезингер. Профессор университета. Отзывчивая душа. В самый раз для Эдлая.
Дэйвид вернул Джеку листки с речью.
– По‑моему, Джек, эта речь тебе абсолютно не подходит. На твоем месте, – уверенно продолжал он, – я выбросил бы это в урну и сел писать новую речь, лучшую речь в своей жизни, пока еще есть время.
Последовало длительное молчание. Джек нахмурился.
Затем ухмыльнулся, скомкал речь, которую дал ему Эдлай, и метко зашвырнул бумажный шарик в корзину для мусора в дальнем углу комнаты.
– Пусть убирается к черту, – произнес он. – И Шлезингер тоже. Садимся работать. Бобби, срочно вызови Соренсена, пусть начинает писать.
Он быстро называл имена людей, чьи высказывания он собирался использовать в своей речи, журналистов, с которыми надо проконсультироваться. Его ярость и раздражение быстро переросли в кипучую деятельность.
Джек подошел к Мэрилин, обнял, поцеловал, выдал Бобби целую серию деловых указаний, послал Дэйвида переговорить с ветеранами партии. Джек не добивался права официально выдвинуть кандидатуру Стивенсона на пост президента. Но поскольку это поручили именно ему, он решил подготовить выступление, которое надолго останется в памяти людей.
Как только Бобби и Дэйвид ушли, Джек скинул туфли и направился в спальню.
– Эй! – окликнула его Мэрилин. – Ты бы мог для начала спросить меня!
Он уже дошел до двери. На ее оклик он обернулся, стягивая галстук. Его губы раздвинулись в ироничной усмешке.
– Сейчас два часа, – сказал он. – Тебе это, возможно, неизвестно, но я привык отдыхать после обеда. Когда я жил в Лондоне, еще совсем мальчишкой, Уинстон Черчилль поведал мне, что в этом заключается секрет его долгой и плодотворной жизни. Я подумал: раз ему это помогло, почему бы и мне не воспользоваться его секретом?
– Да, действительно. – Ей как‑то трудно было представить, чтобы нормальный взрослый мужчина каждый день ложился вздремнуть после обеда.
– И конечно, тебе не возбраняется вздремнуть вместе со мной, – сказал он.
Она рассмеялась.
– Неужели?
– Ты даже можешь разбудить меня так же, как сегодня утром.
– Я подумаю.
Раздался стук в дверь, и она вспомнила, что не повесила табличку “Не беспокоить”.
– Я сейчас приду, дорогой, – крикнула она. Приоткрыв дверь, Мэрилин увидела толстого лысоватого мужчину с темными бегающими глазками и густыми усами. На его белой рубашке были вышиты эмблема телефонной компании и имя “Берни”. В руке он держал чемоданчик с инструментами, через плечо у него висели толстые провода, из карманов торчали фонарь, телефонная трубка, отвертки – должно быть, все это необходимо ему для работы, решила она. Нервно улыбаясь, мужчина спросил:
– Это в вашем номере не работает телефон, мадам? – Голос у него был мягкий, и говорил он с нью‑йоркским акцентом. Она подошла к ближайшему телефонному аппарату, сняла трубку, услышала гудок и вернулась к двери.
– Телефон в исправности, – ответила она.
Он кивнул.
– Что ж, значит, меня по ошибке послали не в тот номер, – сказал он. – Такое часто случается.
Его напряженный взгляд показался ей подозрительным, но не настолько, чтобы заставить задуматься. Мужчины всегда пристально разглядывали ее, даже когда она меняла свою внешность. Но во взгляде этого человека Мэрилин не увидела восхищения ее формами. Если бы она поймала на себе такой взгляд в прежние времена, когда ошивалась со своими дружками‑телохранителями возле гостиницы “Амбассадор”, она безошибочно определила бы: этот мужик из полиции нравов. Она подумала, что нужно позвонить портье и уточнить, действительно ли на этаже работает монтер, но потом решила, что это глупо.
– Да, наверное, это ошибка, – сказала она. – Благодарю. – Она повесила на ручку двери табличку “Не беспокоить”, резко закрыла дверь, заперла замок на два оборота и для верности накинула еще цепочку, хотя и сама не знала, для чего это сделала.
Решив, что она чересчур подозрительна, Мэрилин налила себе бокал шампанского и пошла в спальню, где ее ждал Джек.
Когда я сказал Мэрилин, что Джеки сердита на Джека, я выразился слишком мягко. Я видел Джеки, когда ездил к Шрайверам, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Она сидела перед телевизором с упрямо‑недовольным выражением на лице; рядом с ней устроилась сестра Джека Юнис. Удивительно, но даже в платье для беременных Джеки выглядела невозмутимо‑элегантной.
– Слава Богу, что хоть кто‑то вспомнил о моем существовании, – произнесла она, когда я наклонился поцеловать ее. Юнис чувствовала себя неловко. Сестры Джека не позволяли никому критиковать брата, даже Джеки.
– Джек очень занят, – возразила она, будто я понятия не имел о том, что происходит на съезде.
На лице Джеки отразилось яростное презрение.
– А он этому рад! – отрывисто сказала она.
Воцарилось долгое молчание. Горничная Шрайверов принесла холодный чай.
– А то, что произошло вчера, это же просто здорово, а? – спросила Юнис, задыхаясь от переполнявших ее чувств. Как и все в семье Кеннеди, она очень бурно переживала за Джека и, на мой взгляд, больше, чем другие сестры, походила на мать, – что вряд ли могло внушить Джеки любовь к ней.
Я кивнул.
– Демонстрация в поддержку Джека? Да, это было невероятное зрелище.
Джеки одарила меня насмешливо‑двусмысленным взглядом.
– А как забавно было наблюдать, когда Джек спасал ту девушку? Как ее звали?
– Уэллз, – ответил я. – Что‑то вроде этого.
– Библиотекарша. Ну и везет же Джеку. Найти единственную на весь штат Нью‑Йорк библиотекаршу с такими изумительными ногами и спасти ее?
– Говорят, она старая знакомая Элеоноры Рузвельт, – вставила Юнис.
– О, даже так! – Джеки сдвинула на глаза темные очки, которые были у нее на макушке, и стала смотреть телевизор. Она, как и моя жена Мария, имела привычку резко прекращать разговор с людьми, которые засиделись у нее в гостях или своим поведением испытывают ее терпение. Я допил свою чашку с холодным чаем, извинился и собрался уходить.
– А ты случайно не знаком с мисс Уэллз, Дэйвид? – спросила Джеки.
Я покачал головой.
– Нет. Я видел ее только издали.
– Какая жалость! Она кого‑то напоминает мне. Я не могу понять, кого именно, но я вспомню.
Она подставила щеку, чтобы я поцеловал ее на прощание. Что я и сделал.
– Ты не умеешь лгать, Дэйвид, – прошептала она.
– Пожалуй, – сказал я. – Поэтому я редко лгу.
Она улыбнулась мне. Мы с Джеки испытывали взаимную симпатию и понимали друг друга без слов.
– Но у тебя уже получается гораздо лучше, – с грустью заметила она. – Вот что значит водить дружбу с политиками. До свидания. Пожалуйста, передай привет Марии.
Когда я вернулся от Шрайверов, Джек находился в номере Мэрилин. Мэрилин лежала на диване в халате и обрабатывала пилочкой ногти; голова у нее была обмотана полотенцем. Джек, без пиджака, вышагивал по комнате, держа в руках желтые листы бумаги, и читал вслух.
– На, взгляни, – предложил он.
Это была толковая речь, гораздо лучше той, что вручил ему Эдлай.
– Неплохо написано, – сказал я.
– Неплохо – это еще не хорошо. – Он взял у меня листы с речью, прошел в дальний конец комнаты и начал декламировать. Он прочитал первую страницу – с жестами, паузами, в общем, все как полагается. Мэрилин, не отрываясь от своего занятия, посмотрела на него со скрытой напряженностью во взгляде.
– Не забывай брать дыхание в нужный момент, милый, – напомнила она. – Иначе ты начнешь хватать ртом воздух или твой голос вообще сойдет на нет в том самом месте, где останавливаться нельзя ни в коем случае…
Лицо Джека выражало суровую решительность. Такое выражение появлялось у всех Кеннеди, когда они намеревались овладеть какими‑либо трудными или новыми навыками. Но больше меня удивило то, что он с готовностью внимал советам женщины.
Он начал читать сначала, на этот раз так, как нужно, – ровно, с глубокой искренностью в голосе, делая длинные выразительные паузы там, где это было необходимо.
– Все равно чего‑то не хватает, – сказал он. Весь пол в комнате был усыпан скомканными листами бумаги, – должно быть, он уже не раз переделывал свою речь. Смяв первую страницу, он направился к двери в свой номер, открыл ее и зашвырнул бумажный комок под потолок.
Через раскрытую дверь я увидел, что в соседнем номере собрались помощники Джека, и там тоже кипит работа: на диване, прижав плечом к уху телефонную трубку, вытянулся Бобби; за маленьким столиком, ссутулившись, что‑то быстро писал Тед Соренсен; другие знакомые и незнакомые мне люди работали с картотекой или разговаривали по многочисленным телефонам, которые в срочном порядке были установлены в номере Кеннеди. За многие годы я пришел к выводу, что политика разрушающе действует на гостиничные номера, и номер Джека был ярким тому примером. Он напоминал казарму, в которой разместилась оккупационная армия, – в нем стоял запах сигаретного дыма, пота, несвежего кофе.
– Все это недостаточно жестко, – заявил Джек.
– Но нельзя же бросаться с нападками на Эйзенхауэра, – заметил Соренсен, поднимая голову от своих записей.
Джек задумался. Ему очень хотелось выступить с нападками на Эйзенхауэра, к которому он относился с некоторым презрением, но он не мог не согласиться с Соренсеном, что это было небезопасно, ведь Эйзенхауэр пользовался огромной популярностью в стране.
Мэрилин оторвалась от своего занятия и подняла голову. Лицо ее было серьезно, и поэтому, как это ни странно, она казалась гораздо моложе, почти что школьницей, которая никак не может справиться с домашним заданием.
– Артур, мой муж, говорит, что Никсон выполняет за Эйзенхауэра всю грязную работу, – прошептала она, должно быть, не желая, чтобы Соренсен услышал ее. – Он говорит, что именно поэтому Айк может себе позволить бороться с противниками в корректной форме.
Улыбнувшись, она снова занялась ногтями. Мы с Джеком посмотрели друг на друга. В другое время Джек вряд ли проявил бы интерес к левым взглядам Миллера, но теперь он призадумался.
– Проклятье, да мне и не надо выступать против Эйзенхауэра, – прокричал он Соренсену. – Все и так знают, что в борьбе за пост президента он обходится без личных выпадов против своих соперников только потому, что эту грязную работу взвалил на себя Никсон. Вот об этом я и скажу.
– Это рискованно.
– Вставь это, – резко бросил Джек. Он относился к Теду Соренсену с некоторой долей раздражения. Соренсен помог Джеку написать книгу “Черты мужества”, и многие считали, что он и есть настоящий автор книги, которая завоевала Пулитцеровскую премию. Чтобы положить конец этим слухам, Джек хранил у себя в столе одну страницу первого варианта книги, которую он переписал своей рукой, – в качестве доказательства своего авторства. Какие чувства он испытывал, когда Мэрилин подсказала ему одну из самых удачных мыслей его выступления, этого я не знаю.
Мы еще немного поболтали. Затем Мэрилин, следуя своему привычному ритму жизни, встала с дивана, потянулась, выставив напоказ почти всю грудь, и направилась в ванную принять душ и переодеться.
Мы с Джеком смотрели на Мэрилин, не в силах скрыть друг от друга свое восхищение, затем опустились на диван, с которого она только что встала. Мы сидели рядом, и я не мог не заметить, что у него очень усталый вид: кожа на лице натянулась, под глазами темные круги, взгляд мутноватый, как у алкоголика, – результат двухдневной напряженной работы почти без сна. Джек был вынослив, никто не мог сравниться с ним в умении бороться на пределе возможностей (даже Бобби, когда пришел его черед), но и его силы были не безграничны. Он находился в том возрасте, когда еще можно не обращать внимание на усталость, но долго работать без отдыха он уже не мог.
– Как там Джеки? – спросил он.
В ответ на мой волнообразный жест он вздохнул.
– Что, настроение не очень хорошее?
– Плохое.
– Я не знал, что так все получится. – Трудно было понять, что он имел в виду: отношения с Мэрилин или борьбу за пост вице‑президента. Впрочем, это не имело значения.
– Тебе не мешало бы сходить к ней. Она чувствует себя очень одинокой.
– Что ж, наверно, ты прав. – Он произнес это как‑то безразлично.
– Джек, я знаю, это не мое дело, но она из‑за чего‑то очень сердится, и это серьезно. Я заметил еще тогда, когда был у вас в Хикори‑Хилл в последний раз. Сейчас то же самое – холодный, яростный гнев, и он вызван не недавними событиями… Ты считаешь, что я лезу не в свое дело? Или что я несу вздор?
– Ты все говоришь верно, Дэйвид, – мрачно произнес он, вскидывая брови. Ему хорошо было известно, что я прибегаю к подобным выражениям только в том случае, если не вижу другой возможности втолковать ему то, что я хочу сказать.
– Джеки знает о Мэрилин?
Он пожал плечами.
– Да, наверное. Не о том, что она в Чикаго. А вообще. Да, знает.
– В этом все дело?
– Да нет, не в этом. Ты же знаешь, у нас с Джеки… – Он замолчал, подбирая нужное слово, а может, просто сожалел, что позволил втянуть себя в этот разговор, – существует как бы договоренность?
Я кивнул. Эта “договоренность” между Джеком и Джеки была одной из самых больших тайн Кеннеди, даже я не понимал, что это за договоренность. Уже тогда почти все были озадачены тем, с каким равнодушием и иронией она мирится с постоянными изменами Джека, можно сказать, считает, что это в порядке вещей. Позже, когда Джек уже был президентом и они жили в Белом доме, рассказы об остроумии и выдержке Джеки стали частью легенды о Кеннеди, вернее, о неприглядной стороне жизни Камелота. Двух “готовых на все” молодых белокурых секретарш Джека она презрительно называла “Фидл” и “Фэдл” и “собачонки из Белого дома”. Рассказывали, что, обнаружив как‑то под подушкой супружеской постели черные трусики, Джеки вручила их мужу и попросила вернуть этот интимный предмет туалета непосредственному владельцу, потому что трусики не ее размера.
– Значит, дело не в Мэрилин? – спросил я. – Когда за обедом у вас Джеки упомянула ее имя, я подумал…
Джек нетерпеливо махнул рукой.
– Для Джеки неважно, Мэрилин это или другая женщина. Наверное, где‑то я переступил запретную черту, вот и все. – Он глубоко вздохнул. – Я надеялся, что здесь, вдали от Хикори‑Хилл, у нас с Джеки будет возможность обговорить все и понять друг друга, – сказал он. – Кто ж знал, что мне придется работать на три фронта…